Тяжкий крест

          - У меня деньги не задерживаются. Я с самого детства был несостоявшимся нумизматом. Любил деньги безответной любовью. Любые – от медных пятачков, до серебряных рублей. Была и у меня не очень большая коллекция, но наступили тугие знаешь времена, пришлось продать, до сих пор жалею – было несколько классных монет. Канадские, старые, серебрянные доллары, штук шестьдесят медных пятаков, от тысяча семисотого до тысяча девятисотого годов. Было несколько серебряных монет Австро-Венгрии, немецкие серебряные рейхсмарки, да много ещё чего было. Про николаевские рубли и полтинники вообще не говорю. Я вот чего думаю, прикинь, какой путь проделал тот же доллар из Канады прежде чем попасть к нам в Сибирь! А в ту пору самолётов не было и поезда ходили только по Европе. Я его продал и он путешествует дальше, я умру, а он так и будет переходить из рук в руки. Просто интересно, где эти монеты сейчас и как они закончат свой путь? В чьих руках уже побывали? Нет у них глаз, а жалко – хороший был бы рассказ! Но это Серый - нумизматика. Реальные деньги, живые, способны повредить мозг любому. Поссорить до смерти сына с отцом, мать с дочкой, братьев родных, заставить ненавидеть друг друга до самой смерти. Я знаю, что ты знаешь об этом. Но вот слушай ещё.

          - Вот были у моего дядьки Фёдора золотые, карманные, швейцарские часы. Привез он их в деревню в сорок шестом, не то в сорок восьмом году, когда пришел с войны. Большие старинные часы, с толстенной золотой цепью. Он и еще целый чемодан другого добра приволок, ну помнишь там, патефонные иголки, жене шёлк на платье –  как пишут в книжках про мародеров - серебряные ложки, то-сё, повоевал в общем отважно и беззаветно. Он и на войну уходил уже в сорок третьем, когда восемнадцать исполнилось и на фронт попал уже в Польше. Судя по всему воевал он не плохо и трусом не был, орден Красной звезды и медаль «За отвагу» так просто не дадут. Но вот вместе с храбростью, в нем до самой смерти жила неистребимая жадность и махровое, непокобелимое жлобство. Вот такое чисто наше, странное сочетание. Видно намыкался горя в детстве и до самой смерти запасался в прок. Помню дядька он был крупный, пудов под восемь, высокий. А жена его - тетя Маша маленькая, остроносенькая и юркая как мышка. Сколько её помню, всё время она куда-то бежит, что-то делает, зачем-то суетится. В тихушку от него попивала, за что он не раз и не два ставил ей фингалы. Но так до самой смерти и не отучил её пить самогонку прячась. По моему, через некоторое время он уже и сам не понимал, когда она ещё трезвая, а когда уже пьяная. Потому что выпившей она была почти всегда. Но это уже ближе к старости, молодой она такой не была. Но почти никто её за это не осуждал. Наоборот сочувствовали, говорили – вот ты попробуй поживи с таким скупердяем, не только пить станешь, вообще с ума сойдешь. Сама то по себе она была доброй тёткой.

