Хуже уже не будет 2

Серёжа нехотя ожидал приезда Сороки. В четыре ушёл Кёнен, формально попрощавшись, ему было наплевать на то, что он этого человека, возможно, уже никогда не увидит. Катя собиралась. На Сергея налезла такая махровая тоска, что он не в силах был даже разговаривать с ней. Она мило распрощалась, около пяти ушла. Вероятно; даже скорее всего, она надеялась, что он пригласит её поужинать, как в тот раз. Но, увидев Серёгу, погруженного в раздумья, решила «в другой раз». Она ничего не думала. Она не могла знать, что другого раза не будет...
Сергей проводил взглядом рыжий хвостик, подождал минут пятнадцать. Потом подорвался, выбежал, помчался в ближайший гастроном.
...Он знал, этого нельзя было делать. Бутылка приятно оттягивала рукав. В ней булькала жидкость, о которой известно, что она легче воды. Забравшись за свои ширмы, Сергей свинтил крышечку, не закусывая отхватил громадный глоток... Его передёрнуло. Нежный, мягкий огонь разлился по трубам внутренних коммуникаций, как пищеварительных, так и нервных. Вскоре спирт растворился в крови, пропитав каждую клетку тела... 
...Ну и хер с ним. Пусть приезжает. Пусть попробует прессовать. Пусть... Терять-то нечего. Ради чего? Всё уже было... Хуже уже не будет...

Мимо затемнённых витрин прополз, блестя сапожным лаком, унылый, чёрный «Фольксваген-Фаэтон». Этот автомобиль не катил, не ехал, не двигался – он утюжил. Он был здесь чужд, среди седой русской древности, этот лишённый творческой энергии германский танк. Его технические предки уже дважды оскверняли эти мощёные улицы. Первый раз в восемнадцатом, второй раз – с сорок первого по сорок четвёртый. Киев сдали по третьему кругу, на этот раз без сопротивления. Его сдали такие, как Вадим Сорока. Они же его сдали в первую, они же пособляли врагам во вторую войну. И если тогда немцы приходили с боем, терпя потери, то теперь они входят без боя, никаких потерь – одна прибыль. Миллионы остарбайтеров ждут их здесь... Придёт час, когда народ наконец прозреет, увидит, что «западные друзья» своей цели не поменяли, они поменяли только средства. Вместо танков – лимузины, вместо снарядов – молочный шоколад. Но цель та же. Для них мы – враждебное рабочее быдло, не имеющее права на бесполезное существование.
Поймут, когда ярмо наденут, когда перестанут лицемерить и назовут вещи своими именами. Поймут тогда люди; и дай им Бог силы вновь опрокинуть иго...

