Г. Борн Грех и раскаяние. Часть 2

ГЕОРГ БОРН
ГРЕХ И РАСКАЯНИЕ
РОМАН
ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО О. АЗАРЬЕВА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. ПРИНЦЕССА ШАРЛОТТА

Попытка кражи, происшедшая в замке, вызвала много шума во всех слоях общества. Событие долго обсуждалось на разные лады. В высших сферах эта отчаянная попытка грабежа с двойным убийством, превзошедшая по дерзости многочисленные случаи разбоя и воровства за многие годы, вызвала заметные опасения за свое имущество, но здравомыслящие люди искали причины этого распоясавшегося зла глубже.
Богатство обычно превращает человека в надменного эгоиста, жаждущего наслаждений. Но для графа Монте-Веро оно было лишь средством для служения обществу. Отдельные богачи города проматывали свои деньги и только для большей популярности с шумом раздавали нищим гроши. Эбергард же предоставлял бедным работу и не только находил в трущобах больных и несчастных, которых там было предостаточно, не только раздавал мелкие денежные пособия, но и старался помочь более существенным образом, помочь так, чтобы человек действительно снова встал на ноги.
Его поместья приносили отличные доходы. Сам Бог как будто благословлял его труды и заботы.
Прежде чем мы вернемся в замок, следует вспомнить случай, из-за которого к числу врагов графа Монте-Веро прибавилась еще одна довольно важная особа.
Мы знаем, что не только принцесса Шарлотта — это благороднейшее создание — любила Эбергарда, но и гордая и надменная графиня Ольга также полюбила его со всем пылом первой страсти.
Теперь вспомним тот вечер, когда во время празднества во дворце русского посла Эбергард смирил гордыню графини Ольги.
Она долго и упорно боролась с собою, прежде чем созналась себе в том, что любит его. Но в конце концов страсть ее достигла такой силы, что она бросила Эбергарду красные цветы, на которые он высокомерно наступил и прошел мимо. Такие женщины, как Ольга, способны выдержать продолжительную борьбу с собственными чувствами, вся их гордость долго и упорно сопротивляется возможности признать над собою чью бы то ни было власть, но зато если уж эти женщины полюбят, то любовь их не знает пределов. Страсть в них разгорается тем сильней, чем дольше ее старались подавить.
Любовь, с такой силой проникшая в сердце графини, не могла выносить никаких препятствий. Ольга была крайне экзальтированной особой. Она не могла быть рядом с графом и в то же время страстно желала этого. Наконец, она придумала средство постоянно и незаметно находиться возле него. Средство было до того смелым, что придумать его могла только необыкновенная и страстная душа русской графини.
И действительно, никто не узнал в молодом русском офицере Ольганове надменную дочь графа Долгорукова. Ольга с помощью своей доверенной камеристки так смело и естественно играла свою роль, что ни Эбергарду, ни его друзьям не приходило в голову ни малейшее подозрение. Притом молодой офицер так храбро и решительно вел себя в ту ночь, когда разбойники напали на него и его товарищей по дороге на княжескую виллу, и впоследствии оказался таким любезным и утонченным собеседником, что никто бы и не подумал принять его за женщину. К тому же лейтенант Ольганов по большей части выбирал вечера для встреч с Эбергардом и его друзьями, когда сумерки и неверный свет свечей помогали ей играть свою роль.
Мы видели, как во время празднества гордая графиня явилась сначала со своим отцом, затем незаметно исчезла и вскоре вернулась как лейтенант Ольганов. В таком обличье ей легко было заметить, что принцесса Шарлотта питает к благородному графу нечто большее, чем простой интерес. И с той ночи, когда Ольга спасла Эбергарда от яда, приготовленного ему Леоной и Шлеве, с той самой ночи в ее собственное сердце вкрался тайный яд — яд ревности.