          - Дом у него был как и он сам. Срублен из больших, толстых сосен, огромный и мрачный. Обширный двор, длинный огород, всё сделано как бы про запас, на будущее. Кроме всего этого он умудрился ещё и у соседей справа и слева оттяпать по паре метров участка, переставив забор. Таким образом раз и навсегда пересобачившись со всеми своими соседями. Помню держал он большой сад, засаженный кустами крыжовника, малиной у забора, несколько яблонь , три или четыре улика с пчелами, а палисадник так густо засадил черёмухой, что ни ему на улицу, ни к нему с улицы посмотреть в окна было не возможно. Ему и в глаза говорили часто, подвыпившие односельчане а за одно и однополчане, – куркуль ты, - на что он протягивал свои не мытые руки размером с небольшие грабли и отвечал – вот этими руками, всё вот этими руками… Работал он может быть и много, но ещё больше заставлял пахать свою жену и своих родившихся вскоре после войны двоих дочек и сына. Я то хорошо помню только старшую – Любку. Вот те то, точно не знали ни выходных ни праздников. Учёбу - он не считал серьёзным занятием для своих деток, так как сам почти никогда не учился и в свободное время предпочитал занимать их колкой дров и уборкой навоза. Вот поэтому то наверно, не смотря на то, что ни кто из них так и  не блеснул выдающимися познаниями в науках, они один за одним, после окончания восьмого класса школы сбегали в город. И домой после этого старались появляться пореже. Деньгами отец родной их особо не баловал, а постоянные упрёки выслушивать кому охота? Настырная Любка только появлялась изредка, чтобы почти с боем выбить у родителей пару мешков картошки или сумку деревенского сала, с каждым приездом все хорошея и полнея и буквально на моих глазах превратилась в рослую голубоглазую красавицу с большой грудью и вальяжными бедрами. Наставлений она не слушала, на оскорбления не обижалась, на все выпады отвечала дерзко, но спокойно. Она не задерживалась, грузила сумки и исчезала так же как и появлялась. Я и сам точно так же когда-то свалил из своего дома. До того мне в своё время надоели - эти вечные огороды, покосы, свиньи с коровами, эти кирзовые сапоги с фуфайками, ты не представляешь Серый, не представляешь ты Серый, что такое сугробы в два роста и  грязь по колено…. А в учебниках на картинках городские широкие, чистые улицы, блестящие, чёрные машины, городские красивые девки в коротеньких платьях, плечи голые, коленки голые…. А ты как чёрт, грязный по уши, таскаешь эти паршивые мешки с картошкой или шаришься до темна, ищешь сбежавшую в дождь корову и вечером только одно развлечение – в клубе фильм за двадцать копеек, какой нибудь « Ленин в Октябре» . Тоска… Мужики водку пьют или «Солнцедар» или брагу на край, им легче…. В библиотеку ходил я часто. Почитаешь какую нибудь книжку о красивой колхозной жизни на лоне природы, и вместо послесловия хочется плюнуть автору в глаз. Что же ты пишешь козёл? Может в деревне не был ни разу? Или ностальгия по далёкой, чернозёмной родине долбит так, что память отшибло напрочь?...

          - Да, совсем забыл, были у дядьки моего Федора ещё  раритеты, кроме швейцарских часов. Был у него георгиевский крест его отца, которым он очень гордился и кое какое золотишко привезённое опять же, я так понимаю, из поверженной им Германии. Серьги и кольца наверняка были с бриллиантами, уж слишком не крупными были камешки для подделки, на подделку обычно стекла не жалеют, и одевать их тёте Маше пришлось не чаще трёх раз в жизни, на свадьбу детей, Это были наверно единственные моменты в жизни дяди, когда тщеславие победило жадность. Сразу после этого, он безжалостно снимал с неё и кольца и серьги и прятал так ,что она сама до конца жизни не знала где их искать. Никто кроме него самого толком и не рассмотрел золото, даже близкие родственники, не говоря уже о случайных гостях приехавших на свадьбу. Так, знали что есть, видели издалека и всё. Времена были Серый такие, что с золотишком лучше не светиться. Хотя золото в магазинах - по нашим меркам стоило сущие копейки. А георгиевский крест отца, висел прикреплённый к рамке портрета, на котором хмурил не расчёсанные брови и топорщил закрученные в верх густые усы, плохо замазанный ретушью, но всё равно узнаваемый по такому же как и у дядьки нагловатому выражению лица, его отец, в туго застёгнутой гимнастёрке и в фуражке с овальной кокардой. Портрет был специально повешен на недосягаемую для нас, случайных гостей высоту -  чтобы кто нибудь, как нибудь, случайно не упёр семейную реликвию с серебряным крестом. Он никому не верил, и правильно делал. Помниться, я и сам неоднократно маленьким заглядывался на красивую вещицу. Да и уж слишком редким гостем был я у него в доме, чтобы часто любоваться серебряным крестом. Крест был тёмный от времени - и на одной из его граней видна была большая зазубрина, сделанная видимо или большим ножом или шашкой.