Из танка выгрузился, пыхтя; комендант, полицай, староста – Вадим Сорока. Только повязки со свастикой не хватало. Серёга смотрел на всё это, и загадочность жизни смешила его своей простотой, обнажённостью банальной сути. Он спрятал полупустую бутылку в стол и поднялся навстречу опухшему, лысому карапузу.
- Здравствуй, Серёженька! – присвистывая одышкой, произнёс Сорока и полез обниматься.
Сергей увернулся.
- Добрый день, Вадим Симонович.
- Серёжа, ты не представляешь себе, как я рад, что нас судьба свела вновь и дала мне такой шанс исправить мою ошибку... – бормотал уже в машине Сорока, наваливаясь, дыша Сергею прямо в ухо какой-то гадкой смесью спирта и табака.
«Тоже, скотина, нажрался для смелости, подонок» - думал про себя Сергей, с нетерпением ожидая конца поездки. Как назло, город давился пробками. Автомобили толпились на перекрёстках, потоки мешали друг другу проехать. Водитель «Фольксвагена» то и дело взвывал сиреной и нагло пёр по тротуару, объезжая заторы и разгоняя простых, смертных участников движения. В машине было холодно от кондиционера, сидения были грубыми и твёрдыми, кожа топорщилась кругом, чуть ли не на потолке. Сорока залез потной рукой в мини-бар и вытащил оттуда дребезжащий графин с коньяком, а затем и два стакана. «Доктора, между прочим, очень рекомендуют» - сказал он, поглядывая на Сергея и явно кому-то подражая. Сергей, не церемонясь, от коньяка отказался и попросил водки. Сорока приподнял белые брови, но всё же вытащил на свет Божий и водку в непочатой бутылке. «Двойной стандарт» - на этикетке красовался императорский, двуглавый орёл. Сергей решил съязвить:
- Вадим Симонович, а украинской горилкой брезгуете?
- Видишь ли, - замялся Вадим, совсем прямо по-человечески, - я водку сам не пью. Больше как будто по коньякам. Это, наверное, кто-то из обслуги в бар поставил... Там и вина какие-то есть, а я вина тоже не пью. Врачи только коньяк позволяют, уж сам не знаю, отчего.
«И где это он такому светскому базару насобачился?» - думал Сергей и пил водку. Новая порция спирта разошлась по венам и разогнала тоску окончательно. Сергей почувствовал себя комфортно, съехал со спинки в хмельной истоме. Тут же подумал, что разведчики часто изображали себя пьяными, чтобы усыпить бдительность врага. Он решил попробовать нечто подобное, тем более, больших усилий не нужно было прилагать. Размазал слегка дикцию, движения стали размашистыми и нелепыми. Он отметил, как заблестели глаза олигарха, и как тот принялся открыто наблюдать за ним.
Вскоре лимузин вкатил в башенные ворота сорокиного замка. Сторожа в камуфляже играли в карты и слушали музычку. Пронеслась высоченная живая изгородь, тисы во дворе, бритые зелёные газоны, садовник с косилкой, в массивных наушниках... И сам дом, сам дворец – каменный, с башенками, с огромным стеклянным зимним садом. Сергей насчитал пять этажей.
- ...В северном крыле у меня приёмная, зала; столовая же обращена к лесу и речке, - рассказывал Сорока, пока лимузин, огибая огромный, голый газон, приближался к парадному входу.
Вход разочаровал. Во-первых, не было лестницы – пол шёл вровень с землёй, отделённый от сада обширными стеклянными стенами. В прихожей, на мощёном черным камнем полу, возлежал банальный пакистанский, толстенный ковёр пастельных тонов. Сергея вместе с переваливающимся толстым хозяином проводили мимо кожаных кресел и журнальных столиков к широкой, прямой лестнице на второй этаж. Пройдя просторный коридор с какими-то портретами, они очутились в овальной столовой невероятных размеров. Широченные окна под арт-нуво действительно выходили на лес, сырой, еловый, нетипичный для наших мест. Внизу, среди рыжей хвои, протекала чёрная полоска воды.
- Ну что? – задорно воскликнул Сорока, - похоже на Баварию? Сами сажали, сами всё делали. Пыхты пятнадцатилетние из Карпат сюда везли, Серёжа. Поэтому они всего за несколько лет так разрослись.
- Чудесно. Вы прямо как барон Мюхгаузен! А кабаны у вас в лесу есть? А олени?
- Хо-хо-хо, - рассмеялся хозяйским смехом Вадим, - а неплохая идея; чуешь, Олесь?
Весь прилизанный, тихий холуй с простонародной мордой умело выразил одобрение. Сорока вдруг запрыгал по зале:
- Ну, несите же блюда!
В это мгновение широкая, дубовая стена отъехала в сторону, и в столовую вполз, сам, по чуть заметным на полу рельсам, огромный стол, весь уставленный жратвой. Сорока побелел и отвис, глядя на это великолепие. Глаза его обезумели и он рухнул на добротный, мягкий стул. Затем опомнился и предложил присесть и своему гостю. Холуй подставил Сергею под попу кресло. Блюда наконец остановились точнёхонько возле жирного сорокиного пуза. Стол звякнул и замер.
- Ну что, проголодался небось, хлопчик? – панибратски квакнул Сорока и потянулся ножом к поросёнку в яблоках. – Уйму денег всё это стоило, Серёжа. Но зато теперь уж ни перед кем лицом в грязь не ударю. Пробуй – настоящая украинская кухня. Такого ни в одном ресторане тебе сегодня не подадут. У меня повара – во! Обучены специально.
На столе, кроме поросёнка, почивала жареная утка, дикая, две штуки; щука фаршированная, карасики со сметаной, вареники с вишней, маринованные опята, грибной соус, а так же необозримая масса прочих холодных и горячих закусок. Вина были представлены украинским кагором в сувенирной бутылке, тремя сортами закарпатских коньяков, водкой, только теперь уже украинской; а при желании Сорока предлагал заказать пива с раками. Серега действительно проголодался, да и еда была невероятно вкусная, это после его-то холостяцких яиц и варёной колбасы... Сорока, утолив первый голод, взялся лузгать смаженых карасиков, макая их в густую, ароматную сметану.
- Скажу я тебе, Серёжа, люблю я поесть. Только вот печеночка пошаливать стала – стареем. А ведь раньше-то, при полном здравии, не мог я себе таких столов позволить. А студентом так вообще, чуть ли не голодал. Как столовку вспомню, так аж в глазах темнеет и несварение начинается...
Наевшись, Сергей совсем расслабился. Подали пиво и красных, небольших рачков на деревянном блюде. Пиво подавалось в фигурных бутылочках с керамической пробкой-зажимом. Сорока напрягся и прочитал вслух готическую надпись:
- Дер дике мёньх, - пояснил он Сергею, - толстый монах. Такое пиво, Серёжа, даже в Баварии ты не найдёшь. Эксклюзив! Варят по традиционной технологии на маленькой тирольской пивоварне. Между прочим, очень дорого стоит!
Под ничем не примечательное пиво они расправились с несчастными членистоногими. Серёга слегка трезвел, чего нельзя было сказать про его нового компаньона. Старик пьянел и пьянел. Впрочем, может быть он тоже прикидывался. Когда стол превратился в помойку, и делать за ним было уже решительно нечего, Сорока предложил Сергею пройти в кабинет и покурить настоящих кубинских сигар.
- Такими тебя даже Фидель Кастро не угостит, - врал дальше старый негодник.
В кабинете он утопил Серёгу в кожаном, душном диване, вызвал Олеся с коньяком и водкой на подносе, а сам полез в стеклянный шкаф. Там Сорока содержал свои духовные ценности. Это была коллекция сигар, трубок, кинжалов, старинных пистолетов. Там даже стояло вполне современное охотничье ружьё и амуниция к нему.
- Настоящее всё? – спросил Сергей.
- Ещё бы! Такое же, как сигары. Самое лучшее!
Старый хвастун вернулся с ящичком сигар и машинкой для обрезки. Шкаф запереть забыл. Он качался, его заносило. Сигары обрезал неаккуратно, одну даже раздавил. Тем не менее вскоре по кабинету пополз благородный табачный душок, от которого мысли вытягивались тонкой, крепкой ниткой, становились кристально ясными, как стекловолокно, и весь мир казался созданным мудро и правильно, и нежный восторг колебался у самого сердца...
- А что, Серёжа? Нравится? – продолжал бахвалится старик, - ещё бы девочек, ась? – и он похабно подмигнул, - или мальчиков, а?
- Я по девочкам, - изображая пьяный конфуз, пробормотал Серёга.
- А мальчиков не пробовал? – и Сорока вдруг тяжело плюхнулся прямо рядом с ним на диван, - я сейчас Олеся позову, и мы уж порезвимся...
Старик совсем забылся. У Сергея потемнело в глазах. Толстый, неопрятный, лысый человек, кряхтя, наливаясь краской и выпучивая глаза, дышал ему в губы луком и перегаром. Жаркое, потное тело вдруг навалилось, пухлая рука полезла гладить туда куда не надо... Тяжело, страстно дыша, глядя совершенно скотским, сосредоточенным взглядом, Сорока лез, давил сбоку и сверху... Сергей от омерзения и неожиданности ослаб, задохнулся. Тут старый скот начал торопливо распахивать свою ширинку, не сводя с Серёги обезумевшего взгляда. Вдруг он совсем часто задышал, забормотал такие пошлости, которые и женщинам-то говорить совестно и неприлично. Остолбенение Сергея вдохновило старую свинью. Надо сказать, что замешательство длилось всего несколько секунд, за которые Сергею всё же удалось овладеть собой. У него глаза полезли на лоб, рот перекосился от гадливости, он вывернулся с трудом из-под грузного тела, взял со стола тяжеленную, чугунную пепельницу, поднял её и занёс над фиолетовой лысиной Сороки. Тот заметил опасность, как-то жалко, похотливо изнемогая скорчился, вжал голову в плечи.
Сергей, не колеблясь более, вдарил наотмашь, выронил предмет на пол, ковёр заглушил стук. Старик содрогнулся от удара, завыл от боли, запищал, судорожно схватился руками за голову и свалился с дивана. В полуспущенных штанах он вдруг задёргался на ковре и тяжело, прерывисто застонал, лысина побелела и покрылась кровавой испариной. Голова застучала об пол.
Сергей понял, что сейчас случилось. Сорока умрёт, он убил старика. Внутри всё сорвалось и полетело в бездну, набирая скорость. Хмель слетел, мгновенно, холодный рассудок обдал ледяной водой. А если старик выживет? Тогда Серёге не жить. И тут он вдруг этим самым морозным рассудком понял, что ему так или иначе не предстояло отсюда выйти живым, не зря старик так распоясался... Решил ещё и поиметь перед тем, как убить; Боже, какая скотина.
Сергей смотрел на мерзкое тело, дребезжащее на полу. Полуголый, Сорока изгибал резко спину, как будто пытался встать, срам вывалился и гадостно напрягся, а может, ещё не опал, фиг его знает. Сергей плюнул и рванулся к стеклянному шкафу. «Если в первом действии на стене висит ружьё, то в последнем оно обязательно  выстрелит» - вспомнил он пошлую поговорку и проверил превосходный, немецкий механизм.
Осторожно подкрался к двери и резко открыл её. Там, на коленях, согнувшись, стоял бледный, вспотевший Олесь, и мелко трясся. Сначала Сергей не понял, что с ним происходит, пока не рассмотрел, что тот напряжённо и исступлённо дрочит, ничего вокруг себя не замечая. Холуй сначала наблюдал в щёлку, потом, не выдержав, оторвался и начал сам себя тешить; жуткие стоны, доносящиеся из кабинета, неправильно истолковал, забылся совсем.
Сергей взмахнул прикладом, но онанист его вовремя заметил, растопырив липкие руки, отполз, и удар получился слабым. Поскальзываясь на своей стряпне, набирая скорость, референт рванул было на выход, но Сергей не стал дожидаться развития событий и пальнул холую в спину. Того вмазало в пол, ливрея задралась... Люстра зазвенела, эхо выстрела съели ковры. Тут только Сергей по-настоящему испугался. Опять понадобилось некоторое время, чтобы сосредоточиться. Сергей выглянул в окно. Никто ничего не слышал. Садовник продолжал беззвучно косить газоны, а водитель беседовал у машины с охранником. По-видимому, обсуждались достоинства немецкой техники.
Он вернулся в кабинет и засадил второй заряд в почерневшую лысину всё ещё живого Сороки. От головы ничего не осталось. Жирная, красная каша изгадила ковёр. Сергей посмотрел на пепельницу. Вытер её, вытер стаканы. Перезарядил ружьё, положил оставшиеся заряды в карман и двинулся на выход, прекрасно осознавая, что начатое дело надо доводить до конца.
Двери из затемнённого стекла автоматически разъехались. Двое крепких, взрослых, опытных мужчин в хороших костюмах даже не повернули головы, так они были заняты спором о технике. Сергей, как робот, стараясь вообще не думать сейчас, двинулся на них, держа ружьё на изготовку у плеча. Охранник повернулся первым, лениво, просто скосил глаз. Сергей уловил расширяющийся зрачок и тут же нажал курок. Техника не подвела. Охранник грохнулся, отброшенный, плечо заныло, водитель тоже получил дробину и готовился кричать от боли, как Сергей снова выстрелил уже навскидку, в упор, повалил и этого представительного мужчину с седыми буклями. Садовник трещал своей косилкой где-то за кустами. Сергей уже не стал его отыскивать. Ещё раз, начинающими трястись руками, перезарядил ружьё, и двинулся к выходу. Вдруг остановился, вернулся, сел в машину. Ружьё положил рядом. Машина плавно покатила по гравию. Обогнула газон, и коридором тисов выкатила на главную аллею сорокиного имения. Вцепившись мокрыми руками в руль, Сергей подкатил к воротам. Ничего не подозревающая охрана выпустила его восвояси – сквозь чёрные, узкие стёкла не было видно, кто там внутри машины.
«Фольксваген», чуть слышно шурша шинами, пошел, набирая скорость, по специально для этой цели построенной дороге. Сорока вбухал деньги в свой, родимый мини-автобан. Но долго удовольствие не тянулось. Сергей резко рванул на просёлочную дорогу, с наслаждением круша могучую подвеску фашистского танка о русские колеи, пересечённые вековыми корнями. Внизу всё хрустело и стучало, машину слегка и нервно подбрасывало, но Сергей не сбавлял скорости. Шаркнуло раз, шаркнуло два, «фолькс» сел на брюхо, но, повертевшись, снова сорвался вскачь – спас полный привод колёс.
Вдруг Сергей резко притормозил, съехал с просёлка на какую-то подозрительную опушку и остановился. Вышел и посмотрел вниз. Увидел глубокий овраг, приватную свалку пана Сороки. Мусор свисал фестонами с обнажившихся корней. Шины и пластиковые тазы плавали в чёрной, ржавой болотной воде. «Вот мы и дома» - сказал Серёга автомобилю. Залез в багажник, вынул оттуда чудесную, полную бензина канистру. Обильно оросил кожаный салон. Включил прикуриватель...
Когда машина здорово занялась пламенем, когда салон почти полностью выгорел, показав скелеты сидений, Сергей подтолкнул раскалённый кузов, и автомобиль, вместе со сгоревшим ружьём, ухнул вниз, в болото...
И вот тогда, только тогда всё всплыло в мозгу. Он присел от слабости. Руки затряслись, ноги подкосились, стало невыносимо тошно. Сергей упал и судорожно блевал, блевал поросёнком и утками, пивом и раками, водкой и карасями...  Только лысого, убитого им педераста никак не выблевать, и от этой мысли тошнило ещё больше.

