Диалог

               

            Вечернее солнце уже не слишком пригревало, тени от деревьев мало-помалу вытягивались всё длиннее, асфальт на платформе полустанка понемножку стал темнеть и, словно на глазах, становился загадочно щербатым. Когда подошла очередная электричка, я, подхватив мешок со всяким барахлом, быстро прыгнул в первую попавшуюся дверь. В те годы мысли о билетах меня тревожили мало –  знал, что простому контролёру дам такой же простой отлуп: «Денег нет, а ехать надо». Если  же попадётся наряд с милицией –  и такое иногда бывало, – что же, подожду следующей электрички. Не заржавеет за десяток-другой минут .
           Внутри было уже темновато, но по-летнему электричество, конечно, ещё не включали, и поначалу мне показалось, что в вагоне вообще пусто. Я сел на первую попавшуюся скамейку и вдруг заметил, что через проход, в уголку сидели двое. Пожилой мужик, почти старик, покрытый густой седой щетиной, закинув голову и руки за спинку сидения, мирно посапывал, судя по всему, мертвецки пьяный, не обращал ни на кого и ни на что ни малейшего внимания, время от времени издавал какие-то то ли булькающие, то ли хрюкащие звуки вроде  – хр-рр, бр-рр,. Его грязноватая рубаха была расстёгнута почти до пупа, и седая шерсть выбивалась наружу. Грязные штаны, заправленные в кирзачи, украшали пятна и подтёки различных цветов.
             Напротив него сидела сухонькая старушка, по-деревенски повязанная  цветным платком, и то и дело причитала, комкая в руках какой-то узелок.  Она то и дело что-то бормотала, то повышая голос, то делая неожиданные паузы. Похоже, разговор начался  не только что, и когда он закончится, неизвестно. От нечего делать  я притворился, что задремал в уголку и прислушался.
      – Ох, ты изверг, мой Петька. Проклятущий, чтоб тебя черти побрали! Ну, чего сегодня-то нажрался? Шли ведь в гости, чин-чином, я и яблок Тоне несла, да и бутылка своя  была. И она, чай, поставила бы  - мужик всяко из тюряги вышел, рада баба до обморока, хоть кто-то поможет. Мужик он здоровый. Ну, и тяпнули бы с ним одну-другую… Так нет же, сволочь! Тебе Верка махнула из окошка, так сразу, гад: «Дай-ко зайду на минутку. Может, чего по-хозяйски сделать надо. Штакетник подправить». А я сижу, как дура, на скамейке. Подумала сначала, может , и впрямь, чай, что-то случилось. А этот гад вывалился через полчаса, уже зенки залил, а куражу-то сколько: «Я? Чё? Я – ничё. Ну, принял стопарь. Так ведь сегодня сороковник! Надо уважить. Уж как уговаривала, –  ни-ни! Не могу остаться  – общественность ждёт, да и ты, дескать, рядышком, на карауле!» – и хохочет, знай себе. Пьянь чёртова! А зенки-то бегают туды-сюды, блудливые. Козёл вонючий! Ещё, главное, я с этой Веркой пить буду! Она, надысь, моему петуху крыло поленом сломала, сучка ё----я. Только и шастает, незнамо с кем. А ты и раскис: пальчиком поманили, кобель проклятый. Уже не стоит ничего, который год, а всё туда же…У-уу, выбл...к сучий.
              Старушка замолкла, только перебирала руками узелок. С противоположной стороны раздалось тихое посвистывание, а затем громкое:
          – ХР-р-р-р, бр-ррр…
         –  Вот только и можешь сказать, сучий потрох. Взять бы полено, да и отходить бы тебя, как следовает, пока дрыхнешь тут. Да ведь не дадут, –   тут она бросила взгляд в мою сторону. – А руки так и чешутся!
                И вдруг, в самом деле, она достала откуда-то из-под скамейки здоровую сучковатую палку, повертела её в руках и убрала обратно. На несколько секунд воцарилась тишина, которую перебивал только механический стук колёс. И вдруг:
         –  Убить тебя, ирода поганого, надо! Ладно, Верка, чёрт с ней, с по****ушкой этой, всякий к ней под юбку залезть норовит, пощупать кой-что помягче, особливо промечность. Ишь, ляги-то какие отрастила. А какого х-ра к Тамарке-то, молошнице  полез? Через двор живём  ведь! Мужик  у ней сурьёзный. Чай, почти червонец оттянул на зоне-то. Щелчком тебя прикончит, косорылого, да и скажет, что так и было. И все подтвердят. Кому охота аль на костылях ковылять всю жизнь оставшуюся, али шею вообще к пяткам поворотить. Ну, ладно, таперя обошлось, да ведь донесут сучки. Сама видела из-за заборов так зенками и сверкали. А он, вишь, как остаканился, – захрабрился, тоже мне! Тьфу!Радуйся, что между ног ничего не оторвало, а то сидел бы да считал партвзносы, мудило.