          - Дети как ты понял, в городе по быстрому переженились, не спрашивая у мамы с папой разрешения. Он конечно сначала матерился, плевался так что наливались кровью глаза, орал так, что было слышно на другом конце улицы, но они все пошли в него характером и как он не скаредничал, а свадьбы пришлось сыграть. Не знаю почему его не долбанул инфаркт от таких затрат.  Почти весь стол был накрыт домашними заготовками, ну свинина там, курятина, самогонка. Остальное всё оплатили родители жениха. Всё равно потом ещё несколько месяцев на нём не было лица,  когда он вспоминал о свадьбе. Наверно если бы не Любка, он бы предпочел рассорится и с сыном и с младшей дочкой, только чтобы не тратиться. Но она как то сумела убедить его, не позорится перед всей деревней, или любил он её больше других, или имела она на него такое влияние – свадьбы худо-бедно, хоть и со скандалами но состоялись. Гости скромненько попили, поели и быстренько разъехались, чтобы потом никогда не появляться у своих новых родственников. А их никто и не просил задержаться подольше. Не таким был дядя, каждый гость для него был лишь объектом  лишних затрат. Особое недовольство вызвал у него сын, который взял невестку с приданным. У нее уже был пацанчик лет эдак двух. Он терпеть не мог невестку, а особенно пасынка. Откровенно не любил его и не собирался этого скрывать. Жених и сам наверное был не в восторге от невестиного сына, но до поры до времени вида не подавал. Держался адекватно. Сразу после свадьбы, отец не очень лестно отозвался о невестке - назвав её «семизёлкой» и хоть сын не понял что означает такое слово, всё равно очень обиделся, пообещал что больше ноги его тут не будет и  уехал, изо всей силы бабахнув дверью в сенях. Вдогонку - на прощанье, папаша добавил пару плевков и сожалений по загубленным на свадьбе деньгам и больше до самой смерти они не увиделись. Дочки тоже появлялись примерно по одному разу в пятилетку, и то не надолго. Приедут, покажут внуков, походят по школьным подругам и родственникам, переночуют дома и назавтра в город. Вот так незаметно и постарел мой дядька, непонятно как и непонятно зачем живя. И вспоминаются мне они оба больше уже старыми и больными. Я тоже заходил к ним не часто, так, когда приезжал в отпуск или к матери погостить, порыбачить, рыбки занесу с рыбалки еду, от халявы он ни кода не отказывался, или на девятое мая – наверно единственный праздник который он признавал. На день победы он одевал свой единственный пиджак с десятком медалей, как то притихал, становился добрей и сам мог выпить пару рюмок самогонки и меня угостить. Посидим, потом он мне начнёт жаловаться и жалобиться на неблагодарных потомков, на свою бабку и на жизнь вообще. Никто другой кроме меня выслушивать его бы не захотел.  Ему наверно и пожаловаться то некому было. И не любил он откровенничать. Всё сводилось к одному – сволочи все!