Через два часа Сергей пришёл на конспиративную квартиру Поповского. Было уже далеко за полночь, на лестнице мяукали кошки. Дверь долго не открывали. Сергей подумал было развернуться и уйти, но тут послышалось шарканье. «Кто?» - спросил трескучий, пропитый голос хозяина.
- Это я, Сергей.
Дверь открылась. На пороге стоял Юрик в халате и спортивных штанах. В квартире не спали, хотя свет был выключен.
- Ты чего? Что случилось? – удивился Поповский, - Заходи, выпьем.
Сергей молча прошёл внутрь. Мелькнул свет. Из комнаты вдруг вышла длинная молодая девка. Если бы не грозные, сельские бородавки, её можно было бы назвать красивой. Но она и без них двигалась и смотрела достаточно вульгарно, что лишало её малейшей привлекательности. Сергей молча прошёл мимо неё в полутёмную кухню. Вымыл руки, облил водой лицо. Появился Юра.
- Серёжа, что случилось? Ты меня на самом интересном месте… А-а, да что там говорить… - Юра махнул рукой и ушёл.
Из передней слышались голоса: «Ну подожди, куда ты бежишь? У меня три комнаты, он нам не помешает.»; «Та не хочу я так. Мы так не договаривались…»; «Это друг мой…».
Сергей не стал вмешиваться и уселся на кухне. Стол был уставлен всякой закуской, он даже не стал её рассматривать. Налил себе водки и тут же выпил. Потом заметил на ободке стакана отпечаток помады. Вытер свои губы и сполоснул стакан. В передней хлопнула дверь. На кухне появился Юрик. Потупившись, развёл руками. Глядя в пол, сказал:
- Видишь, какую цыпу ты мне спугнул. А чего мне стоило её уломать! Если бы ты знал…
- Юра, - заговорил Сергей таким голосом, что Поповский вздрогнул, - Юра, не гони ***ню. Такой жабе место на Окружной.
Он прервал жестом юрины возражения:
- Ты сам это знаешь. Это во-первых. Во-вторых, что у нас с делом?
- С делом, Серж? Это ты пришёл ко мне ночью, чтобы узнать, что у нас с делом? – Юра сел. – С делом чудесно. Я сам не верю, но это факт. Сорока купился. В общем-то, можно отмечать удачу.
- Что теперь делать будем? – спросил Сергей, поднимая непривычно тяжелый взгляд.
- Ничего. Заживём наконец, как люди. – добро заключил Поповский. Потом вдруг опомнился: - Да, ты не волнуйся. Я тебя тоже устрою, вот увидишь.
- Угу. В лучшую камеру.
- Не понял. Обожди… Ты о чем, Серёжа? – насторожился Поповский.
- А вот о чем, Юра, - посмотрел на него Сергей, - я Сороку убил.

Юра сидел, не мигая, смотрел на Сергея. Он ничего не мог понять, а спросить тоже не знал что. Он был опытный, этот Юра. Он смотрел и ждал, пока из Сергея само польётся.
- Он мне сам позвонил, захотел встретиться. Повёз на свою дачу…
- И ты согласился ехать? – подозрительно спросил Юра.
- А почему бы мне отказывать?
- Мог перенести на завтра. Сослаться на стрелку, на дела, – советовал Юра, пуча голубые глаза.
- Я сам не знаю, почему я этого не сделал. Мне и в голову не пришло. Да что уж говорить… Короче, я у него уже почувствовал неладное. Сорока совсем распоясался… Говорил такое, что людям не говорят. И я решил, что бить надо первым.
- Как ты его убил? Там же куча охраны? Я не понимаю… - Юра сидел, и водил глазами.
Как он их выкатил тогда, когда Сергей впервые сказал про убийство, так с тех пор и смотрел на всё прозрачными, голубыми цыбулями.
- Кучи охраны там нет. Он уверенно себя чувствует. На въезде человека три, но въезд далеко от дома. В доме лакей, у выхода охранник и водитель.
- Та-ак. Так так… - Юра убрал глаза на место и заходил по кухне. – Тебя кто-то видел?
- Я думаю, никто. Точнее, никто из живых.
- Ё-к-л-м-н… Скольких же ты завалил?
- Кроме Сороки, ещё троих пришлось... Лакея, водителя и телохранителя.
- Нихера себе… Нихера себе…
Юра обалдело смотрел в окно.
- Так. Ясно. Как ты оттуда вышел?
- Сел в его машину и спокойно выехал.
- Круто. Там стёкла тёмные?
- Как у негра задница. Вообще не видно, что внутри.
- Где тачка?
- В овраге, сгоревшая, километра три от дачи.
- Хорошо. Следы в квартире? – продолжал допрос Юрик.
- Всё что мог, убрал. Я особо ничего там не трогал.
- На дороге тебя видели?
- Никто вообще там не ездит. Это его личный автобан.
- Ещё лучше.

Некоторое время они молчали. Потом Поповский крякнул и заулыбался. Налил по водке, присел на стул.
- Эх, Серёга! Не бери в голову. Так уж вышло. Менты на тебя вряд ли выйдут. Начнут пробивать по фирме, так ты у меня был, мы бухали.
- А девка? – спросил Сергей.
- А что девка? Я её… на Окружной взял… - признался Юра, отворачиваясь. – Ты прав, свинья твой Поповский. Неразборчивая половая крыса. Вот заболею спидом и сдохну наконец.
- Не самая лучшая смерть.
- Лучше, как Сорока? – неудачно пошутил Поповский.
- Нет, не лучше. Это не смешно. Живи и пьянствуй. Смерть тебя сама найдёт, Юрик.
- Какой ты мудрый стал. Короче, – и тут же сделался серьёзный: - никому ничего. Это, кажется, ясно? За фирму не беспокойся. Ты же с утра уже уволен. Они покопают, покопают и забудут. Отсидишься у меня. Лучше им в лапы не попадать; пока не уляжется, посидим тихонько.
- Что же с Катей?
- С какой Катей? – Поповский отвлёкся: - Чай будешь?
- Буду… Я про секретаршу. Её можно будет найти? – Сергей сам не знал, что порет. Он просто не мог себя почувствовать целостно. Их теперь было два – один до убийства, второй – после.
С этим вторым, который после, нужно было ещё познакомиться как следует. Пока он вёл себя непредсказуемо. Юра возился с чайником. Когда тот убаюкивающе зашумел, Поповский присел и снова выкатил глаза:
- Найти-то можно. Только не вздумай этим заниматься в ближайшие пару месяцев. Домой не ходи. У меня есть человек, он будет туда наведываться…
Напившись чаю, подельники разбрелись по комнатам спать. Усталость, шок и невероятное количество выпитого свалило Сергея, и он отключился до утра…

Утром. Утром всё не так. Сначала ощущение пробуждения в чужом доме. Пованивает обивка дивана. Незнакомый кусок неба в открытом окне. Возникают тут и там чужие предметы – даже не юрины, а вообще Бог знает чьи.
И вдруг – БАЦ! – эхом кошмара отразилось воспоминание о вчерашнем дне. «****ь, как гадко…» - думал Сергей, умываясь в ванной. Как гадко и некрасиво всё получилось. Странно, ничего с ним старый пидор сделать не успел, но казалось сейчас, что он отымел Серёгу по полной программе. Именно от этого ощущения было так плохо, а вовсе не от убийства. Убийство оставило чувство досады – угрызений совести не было и быть не могло. Просто всё как-то так жестоко и грубо получилось… Жалкий, пожилой толстяк, которому больно. Толстые, рябые руки, покрытые бесцветными кудряшками шерсти. Как это по-житейски объяснимо, безответственно. Почему всё так обернулось?
Хотели же совсем по-другому, и всё бы вышло по-другому. Хотели подставить свинью, медленно поджарить на огне, развалить его дело. И спланировали всё гениально, и всё получилось бы… Сорока сам что-то чувствовал, подумалось Сергею. Не зря он всю эту бодягу со встречей затеял… Сам не разобрался, вот и не справился с собой. Сорока.
Хватит достоевщины. «Преступление, ****ь, наказание» - Сергей вышел на кухню и поставил чайник. В коричневой раковине плавала заплёванная посуда. «Ну вот уж нет. За собой помою, а за ним не собираюсь». Сергей нашёл пачку хорошего чая,  ополоснул чашку, заварил. Стал у окна. Оттуда были видны сизые шиферные крыши, ветхие трубы и частокол антенн. Над этим всем кружились чёрные птицы. День выдался пасмурный.
Сергей полез в холодильник, поискать чего-нибудь съестного. Нашёл засохший, недожранный киевский торт, прокисшие салаты в пластиковых лоточках, коробку грязной сметаны и чёрствый батон. «Негусто…». Есть хотелось страшно. Он прошёлся и заглянул в комнату, где спал Поповский. Будить его было ещё рано.
Сергей вернулся в кухню и полез по ящикам. В конце-концов ему повезло – он вытащил на свет банку шпрот. С чаем и с холодным, дубовым хлебом он употребил консервы. Полегчало. За окном было всё так же недружелюбно.

В половину одиннадцатого выполз Юрий. Он имел вид, который Сергею ещё не удавалось лицезреть. Волосы сбились в какую-то шапку, такие причёски носят ещё иногда старые тёти. Шерсть на лице выросла почти что в бороду, и слежалась такими завитушками, какие растут у собаки на заднице. Грязный спортивный клифт разошелся на почерневшей от пота и пепла груди. Поповский, с опрокинутым внутрь себя лицом, рухнул на скамью кухонного уголка…
- Утро… добрым не бывает… - наконец сказал он вместо приветствия.
И посмотрел. Перед ним сидел какой-то непривычный молодой дядя.
- Сережа, а ты определенно изменился, - произнес Поповский после долгого взгляда, - тебя теперь по паспорту могут не узнать.
Сергей встал и подошел к зеркалу. Фу! Это было зрелище не для беременных. На него смотрело лицо, лишенное бровей и ресниц. Кроме того, практически отсутствовали волосы на лбу. Сама физиономия была закопченная, красноватая и вся в черных точках.
- Вот ****ь! – сообщил Сережа, возвращаясь. – Как это меня угораздило!
- Теперь, богатырь, сиди дома, пока не сойдут все следы ожога.
- Ты уверен, что я не останусь вот таким на всю жизнь? – полушутливо спросил Сергей, усаживаясь на своё место.
- Не напрягай меня риторикой… - Юрий вдруг заволновался, - а на опохмел-таки не осталось ничего?!
- Нет, не думаю… Только Юра, я же не могу в магазин…
- Ша, я сам схожу… - он встал, – ох, вы, кости мои кости…
- Поповский.
- Ась?
- Я тебе советую тоже в зеркало заглянуть.
- Ой, ну и что я там не видел… Четвёртый десяток год от года там показывают какую-то срамную… Ох ты ёб твою мать! – Поповский добрался до ванны. – Это же бомж Попа! Привет, старичок. Так даже лучше, ты знаешь! Теперь я буду его культивировать…
«Да уж, - подумал Серёжа, - хорошо играть в бомжа, когда у тебя пара сотен тысяч в заначке…»

Поповский натянул кеды и клацнул замком. Сергей сидел и осваивался в новой роли. Канула, как в прорубь, секретарша Катя и прочие вещи, которые ему были так важны ещё вчера. Вот он сидит, один наедине с собой. И нет уже в его жизни ни любви, ни детства, ничего доброго-теплого, как обеспеченная старость и любимые внуки. Вместо этого была голая ветка, обгорелая кость, вороны и небо наизнанку. А хотел ли он другого? Светила перспектива всю жизнь скрываться от милиции. Теребить воспоминания, о которых можно рассказывать только одному человеку – всю жизнь можно дружить теперь только с одним человеком. Единственный друг на все времена, отец, учитель и жена – бомж Попа, пусть даже очень богатый бомж.

