Связь времён

               

Он  оглянулся…  и  не  увидел  конца  своего  воинства  и  вообще,  что  он  мог  увидеть,  представить,  кроме  войны,  в  каком  качестве  узреть  себя  и  свою  сущность,  да  и  думал  ли  он  о  ней – своей  сущности…  Интровертом  он  не  был  -  точно!
Зато  он  зрил  конец,  как  ему  тогда  думалось,  гордого  Рима,  его  пылающие соборы;  ненавидя  католицизм,  словно  Нерон,  наслаждался  зрелищем  горящего  Рима.  Ему - арианцу, его  Бог  велел  расправиться  с  зазнавшимся,  погрязшим  в  роскоши  и  разврате  городом. 
Жестокие  глаза  асдинга  радостно  сузились  под  жарким  африканским  солнцем, осматривая  бесконечные,  теряющиеся  вдали,  обозы  награбленного  и  вереницы  пленных.
-  Ничего,  скоро  последняя  римская  провинция  станет  моей;  главное  -  удержать  воинов  от  тлетворного  разложения, сам  Александр  Великий  прошёл  через  это;   но  времена  уже…  слава  Богу,  не  Марка  Аврелия!  Однако  начинает  припекать,  -  он  снова  взглянул  на  быстро  поднимающееся  из-за  горизонта  чужое  белое   солнце  и  поднял  руку…
-  Гу-у-у-э… - огромная  стотысячная  орда,  груженная  по  самые  шлемы  боевыми  трофеями,  выбросила  горячий  воздух  из  лёгких,  издав  при  этом  непонятный  рык…  почти  взрыв. 
- Крак-к-к-ик…  -  остановились  забитые  песком  колёса.
Воины,   устало,  опустившись  на  горячую  землю,  возможно   подумали  о  своей  добыче,  да  и  судьбе:
-  Зачем  мне  столько,  если  я  не  вернусь?
У  пленных  таких  сомнений  не  было,  тем  более  выбора;  упав  в  песок,  они  тихо  благодарили  Всевышнего  за  оставленную  жизнь  и  временный  отдых…
Гейзарих  -  король  вандалов  -  устало  ступил  на  спину  оруженосца  и  слез  с  коня… 
-  Ну,  как  ты?  -  он  отцовски  радостно  хлопнул  подошедшего  сына  по  плечу  и  поморщился  от  поднятой  с  его  одежды  пыли.  -  Так…  Гунарих…  распорядись,  чтобы  разбили  мой  шатёр  для  царицы  Евдокии  с  дочерьми;  царица  Римской  Империи  может  рассчитывать  на  особое  положение,  хоть  и  пленницы; а  я  потесню  немного  тебя.  И  вот  ещё  что:  прекрати  пялиться  на  младшую  Евдокию,  закончим  поход…  тогда…  посмотрим…  Понял?  -  резкий  вопрос  отца  заставил  вздрогнуть  Гунариха  и  он  покорно  склонил  голову.