              Дедок напротив, не просыпаясь, почесал одной из ручищ шерсть на груди, рука упала куда-то вбок. И в тот же миг раздался уже на весь почти потемневший вагон –  «Хр-рррр, бр-ррр» –   и какое то сипенье, закончившееся хриплым кашлем.   
    –  Ну, и кобель, ну и кобель! – не унималась бабка, слегка поправив платок, совсем было сползший ей на лоб. – Оттащила я тогда тебя, отплевалась, ладно хоть ещё тверёзый был. Ну, а когда уж к Тоньке-то пришли, что вытворять начал! У неё ведь семья, и мужик, и мамашка жива ещё, и деток двое. Хозяева! И ждали-то нас по-божески, по христову! И самогончик, как следовает,  и беленькой, конечно,  и колбаска, и огурчики, да и кабанчика закололи, хоть и не ко времени, но для таких гостей не пожалели. А тут и Глафира со своим хромоногим, и бабка Груня – она завсегда выпить горазда, коль поднесут, а всё своя, без неё, чай, и праздник не праздник. И ты, кобель чёртов, бряк прямо на стол. Поздоровкался бы, Ваське-то Тонькиному хоть бы лапу пожал. Тот аж сам к тебе потопал, обнял по-своему, а ты и захрипел, мозгляк чёртов. У Васьки-то лапы, как у медведя. Да добрый он, весёлый. Бога моли, что ждал тебя. Как старого кореша, а то и придушил бы, а сам и не заметил, как вокруг уже ангелочки бы запели.         
               Бабка хрипло и хитровато рассмеялась, потом закашлялась, в свой кулёк, попутно  вытирая им же невольные слёзы. Дед напротив уронил голову и вторую руку себе на грудь, да и волосы упали ему на лоб, так что лица вовсе не стало видно. Между тем, богатырские  – Х -РР-РРР, Б-РР-РР    –   с долгим нутряным посвистом по-прежнему сопровождали перестук колёс, словно сплетаясь  с ним в какую-то незатейливую, но необходимую дисгармонию. Бабка на минуту задумалась и вдруг заговорила по-иному, тоненько, с придыханием, почти что нежно.
         –  Ах, ты Петенька. Сгубила тебя эта Аксинья, иссушила она тебя, милок. А уж как мы с тобой любовались-миловались, всю грудку мне, бывало, изомнёшь вечером на травушке. О другом и не говорю. И сыро уже, а вставать, ой, как не хочется. Так и льну к тебе, к милому, бери, - говорю, - делай со мной, что хочешь. Всему порадуюсь, да и мало всего-то. Ещё хочется, и ещё… Уже слышу мамка кричит где-то:  «Ишь, загуляла!
 Не малину, чай, собираешь. Знаю, что! Уж погоди! Поймаю, да хворостиной по мягкому месту!». А и сама-то любила погулять, как батька помер. Иной раз прокрадывается под утро через сенцы – не дай бог, скрипнет половица. А на сеновале шуршит и постанывает. Маменька одна не могла совсем, тяжко ей, родненькой, было. Да и меня стеснялась. Бывало, встретимся утром, глянем друг на дружку, и румянец  –  и по щекам, и по шее… Она-то тоже, чай, не старая была. Да, Петенька, присушил ты меня тогда намертво, аборты-то я и считать перестала, а жениться не захотел. Всё в город куда-то рвался. Вот и доигрался – полноги-то и оттяпали. А безногого-то Аксинья тебя и послала, куды следует. Тогда-то я, наконец, и поняла, что мой ты, любый.  И никомушеньки тебя не отдам.
           Тут только я и заметил, что в один из сапогов заправлена самодельная деревяшка, видно, деревенские умельцы постарались.
     – Петенька, ты мой Петенька! Как же я без тебя буду, как попадёшь ты, пьяный, куда-нибудь под машину, аль замёрзнешь в канаве.
       Бабка вздохнула. Тут вагон  тряхнуло, и Петенька повалился на бок, всё также что-то непонятное бормоча и подёргивая освободившейся рукой.
         – Да ты не серчай. Я бутылочку самогончика  тебе для заначки приготовила. Томка-то да её мужик , чай, всё понимают. Утром прочистишь головку-то…
             Она ласково погладила его по свалявшимся седым волосам и, наклонившись, что-то тихо прошептала на ухо. Поезд по-прежнему мчался вперёд, покачиваясь, в уже наступившей полной темноте. За окном мелькали какие-то тени. Но свет всё ещё не зажигали.