          - Стал он под старость лет потихоньку сходить с ума. Как то случайно узнал я от тётки Марьи, что он под навесом, в ограде, отлил из бетона крест на случай своей смерти. Такую неподъемную балясину - килограммов на триста. Или не надеялся что дочки удосужатся похоронить его по человечьи и готовился заранее,  или хотел и после смерти удивить односельчан, чёрт его знает. Но крест был отлит добротно. Метра два с половиной в высоту, скреплённый внутри стальной арматурой, с вылитой на поперечине фамилией и датой рождения. Для даты смерти места он не оставил, наверно посчитал это не очень нужным и  не очень важным. Крест так и остался надолго лежать в деревянной опалубке, под навесом, потому что, умирать он пока и не думал. Хозяйство не отпускало. Куры, поросята, кажется и корова была до последнего дня. И огород большой, и пчёлы каждый год роятся. Некогда умирать, на кого всё это бросишь? Сын плевать хотел на отца. Дочкам в городе ничего этого и даром не надо, сразу всё пустят по ветру. Продадут почём не попадя. Как же так? А сад?.. А дом?.. В чём в чём, а в этом то он был на сто процентов уверен. Деревня не очень большая и о кресте скоро знали почти все. Странно было не то, что он заранее приготовил себе крест, в деревне уже были случаи когда люди при жизни делали себе гробы. А удивил материал. На кладбище почти сплошь в ту пору стояли деревянные кресты, редко когда металлические памятники и совсем уже редко мраморные надгробья. Кладбище густо заросло высоченными берёзами в два обхвата, папоротником, среди которого строго чернели большие листвяжные кресты. Ну сделай ты себе крест из лиственницы, на сто лет хватит… Нет, бетон…. Странно…
 
          - Вот скажи Серый, чё надо человеку? Пенсию получали оба, он же ещё и ветеранскую пенсию получал. На жизнь хватает, сиди смотри телевизор, нянчи внуков. Так нет же, надо ему каждое утро подниматься, кормить кур, поросят, таскаться за комбикормом с больными ногами, ползать по огороду на карачках. А если внуки когда и приедут, следить за ними, чтобы не дай бог, в саду много малины не оборвали. Или пару лишних яиц не зажарили. На прощанье сунет им по смятому рублю – давайте детки, вспоминайте дедку. Тетка потихоньку, чтобы он не видел, сунет внукам сколько есть у неё припрятано, он же и её пенсию держал под замком, выдавал только на соль и на спички. Куда он девал деньги - ума не приложу. Попытался я как то пару раз занять у него в долг. Представь себе - не занял, нету денег говорит. Вот купили мешок муки и десять килограммов сахара, так деньги и кончились. Плюнул я и ушёл, сдавалось мне, что он ещё и у меня в долг попросить хотел. Такой вот дядя, будто и не из нашей родни. У нас то все ребята простецкие, пропьют всё до последней копейки, на утро даже не пожалеют об этом. А он как с луны свалился. Будет юлить, врать до последнего, а пятака из руки не выпустит. Я же говорю жлобяра!

          - Так он и жил на всём экономя, пока не умерла тётка Марья. Вид у него был такой - будто из него выпустили воздух, он сразу сдулся, весь обрюзг, обвис стал плаксивым, жалким каким то. Бабки деревенские жалости к нему не поимели. Они справедливо полагали что и он приложил руку к её смерти, своими выходками и безрассудной жадностью ускорив её печальный конец. И не без оснований, говорили, что синяки у нее в последнее время бывали частенько. И за глаза, и в глаза ему высказали все что о нем хотели сказать раньше, но как то повода не было. Распоряжались на похоронах дочки, пресекая на корню все его попытки даже в такой момент быть экономным. Сын с невесткой на похороны приехал, но опоздал. Побыл немного на кладбище, положил венки на могилу и уехал так и не зайдя в дом, чтобы повидаться с отцом. Сестры его не одобрили, но и осуждать не стали, они тоже не горели желанием с отцом видеться и если бы не похороны матери - приехали бы ещё не очень скоро. Так дед Фёдор остался совсем один.

