Из личного архива Минны Х. Часть четвёртая

18 октября

Он вернулся наконец! Вечером, когда я увидела его в столовой за ужином, я бросилась к нему почти что радостно. Девять дней я не разговаривала ни с кем, кроме слуг и крестьян, а это так утомительно и скучно: одни и те же распоряжения, одни и те же слова в ответ, записи в амбарной книге и пустота, пустота, пустота… Конечно, я много читаю, но когда выхожу на свою обычную прогулку по стене замка, в которой уже, кажется, я знаю каждую выбоину и каждый потёк смолы, тоска охватывает меня. В долине также нечему отвлечь меня от мрачных мыслей; сады почти облетели, трава пожухла и повяла, и только холодный поток по-прежнему бежит округ замка, всё так же журча и зазывая: «Минна! Минна Харкер, приди и усни в моих объятьях». Господи, воистину нельзя понять всю степень своей силы и всю степень своей слабости! Надо хоть себе признаться: я скучала без него. Я скучала без его вопросов, без его рассказов о прошлом, без его взгляда и даже без его беспокойных шагов по ночам.

Сегодня рассталась с ним в два часа ночи. Мы болтали о всяких пустяках, но так было приятно слышать чью-то разумную речь, а не вечное: «Да, госпожа», «Всё исполнено, госпожа» и «Чего изволите, госпожа?» На прощанье позволила ему коснуться своей руки.

- Минна, - спросил он встревожено, - ты хорошо ела последние дни?

По правде сказать, не припомню, чтобы я ограничивала себя в еде, но я и сама замечаю, что платья надо бы ушить в талии. Тоска и неизвестность совсем извели меня.

А ответа от профессора всё нет и нет!

22 октября

Пришло долгожданное письмо. Я ждала поддержки и помощи, а получила… Перепишу послание в дневник, а оригинал спрячу подальше, чтоб больше не видеть его равнодушных ровных строк.

Уважаемая госпожа Стайниц!
Получив Ваше письмо, я донельзя разволновался и обратился ко всем известным мне источникам. Несомненно, что монстр, с которым Вы имели несчастье встретится на заре совей жизни, был уничтожен мною совместно с нашими благородными друзьями по всем правилам науки. Да что там! Я своими глазами видел, как вампир распался в прах. Так что Ваши сомнения, вероятно, вызваны излишней впечатлительностью души, так рано понёсшей столь большие утраты.
Впрочем, я навёл справки и обнаружил, что барон Виктор Стайниц широко известен в австрийских и швейцарских деловых кругах, где приобрёл безупречную репутацию. Кроме того, я не обнаружил никаких признаков того, что его возраст превышает разумные пределы. Я разговаривал с весьма уважаемыми и достойными доверия персонами, и некоторые из них лично подтвердили мне, что общались с ним при свете дня, встречали его в храмах Божьих, видели его омывающим руки святой водой и даже прикладывающимся к реликвиям.
Так что, друг мой, бесценная миссис Стайниц, боюсь, что Ваши нервы плохо перенесли напряжение последних дней. Я осмелился написать Вашему мужу с рекомендацией незамедлительно обратить внимание на Ваше здоровье. Я даже осмелился посоветовать ему искать помощи у моих давних друзей, видных специалистов в области психиатрии.
Что касается до меня, дорогая миссис Стайниц, то я убеждён, что рождение малыша внесло бы в Вашу жизнь ту радость и полноту существования, которые и составляют наивысшее счастья для настоящей женщины.
Остаюсь искренне преданным Вам,
Профессор  ванн Хельсинг

В ярости я едва не порвала письмо, но вовремя опомнилась и сказала себе: «Минна Харкер! Даже если весь свет против тебя, ты выстоишь и победишь! А если тебе и придётся погибнуть, то не от того, что ты мало боролась. Ты сильная. Ты сильная. Ты всё сможешь».

По правде сказать, мне пришлось взять себя в руки, да побыстрее, потому что письмо я читала в гостиной, где в то же время граф разбирал свою корреспонденцию. И конечно же, он не преминул сглотнуть одним взглядом то, что написал ему ванн Хельсинг.

- Удивительное дело, - сказал он, повернувшись ко мне и, против обыкновения, без улыбки, - до чего люди бывают доверчивы. Даже умнейшие из них. Ведь этот адрес в Лейпциге, который я осмелился без твоего согласия указать на конверте, и через который я предпочитаю вести личную переписку, так легко проверить.

- И что бы он там нашёл?

- Всего лишь прекрасно утроенный и богатый дом Виктора Стайница, который предпочитает жить в своём поместье на Гартце.

- А если б профессор приехал туда?

- Он бы обнаружил тихое ухоженное поместье со всеми признаками того, что хозяин только что отбыл по делам, скажем, в Женеву.

- Это стоит денег, - машинально сказала я.

- Не таких великих: большею частью я сдаю эти дома на сезон или два. Арендная плата покрывает расходы на их содержание.

- Если ты знаешь, как вести дом, почему тут всё так запущено и уныло? Зачем ты хранишь всю эту древнюю рухлядь?

- Минна, какой ты ещё ребёнок! – воскликнул он. – Это разорение, эта пыль, эти битые горшки и смятые котлы на кухне, эта рухлядь в спальнях, равно как и огромный камин, в котором каждый вечер пропадает уйма брёвен – это всё напоминает мне те времена, когда я жил, спал, гневался, веселился, тосковал, испытывал жгучее любопытство, когда я убивал врагов с ненавистью, одарял друзей со щедростью, любил и не страшился этого. Когда я жил!

