Пчелиный рой

     Весна пришла, как всегда, неожиданно, но для меня, как всегда, слишком поздно, потому что мне хотелось,  чтобы на дворе была вечная весна, но такое не может позволить себе даже турецкий султан, и мне подобало бы мечтать о чем-то более скромном, хотя, будь у меня денег столько, сколько у нынешних демократов, я позволил бы себе шествовать вдоль какого-нибудь меридиана из одного полушария в другой, преследуя весну.
  А сегодня мне никуда не надо ехать. Весна пришла собственной персоной и поселилась у меня в саду, разукрасив его, что называется,  во все цвета радуги. Все это благоухание заполнялось  птичьим гамом. Особенно усердствовали скворцы. Они поднимали такой крик, что мой кот, на всякий случай прогуливавшийся под сенью цветущих вишен в надежде отведать вывалившегося из гнезда незадачливого птенца, не находил себе места. Но вернемся к саду.
   
   Особенно красиво цвел старый абрикос, посаженный еще до войны. Крона была настолько огромная, что порой казалось – с неба спустилось и улеглось в саду белоснежное облако.
  Я зачарованно смотрел на буйство природы, как вдруг мое внимание привлекло большое темное пятно в белой шапке абрикоса. Я поспешил в сад. Здесь я увидел нечто необычное. На ветке абрикоса висел если не мешок, то большая авоська из живых пчел. Этот пчелиный муравейник грозно гудел и было несколько не по себе от мысли, что эта живая шапка может упасть тебе на голову. О последствиях страшно было думать. Пока я таким образом рассуждал, несколько пчел стали уделять избыточное внимание моей персоне и я помчался к дому с одной стороны, чтобы избежать ненужной назойливости, а с другой, - чтобы оповестить родителей о своем открытии. Отец не замедлил отправиться в сад. Он стал под самым скопищем пчел, высоко задрав голову и сокрушённо ею качая. Наконец он вымолвил:
- Да, сынок! Это удача! Такое случается, наверно, не чаще одного раза в жизни. Это пчелиный рой, сынок. Нам повезло.
   
   Лицо отца светилось счастьем. Глядя на него, радовался и я, хотя о какой удаче шла речь я  не имел ни малейшего представления. Но отец сказал «удача», значит «удача». Отец зря не скажет.
 - Пчелы – высокоорганизованные насекомые, - продолжал отец. – Они собирают мед, а мед, как известно, штука довольно вкусная и полезная. Согласен?
- Ещё бы, - ответил я. – В этом трудно усомниться.
- Любишь мед? - весело подмигнув, спросил отец.
- Еще бы, - с видом опытного знатока отвечал я, словно повидал на своем коротком детском веку столько меда, сколько простому смертному и не снилось. На самом деле в моем детстве мед был гостем довольно редким и я до сих пор помню, как переворачивал вверх дном и ставил на тарелку банку, в которой некогда был мед, и уходил гулять. По возвращении я слизывал с тарелки вытекшие из банки скудные остатки меда и вновь переворачивал банку. Это действо повторялось до той  поры, когда лизать уже приходилось ничем не пахнущую тарелку.

- А ведь здесь висит по самым скромным подсчетам пол ведра меда, - продолжал, улыбаясь, отец.
- Ого! – расхохотался я. – Сбегаю - ка  я за ложкой.
- Да ты не остри, - нахмурился отец. – Говоришь, любишь мед?
- Я уже ответил. Кто его не любит?
- А саночки возить любишь?
- Какие саночки, па? Чай, не зима, а весна нынче с утра.
- Грамотный ты у меня, - не без иронии промолвил отец. – Давно я у тебя дневник не проверял.
- А что с пчелами будет? -  поспешил я  переменить тему разговора.
- Дело в том, - деловито произнес отец, - что чужой рой, попавший в чей-либо сад, автоматически становится собственностью обладателя сада.
- Пчелами будешь заниматься?- вдруг прямо бросил отец.
 