          - Хозяйство он потихоньку свёл на нет. Но не сразу, а очень медленно, в рассрочку. Корову продал, поросят само собой не заводил, пчёл я у него купил для отца, помню ещё так рьяно он торговался, ни рубля уступать не хотел, хоть я ему и прихожусь  родным племянником,. В общем живности во дворе не осталось, кроме вечно голодного пса, а в саду и на огороде он ещё корячился. Это его и сгубило. Ходил он уже после смерти жены еле-еле, за собой не следил, питался само собой отвратительно. И хоть старшая дочка стала ездить чаще, забирать его в город желанием не горела, слишком он уж сложным человеком был и в городе никогда не жил, а как представишь - что он целый день будет сидеть на кухне со своими претензиями, то с ума сойти можно, да честно сказать он бы и сам не уехал. Не смог бы он всё бросить, умер бы от переживаний. В палисаднике у окон возле дома, росли большие, старые черёмухи и такой выдался урожайный год, что ветки были ну просто усыпаны крупными чёрными ягодами. Ну сам подумай, разве мог он оставить такой урожай на растерзание птицам. Хоть на чердаке избы уже стояло три или четыре мешка сушенной черёмухи, четырёхгодичной давности. Да куда там… В общем, не вытерпел он. Подставил к дереву лестницу и полез с ведром за новым урожаем. Скрупулёзный такой дед, ободрал не только снизу, но и залез на самый верх, к самым тонким веткам. И вот уже не помню я точно, или ступенька сломалась или ветка, или сам он оступился, а только нашла его соседка, когда шла встречать корову из стада. Скорая добиралась к нам часа два, в район везли ещё столько же. В общем по дороге, где то на пол пути он умер. Не на долго бабку пережил. Заметил я, это очень частое явление, если люди долго прожили вместе, то часто и умирают вместе. Ну бабки те ещё ни чего, могут прожить по одной и десять и пятнадцать лет, а деды без бабок мрут как мухи. Ну просто обламываются как старая яблоня без подпорки.

          - На этот раз, на похоронах отца наконец то в доме появился и сын. Иначе его бы просто не поняли родственники, особенно сёстры, как я думал, но я думал неправильно. Похороны проходили многолюдно, потому что появились все внуки и те которых я уже видел и те которых я совсем не знал. Они все ходили опечаленные, но как мне показалось чем то всерьёз озабоченные. Деда Фёдора похоронили рядом с женой, отдельно, на стареньком «газике» привезли и вкопали бетонный крест. Он стоял какой то странный и нелепый, среди ярких венков и лент, как и сам дед Фёдор, казался лишним на этом кладбище, не вписывался в пейзаж. Кругом желтые, осенние листья и травы, благость и тишина, а тут этот бетонный столб. Пришли с кладбища, сели поминать как водиться. Ну чувствую я, что то не то. Было у меня предчувствие какой то драки. Я хлебал лапшу и пил водку, но это неприятное чувство только усиливалось. Родственники были напряжены и уже откровенно неприязненно посматривали друг на друга. И только тут я понял - что в доме они не нашли ни денег, которые копил в последние годы отец, ни золотых материных украшений, ни золотых карманных часов с цепью, вообще ничего не нашли, даже старый георгиевский крест куда то исчез и теперь все - подозревают всех. После поминок я чувствовал ожидается крупный семейный совет и поэтому не стал долго задерживаться в доме.