Так они и зажили, два бича-добровольца. Специально не покупали в магазине ничего дорогого, только бухло дешевое и хлеб-колбасу. Всё, что надо, им привозил свой человек. Недели через две Сергей стал потихоньку появляться на улице – рожа всё более приходила в норму. Сначала гулял по ночам, а потом уж и за «Портвейном» наведывался в «Продтовары». Поповский отрастил желтоватую собачью бороду, стал одеваться приличнее и исчезать куда-то «по делам», приносить «бабки». Однажды пришли какие-то плоские люди и принесли компьютер. Сергей был трудоустроен. Он правил какие-то документы, выполнял ответственную чепуху для Поповского. Поповский его работой был доволен.
Пили умеренно, зато регулярно. Образ жизни позволял расслабленное существование.

Во дворе дома жило очень много ворон. Скорее всего, связано это было с двумя пустующими зданиями – пятиэтажным доходным домом и крысиным флигелем у подножия отсыревшего земляного вала. Вороны, безраздельные хозяева территории, с восходом солнца устраивали ритуальные кружения над крышами. Слитным карканьем будили птицы каждый день Юру и Серёжу, вызывая в них разные по силе и выразительности эмоции.
Серёжа по пробуждению любил выходить на загаженный балкон, и среди засохших вьющихся растений делать подобие зарядки. Поповский ограничивался опохмелкой. Во двор выходил только Сергей – выносить мусор и наблюдать за живностью. Кроме ворон, пустые строения заселяли кошки, крысы, летучие мыши, и совсем изредка там мелькали бездомные люди. Серёжа, переформировавшийся самоубийца, потерявший страх и представление об инстинкте самосохранения, иногда забирался в заброшенный дом и путешествовал по этажам.
Многие годы запустения превратили сооружение в естественный элемент природы. Сохранившиеся обломки людской цивилизации тоже потеряли связь со своим прошлым. Кое-где чудом сохранилась сантехника, мебель, элементы коммуникаций – корпуса электрощитков, трубы, секции батарей отопления. Всё обмылилось, потеряло очертания, пересохло или отсырело.
Топчан в одной из квартир. Деревянные его части сохранились лучше всего, они совершенно не утратили формы, но мысль об их вторичном использовании даже не возникала. Что-то ушло из них, как из погибшего организма. Обивка провалилась вместе с раскрошившимся поролоном, пружины утратили эластичность. Фанера расслоилась, раздулась, посерела и покоробилась, разлезлась на волокна. Труп диванчика будоражил воображение, привлекал и отталкивал, как неожиданно встреченная в лесу падаль крупного животного.
Мелочи тоже вызывали оторопь, забавляющую разум. Трогательные переводные картинки на кафеле в одной из ванных комнат. Вылинявшая пластмассовая мыльница в форме головы бегемота. Даже увядший унитазный ёршик не был лишён некоего жутковатого шарма.
Верхний этаж был страшен. Судя по всему, крыша давно провалилась, и потолок размыло дождями до балок. Квартиры совершенно потеряли привлекательность, а на чердак пробраться тоже не удавалось. Подвал так и остался неисследованным, потому что даже маленько тронувшийся Серёжа не решался туда проникнуть.

Вернувшись домой с очередной такой прогулки, Сергей рассказывал Поповскому о своих наблюдениях. Однако Поповский, и в лучшие времена не проявлявший особого интереса к подобного рода открытиям, и на этот раз оставался совершенно холоден.
- Серёга, - перебил он, - Пора уже сворачивать нашу буцыгарню. Дело Сороки две недели как закрыто. Мне показывали заключение…
Тут Юрик вкривь и вкось расплылся в ехидстве.
- Там написали – самоубийство.
- Как это? – Сергей аж привстал из-за стола.
- Как-как. Наливай. Короче, у нас эти дела лихо решаются. У покойного с милицейскими начальниками были плотные, нежные отношения. Нафига им шум?
- Ладно, Бог с ним, с Сорокой… А как же люди из обслуги? Вот это я не понимаю… - недоумевал Сергей.
- А их вообще нет в следствии. Нету! Понимаешь, нет их и не было никогда.
- Ты знаешь, Юра. Вот за Сороку мне сердце почему-то болит, хотя… он вроде как иначе не заслужил. А за людей его – не пойму. Досадно, это да… Но не чувствую я их, как живых.
- Серега, мы уже это обсудили. Не ты бы их – они бы тебя, это уж точно. Наливай.
- Да. Это почему-то мало утешает. 

Спустя два дня Поповский вдруг изменился. Он стал бегать, суетиться сверх меры и вести какие-то долгие и выматывающие разговоры по мобильному телефону. Сергей на всё это не обращал серьёзного внимания. Его начинал понемногу беспокоить другой вопрос. Щекотало в горле от желания выбраться на свободу, вести привычный образ жизни у себя дома. Поповский, к тому же, только усиливал ощущение одиночества, поскольку последнее время стал очень озабоченным. Пахло какой-то чужой тайной, и ушлый Серёжа отметил по урывкам взволнованной речи, что разговоры Юра ведет с женщиной. Ему до невыносимости стало тоскливо. Последние годы он утерял связь с какими-либо прошлыми своими знакомыми, а новых практически не завёл. Несколько лет назад Сергей очень изменился, как раз с того момента, когда изменилась его жизнь. Говорить с друзьями и подругами прошлого вдруг стало не о чем. А когда не о чем говорить, тогда незачем общаться... Поэтому Сергей последние дни заволновался. Тайны Поповского разбудили в нём жгучее желание найти Катерину, секретаршу с фиктивной работы. Но самому ему это было не под силу, а заговорить об этом с Юрой как-то не решался.

Однажды, возвращаясь из киоска с покупками, Сергей застал у подъезда небольшой автомобиль, из которого выгружался Поповский. Когда они поравнялись, Юра как-то смутился и быстро потащил Сергея внутрь парадного. За рулём автомобиля Сергей всё-же успел разглядеть женскую голову.
- Кто это? – бесцеремонно спросил он, полагая, что в конце-концов имеет на это право.
- Это моя жена... – как-то вяло и нервно ответил Поповский.

Через день наступило скучное воскресенье. Поповский уже с утра куда-то смылся, Сергея же он пока далеко от дома не отпускал. Поэтому Серёжа тынялся всё утро, занимался то стиркой, то мытьём посуды, намереваясь к вечеру прогуляться в свои любимые развалины и покурить там в тишине. И когда он уже был готов к выходу, в дверь позвонили. Сначала Сергей перепугался, потом успокоился и подкрался к глазку. В нём маячила на просвет та же женская голова, что тогда, в автомобиле под подъездом. Он её сразу узнал, даже не рассмотрев – ни тогда, ни сейчас. Внутри что-то страшно заколотилось и он рванул замок. Дверь открылась.
- Здравствуйте, - пропел спокойный, мягкий голос, - я к Юре.
- Здравствуйте... Его нет, к сожалению, с утра куда-то ушёл, ничего не сказал, - заволновался по второму кругу Сергей.
- Плохо... да, жалко, - говорила она, тоже не ожидая такого оборота.
- А вы, если не спешите, можете здесь его подождать! – вдруг обрадовался Сергей, подумав, «Господи, ну и одичал же я за эти пару месяцев.»
- Да, хорошо, конечно не спешу, - обрадовалась девушка, и Серёжа пропустил её внутрь.
Сразу удивила её слаженность. Как будто так и надо, удивительно целостная, словно специально так сделанная. Всё это даже не подумалось, а почувствовалось. Девушка, аккуратно пройдя на середину, остановилась и нерешительно оглянулась. Серёжа в панике попытался сообразить, куда же пригласить гостью, и предпочёл кухню. Она повесила сумочку на спинку стула и ловко присела:
- У вас можно курить? – спросила она таким же мягким, уверенным голосом.
- Да, запросто, вот – Сергей подвинул пепельницу. Потом вдруг схватил её снова, вытряхнул в мусорник и водворил уже чистую на место.
«Неужели, неужели это ЕГО ЖЕНА?!» - мысленно ужасался он, при этом глубоко и горько понимая, что иначе и быть не должно, не бывает.
- А я не ожидала, что Юра здесь прячется. Сто раз проходила мимо, – усмехнулась она слегка осуждающе, внимательно посмотрела на Серёжу, улыбнулась уже ему.
- У него неприятности были, он вынужден был скрываться, - почему-то вступился за своего товарища Сергей.
- Я в курсе. Вы ведь Серёжа?
- Да.
- А я Алиса, - произнесла она это несерьёзное, кукольное имя, и оно сразу прилипло к ней и обрело другой смысл.
Потом они говорили о чем угодно, пили кофе, темнело, а Юры всё не было. О своём муже Алиса говорила с иронией, которой он заслуживал. Юра был персонажем, ярким, выразительным, фантастическим – отталкивающим и обаятельным одновременно. И она была такая – как из декадентских постсоветских фильмов, где всё то-ли полуреально, то-ли сверх реалистически. Сергей не мог отделаться от чувства, что перед ним не человек, а призрак, живее и ярче любого современника. Совершенно ясно, что в сравнении с ней другие женщины теперь играют совсем в другой лиге, лиге юниоров или ветеранов, в общем, в какой-то несерьёзной лиге. Когда Алиса ушла, Сергей некоторое время ещё плавал в этой полуреальности, но с приходом страшно пьяного Юрика он затосковал чёрной, волчьей, дырявой тоской. От тоски его тошнило. Вспоминая девушку, Сергей не ощущал ничего знакомого ему, но при этом понимал, что иначе и не должно быть, возникшее чувство – единственно верное. Глупо сказать, что он об этом мечтал. Просто теперь всё встало на свои места. Алиса появилась, и всё стало как надо. Тоска поселилась в сердце Сергея основательно и надолго.
Он вновь подумал о Катерине, с её волнующей, женственной привлекательностью. Но они были не сопоставимы так же, как просто праздник и волшебный сон. Катя была чем-то приятным из реальности. Алиса же погружала тебя в сон – точнее, в такую жизнь, какой она должна быть.
Сергею по третьему кругу стало тоскливо. Он ей как-то горько, до слёз завидовал, что он не родился таким, как она. И в то же время вдруг осознал, что кроме него её призрак никто не видит. Это как бы лично для него она показалась. Сергей даже привстал в кровати. Она, должно быть, тоже что-то осознаёт, но живёт как стихия и вряд ли об этом думает. Скорее, Алису тяготит эта её убийственная невесомость. «Вот же дурацкое имя ей досталось,» - думал Сергей, - «при этом её иначе никак не назовёшь, нормальные имена не подходят», иронизировал он, и это непостижимым образом делало её человечней и ближе.
Поповский спал как скотина, стонал и хрюкал в соседней комнате. У Сергея вдруг внутри разлилось горячее олово, когда он вспомнил, что они были близки, а возможно, бывают близки и сейчас. Поповский со своей женой.