*     *     *

-  Ну  и  зачем?  -  она  внимательно  всмотрелась  ему  в  ближний глаз  (он  сидел  к  ней  почти  боком)  и  удобнее  устроилась  в  большом  глубоком  кресле.  -  Зачем  он  это  сделал? 
Он  повернул  лицо  анфас  и  тоже  прищурился… 
Несколько выдержав  паузу,  ответил:
-  Не  знаю,  спроси  что-нибудь  полегче…  -  он  задумался…  и  тихо  повторил  вопрос:  - Отчего  большие, может, даже  Великие  люди  уходят  из  жизни  по  собственному  желанию?  Э-хе-хе…  На  этот  вопрос,  как  мне  кажется,  можно  ответить,  сначала  увеличившись  личностно  до  размеров  этих  людей  и,  уж  потом…  оказавшись  на  их  месте… если  даст  Бог!  Да  и  то,  думаю,  что  причины  всё  равно  будут  слишком  разноугольны.  -  Он  открыл  портсигар  и,  закусив  кончик  чёрной  сигареты, прикуривая,  процедил:  - Разочарование  какое-то,  в  чём-то,  не  из-за  женщины,  по  крайней  мере, точно;  из-за  женщины  вообще,  как  мне  кажется,  сильная  личность  стреляться   не  станет.  Глобальнее  причина  должна  быть!
-  Например…  -  она  чему-то  едва  улыбнулась,  и  ему  показалось:  по  поводу  его  слов  о  женщинах,  но  он,  обойдя,  двинулся  дальше…
-  Бессмысленность  бытия,  может…  -  глубокая  затяжка  вздула  ему  живот.
Она  продолжала  ждать  и  смотреть  на  его  спадающий  вниз  живот  и  разваливающееся  о  него,  в  своей  упрямой  уверенности,  кольцо  синего  дыма.
Он  выпустил  следующее  и  понял,  что  ей  мало…  сказанного.
-  Ты  хочешь,  чтобы  я  развил?  -  он  вновь  сделал  вольт  на  крутящемся  стульчике  и  нажал  ЛЯ-МИ  второй  октавы…
-  Именно,  -  чему-то  своему  сказала  она  и  подбила  каре  волос  правой  рукой,  дав  волю  белоснежному  отложному  воротничку.    Ещё  одна  затяжка  позволила  ему  подумать…  и  он  продолжил:
-  Наверное,  глубже  чувствуют:  осязают,  страдают,  жалеют,  любят, – он  проводил  кольцо  дыма  взглядом  до  ширинки  и  подумал,  что  зря:  теперь  брюки  будут  пахнуть  табачным  дымом.
- А  другие,  почему  нет,  не  хотят,  что  ли?  -  она  снова  зашевелилась  и  зашуршала  платьем.   -  У  них,  кстати,  тоже  есть  сердце, 
и  почему  всё  этакое  кто-то  делает  глубже,  а  кто-то  мельче?   
    Ему  стало  как-то  странно…  отчего  её   раздражает  тема,  которую  она  предложила  сама  и  начала,  словно  айсберг,  а  тут  вдруг  какие-то  нюансы,  чуть  не  горячий  самум!
-  Что  с  тобой?  Ты  не  веришь?  -  он  крутанулся  волчком  на  стульчике.
-  Им,  может  и  верю,  тебе  нет,  просто  знаю,  что  ты  ответишь  и  куда  направишь  дальше  свой  «полёт»  мысли,  -  она  нажала  на  слове «полёт»,  поэтому  мы  правильно  взяли  его  в  кавычки,  а  она  продолжила:  - Начнёшь  тут  городить:  о  больших,  красных  и  трепещущих…  и  именно  у  писателей,  поэтов;  будто  у  других  в  груди  по  конскому  каштану,  потому  и  живут…
-  Да  живут  -  хлеб  жуют,  и  плевать  им  на  всё  и  вся,  потому  что мельче  сердце,  мельче,  и  толстое,  как  у  стайера,  а  должно  быть  большое  и  нежное,  словно  губка,  чтобы  впитывать  всю  грусть  вселенскую  и  лить затем  слёзы  плодоносящие,  возносящие,  иначе  конец!  -  он  уже  почти  кричал,  в  крике  вспоминая,  как  дoбро,  словно  пращуры  из  столетней  давности,  они  начинали  беседу - пианино,  пару  нот  невзначай,  как  и  острая,  но  притуплённая  воспитанием  фраза…  Куда  это  делось?  Где  это?  -  испугался  он,  но  понял,  что  рот  его  что-то  ещё  кричит.  Мало  того  -  он  заметил,  что  рот  из  кресла  так  же  безобразно  раззявлен,  но  слов  почему-то  не  слышно…  Тогда  он  закрыл  свой…  и  его  уши, сразу,  от  поперёк  режущего  диссонанса  пилы  с  образованием,  на  пару  вонзивших  в  него  свою  острую  злую  сталь,  закрылись   руками   и  усталостью.
-  Ладно,  -  крикнул  он,  стараясь  перекричать,  -  давай  продолжим спокойно,  -  эти  два  слова  прозвучали  уже  тише,  и  она  насторожилась.  -  Что  тебя  конкретно  не  устраивает  в  суицидальных  шизиках,  даже  если  они  и  Великие? 
О  хитрый,  о  коварный,  он  знал,  что  лишь  услышав  подобное,  она  сразу    прикроет  от  удивления  свой  безобразно  разверзшийся  зев.
-   Что  нравится?  -  гадко  ухмыльнулся  он,  вторя  её  лицу.
-  Нравится,  мне  всегда  приятно,  когда  ты  прав  и  согласен  со  мной.  А  не  нравится  то,  что…  -  она  чуть  подумала…  -  Ну  вот  скажи  мне:  чего  им – богатым,  известным  не  хватает?  Чего  они  вообще  добиваются?      
    Глубокий  вдох  поднял  его  жабо…  (нет,  пусть  лучше  галстук…  нет,  лучше  с  открытым  горлом,  как  Хэм  на  фотографиях,  ему  сегодня,  кажется,  достаётся,  причём,  как  всегда  от  тех,  с  кем  не  захотел  вот  так  просто,  ни  с  чем,  оставаться  и…)
-  Мне  кажется,   -   он  попытался  успокоиться  и  это  будто удалось,  -  они  надеются  что-то  изменить  в  этом  мире  к  лучшему,  на  это  потрачена  их  жизнь,  и  вдруг,  приходит  просветление  или  затмение,  не  знаю,  что  точнее, в  общем  осознание  бессмысленности  борьбы:  с  серостью,  тупостью,  косностью,  ханжеством,  мракобесием,  злом,  наконец  и  бац…  Вот!  -  он  хотел  сделать  ещё  вольт  на  стульчаке,  но  понял,  что  не  ко  времени,  теме,  разговору,  да  и  сил  по истратил,  как  в  бою.  -  Вот!  -  и  он  пересел  на  мягкий,  совсем  не  милитаризированный  диванчик.
-  А…  так  они  себя  богами  возомнили!? -  возрос  голос  из  кресла  и  готовился  стать  огромным  в  маленькой  хрущобской «гостиной»…  Голос  беззвучно  нарастал  и  он  испугался,  не  так  чтобы  очень,  но…  надоело,  не  стреляться  же,  в  самом  деле;  да  и  что  он  такого  написал,  чтобы  стреляться;  вот,  если  напишет - тогда  может,  но  вряд  ли,  нет,  зачем,  ради  чего,  кого,  для  кого,  их? 
К  чёрту!
- А  что  нельзя?  -  он  миролюбиво  протянул  свою длинную  кисть  и,  встретив  её  холодные  пальцы,  решил,  что  на  сегодня  хватит…  о  грустном. 
      