          - Скандал как оказалось не заставил себя долго ждать, он разгорелся буквально в тот же вечер. Хотел я или не хотел этого,  но мне пришлось узнать все подробности состоявшегося после поминок разговора, потому что уже почти ночью, к нам пришла заплаканная, охрипшая Любка и попросилась переночевать. Она всерьёз боялась оставаться в доме с братом и сестрой, которые обвинили её в краже золота. Её сын и дочь пошли ночевать к моей бабушке, а она решила провести ночь у нас, в доме моей матери. Она сама не меньше других терялась в догадках и тоже подозревала и брата и сестру. Они подозревали её, потому что последней перед смертью отца в доме появлялась она. Она подозревала брата - потому что сундук в котором, как они предполагали, всё это хранилось, вскрывал он, его пришлось вскрывать - потому что ключа они так нигде и не нашли. Младшая сестра попала под подозрение потому - что это она со своими детьми первой приехала сразу же после смерти отца. До самого утра, Любка не могла успокоиться и уснуть, выстраивая сотни версий и предположений, то плача, то придумывая наказания для похитителей - злыдней, если её версии окажутся правдой. Я первый раз видел её выпившей. Как я тебе говорил, я когда то собирал монеты, была у меня коллекция и бумажных купюр, конечно всё это было на любительском уровне, но я читал кое какую литературу, были у меня книги и по ювелирному делу и каталоги по медалям и орденам и понимал: сколько, примерно могли бы стоить такие часы. По тем временам - на пару десятков лет безбедной жизни хватило бы вполне. Но там же ещё были и кольца и серьги с бриллиантами, может и с не очень крупными, но всё же. Как я понял, они уже давно и напряжённо следили друг за другом, и вот за кем то не уследили. Кто то вытянул козырного туза. Туз действительно был козырным, у нас в деревне раньше часто дела доходили до кровной мести – настоящей, с убийствами, из-за гораздо более мелких причин – ну например: из-за потоптанного огорода или неправильно разделённого покоса или из-за какой нибудь швейной машинки, или в сердцах зашибленной палкой - мелкой курицы, а тут столько золота. Его блеск проник в глаза и выжег разум – вот так бы я написал, если бы был писателем. Буквально за один вечер все родственники переругались в усмерть.

          - С той поры больше десяти лет подряд, я старался не встречаться с ними, мне казалось что они отравлены какой то черной злобой. Все встречи с кем либо из них начинались и заканчивались одинаково – остервенелым выливанием большого ведра грязи на всех остальных родственников. Выслушивать все это было невыносимо. С самого вечера похорон, они будто посходили с ума. Начать с того, что они так и не сумели договориться о продаже дома. Никому из них этот дом был не нужен. У каждого из них, в городе была своя квартира. Для дачи, он тоже не годился – слишком далеко от города. Ездить накладно. Кроме того все они считали себя жестоко обманутыми, и ни кто не шёл на уступки просто из принципа. Отец само собой не оставил им никакого завещания и после смерти показав им свой, не простой характер. Ставни плотно закрыли и разъехались по домам. А дом без хозяина, если ты знаешь Серый, стареет очень быстро. Если в доме кто то живёт, то вместе с человеком будет существовать и дом. Он будет разваливаться, осыпаться, оседать, но все это очень постепенно и медленно, так сказать – параллельно с живущими. Так же будет покрываться трещинами, как морщинами и так же медленно и неуклонно пригибаться к земле. Но это при условии - что за ним совсем перестанут следить – поправлять забор, перекрывать крышу, скашивать траву во дворе. Ну, если в доме живёт совсем уж всеми забытая бабка. Если дом вообще без жильцов, значит ему труба. Не простоит и пяти лет. Желающих поселиться в доме за деньги, в деревне не находилось. Во первых, никто не хотел связываться со скандальными хозяевами. Во вторых, если кто то и приезжал в деревню, то обычно колхоз сразу же выделял какое нибудь жильё, желающих снимать дом за деньги в ту пору, по моему, просто не существовало. Ну так вот, значит, забрали они какие кое вещички, ну там одеяла , подушки , столовую посуду и фотографии да и разъехались по домам, в злобных подозрениях друг к другу. А дом потихоньку стал умирать. Через год у него как то покосились ворота, через два облупилась вся краска. Мужики по своим надобностям повытаскивали со двора незаметно кто тележку, кто ручное точило с круглым камнем в корыте, кому то понадобился большой котёл из бани, кому то двери с сарая. Разная мелочь пригодилась, топоры, косы, лопаты, не то что они были мародеры, а по принципу – чего пропадать добру? Пацаны шкодливые стали часто посещать дом - курили папиросы, иногда пили бражку те что постарше, топили печку табуретками, били стёкла. Лет через пять дом уже выглядел совсем неприглядно, а договориться о его продаже родственники всё ещё не могли. Потому что в таком состоянии он уже почти ничего не стоил, а примирится они уже не могли до конца жизни , видимо столько незабываемых слов всеми было сказано.