  Вышеупомянутые «саночки» стали приобретать в моем воображении реальные очертания. Я мгновенно понял, как лихо попался в расставленные отцом сети. Этот вопрос напрочь отнял у меня способность логично и последовательно отвечать, согласуясь при этом со здравым смыслом. Мне хотелось в очень мягкой форме втолковать, что я не прочь, если кто-либо от избытка любви к пчелам заберет рой к себе под одеяло, но лично я хотел бы общаться с этими непредсказуемыми насекомыми  на расстоянии выстрела.
   Отец продолжал сверлить меня взглядом и я, мысленно справляя панихиду по футболу, по рыбалке, по всему, что скрашивает летние каникулы,  залепетал что-то о вреде пчелиных укусов, об аллергии и летальном исходе, в надежде исправить ситуацию.
- Что-то я тебя не пойму, - строго пресек мою тираду отец. – Ты что, не хочешь заниматься пчелами?
 
  От необходимости отвечать на этот щекотливый вопрос меня избавила пчела, которая жужжала у самого уха,  и  в этом  звуке я услышал далеко не мирные намерения. Я  принялся остервенело махать руками, но пчела кружила перед самым лицом, выискивая место, куда вонзить жало. Со всех ног, едва касаясь земли, я начал пересекать огород по диагонали в направлении деревянной кабины душевой, продолжая беспорядочно месить руками воздух. Влетев в душевую, я мгновенно захлопнул за собой дверь и здесь, без лишних свидетелей, без лишней суеты  это упрямое насекомое вонзило в меня свое жгучее оружие. Энергично потирая место укуса, я зорко вглядывался в дверную щель, пытаясь выяснить, сколько пчел участвовало в погоне.
   
   По садовой тропинке проходил отец. Он небрежно бросил мне нарочито громко, что бы я мог услышать:
- Ты зачем ботву в огороде вытоптал, пчеловод? Если мать увидит, то тебе лучше на какое-то время сбежать из дому. Мне любопытно знать, ты от каждой пчелы намереваешься так бегать? Я нисколько не сомневаюсь, что тобой сейчас побит последний олимпийский рекорд по бегу на короткие дистанции. Наверное, этому феномену есть какое-то объяснение. У того спортсмена, установившего последний рекорд, был свой стимул – жажда победы. У тебя свой стимул, более действенный – страх погони. При этом ты выполнял еще и «полезную» работу – превращал ботву в силос. Но хочу тебя предупредить: пчел очень много, а ты один. Нетрудно предположить, что ты помрешь на одной из ближайших  этих  темпераментных дистанций, не переработав в силос и половины огородной ботвы. И еще прими к сведению, что пчелы сначала носят мед в улей, а потом  уже этот мед в банках попадает на прилавок рынка.


   Вскоре во дворе появился живший по соседству дед Тишенков. Имени его я не знал. За глаза все мальчишки называли его дед Тишенков, а в глаза – дедушка. У деда была огромная пасека. Еще во дворе у него был колодец, и вся улица набирала в колодце воду для своих нужд и за определенную плату. Еще по большим церковным праздникам у деда останавливался приезжий поп, поскольку наш поп преставился, а нового еще не назначили.
     Приезжий поп был безобразно толстым, с огромным животом и в грязной рясе. Еще у попа был красный нос, в аккурат под цвет вишневой наливки, которой дед вдоволь  потчевал своего сановного гостя. Расчет был простой: только у деда церковь покупала воск для свечей и для дальнейшей их реализации.
      
   Но не этим дед снискал уважение и авторитет среди мальчишек. Дело в том, что на летние каникулы к нему в гости из города приезжал внук Валька. Для нас, деревенских мальчишек, это событие было довольно значительным.
   Валька был заносчивым гордецом, смотрел на нас с презрением, всем видом выражая брезгливость к нашему деревенскому происхождению. Я готов поспорить на что угодно, что любой из нас с удовольствием поколотил бы этого городского щеголя, но не делал этого из  совершенно  меркантильных соображений: иногда Валька выходил на улицу, держа в руках кусочки пчелиных сот, наполненных медом. Мы обступали его со всех сторон, с замиранием сердца глазели ему в рот, слушали громкое чавканье. Кого-то одного Валька угощал, выбрав самый маленький кусочек, а остальные продолжали надеяться, поминутно при этом спрашивая:
- Вкусно, да?
- Ты чё,  дурак? – злорадно отвечал Валька. На свете нет ничего вкуснее. Когда мед в банке – это уже не мед. А вот в сотах - это настоящий мед.  Спроси вон у него,- кивал Валька в сторону угостившегося подаянием. Тот одобрительно кивал головой, заискивающе поедал Вальку глазами. А вдруг еще обломится. Вскоре мы расходились, с завистью погладывая на счастливчика и в ожидании следующего «спектакля», при этом каждый надеялся, что удача в следующий раз выпадет именно ему.