    *     *     *

Он  проснулся  от  давящего  внизу  живота  дискомфорта.
«Вечером  выпил  много  вина,  настолько  много,  что  еле  дополз  до  своего  шатра; теперь  вот…  сон  перебил»,  -  отойдя  на  метр  от  шатра,  Гунарих  приподнял  кожаную  юбку  и  оросил  песок…  Какая-то  возня  в  шатре  отца  насторожила  его  и,  прислушавшись,  он  так  и  застыл  с  поднятой  юбкой…
-  Точно,  там  что-то  происходит,  -  испугался  он,  и   полы  юбки  безвольно  упали  вдоль  бёдер. В  три  прыжка  одолев  пространство  отталкивания  между  шатрами,  он  распахнул  полог…
Один  из  военачальников  силингов,  таких  же  вандалов,  как  и  асдинги,  но  всё  же  чуть  ниже  рангом,  ведь  они  пришли  просить,  чтобы  Гейзарих  стал  и  их  королём,  сидел  верхом  на  младшей Евдокие  и  раздирал  её  одежды,  заткнув  рот  кожаной  рукавицей.
Гунарих  -  наследный  принц,  вчера  на  пиру, целый  вечер  переглядывался  с  ней  тёплыми  взглядами,  а  тут…
Кровь  быстро  застилала  ему глаза,  и  в  груди  становилось  пусто…  такая  странная  пустота…  будто  грудь  вдавливается,  и  воздух  в  ней  становится  густым  и  сладким.
Он  подскочил  к  знатному  воину  и  схватив  за  волосы,  запрокинул  его  голову  назад…  Тот  хотел  закричать,  но  широкий  короткий  меч  для  ближнего  боя,  по  рукоятку   вошёл  ему  в  рот… 
Гунарих  всё  же  успел  отметить  странный  взгляд  Евдокии,  когда  кровь  из  горла  силинга  залила  ей  лицо.
-  На  нашего  факира  похож,  -  прошептала  молодая  римлянка  и  облизала  с  губ  чужую  кровь.
-  Точно!  мечеглотатель!  -  нервно  усмехнулся  Гунарих  и,  выдернув  ставший  красным  меч,  оттолкнул  от  себя  труп  бывшего  воина.  -  Мать  твоя  где?  -  он  оглянулся…
Евдокия  замялась…  но  увидев  угрожающий  жест,  сдалась:
-  В  шатре  начальника  дозора,  высокий  такой,  красивый!  Знаешь?
-  Знаю,  тоже  силинг!  -  рассмеялся  Гунарих  и  вдруг  помрачнел…  -  Вам,  что  нравятся  силинги?  -  его  глаза  сверкнули…  очень  похоже,  как  у  отца,  а  это  было  дурным  предзнаменованием  для  тех  кто  близко  знал  эту  царственную  пару.  Параноидально вращая  белками,  Гунарих  бросился  в  наиболее  тёмный  угол  шатра,  но  никого  там  не  обнаружил. 
Почти  обнажённое  тело  Евдокии,  в  разорванных  одеждах,  только  сейчас  бросилось  ему  в  глаза  и  нечто  похожее,  на  то,  что  он  испытал,  зарезав  силинга,  вновь  наполнило  грудь.
-  Он  успел?  -  его  голос  зазвенел  испугом  и  гневом.
-  Нет,  Слава  Богу!
-  Не  говори  о  своём  Боге! А  вообще,  ты  девица? -  он  напрягся…
-  Конечно,  я  ведь  готовилась  стать  весталкой!  -  Евдокия  проговорила  это  с  какой-то  грустью,  подумав,  что  в  глупой  набожной  прихоти  лишила  себя  стольких  чудесных  мгновений,  тем  более  в  Риме.  Она  вспомнила,  как  Тиберий,  молодой  консул,  он  ей  очень  нравился,  таращился  на  неё  в  храме,  и  в  его  взгляде  она  читала  такие  мысли,  что  готова  была  вспыхнуть  факелом  сама.  Она  задумалась  на  секунду,  но  страшная  сила  схватила  за  волосы  и  швырнула  в  дальний  угол  шатра;  последние  лохмотья  отлетели  в  сторону,  и  тяжёлое  тело  пригвоздило   к  земле  -  насквозь…
-  Ай…  -  вскричала  весталка  раненой  чайкой,  но  рот  грубо  зажали  рукой,  а  горячее  тело  внутри  усердно  начало добывать  огонь.  Запах  конского  пота  от  доспехов  перекрыл  дыхание,  и  она  некстати  лишилась  чувств.
-   Всех  силингов  не  зарежешь,  -  пыхтел  добытчик  огня,  -  пока  папа  разрешит!..