Она не знала, о чем Эбергард говорил с невиннейшим созданием, каким была принцесса Шарлотта, в которой он принимал самое чистое и живое участие. Она не знала, что произошло между ними, когда они сидели вместе. Ее страстная душа не могла и вообразить, что у Эбергарда хватит великодушия отказаться от любви Шарлотты, в которой она так искренне ему созналась, потому только, что он не имел права платить ей взаимностью.
Граф Монте-Веро был женат, и никто не знал, что разлучило его с женой.
Эбергард не хотел, чтобы страдало прекрасное, невинное создание, и потому всеми средствами старался не привязывать к себе любящее сердце Шарлотты. Он сам глубоко любил ее, но сильный характер помогал ему скрывать эту любовь, чтобы не причинить никакого горя той, которой она принадлежала.
Шарлотта не знала прошлого Эбергарда и постоянно ждала разъяснения его слов, сказанных ей в звездном зал.
Ольга не смогла долго скрывать свою смелую игру от наблюдательных глаз Эбергарда. Еще до своего внезапного отъезда в Монте-Веро граф ощущал некоторую неловкость в присутствии молодого русского офицера, и недоверчивость его еще возросла, когда он вернулся из своего путешествия и снова увидел Ольганова. Он полагал, что тут кроется некая тайна, и однажды, оставшись наедине с юным офицером, чего он упорно старался избегать, случайно открыл ее тайну: волосы девушки распустились и выдали ее.
Эбергард был слишком деликатен, чтобы показать, что он узнал ее тайну. Но она не могла не заметить по его чуть изменившемуся обращению, что выдала себя, в чем вполне убедилась, когда, прощаясь и надевая офицерский головной убор, почувствовала, что у нее распустились волосы.
Лейтенант Ольганов вдруг исчез, но графиня Ольга никак не могла простить графу Монте-Веро, что он узнал ее тайну. Она со злости отказала камеристке, прежде пользовавшейся ее доверием, впала в ужасную ярость из-за того, что выдала себя, а главное, — что унизилась, показав графу, что ищет его общества. Такие гордые и страстные натуры не переносят унижения. Они никогда и ни перед кем не смиряются, даже если сознают собственную вину.
Ольга хотела скрыть свою любовь, демонстрируя презрение. Она стала до крайности несправедливой, она гневалась из-за того, что ее безумные выходки стали известны, и ненавидела того, кто это открыл. К тому же ее преследовала мысль, что Эбергард любит принцессу Шарлотту. Вот почему Ольга искала случая отомстить Эбергарду, а кто ищет такого случая, тот обычно его находит.
Гордая и смелая графиня познакомилась с игуменьей, которая часто бывала у королевы. Этим двум жаждавшим мести женщинам нетрудно было сойтись: хотя они были совершенно разными, их соединила ненависть к Эбергарду.
Леона сумела войти в доверие к своей новой союзнице и намерена была использовать ее до тех пор, пока не достигнет своей цели.
Ольга получила желаемые сведения и торжествовала. Союзницы были действительно сильны и опасны. Они намеревались при первом же придворном празднестве нанести графу Монте-Веро удар и смертельно унизить его.
Советник короля Шлеве, искусный интриган, недурно все рассчитал, помешав устроить бал во дворце Эбергарда и побудив короля пригласить всех к себе. Он подумал, что неустрашимый граф, имевший обыкновение допытываться до всего, примет приглашение и употребит этот случай на то, чтобы пожаловаться королю. Но на самом деле не это заставило Эбергарда принять приглашение. Граф, несмотря на немилость короля, хотел поговорить с ним о бедственном состоянии народа.
Итак, в замке начались приготовления к последнему перед постом пышному придворному празднику.
Леона как благочестивая игуменья монастыря Гейлигштейн не могла присутствовать среди гостей, а потому возложила все надежды на свою искусную союзницу.
Барон Шлеве обдумал и составил такой хитрый план, что был уверен в его успехе. По его расчетам, после этого праздника Эбергард должен был утратить доступ не только к королю, но и ко всем членам двора. Обесчещенный, он никогда впредь не оправдается и не возвысится. А вскоре после морального падения должно было последовать и физическое, о котором Шлеве и Леона много совещались и были уверены в успехе.