          - Потом через некоторое время стала рушиться крыша, растащили забор, и дом стоял позорным укором всей деревне и только толстенные стены всё ещё мощно и угрюмо держались за прочный фундамент. Чтобы не потерять право на собственность или как это там называлось при коммуняках, сын всё таки с большой неохотой, но каждый год засаживал там огород. И приезжал убирать его осенью когда не полотая картошка зарастала двухметровым бурьяном. Поправлял ворота, в очередной раз забивал наглухо ставни и снова не появлялся до весны. Его сёстры не появлялись вовсе. Я как то тоже стал редко бывать в деревне. После смерти родных не было особого желания тащиться в такую даль, одногодки мои все пристроились по городам, близкие родственники тоже сменили места проживания. Поводов для приезда с каждым годом становилось всё меньше и меньше, свадьбы и похороны, вот пожалуй и всё. Я приезжал в деревню и ходил никого не узнавая. Повырастали и поженились или повыходили замуж незаметно новые поколения молодёжи которые при мне ещё бегали без штанов, а то и вовсе ещё не родились. Осталось несколько старух которые меня ещё помнили, но и они меня не узнавали потому что почти все они были и слепыми и глухими и сидели безвылазно по своим норам. Не с кем было ни выпить ни закусить, а ни поболтать по душам. Даже речка обмелела и в тех местах где были бездонные омуты - можно переходить её вброд, вода не выше чем по пояс. Стало мне в деревне неуютно и тоскливо. Последний раз я приезжал туда лет пять назад.

          - Оказалось все трое детей дядьки Фёдора уже умерли, в его бывшем доме жил его самый нелюбимый из всех нелюбимых родственников – пасынок его сына, Толик. В деревне его за глаза иначе как Толик-Морда не называли. Дом и усадьбу он привёл в порядок, расширил за счёт соседского участка, обложил первый этаж шлакоблоками и уже достраивал второй этаж из бруса. Странно, но не родной его внук больше всех из родственников дяди напоминал его самого. Такое же розовое одутловатое лицо покрытое постоянной щетиной. Такое же пухлое туловище с большим пузом. И такие же голубые глубоко посаженные пронзительные глазки. Как ему достался этот дом, как этот дом вообще смог пережить эту бездну времени в таком состоянии, было удивительно. Официально работая шофером он с настойчивостью толстого муравья всё тащил и тащил себе в дом то пару мешков цемента, то пару досок, то десяток кирпичей, доводя своё строительство до логического конца и неизменно при этом стеная об катастрофическом отсутствии денег. При этом он ещё и откармливал на продажу свиней, приторговывал самогонкой и не отказывался от любых подвернувшихся калымов. Репутация у него в деревне была самая отвратительная но он был одним из немногих моих родственников и я не мог по приезду его игнорировать.