   Дед мимолетно поздоровался со мной и «закосил» в сад. Дело в том, что одна нога у деда была изогнута, как у кавалериста. При ходьбе он откидывал эту ногу в сторону, чтобы не задеть другую ногу, и только потом отправлял её впереди себя. На мальчишеском сленге это называлось «косить». Дед не идет, а «косит». Носил дед темную рубаху навыпуск, соломенную шляпу на затылке и постоянно мурлыкал в полголоса нескончаемую песню.  Вслед за дедом проследовал отец, держа в руках длинную деревянную лестницу. А в ворота два мужика заносили новый, пахнущий свежестью дерева улей. И пока я выбирал между двух крайностей, что мне предпринять, - лечь под поезд или утопиться -, пчелы уже обживали свою новую квартиру. Дед в двух словах объяснил, что я должен кормить и поить пчел а также закрывать и открывать леток и удалился, оставив меня наедине с безутешным моим горем.

  Наступила золотая пора – пора цветения подсолнухов и дед, а также его приятель дядя Алеша, готовились к вывозу ульев в степь поближе к подсолнухам.
  В полночь подъехал к моему дому грузовик, в кузове которого в несколько рядов громоздились ульи. Нашлось место и для моего улья и для меня в узкой полоске между ульями и задним бортом. Я сел на дно кузова, облокотившись спиной о боковой борт и мы тронулись.
   
   Дорога была ухабистой и мне не очень было комфортно, но дух романтизма подогревал меня и я принялся мечтать. Видели бы меня сейчас пацаны, как я один среди глухой степи, среди глухой ночи еду в никуда, и никто не может предсказать, что ждет меня впереди. Только звезды мерцают надо мной, только зловещие черные тени вокруг, только непроглядная тьма. Может сейчас меня преследует стая волков. Я вообразил, как я сбрасываю на дорогу прыгающих на меня свирепых хищников. Конечно, я побеждаю в этой неравной схватке и вот обо мне уже говорят не только на нашей улице. И та, которой я был отвергнут, будет ловить мой взгляд, но я пройду мимо нее с видом человека, которому она безразлична. Собственно, ничего не произошло. Это могло случиться с каждым. Конечно, не каждый выйдет победителем, но я не виноват, что выжил. Было нелегко, но сработал инстинкт самосохранения и не надо восхищаться мной. Я сделал все, что мог, и то, что я сейчас иду по этой улице – чистая случайность. В девяти случаях из десяти исход того кровавого ночного поединка был не в мою пользу и она могла больше никогда меня не увидеть…
   
   Мысли мои прервала острая, жгучая боль в самом что ни на есть мягком месте. Я вскочил, как ужаленный и стал энергично тереть больное место, пытаясь найти разумное объяснение случившемуся.
   Так же гудела выхлопная труба, так же шуршали шины, но что-то изменилось в общем хоре голосов. Я низко наклонился, пытаясь разглядеть, обо что поранился, и в ужасе застыл. Здесь внизу не так было слышно рычание выхлопной, зато отчетливо был слышен гул не одной сотни пчел. Быстрее ветра я взлетел на верхний этаж ульев. Ветер надул рубашку парусом и чуть было не сбросил меня на дорогу. Я лег, уцепившись за крышку одного из ульев и «романтичное» путешествие продолжалось.
   Пчелы, возможно, и хотели поквитаться с нарушителем их покоя, но на воздушных потоках, гулявших наверху, я был для них недосягаем.
  Прохладный ночной ветер делал свое дело и я принялся энергично стучать зубами. О случившемся я решил не сообщать. Все  равно этим ничего не изменишь.
   
