Свет

Ощущение холодного металла – вот все, что было у нее на данный момент. И медный привкус  во рту. И последний поцелуй.  А еще – его глаза. Глаза цвета самой темной ночи, самых мрачных мыслей, самых жестоких воспоминаний. Таким он и был – ее персональный ад – без чертей, пляшущих с пресловутыми сковородами, без чудовищ, от одного вида которых замирает сердце. Вместо всего этого – глаза самого главного чудовища – самого любимого чудовища, какое только могло быть в ее жизни. Впрочем, не всегда он был таким.
Первую встречу с ним она помнила так же отчетливо, как и последнюю. Она выбежала из квартиры в одной ночной рубашке, босая, с  намерением бежать, бежать, бежать, чтобы оказаться где угодно, но только подальше от дома. Переживая вновь и вновь те страшные секунды, она почти физически ощущала под нежной кожей ступней асфальт – захарканный, раскуроченный, колючий. Отец выбежал за ней, пьяный, на ходу застегивая ширинку. Это называлось «Иди-ка сюда, милая, я научу тебя уму-разуму!». Учеба заканчивалась обильным кровотечением, стыдом, отвращением к отцу и всему мужскому полу. Вот и тогда она прихватила подол ночной рубахи, прикоснулась к раненому телу, протянула под желтушный свет фонаря измазанную кровью руку. Не хотелось ни плакать, ни кричать, лишь какое-то тупое чувство овладело ею. Обернувшись к  подъезду, она увидела, как отец валялся в дверях, запутавшись в собственных штанах, ослабевший от алкоголя, похожий на огромного копошащегося ползучего гада. Она пошла прочь от дома. Ее одеяние, точнее, почти полное отсутствие оного, округлившиеся от бессилия и страха глаза, покорность всему, что могло произойти в следующий момент – вот та мешанина, которая складывалась в ее душе в простое слово – «наплевать».
- Эй, Легкая, куда это ты подалась?
Она обернулась на оклик. Двое мужчин подошли к ней, бежать она даже не пыталась. Они оба уставились на нее, соображая, что предпринять.
- Ночка выдалась неудачной, да? – спросил долговязый с кастетом в левой руке. Другой молчал,  испытующе глядя на нее своими карими глазищами. Она стояла молча. Он наклонился к ее лицу, заглянул в глаза, вероятно, подумав, что она накурилась чего-то, понял – все чисто. По правой ноге ее горячей каплей стекала кровь, и мерзопакостное чувство разливалось от низа живота к ногам. Оба они уставились на кровь без удивления, свойственного приличным людям, словно бы размышляя, получила ли она по заслугам.
- Пойдем-ка с нами, - сказал он и махнул рукой вперед. Она пошла рядом. Ни один из них не снял куртку, чтобы согреть ее, ни один не подал руки, чтобы поддержать, подхватить, а ноги ой как неверно ступали по грязному асфальту. Они шли недолго, но ей показалось, будто целую вечность. Открыв перед ней входную дверь, кто-то легонько подтолкнул ее, и свет брызнул со всех сторон в ослабшие от вечерней полутьмы глаза. Прихожая, потолок которой был усеян точечными светильниками, больше похожа была на дворцовую залу. Квартира была великолепна настолько, что на время ощущение боли притупилось, а отвращение сменило изумление на ее лице.