Во время этой краткой речи он смотрел мне в глаза, но видел не меня. Взгляд его изменился совершенно. Брови, обычно нахмуренные, поднялись, глаза подёрнулись влагой, словно вымывшей из них те жестокосердные похоть и равнодушие, которые я обычно с отвращением читала в них, в осанке его и посадке головы вместо высокомерия появилось живое человеческое участие. Только на миг, о, только на миг!

Но я запомнила это мгновение. Я запомнила ту минуту, когда поняла, что был человек по прозвищу Дракула, возможно, одержимый страстями, возможно, полный пороков, но человек. Ходил под солнцем, дышал, любовался миром, как и я. Что все его рассказы о кровавых набегах, осадах крепостей и казнях – не просто странице романа в духе Вальтера Скота или Бульвер-Литтона, а его жизнь. Жизнь, увы, превратившаяся в беспросветное существование, в котором – я ясно вижу – есть только скука, жажда крови, да та непонятная тяга ко мне, которую он называет любовью.

Позже той же ночью. Скажи уж себе прямо, Минна Харкер, ты испытала к нему новой чувство: ты сострадала его потерянной заблудшей душе. Не ты одна в этом замке заперта и не знаешь выхода.

28 октября

Сегодня он впервые заговорил со мной о письме ванн Хельсинга. Сказал, что ответил в том духе, что уверен совершенно в здоровье своей жены, и что объясняет моё взвинченное состояние резкой сменой образа жизни и климата. Сказал, что посетовал на мою привычку жить в уединении, которая не позволяет ему вывозить меня в свет так часто, как я того заслуживаю. Сказал, что уверил доктора в том, что мои фантазии скорее всего основаны на действительном его сходстве с влашскими Дракулами, так как его прапрабабка по отцовской линии и дед по материнской восходят к роду венгерских Цепешей. Сказал, что написал, будто собирается на лето свезти меня к водам, и добавил, что, действительно, так и намерен поступить.

- Ты бледнеешь и худеешь, Минна, с каждым днём всё больше. Возможно, тебе следует вечером,вместо вечного ромашкового чая выпивать стакан доброго красного вина. Я чувствую, что кровь в твоих жилах холодеет, и от этого у меня сжимается сердце.

Мне пришлось пойти на уступку. За ужином я выпила стакан терпкого густого вина, которое показалось мне в два раза крепче и гораздо вкуснее того, что я иногда пила в Англии. Неужели мой дядюшка Тобиас был прав, когда утверждал, что все британские торговцы – канальи и разбавляют вино водой, коньяк – дешёвым самогоном и подкрашенной водичкой, а шерри-бренди – ослиной мочой?

По-моему, ты пьяна, Минна Харкер. Ложись-ка спать, пока не посадила в дневнике (далее неразборчиво).

12 ноября

Наконец привезли заказанную мебель. Делают теперь всё быстро, но в быстроте этой есть свои недостатки. Ситцевый гарнитур оказался, впрочем, совсем недурён: гнутый орех золотистого тона и бордовые и синие цветочки на серебристо-сером фоне. А вот бархатный! Я ясно указала в письме, что цвет ткани должен быть оливковым. А они прислали болотную зелень! Теперь, когда прибудут ковры и занавеси, получится такой разнобой, а я ума не приложу, как выйти из этого положения.

Граф хохотал от души, и было от чего: за ужином я только и делала, что возмущалась несоответствием тонов.

- Разумная и хозяйственная моя жёнушка, - сказал он наконец, - погоди печалится о дне, который ещё не настал. Вот увидишь, занавески будут весенней травы, а ковры могут оказаться даже и терракотовыми. Мы живём в век чересчур практичный для того, чтобы обращать внимание на оттенки цветов. Я рад уж и тому, что ничего не поломали в дороге.

Странное дело, но его слова меня успокоили. Действительно, велика ли разница: оливковый или болотно-зелёный, и вообще, далась мне эта болотная зелень. Что я её в своём родном городе не насмотрелась, что ли?

17 ноября

Вечер. Ветер. Тоскливо и страшно. Да ещё и душно. Распахнула окно и увидела, как он (или то была одна из мерзких его спутниц? Нет, я чувствовал, всё-таки он) парит над землёй в погоне за козочкой или оленёнком. Не помню, писала ли я раньше (кажется, не писала) про то, как он объяснил мне однажды, что вполне может питаться кровью животных.

- Конечно, - с присущим только ему циничным эгоизмом сказал он, - это не так вкусно, но вполне съедобно.

- Отчего бы тебе совсем не перейти на такой рацион? – простодушно спросила я.

- От того, что жизнь во мне может сохранять только кровь, в которой растворена душа. И более того, Минна, иногда мне надо эту кровь и эту душу забрать совсем, а иначе я начну стариться, и моё существование потеряет последний смысл. Кроме того, охота – чертовски интересная забава. Тебе, как англичанке, это должно быть понятно. Вы ведь там постоянно травите несчастных барсуков и лисиц. А оленей теперь у вас только в парках и обнаружить можно.

Он прав. И не прав. Я не знаю, как объяснить ему, что никогда не считала охоту благородной забавой. Может быть, во времена давно прошедшие, когда человек, вооружённый только копьём или дубиной, выходил на большого зверя в одиночку… А теперь это просто бойня, в которой я никогда не находила ни веселья, ни пользы.

Что с тобой, Минна Харкер? С какой поры ты стала находить смысл в словах этого чудовища и пытаться понять его? Он опять не вышел к ужину, и я опять была одна. Давилась пересушенной бараниной в молчании, под грохот судков и торопливые шаги прислуги. Своим девкам он уделяет гораздо больше времени, чем мне. По крайней мере, он всегда присутствует при их трапезе.

Я зла на него, зла на него, зла на него! И мне больно.