          - Перед этим я решил сходить на наше деревенское кладбище, так сказать проведать отчие могилы. Кладбище тоже изменилось неузнаваемо. Забор издалека белел новым некрашеным штакетником, новой большой калиткой, хрустела под ногами недавно отсыпанная гравийная дорожка. Забор был перенесён по всему периметру на три метра, таким образом кладбище изрядно увеличилось. Как оказалось недавно на кладбище были похороны достаточно весомого в районном масштабе человека и по этому случаю на кладбище была произведена грандиозная уборка, скошена вся трава на старых беспризорных могилах, проложены дорожки, само кладбище было расширено и очищено от мусора, накопившегося за сто лет его существования. Его конечно и раньше держали в порядке, но тут выскребли даже пустые водочные бутылки, тридцатилетней давности, вросшие в землю по углам. Все казалось бы было лепо. Плохо было только одно – были спилены вековые огромные берёзы закрывавшие кладбище высоким куполом. Плохо было и то, что спилены они были не под корень, а на высоте пояса человека  и торчали теперь сплошными уродливыми пнями и кладбище сразу стало голым и неприютным. Казалось что я нахожусь не на своём кладбище, к которому так привык и на котором мечтал бы быть похороненным. Чужое оно какое то. Нет, на этом кладбище быть зарытым не охота мне. Побродил я побродил , хрустя гравием и шурша листвой, почитал надписи на крестах и обелисках, выпил водки на могилках родителей и уже отправился домой, когда заметил, что на могиле дядьки Федора вместо его знаменитого бетонного креста стоит неказистый сосновый, небольшой крест. Я не сразу обратил на это внимание, просто тропинка к воротам проходила как раз мимо его могилки. Удивительно. Кому бы это понадобилось выдирать из земли трёхсоткилограммовую махину чтобы потом заменить её деревянным крестом ? Сам крест как оказалось, валялся в куче мусора вывезенном с кладбища и сваленном недалеко прямо в лесу у дороги. В задумчивом подпитии  я проходил мимо, остановился, посмотрел. Мне показалось что он был буквально раскрошен на мелкие куски кувалдой и всё что осталось от него держалось цепкими кусками на ржавой, покорёженной арматуре. Бетон был добротный и сам по себе сломаться он не мог.

          - Пора было уезжать домой. Свой последний визит я решил нанести и Толику. Не потому что очень хотел его видеть, а по тому что оставалась бутылка хорошего коньяка и надо было с кем то её выпить.

          - Толик копался в большой ограде достраивая бетонный гараж. Во дворе дома, сверкая хромом и переливаясь черным лаком, блистал большой. новый джип. Тщательно вымытый и протёртый он ни как не вязался ни с Толиком в грязных вытянутых спортивных штанах, ни с его двором заваленным кирпичами и брёвнами. С трудом отогнав огромных, лохматых собак, мы уселись тут же на брёвнах с чашкой мытых слив и свежими помидорами вынесенными из дома его худой и маленькой беременной женой пить коньяк. Разговор как то не складывался, на мои попытки пошутить – не вырыл ли он дедов клад , раз покупает такие машины – он протягивал свои большущие ладони и  на полном серьёзе повторял – вот этими руками, всё вот этими руками. Что то знакомое было во всём этом, что то давно мною слышанное. Он пил коньяк и вяло рассказывал мне что на похоронах отчима не было сестёр, старшая уже умерла, а младшая так до конца жизни и затаила злобу. Такая нехорошая тётка.   Спросил я его и про кладбище. Неохотно, медленно цедя каждое слово, он рассказал о том что это он взял подряд на очистку кладбища и совершенно случайно спиленная им берёза рухнула на бетонный крест. И что ему пришлось потратиться, заказывая у местных столяров другой крест. Странная мысль внезапно посетила мою голову не затуманенную выпитым коньяком – а вдруг в кресте?… в бетоне?… Да нет не может быть! Слишком всё это похоже на дешёвую беллетристику. Так бывает только в дешёвых романах. Жизнь она на самом деле попроще. Мы сидели допивая мой коньяк, потом выпили бутылку самогона которую вынесла нам его беззвучная и бесшумная маленькая жена, о чем то вяло беседовали, пока на улице окончательно не стемнело и по осеннему похолодало. В дом он меня не приглашал.

          - Уже прощаясь со мной за воротами, он наверно вспомнил что я когда то был нумизматом, немного помедлил и спросил – не могу ли я узнать сколько может сейчас стоить георгиевский крест, - хороший крест, старинный, - добавил он – только поцарапан немного, так, всего лишь одна, небольшая царапина...               
   
         
   

                .