- Что ж тут удивительного, - неохотно реагировал Юра утром за завтраком, когда Сергей поделился с ним своими наблюдениями на счет Алисы, - что удивительного. Она ведь актриса. Бывшая актриса. Вполне возможно, что ты её видел в кино... Давно когда-то, было пару фильмов, забыл...
- А почему она БЫВШАЯ актриса?
- Ну, давно уже ушла из этого дела, очень давно. Не поладила. Потом у неё были неприятности со здоровьем. А потом мы встретились. Я её здорово выручил, а она – меня. Только это давно прошло, нас давно уже ничего не объединяет, а я к ней привык.
- Так ты что, её даже не любил?
Юра дико посмотрел на Серёжу:
- Да ну тебя. Конечно, любил, люблю... но наверно не так, как ей надо. Я её не понимаю совершенно; мне она просто ужасно нравится. Она не понимает меня. Мы воевали все годы совместной жизни.
Сергей искоса наблюдал за своим благодетелем. Подмечал отталкивающие мелочи. Поросячью щетину на щеке. Вечный перегар изо рта. Вялые глаза. Глупое отчаянье овладело им. Где он был, когда Алиса и Поповский встретились? Он, наверное, даже если бы встрял в то время на место Поповского, то не произвёл бы на Алису нужного впечатления. Вечный мальчик. «Нет во мне того, что называют мужским обаянием,» - злобно подумал Сергей, - «я похож на загадочное, подозрительное насекомое. Все мои страсти нарисованы. Я робот-убийца, я не умею любить. А Поповский – свой, тёплый, как куча говна. Не очень приятно, зато понятно. Ему понравилась баба – он тут же и обрушит на неё свои страсти. Получит по морде – и то хорошо, и то внимание. А потом всё равно влезет. Сначала в постель, потом в душу...». Сергей помрачнел, сдулся, затих. Он понимал, что не сможет и не сумеет никак проявить себя перед Алисой. Он не сможет играть в Юрика, а если не играть, то ничего и не будет.
Юрик жрал бутерброды со шпротным паштетом. Рот у него был вымазан им, как говном. Губы сами тонкие, бескровные, но рот вокруг них толстый, пухлый, чуть-чуть хоботковидный. Сергею есть расхотелось. Он встал, ушёл в ванну и плеснул в лицо воды.
- Что с тобой? – послышалось из кухни.
- Что-то тоскливо.
- Ничего, ничего, скоро заживём, как люди! – торопливо пробормотал Поповский.
- Никогда я не заживу, как люди, Юра, никогда. – заявил Сергей, появляясь в дверях кухни.
- Это ты о... о Сороке?
- О какой нафиг Сороке... Сорока – это следствие. Я, Юра, как гуманоид. Не умею жить вашими страстишками. Тоскливо мне с вами на одной планете. А без вас – вообще жопа. Холодный космос и вечная тишина.
- Ну, ты не умничай. – твёрдо сказал Поповский, - Одичал небось тут в одиночестве, озверел.
- Да нет, Юра. Просто было время подумать...
- Перестань. Тётку тебе надо хорошую, чтоб дурь из тебя вытрясла.
- Вот-вот. Как у вас всё просто! – злобно заговорил Серёжа. – Нажраться до балды, выебать тёлок, да побольше, дать кому-нибудь в рыло или самому по щам урвать – и весь стресс долой.
- Эээ, – поскучнел Поповский, - Да ты у нас философ. Анахорет, менонит и подвижник. Лев Толстой и Диоген Лаэртский. Ну да ладно. Не буду тебе возражать. Но то, что тебя надо на травку выпустить, это я точно знаю.
- Юр, прости. Я устал от себя. Слышь, - вдруг решился Сергей, - Юра, найди мне Катю.
- Это с нашей фирмы? – удивился Юра, - Интересная девочка, помню. Миленькая. Но я бы с такой не связывался.
- Это что значит?
- А хрен его знает... Поверь пошляку со стажем. Там не всё просто.
- Юра, а где оно просто? На Окружной? – спросил мстительный Серёжа.
- Достал меня уже с этой Окружной. Нет! Нигде не просто. Но там слишком сладкая улыбочка...
- Иди ты, знаешь... Кругом какой-то частокол, куда не ткнись. Найди её всё-же, будь другом. Я сам посмотрю, что да как.
- Найду, найду. Мне и искать не надо. Сегодня же в офисе спрошу...

После ухода Поповского, а особенно, после его обещания найти Катю, Серёжа успокоился. Злость прошла, оставила только терпкую боль под сердцем. «Мне нужно как-то развеяться, как-то расслабиться. Я ведь в душе тоже человек, хоть и не очень похож», иронизировал он уже сам над собой, рассматривая себя в видавшем и не такие виды зеркале в ванной. Лицо у него было тонкое, точное, сделанное как на первом дыхании, ничем не хуже, чем лицо Алисы. Он был сам тоже достаточно ладно и уверенно скроен. Не было в его внешности ни барочных излишеств, ни строгости классицизма, ни рабоче-крестьянской неказистости. Его облик наиболее соответствовал изящному, лёгкому и самодостаточному арт-нуво, то-бишь модерну, с его гибкими, упругими, звонкими линиями и формами. «Мне, наверно, нужно было родиться женщиной. Тогда было бы простительно это чуждое страстям, самодостаточное арт-нуво...». Мужчина должен быть либо красивым, либо обаятельным. Второе, конечно же, предпочтительней. А Сережа не был ни таким и ни другим. Он был как будто для какой-то другой цели сконструирован. В принципе, он себя сегодня увидел таким, какой увидел Алису. Полное соответствие, и надо же, у неё был Поповский, а у Сергея никого. Он почувствовал, что Катя ему сейчас нужна, как какое-то мстительное равновесие. У них с Алисой началось негласное, на уровне неуловимых сфер, взаимодействие, выражающееся в противостоянии. Она слишком всё понимала и видела насквозь, до тоскливой пустоты в груди, это было выше, чем понимание или дружба-любовь. «Юра дурак... с кем он связался,» - смеялся Сергей, - «Мы же чудовища – два его самых близких человека – его женщина и его лучший друг».
Тут он упал, в душе, в мыслях, глубоко, вдруг почувствовал, что он – действительно монстр, он себе уже всё доказал. Это странное, психоделическое и безнаказанное убийство вышло на первый план. До звона в ушах, до боли в зубах осознание вошло в мозг и поселилось там навеки, до скончания дней. «Да, вот он я... Чего же мне ещё бояться?» - мысль прервали. Вдруг донесся щелчок замка, скрип и шарканье, хихиканье. Серега сунулся как был, полуголый, в прихожую. Там вертелся Юра, опять пьяный, и кого-то, паясничая, приглашал внутрь. Не успел Сергей сконфузиться, как на сцену вышла... Катерина! В каком-то морковном костюмчике, румяная, рыжая, глаза как прицел, тут же нашли Сережу и озорным зайчиком перехватили дух.
- Я прошу прощения, - процедил Сергей из ванной, - я сейчас приведу себя в порядок!
- Ничего, Серёжа, это ты извини, - звонко полился знакомый, забытый голос.
- Поповский, ты западлист, - не скрывая своих чувств, выразился Сергей.