-  Ну - ну  вставай…  -  её  лицо  омыла  вода,  и  она  жадно  подставила  губы  живительной  струе.  -  Не  говори  никому,  всё  равно  скоро  станешь  моей  женой,  отец  обещал!  -  Гунарих  поправил  на  себе  юбку,  взял  за  ноги  убитого  и  потащил  из  шатра…   -  Спи…  а  этого  я   утащу…  чтоб  не  вонял…  жарко! 


*     *     *

Его  голова,  словно  молот  на  наковальне,  покоилась на  её плоском,  твёрдом  животе…  Он  так  любил  этот  живот  в  минуты  покоя,  его  спортивную  молодость  и  упругость.
-  Почему  мы  так  плохо  спорим,  милый?  -  спросила  она,  и  он  почувствовал,  как  под  головой  шевельнулось  будущее  лоно  их  ребёнка;  нужно  было  только  быть  снисходительнее  в  идеологических  спорах,  иначе  оно  могло  стать  лоном  и  не  его  семени. Он  это  понимал!  А  она  об  этом  сейчас  спрашивала:
-  Ну,  чего  ты  молчишь?
-  Думаю…  -  прозвучал  ответ.
-  Тебя  это  беспокоит?  -  снова  шевельнулся  живот.
-  Конечно!  -  ответило  то,  что  на  нём  лежало.
-  Меня  тоже!
Он  подумал,  что  оба  они  дураки  и  недотёпы:  только  начали  совместную  жизнь,  как  уже  ранятся  о  бессмысленность. Трибуном  быть  хорошо,  если  ты,  по  меньшей  мере  Гракх  и  совершенно  глупо,  если  просто  молодожён.  Он  вздохнул…  она  тоже,  только  тихо  так,  но  он  заметил,  ведь  всё  ещё  лежал  и  подслушивал,  как  там  внутри  всё  устроено.
Она  почувствовала  его  сомнения,  они  были  созвучны  с  её мыслями  настолько,  что  слёзы  подступили  близко-близко,  и,  выгнув  серпообразно  руку,  обняла  его  поникший  колос.
    Сидевшая  на  люстре,  и  наблюдающая  за  ними  муха,  заинтересовалась  их  общей  позой  и  что-то  придумав,  радостно  жужжа,  перелетела  ближе.