- Иди в душ, - приказал он. А левша повис на дверном косяке, провожая ее взглядом. Она предчувствовала, что они станут делать с ней то же, что и ее отец, но вдвоем и в какой-нибудь совершенно непотребной форме. Закрыв дверь на щеколду, подумала: «Буду сидеть здесь, пока не умру от голода!» - и оглянулась вокруг. Белоснежная ванна с кучей каких-то прибамбасов, душевая кабина с непонятной ей системой управления – все излучало в этой квартире невиданный ею доселе свет. Она совершенно ослабла и опустилась на пол. Кажется, прошла целая вечность, но она очнулась от странной мысли: никто не колотился в дверь, не требовал выйти, как поступал обычно ее отец, когда она пыталась скрыться от него в оплывавшем от «излияний» соседей туалете. В следующий момент она подумала, что они наркоманы или алкоголики – она привыкла думать плохо о людях. Но стука не последовало и в течение следующих пяти минут. Вздохнув, она поднялась на ноги и вернулась в комнату. Он сидел один на диване,  левши с кастетом не было. Хлопнул ладонью рядом с собой, предлагая сесть. Она села медленно, судорога пронзила ее лицо от боли: внизу все ныло и болело. Он как будто понял что-то, встал, вышел, вернулся вскоре, протянув ей мохнатый халат. Она не протянула руки: папа запрещал брать чужие вещи у незнакомых дяденек. Тогда он завернул ее в халат и отнес в ванну. Там просто, будто ее тело было чем-то совершенно привычным для него, раздел и поставил в ванну, и вымыл, осторожно водя мочалкой по ее синякам и кровоподтекам. И даже когда он прикоснулся к ее ране раскрытой ладонью, ей не было больно, лишь черная туча ненависти наплывала на лицо: и этот будет насиловать! Как же велико было ее удивление, когда после душа он уложил ее спать прямо в этом халате, укрыв тяжелым байковым одеялом - и ушел. Он повернулась на бок, ожидая по привычке, что сейчас он непременно вернется и сделает то, что делал обыкновенно ее отец, но шум в ванной стих, погас свет, и она осталась в одиночестве лежать в чужой роскошной кровати. Тогда она повернулась на спину и уставилась в потолок, но и там не могла найти ответа. Наплывала память, и слезы негодования душили ее: она видела отца вновь и вновь, слышала животные звуки, которые он издавал с каждым грубым движением, и крик душил ее, пока она, не в силах справиться с собой, закричала, почти завыла звонко и пронзительно.
Очнулась она лишь от того, что он тряс ее за плечи, приговаривая: «Тихо… тихо…». Он улегся рядом, и она прислушивалась к его дыханию. Он долго не спал, и какой-то тонкий аромат исходил  от него (молоко? хлебные крошки? сливочное мороженое?). Она не помнила, как уснула, но спала впервые в жизни спокойно и крепко, не проснувшись ни разу за ночь.  Лишь наутро она увидела бамбуковые занавески, которые позже так полюбила, его мундштук, непостижимо пахнущий древесиной, хотя ему было, по виду, не меньше полувека. Ее смутил этот мундштук – у ее отца был такой же. Дурные мысли накатывали одна за другой: сейчас придут его друзья, заплатят ему деньги за… Или он просто выгонит ее прочь… Или потребует «расплатиться» за ночлег. И тут же вспомнила, как он мыл ее в ванной – нет, не выгонит. Но и друзья не пришли. Он ушел в другую комнату и не выходил из нее до полудня. Часы подмигнули ей  12.31 – и он появился откуда-то сбоку, взял за плечи, развернул  возле окна лицом к свету. Снова плохие мысли начали овладевать ею, снова самые худшие подозрения лезли и лезли в голову.
- Кто? – вот о чем он ее спросил. Она не поняла сначала, смутилась: то ли он спрашивал ее имя, то ли… Остановившись на последнем варианте, она ответила:
- Отец,  - и удивилась своему голосу. Словно зверь, выбравшийся из глубин подсознания, он был настолько хриплым и слабым, что она сама не услышала себя. Тут же она подумала, что действительно не разговаривала с другими людьми очень давно. Он отступил на шаг, не сводя глаз с нее. А глаза у него были необыкновенные: серьезные, темные, глядящие в упор, с пляшущими чертиками в зрачках.
- Сколько тебе лет, девочка?
- Шестнадцать.
- Тебе есть куда пойти?
- Нет, - и сжала губы.
Он испытующе посмотрел на нее:
- Я не могу оставить тебя здесь. Что я буду делать с тобой?
- Ничего, - почти шепотом ответила она.
Он хмыкнул саркастично, и впервые злая улыбка мелькнула в уголках его рта. Он не мог быть хорошим, этот человек. Но она никак не могла отделаться от мысли, что он все-таки лучше ее отца,  раз не изнасиловал ее сразу. А всякий, кто был лучше ее отца, был выходом из тупика, ибо все люди для нее делились на два типа: просто плохой и самый плохой.