Вскоре они втроём уже устраивались на кухне. Катя вертелась и осматривалась. Сергей невольно сравнивал её с Алисой. Та – как зачарованная тень, сама деликатность; мягкий, бесстрашный, постоянный взгляд; скользнула в кухню, тут же растворилась, вписалась, не нарушая покой. А эта – яркая, как солнечный луч, повсюду стреляет карими, острыми глазками, стесняется, конечно; шустрая, но не теряется, это уж точно... Во взгляде сплошное, умненькое, весёленькое озорство, ирония, еле сдерживаемый смех. Алиса, если улыбнется, то совершенно безо всякого ехидства, каждая улыбка – как северное сияние, редкое, бесценное и неземное. А эта дарит улыбки, как солнце – тепло. Сжигающее при передозировке, животворное при соблюдении меры... «Прав был Юрик, чёрт его дери,» - осенило вдруг Сергея мужланской банальностью, - «Катька может сбить с толку, она тянет, как огонь, к ней летишь, как мотылёк, на погибель...».

- Я еле выбралась! – рассказывала Катя, широко распахивая глаза, пока Юра благоустраивал поляну, - Дебил опять приехал и истерику закатил! Я , понимаешь, ты слишком часто работу меняю, а ему какое дело?
- Дебил – это муж, – конкретизировал из холодильника Юра, - Катькин бывший...
- Ну да, - продолжала Катя, - и тут Юра звонит. Туда-сюда, начинает мне объяснять, зачем и куда, а тот же прямо на ухо виснет, всё ему знать нужно!
- Там такая шайба – я его видел. Когда за Катькой заехал, он ждал ещё, посмотреть хотел, в какие руки отдаёт.
- А мы, Кать, соскучились, - ёрничал Поповский, - мы в Серёжином лице.
- А я думаю, куда Сергей пропал, - живо откликнулась Катя, - прямо не могла понять – вот был и тут же сплыл. А вот он, здесь окопался!
Надо сказать, что Сергей за время разговора не мог вставить и слова. Да и сказать ему было совершенно нечего. Странно как-то всё развивалось. Поповский вёл себя так, как будто Катя была его старой знакомой, как будто они вместе уже за Серёжу всё решили. Разумеется, он чувствовал себя последним идиотом. Банным мужичком с голой жопой, у которого одежду украли. Катя была совершенно естественна. Всё внимание – на неё. Её совершенно невозможно было смутить, потому что любую ситуацию выигрывала в свою пользу.

...Потом они выпивали-закусывали, затем Юра их отпустил гулять, и они пошли гулять вдвоём, и голова кружилась, и город был как праздник, и Сергей был впервые чуть ли не счастлив.

Вечером он проводил Катю домой. Они поднялись на третий этаж по облезлой лестничной клетке, мимо распухших мусоропроводов, заросших паутиной окошек, мимо надписей на стенах... И расстались.

Сергей был совершенно опустошен, размазан и раздавлен. Это всё было ему чуждо, это было не его – девушка, прогулка, город... Он даже не сразу сообразил, как добираться домой – не домой, а к Поповскому на хазу. После стольких дней умозрительных колупаний, после длительного затворничества, размышлений и сомнений, перед ним распахнулся простой и бесхитростный мир. Вот, гуляй, встречайся с ней, работай, как все люди. Но что-то мешало. Что? Алиса, пустые дома, вороны, арт-нуво и опять Алиса. Это было за пределами нормы, это было тонко, остро, это была едва уловимая трещина в пространстве, где начинается ЕГО, единственная жизнь.
А все эти шашлыки, танцы, нежная и податливая, яркая девушка – это всё по ЭТУ сторону, это было неинтересно. Убив Сороку, он отрезал себе окончательно путь назад. И это стало ему сегодня ясно бесповоротно и беспредельно, как падение с высоты. И впервые Сергей об этом не жалел. Дрожала и ныла лишь какая-то паутинка, связывавшая его до сегодняшней прогулки с этим миром. Теперь, оборванная, она изнывала на ветру, на мощном сквозняке, шурующем из щели в подпространство. Оттуда, где нет ни расстояний, ни времени, ни обычных житейских радостей. И это было хорошо. Теперь уже окончательно.
Так он ехал в метро, под ритмичный грохот за черным окошком, и внутри сердце расширялось и сужалось, как насос. 

Дома, натурально, воняло гарью. Особенно в туалете. Оказывается, пьяный Поповский бросил бычок в корзину для использованной туалетной бумаги. Смрад стоял невозможный. И тем приятнее было погрузиться в атмосферу привычного безумия, царившего в этом доме. Закончив играть в пожарного, Юрик совершенно обессилел и уселся пить кофе. Ещё бы, допить всю, оставшуюся после застолья с Катей выпивку. Бралось ведь как для своих – два коньяка и вермут. Идиотский предрассудок дал о себе знать. Мол, женщины любят «Мартини», липнут к нему, как дрозофилы, готовые на всё что угодно, лишь бы нализаться хмельной влаги. Чушь. Катерина пила коньяк. Немного, три стопки, но и не мало, не жеманилась. Всё в меру. В меру хи-хи и ха-ха, всё под контролем. Поповский, когда остался один, от нечего делать дунул вторую бутылку конины. Затем и «мартини» ухайдакал. Его стошнило. Потом пронесло – там-то, на горшке, опустошённый, закурил, задумался. И по рассеянности шмальнул бычком не туда – не под себя, а чуть в сторону, в мусорку. Не сразу, конечно, заметил. Сидел ещё, в думах и в предпохмельной тоске, пригорюнившись. Пока в буквальном смысле красный петушок не клюнул в жопу. Выскочил справа из урны… Сергей никогда не понимал назначение этих дурацких вёдер. Какая-то рудиментарная привычка из тех времён, когда не было туалетной бумаги, и подтирались смятыми газетами. В быту задавал тон Юрец – он и пользовался ведром, он его и выносил.
Так вот лизнул язычок пламени ягодицу Поповского, и тут он всё услышал – и запах дыма, и огонь. Метнулся в ужасе, забыв натянуть штаны, упал тут же, в туалете, провернувшись вокруг своей оси, осел по стене на обожжённый зад. Потом забил ногами, освобождаясь от штанов и кроссовок. Освободившись, заметался по ванной, вытащил тазик откуда-то из тёмного закутка, пустил в него воду – и заглянул в туалет. Урна продолжала чадить. Счастье, что стены в кафеле, а не в обоях. Осознав, что пожара не будет, Поповский собрал воедино остатки здравого смысла и решил, что заливать туалет водой было бы непрактично. Поэтому он сорвал с крючка большое махровое полотенце и вымочил его в тазу. Потом ворвался в туалет и набросил на урну. Огонь был побеждён. Оставалась невыносимая вонь. Поповский перевёл дух и промыл глаза, потом побежал в кухню и распахнул окна. Заварил себе крепкий кофе. Тут-то и появился Серёжа.   
- Ну, что? – как ни в чём ни бывало поинтересовался Юрик.
- Да ничего. Ты что, всё допил?
- Было дело… - без энтузиазма сознался Юрик. – Где Катя?
- Катя дома, где ж ей ещё быть?
- Ну, ты даёшь, друг мой. Я тебе уже и разжевал, и в рот положил! Осталось только глотнуть! – возмутился Поповский.
- Наверно, Юра, я люблю сам жевать… Знаешь, бывает такое – тебе вроде как нравится женщина, и ты ей. И говорить можно о чём угодно. И вроде как разногласий нет. Она с тобой соглашается. А тебе – скучно.
- Ну, на тебя не угодишь. Вот с кем, так это с ней не должно быть скучно. Сошлись бы поближе – узнал бы! А говорить скучно, потому что не о чем говорить.
- Так и я о том же. Знаешь, если с человеком вроде как говорить есть о чем, а говорить – скучно, значит, он говорит одно, а живёт – другим.
- То есть? – Юрик выглядел озадаченным.
- То есть разговор – это только слова. Двойной стандарт! Ты по одну сторону, она – по другую. Слова одни и те же, а значение их разное.
- Слушай, ты что? – Юрик смотрел на Серёжу, как на спятившего. – Тебе сейчас меньше думать надо. Ты же просто ёбнешься от таких мыслей.
- Я просто говорю, что чувствую…
- В жопу… поехали, выпьем чего-нибудь, а то я теряю нить.

Во дворе друзья погрузились в железное чудовище. Глухо загрохотал мотор. Поповский ласково погладил допотопный пластмассовый обод руля:
- Ну, люблю я ездить пьяным. Не могу себе отказать в этом удовольствии. Обожаю мой «Луазик» - ни одна ментяра его в упор не видит!

Лето близилось к концу. Жить дальше у Поповского не имело смысла. Алиса больше не появлялась – наверно, Юрик почуял какую-то опасность, исходящую от её взаимодействия с Сергеем. Переживая тяжёлые периоды неприкаянности и самокопания, Сергей не встречался и с Катей, только звонил ей иногда. Она ему тоже не навязывалась.
Изматывающая жара сменилась прохладной, облачной и ветреной погодой. В один такой день Сергей, с вещами, был перевезен к себе на квартиру. Сурово встретила его коммуналка. В общем коридоре давно не убиралось. На коврике натоптали земли. Общественная комната была захламлена бутылками и одноразовой посудой – похоже, что в ней довольно долго не затихали пьянки. Сергеева комната оказалась в порядке, за ней присматривали. На кухне был встречен Скипидарыч – домашний пьяница. Чопорный, в лоснящемся пиджаке, трезвый – он варил сосиски. Рассказал, что студенты «забухали», и их выселила хозяйка комнаты, которую никто никогда не видел. Пенсионеры Володя с Лидой надолго уехали в Коростень. В общем, на хозяйстве остался один Скипидарыч, а потерять форму ему не давал Коля – человек, который присматривал за квартирой Сергея, и был его водителем во время директорствования. Коля не замедлил разъяснить, как он гениально организовал сохранность квартиры. Размахивая пудовыми ручищами, показывал, как от нечего делать вывел Скипидарыча из запоя. Тот же, в миру Степан Кириллович, степенно кивал размочаленным носом, мол, так оно и было, не иначе. Сергей забавлялся. На волне воодушевления спровоцировал Колю и Скипидарыча прибрать в общих помещениях.       