Шлеве, главным образом, намеревался сам вести дело. А мы знаем, что этот ловкий интриган не пренебрегал никакими средствами в достижении своих целей. Королева уже давно была весьма расположена к нему, а в последнее время ему удалось захватить в свои сети и короля, так что у него были все основания рассчитывать на полную победу.
Каким образом он возбудил в короле неприязнь к графу Монте-Веро, мы узнаем в следующей главе, а здесь мы сделали это замечание лишь для того, чтобы читателю не показалась странной перемена в общении короля с Эбергардом. Он, бывший любимец монарха, имевший право входить в покои короля без доклада, из-за дерзких козней ничтожного лицемера сделался в глазах короля опасным противником престола. Он, которого король когда-то — после трогательного рассказа о его жизни — с жаром обнимал, теперь из-за гнусной клеветы барона должен был лишиться его милости. Так ничтожным существам нередко удается унижать и уничтожать благородных людей.
И вот Эбергард в своем роскошном экипаже въезжает в ворота замка и по украшенной золотом и устланной коврами мраморной лестнице поднимается в зал Кристины.
По обеим сторонам лестницы стоят лакеи в ливреях, украшенных серебряными галунами, и почтительно кланяются графу, однако не так низко, как прежде — прислуга всегда лучший барометр в отношениях между хозяевами.
В ту самую минуту, когда карета Эбергарда проехала дальше, у подъезда остановился экипаж русского посла. Оглянувшись, Эбергард увидел графа и его гордую дочь. Темно-зеленое атласное платье, украшенное розовым шитьем, удачно оттеняло ее красоту.
Увидев, что граф Монте-Веро остановился на площадке лестницы, чтобы пропустить ее вперед, Ольга мгновенно покраснела и, высокомерно поклонившись, прошла мимо. Однако ее отец радушно приветствовал графа и предложил вместе войти в зал.
Эбергард заметил русскому послу, что звуки труб уже возвестили о приезде их величеств, но граф уверил его, что никто не обратит внимания на то, что они опоздали.
Когда Ольга, ее отец и Эбергард вошли, король и королева уже находились в великолепно освещенном и благоухающем зале Кристины. Тут же были и министры двора, и генералы, и послы, и другие высокопоставленные лица, а также их супруги. Зеркальные стены зала, отражая в себе это вельможное общество, создавали иллюзию бесконечности одинаковых залов.
Вскоре образовались группы беседующих. Со всех сторон слышался оживленный разговор. Барон Шлеве, с нетерпением ожидавший графа Монте-Веро, вдруг увидел, как он входит вместе с русским послом и его дочерью. Это обстоятельство встревожило Шлеве. В первый момент он решил, что Ольга изменила им, приняв сторону Эбергарда. Однако его сомнения тут же рассеялись, когда русский посол и его дочь отошли от графа Монте-Веро, который, поклонившись королевской чете, направился к Этьену и кавалеру де Вилларанка.
В открытые двери театрального зала виднелись ломберные столы — король в эту зиму очень увлекался карточной игрой. Зал принцессы тоже был открыт. В него, как шутливо сказала королева, доступ мужчинам был закрыт. Здесь в увитых зеленью беседках расположились дамы.
Эбергард тем временем, беседуя с французским послом и сопровождавшим его кавалером, следил за королем, который говорил с министрами. Он казался серьезней и озабоченней обычного. Вскоре к нему подошел принц Август, брат короля, и между ними, похоже, завязался трудный разговор.
Когда барон Шлеве, раскрыв ломберный стол, приблизился к королю, Эбергард невольно перевел взгляд на стену зала, где висел портрет принцессы Кристины, о которой он знал больше, чем любой из гостей, а может быть, и сам король, так горячо любивший исчезнувшую принцессу. Эбергард внимательно всматривался в черты принцессы на портрете. И чем дольше он смотрел, тем сильнее она пленяла его.