   Мы подъехали к дому, к самому окну, из которого лился яркий свет. Дед и дядя Алеша быстро открыли задний борт и началась разгрузка. Между прочим, я тоже предложил свои услуги,  взявшись за днище одного из ульев. Но стоило только стащить его с кузова, как в ноги, в руки, в шею мне впился не один десяток пчел. Я заорал так, что во многих избах деревни в окнах зажегся свет.
- Ставим быстро на землю, - вскрикнул дядя Алеша, поддерживающий улей с другой стороны. – Здесь ты не помощник. Отойди подальше. И надо пригласить понятых, - обратился он к деду. - Этот любитель меда, - кивнул дядя Алеша в мою сторону, - своим сумасшедшим криком  не только разбудил всю деревню, но и поднял покойников с погоста. Сейчас сбежится народ. Как без понятых объяснить, что мы не четвертовали и не сажали на кол этого новоиспеченного пасечника?
   
   Тем временем я послушно отошел подальше от этого проклятого места и стал наблюдать за процессом выгрузки. Улей за ульем снимались с машины. Дед и дядя несли каждый улей осторожно, при этом упираясь подбородком в крышку улья и глядя друг другу в лицо. Между ними происходил непринужденный диалог:
- Это твои крышки сорвало, - спокойным тоном говорил дядя Алеша.
- Нет, твои, - отвечал дед.
- А я говорю твои, - настаивал дядя. – Свои я гвоздями приколотил. Соткой. Мои не сорвет. А ты свои чем закрепил?
- А я забил по два гвоздя в крышку и в корпус и надежно скрутил проволокой.
- Ты бы лучше свою шляпу к ушам проволокой прикрутил, - деловито съязвил дядя.
- А ты бы лучше гвоздей в свою дурную голову наколотил, чтобы мозги зафиксировать, а то они у тебя набекрень съезжают, - не менее деловито парировал дед.
- А ты бы свою замызганную шляпу своей корове на рога повесил. Там она элегантней смотрелась бы, - продолжал язвить дядя Алеша, при этом выражение его лица было серьезным и озабоченным, как будто он давал дельный совет, который пойдет деду только во благо. Но ни один мускул не дрогнул на лице деда. Он так же озабоченно, в тон дяде Алеше продолжал:
- Ты зря не воспользовался блестящей возможностью по дороге выбросить свой вонючую фуражку. Ни одному завсегдатаю моды в мире не пришла бы мысль надеть на голову коровью лепешку и утверждать, что это головной убор. У меня на крыльце тряпка, об которую вытираю подошвы обуви, опрятнее выглядит. Даже меня, выжившего из ума старика, не сподобило бы одеть на голову кучу навоза.
- Я долго смотрел на твою шляпу, - не сдавался дядя Алеша, - и только сейчас меня осенило. Ты же её по ошибке вместе с соломой бросил корове в ясли. Корова пожевала маленько и выплюнула, чтобы не поганить молоко. А ты подобрал эту жеванную солому и гордишься.
 
   Я бы продолжал слушать и смотреть это представление, но меня вдруг одолел нестерпимый зуд во всем теле. Не найдя ничего подходящего, я бросился в растущие неподалеку подсолнухи. Выломав шершавый ствол, я принялся чесаться. Зуд был нестерпимым. Чесалось все от головы до пят. Я драл свое костлявое тело стволом подсолнуха, как рашпилем. В слабых лучах окна я усмотрел, что моя белая рубаха приобрела кумачовый цвет,  да и сам я с головы до ног был перепачкан кровью. В таком виде я вернулся к освещенному окну, где была уже закончена работа. Увидев меня, дед вздрогнул и начал креститься, шепча при этом молитву. Дядя Алеша нисколько не смутился, а только высказал предположение, что, пока здесь кипела работа, я там, в подсолнухах успел поучаствовать в каком-то кровавом сражении.

   Меду в этом году я поел. Целых пол ведра получилось янтарного, душистого до умопомрачения меда. А зимой пчелы погибли. Дед Тишенков стоял на раскрытым ульем и сокрушенно  разводил руками. И утеплен улей хорошо, и подкормка есть, и вода. Что же…Бывает… У меня тоже два роя погибло, - сказал дед очевидно мне в утешение. Я в исступлении смотрел на погибший рой. Казалось бы, пришло избавление от обязанностей, свобода. Но не радость испытывал я, а жгучую боль за этих маленьких беззащитных букашечек. Комок застрял у меня в горле и вот уже слезы в два ручья потекли из моих глаз. Эти малышечки принесли мне пол ведра меда, а я…
   Больше в своей жизни пчелами я не занимался.