Преодоление пропастей одиночества требует необычайной стойкости. Казалось бы, как пережить этот вечер, эту ночь, с открытым чёрным окном, с бутылками? Спирт помогает лишь отвлечься, даже скорее – сосредоточиться на чём-то одном, будь то радость или печаль. Сергей сидел на подоконнике, у раскрытого окна, в тёмной комнате, курил и пил пиво. Это был тот максимум романтики, которую можно было создать своими силами. Современное общество, свободное общество в идеале освобождает человека от обязательного взаимодействия с себе подобными. В прошлом людей сближал быт, сейчас он их разделяет. Стремление окукливаться, заворачиваться в саван недосягаемости делает людей невыносимыми. Сергей смотрел в темнеющее окно и мысли его были тяжёлыми, отрешёнными. Не уметь себя обмануть – искусство ещё более изощрённое, чем самообман. Не бояться оставить себя наедине с собой, посмотреть в глаза бездне и стать сильней – привилегия избранных. Только вот для чего, для какой цели эта избранность? Ради чего это ежедневное, за редкими исключениями, самоистязание?
Нет сил на иллюзии. Прогуливаясь с Катей, Сергей чувствовал себя на чужом месте. Он и тяготился собой, и наслаждался. Роль была не самая дурная. Быть объектом внимания симпатичной девушки – лестная игра. Но – всего лишь игра. Что такое любовь, не страсть, а любовь? Понимание? Не просто понимание, а взаимопонимание. С полуслова, с полувзгляда… с полумысли. Можно было не сомневаться, что это – про Алису. Положение усугублялось, углублялось и ширилось, как ночной ужас, как страх смерти.
Неожиданно захотелось есть. Точнее, есть хотелось давно, но только сейчас чувство голода прорвалось сквозь тяжёлые мысли. Сергей вынул из морозильника пельмени и отправился на кухню, ставить воду. Кухня оставалась в состоянии последнего, проводившегося лет 20 назад улучшения быта. Почерневший потолок в разводах, останки занавесок на окнах. Три газовых плиты, две из которых совсем древние, а одна – из последних произведений советской эпохи. Не смотря на свою относительную ветхость, на фоне совсем старых она выглядит как пришелец из других миров. Новая плита – собственность Володи и Лиды. Крышка её закрыта и даже заперта на висячий замочек. Две другие – общественные.
В ожидании пельменей мысль замерла, не двигаясь, на одном и том же страхе. На краю пропасти, с занесённой ногой. Когда видишь этот край, нельзя поверить, что уцелеешь. Невозможно себе представить, что ночь пройдёт, и лучи солнца разбудят тебя в постели, и ты будешь нежиться некоторое время, удерживаемый под одеялом тающим очарованием сна. И только последствия лёгкого бодуна – жажда, переполненный мочевой пузырь и лёгкое головокружение – заставят тебя всё же оставить ускользающий мир грёз и пуститься в новый путь, по другую сторону пропасти. Которую ты каким-то невероятным способом преодолел.
Пельмени разварились. Из серых лохмотьев теста высыпалась мелкая труха. Сергей вдруг вспомнил, что во времена его детства пельмень, если лопался, то из него вываливался компактный колбасный валик, серо-розовый, вполне ощутимый на вкус и вполне съедобный. Сейчас же то, что высыпалось из пельменя, напоминало скорее мусорную россыпь из раковины, которая остаётся на решёточке стока после мытья посуды. Нас обманывают так беспечно, потому что мы сами себя обманываем. Мы привыкли лгать себе, лгать другим – и потому вместо фарша в пельменях труха неизвестного происхождения, нас обманули такие же, как мы. А мы и съедим эту имитацию. Где даже лохмотья теста – тоже не из муки, а чёрт знает из чего. Мы обманываем, и нас обманывают. Мы друг друга держим за идиотов, это игра такая. Рано или поздно одиночество убивает душу. И человек сдаётся. Страх перед пропастью почти никто не в силах преодолеть. Единицы. Но там, на том берегу, на той стороне – их никто не ждёт. Одиночество тем и удивительно, что оно – абсолютно. Оно ничего не предлагает взамен. Разве что ничего не отнимает.
Взятый на испуг, человек придумывает себе способы, чтобы не сойти с ума от ужаса. Взрослея, он утрачивает опеку. Он уже перестаёт быть безоговорочно кому-то нужен. А родители, скорее, нуждаются в нём сами, сами из опекунов превращаются в опекаемых. И стоим мы у края высокого, и вцепляемся мёртвой хваткой в ближнего, со всей страстью инстинкта продолжения рода и сохранения вида. Люди сдаются. Они сближаются с кем-то, мужчины с женщинами, чтобы не быть одному. Расставляют друг другу ловушки, берут друг друга в плен. Отдаются с душой и сердцем, вкалывают, улучшают быт. И что же, лгут! Лгут друг другу, называя боязнь одиночества – любовью, обещая друг другу невозможное, неисполнимое. Лгут себе, оправдывая свою слабость и свой страх, свой самообман. Обманывают себя и другим способом, сохраняя независимость, используя партнёров своих только для услаждения тела и в жертву неугасимому инстинкту. Ложь с душой и ложь без души – для сохранения души же как таковой, по-собственнически, как предмета, чтоб не делиться. Из таких получаются нервные, мрачноватые одиночки, которые воют от страха по ночам, а днём крепятся и изображают и себя сильных людей.
И всё же никто из них не перебирался на ту сторону. Ни разу. Потому что если ты смог это сделать один раз, ты уже не остановишься. Ты будешь это делать каждую ночь, всегда сам, один – чтобы никого не обманывать, ни себя, ни других. Ты и Пропасть – это ваши личные счёты. Незачем сюда замешивать лишних.   

Утро пришло поздно и с дождём. Сергей встал и поплёлся умываться. В голове ничего не осталось от вчерашних мыслей. Вполне можно было вписаться в приятное, обычное времяпровождение. Привести себя в порядок. Соорудить завтрак. Заняться работой. Юра позаботился о том, чтобы его товарищ по несчастью имел возможность зарабатывать себе на хлеб. Сергея тоже вполне устраивала такая работа. Несколько часов  возни с документами не отягощали, но давали возможность удовлетворять свои скромные нужды.
В этой хитровывернутой жизни снаружи не хотелось участвовать. В идеале – прогулки, рынок, сберкасса. Не более. Круг мелом, ни шагу извне. Сергей был предоставлен сам себе, на этот раз больше, чем бывало раньше. Поповский не пропадал, звонил, по делу и без дела. Но с некоторого времени они не виделись. Оба понимали, что нужно отдохнуть друг от друга. Отойти от тесного, скованного общей тайной пребывания на явочной квартире.
Дождь брызгал в форточку. Сергей прикрыл её. Сразу стало душно, запахло старыми вещами и почему-то псиной. Бывают такие неприятные дожди, сырые и тёплые, без ветра, затхлые какие-то. Всё равно, что слить в унитазе горячей водой из душа. Работа была на сегодня закончена. Очень не хотелось в этот псиный вечер сидеть одному. Пришла пора звонить Юре и вытаскивать его. Но вместо этого телефон сам запел. Сергей снял трубку, и тут же чуть не выронил её.
- Серёжа, привет! Это Алиса. Наверно, не ожидал? Я вот почему звоню. Мне нужно с тобой увидеться. – голос её звучал приветливо, но взволновано.
- Запросто! Что-то случилось?
- Нет, всё хорошо...
- Ясно. Где встретимся?
- Не знаю... А можем у тебя? Если пригласишь, конечно...
Сергей опешил. Но жизнь отучила его задавать лишние вопросы. Тем более там, где пахнет деликатными материями...