Ею  овладело странное чувство вины, и во вторую ночь, когда квартира стихла, пошла искать его наобум в темноте, натыкаясь на предметы. Увидела в неверном свете луны кровать, залезла на нее: он сидел, опершись на спинку, словно ждал ее по какому-то молчаливому соглашению. Он был ничуть не нежнее ее отца, такой же зверь, но его запах, руки и все, что он делал, наполнялось тем невероятным и светлым, что называлось молодостью. И через две ночи она не могла уснуть без него, а через неделю чувствовала себя превосходно, хотя низ живота болел каждое утро. Но потом прошло и это.
Временами, бродя в одиночестве по его огромной роскошной квартире, она не верила своему счастью почти Золушки, почти сказочному, почти счастью… Они не разговаривали друг с другом, но по вечерам она неизменно ждала, пока он примет душ и выключит свет, чтобы пробраться в его кровать  и взять то, чего она хотела.
Но однажды он не выключил свет. Она ждала, спрятавшись за бамбуковыми занавесками, пока он погасит свет. Он позвал ее по имени, которое, к слову сказать, она сама ему не называла ни разу. В ту ночь они впервые говорили друг с другом. Лишь через пару недель она прокляла этот свет, когда поняла, что беременна.
Он фыркнул, услышав эту новость. Не беда, аборт – не такая уж и редкость сегодня. И  вот – свет из трехглазого светильника, и боль. А потом – еще, и еще, и еще. За два года – двадцать абортов. И все насмешливее, все саркастичнее становились его глаза, все больнее его шутки: «Как кошка!». И она почти ненавидела себя за это. Ненавидела и надеялась: разрешит, прекратит эту пытку. Но он не прекращал, и снова, и снова она ложилась на холодное кресло, а потом – тяжелый бред под наркозом, а потом – снова он в его роскошной квартире, и так – по кругу. Днем она могла читать, и увлеклась «Божественной комедией» Данте Алигьери, поскольку та была наиболее близка е й: она представляла себя Беатриче, а его – Данте. Она  ошиблась здесь: это она прошла все круги Ада за ним, это она лежала в объятой  пламенем гробнице, как еретик, презревший всякую религию и надругавшийся над любой верой, кроме веры в него. И она была той веткой, из которой на каждом сломе сочилась черная кровь – ее  медленное самоубийство то в операционной, то в его спальне. Но она не лгала, говоря, что ей хорошо с ним.
Она часто думала, что перед самой смертью успеет покаяться во всем, а потому ей будет хорошо и светло после. По ночам, когда он засыпал ненадолго, она закрывала глаза и мысленно вновь и вновь выходила из дому, оставляя за собой пьяного отца. Она не могла разрешить дилемму: ждало ли ее что-либо хорошее в этой жизни? Мог  ли ей встретиться хороший человек? Могла ли она избежать всего того, что случилось с ней. В такие минуты она смотрела на него долго и неподвижно: она не могла уйти от него не потому, что было некуда, а потому, что не хотела уходить. Потому что всякому полагался свой персональный ад. Он был хорош, этот ад, с бамбуковыми занавесками, светлый, чистый, а любимый мучитель иногда – нежным и ласковым. И всякий раз, когда черная кровь лилась из нее, как из надломленной ветки в аду Данте, она думала: это в последний раз.
Но двадцать первый раз надвигался молчаливо и неминуемо. Она могла бы уйти, жить в подвале, питаться, чем бог пошлет, но не могла представить, что покинет эту квартиру и никогда не увидит его. Выход был прост: сломаться на корню. Сломаться раз и навсегда. Один из его дорогих кожаных ремней прекрасно подходил для этого. Дело было за малым: сломать последнюю ветку. А люстра светила во все глаза, не веря, что это пред ее лицом свершается последний день странной человечьей жизни. Люстра лила свет одинаково для всех, но не могла осветить всех уголков души обитателей этой квартиры.
Он снял ее и отнес в душ. Он помыл ее так же, как впервые, когда нашел на улице – бережно и нежно. И поцеловал на прощание…