Пришлось судорожно наводить порядок. Окно он распахнул настежь, а на подоконник постелил тряпки, чтобы не залило. Интересно, - думал Сергей, пока убирал со стола останки холостяцкого обеда, - знает ли об этом визите Поповский? А если бы знал, как отнёсся бы к этому?». Ведь ясно, как день, что с Алисой что-то случилось. Никаких надежд, и всё же сердце зависает и дыхание перехватывает. Душа трепещет, согретая несбыточной мечтой. Уже и дождь окрасился радугой, и обои посвежели, а убожество комнаты будто полирнулось тёмным лаком богемности.
Единственный обитатель квартиры, Скипидарыч, заметил суету и приготовления. Он вылез из своей комнаты в одних трусах, и тело его, обросшее дряблыми жирами, неуверенно колыхалось в коридоре.
- Степан Кириллыч, приведите себя в порядок. – обратился к нему Сергей, - у нас будут гости.
- Может, на счёт угощения подсуетиться? – с достоинством предложил сосед.
Ему была выдана надлежащая сумма. Пока Сергей наводил последний глянец, Скипидарыч смотался в магазин и явился с покупками – бутылка коньяка, палка колбасы, батон и банка маслин. Серёга и сам сходил бы, но времени оставалось мало, а сосед сам изъявил желание помочь. На выпивку надеялся, хрыч.
- Кириллыч, вы же вроде завязали?
- Я это... если надо, ещё схожу. А ты мне, Сергей, чекушечку поставишь.
- Это само собой, - согласился Сергей, упрятывая угощение в холодильник.
Ещё не известно, с чем придет к нему женщина. Если чисто по делу, то неловко будет разворачивать поляну без повода... Вот и звонок в дверь. Оглянувшись на топот ног скрывающегося Скипидарыча, Серёга пошёл по сумрачному коридору к двери. В глазке вертелась макушка. Приглядевшись, он распознал Алису.
- А привет! – улыбается, чуть застенчиво. Смотрит в глаза прямо.
- Привет, проходи. Не промокла?
- Почти нет, я на такси...
Зашли в комнату, уселись. Сергей ещё не знал, чем вызван этот визит, и не был уверен, где лучше принимать гостью – у себя или в общей «зале», как называл её сосед.
- Присаживайся, не пугайся. Считай, что это декорации для фильма, - приглашал он Алису.
- Мне нравятся такие «декорации». Я выросла в такой обстановке. Это нормально. Я не люблю то, что сейчас делают. Всё гладенько, красивенько, а чувствуешь себя в такой обстановке, как в приёмной.
- Нормальный подход! – одобрил Сергей, и, преодолевая головокружение, предложил: - Чаю или покрепче?
- Ага! Давай покрепче... А потом можно и чаю, - улыбаясь, подхватила инициативу гостья.
Сергей выпотрошил холодильник на предмет закуски, нарезал хлеб и колбасу, открыл банку маслин. Как обычно в таких ситуациях, противоречивые чувства рвали душу. Было торжественно, необычно и голову кружило вдохновение. В то же время собственная нелепость, несоответствие своим же о себе представлениям не давало почувствовать себя в своей тарелке. «Надо немедленно выпить».
- А что там Юра? Общаетесь? – ни с того ни с сего спросил Сергей.
- Сейчас не очень. У нас же давно ничего нет. Но прошлое держит очень крепко.
- Понимаю, - отвечал Сергей, не понимая и не желая ничего понимать. У него у самого прошлое начиналось лишь с того вечера под могучими осокорями, где он сжигал «фольксваген» Вадима Сороки.
Коньяк приятно огрел грудь, прошёлся по голове. «Как он просто живёт,» - подумала Алиса, - «будто в мире ничего не меняется. Обстановка моего детства. И говорить так легко... будто с самым родным человеком. То, что он существует, нонсенс, и в то же время живое доказательство, что только так и можно существовать.»
Дождь на улице стих, и крыши да кирпичи залило рубиновым отблеском заходящего солнца. В открытое окно ворвалась свежесть, невесть откуда возникающая после дождя даже в прожжённом насквозь городе. Это было затерявшееся во времени дыхание весны, оно вплеталось в предчувствие близости осени. Свежесть у них разная...
Сидеть было хорошо. В колонках звучал медленный рок. Над карнизом развевалась прядь паутины. «Бля, почему я её не убрал!» – во хмелю подумал Серёга и тут же о ней забыл. Алиса молча курила, слушала музыку и смотрела за окно тем умиротворённым взглядом, который говорит о том, что спешить уже никуда не нужно. «Существует ведь эта параллельная жизнь. В щелях и закоулках, существует вопреки всему – единственная, настоящая, наша...» – думала она, выпуская дым, украшая рубиновую свежесть меланжем.
Серёга вышел в коридор. Слабо освещаемый последними солнечными лучами, он направился в сторону туалета. Затем, вымыв руки, поставил чайник. Перезагрузка. И всё же странно, зачем она пришла? Просто посидеть помечтать? У женщин никогда не бывает «просто». Эти слова о том, что с Поповским уже давно ничего нет – на самом деле мало значат. Скорее, означают совсем не то, что сказано. А именно – говорит о том, что прошлое крепче настоящего. Они не могут друг без друга, а вместе тоже не могут. Давно развеялись все иллюзии, но осталась близость. Непристойная, родственная близость, которая повязала их, как разбойников на общем мокром деле. Ага, точно – только не Алису и Юру, а Юру и Серёжу... Странный тройственный союз, причастие к одной тайне. Алиса о тайне не знает, не догадывается. Но чует, не зря сейчас пришла...
Нет, не то. ****ь. Когда он уже закипит? Она там одна; ничего, подождёт. Музыка, в конце-концов, играет... А я? мы же не можем друг без друга, это читается в глазах, как на заборе. Но нас не связывает тёплое, тесное, слабое. Господи, что за мучение?
- Алиса, - Сергей разлил чай по чашкам и начал: - Алиса, ты же видишь. Наверное понимаешь, что связывает нас не только Юра.
- Да!
- Но ты понимаешь, что это значит?
- Я... могу тебе доверять... мне не хочется так брать и говорить о том, о чём не говорят... но у меня не было более близкого человека.
- Алиса, я понимаю, - слова давались с усилием, равным тем, которые требуются для бурения сквозь базальтовые породы. – Ты сама знаешь, что ты значишь для меня. Извини меня за тупость!
- Да я знаю... Я тоже выгляжу глупо, с этими словами. Но я не могла иначе. Всё время думала о тебе... А теперь так странно, когда я говорю вслух....
- Да ладно, всё нормально. Я готов был к худшему. Принял бы что угодно. Я очень сильный в этом плане,  - Сергей помимо воли улыбался, - но к такому готов не был... Кажется, пора Скипидарыча за второй посылать?
- Кого?!
- Соседа. Он подрядился нас снабжать за небольшое вознаграждение. Семён Кириллыч! – вдруг заорал Серёга, выпадая в створ двери.
На пороге немедленно водворилось нечто – в тесном костюме цвета синьки, при галстуке, с выбритыми складками на морде. «Господи,» – подумал Серёга, разглядывая рельеф соседской физиономии, - «Как же он, бедный, мучился, приводя себя в порядок...». Кириллыч с достоинством метрдотеля принял заказ и бесшумно исчез.
- А знаешь, у меня папа был художник. У него была мастерская в старом доме. Там жили коты, штук пять наверно. Я там бывала часто. Там собирались его коллеги — художники, артисты, музыканты. Среди них я росла. Совсем не удивительно, что обстановка повлияла на меня и в результате я сама стала актрисой. Но я давно бросила это дело. И, знаешь, очень рада, что это сделала. – сказала Алиса.
- Наверно, тебе нелегко пришлось, когда ты столкнулась с изнанкой.
- Не то слово! Театр это война. А кино... что такое кино, я лучше промолчу. Люди, не знающие жизнь, не любящие жизнь, они не могут эту жизнь изображать. Получается не искусство, а уродливая карикатура. Ничтожества, кривляющие героев – сильных людей. Хороших, плохих, но настоящих. Даже играя самих себя, они умудряются выглядеть неправдоподобно, фальшиво, искусственно. Потому что давно не видят себя со стороны.
- Но были и другие, я так думаю?
- Естественно! Там есть замечательные люди. Но не они задают тон. Вся система порочна. Речь в результате сводится только к одному – к успеху. Любой ценой.
- Любой ценой... Знаешь, я подумал... За что можно заплатить любую цену? Может быть, только за свободу?
- Ну уж точно не за успех и славу, - засмеялась Алиса, - потому что слава – девка неблагодарная. Она не останавливается, запросы у неё постоянно растут. С ней не расплатишься никогда в жизни.
- Все об этом знают, и тем не менее... Мы в юности мечтаем о самых интересных профессиях. Мы можем и готовы отдать людям все силы и таланты. Но на пути становится система, которая умело отфильтровывает бескорыстных.
- Да-да. Система – это жизнь, устроенная серыми, бездарными людьми. Эти люди родились по небрежности, появились случайно. Они сами мучаются, у них будто души нету. Им и невдомёк, что есть люди другие, живые, настоящие. Они относятся к таким с большим недоверием, с подозрением. Стараются живых осадить, устранить, чтобы не создавали контраста. Чтобы не видно было на их фоне собственного убожества.
- Но они не знают, что мы можем обойтись и без них, - вставил Серёжа, - мы выживаем в таких щелях, куда серые не заглядывают. Отсюда мы им не страшны, и они оставляют нас в покое, вычёркивают из списков, они верят, что мы умерли. Потому что там, где мы выживаем, серые не прожили бы и дня. Для них такая жизнь – крах всего, гибель. Ведь смысла в жизни они не видят. Они только создают трудности для других, для своих и чужих.
- Согласна, совершенно с тобой согласна. Как же мне здесь хорошо, как легко с тобой...
За окном окончательно и надолго стемнело. Второй коньяк давно стоял на столе, равно как дополнительно купленный комплект закусок.
- Алис, а почему Поповский меня с тобой не познакомил? – Серёга налил по новой. Алиса засмеялась.
- Он по этому поводу вообще проявлял излишнее беспокойство. При всех его недостатках Юрик – далеко не дурак. Он понимает, что наша с тобой дружба чревата. Причём, он не дурак настолько, что ревнует не меня к тебе, а тебя ко мне!
- Что?!
- Да-да. Он боится, что я у него заберу тебя.
- Ты же сама только что... – начал было напоминать Сергей,
- Нет, нет, он всё чувствует очень тонко. Он не боится, что мы... как мужчина и женщина... Мы не представляем для него угрозу. Но как друзья. В нашей компании он окажется лишним. Ты меня понимаешь?
- Понимаю. Как же мне в голову это не пришло? Не перестаю удивляться многообразию жизни... - Сергей сказал то, что думал. Происходящее здесь и сейчас никак не хотело укладываться в голове. Алиса продолжала:
- И вот, я не хотела перебегать ему дорогу... Но он сам, сам сегодня со мной поговорил. - Алиса улыбнулась, - Я его недооценила. Надо выпить...
- Надо немедленно выпить, немедленно! - Сергей рассупонил бутылку и налил. Выпили, глядя друг на друга так же смело, как глядят в зеркало.
Ни думать, ни говорить не было уже больше никаких сил. Сейчас можно просто взять и умереть, и смерти не заметить. По ту сторону пропасти всё это уже не имеет значения. Полуреальность вошла в его жизнь естественным, органичным продолжением. Алиса перешагнула пропасть. Теперь они будут делать это каждую ночь. Уже вдвоём.

30 марта 2010