Ее светлые волосы, украшенные жемчужной диадемой, ее темно-голубые глаза и маленький нежный рот приковывали взор. Грустное выражение бледного лица говорило о скрытом горе, переполнявшем сердце Кристины. Сквозь тонкую черную вуаль, ниспадавшую с ее головы, виднелся амулет, который она носила на груди. Эбергарду вдруг показалось, что некие невидимые нити связывают его с принцессой…
На хорах звучала тихая музыка. Королева в отдаленной части зала беседовала с немолодыми принцессами. Король со своими партнерами отправился в театральный зал. Придворные, разбившись на небольшие группы, тихо переговаривались под эти мелодичные звуки.
В эту минуту принцесса Шарлотта прошла мимо графини Ольги. Эбергард, еще не видевшийся с нею, низко поклонился.
Шарлотта, в отличие от графини, была в простом голубом платье без всяких украшений. Только в ее черных волосах поблескивали серебряные ландыши с бриллиантовыми росинками. Даже в этом простом туалете она была прекраснее всех. Ее темно-голубые глаза с нежностью смотрели на Эбергарда. И граф Монте-Веро почувствовал, с какой силой он любит эту прелестную девушку. Сердце его болезненно сжалось.
Прочла ли графиня Ольга эти чувства на его мужественном лице, хотела ли привести его в замешательство или это был просто случай, но она выронила из рук букет красных камелий, быть может, желая заставить графа Монте-Веро хоть в этот раз поднять цветы, а не наступить на них, как он это сделал однажды.
Эбергард нагнулся, оказав графине внимание, слишком незначительное, чтобы окружающие могли придать ему какое-то значение.
— Благодарю вас, граф, — тихо сказала заносчивая русская графиня. — Мне доставляет особенное удовольствие склонить перед собой вашу гордость, хотя бы только для того, чтобы заставить поднять цветок. Порой самые ничтожные с виду события имеют весьма глубокое значение.
— Согласен с вами, графиня, —ответил Эбергард. — В жизни мне не раз приходилось встречать подтверждение вашим словам. Кто желает царствовать и не может достичь этого достойным образом, тот довольствуется силой этикета.
Ольга бросила на графа взгляд, явно говоривший, что она почувствовала себя оскорбленной. Немного помолчав, она небрежно сказала:
— Скажите, пожалуйста, граф, что заставляет вас питать столь неблагодарную любовь к народу? Не желаете ли вы тем самым вознаградить себя за какую-то утрату, причиненную собственной нерадивостью? Я почти готова думать, что это так.
— Уверяю вас, графиня, — вмешалась Шарлотта. которой явно не нравилось, какой оборот принял разговор, — что я горячо сочувствую стремлениям графа и, будь я владетельной особой, непременно встала бы под его знамена.
Они вошли в зал, где в беседках, весело щебеча, расположились представительницы прекрасного пола. Графиня, следуя своему плану, вместе с принцессой и Эбергардом подошла к одной из беседок. Дамы привстали, полагая, что пришедшие присоединятся к общему разговору.
— Я только что спросила графа, не хочет ли он своей любовью к народу вознаградить себя за какую-нибудь утрату, — проговорила Ольга. — Дело в том, что недавно я слышала разговор, которому никак не могу поверить. Неужели, граф, вы и в самом деле женаты?
Эбергард остался совершенно спокоен. Без всякого смущения он вынес направленные на него со всех сторон и робкие, и любопытные взгляды.
— Да, графиня, перед людьми я еще женат.
— Неужели? Знаете, граф, из-за вас я едва не стала клятвопреступницей.
— Неужто гордая дочь достойного русского графа способна с такой легкостью давать клятвы?.. Позвольте заметить, ваше сиятельство, что вы затронули тему, о которой не стали бы говорить, если бы знали суть событий.
— Вот как? Дело, похоже, принимает трагический оборот и почти заставляет меня думать, что вы тоже из тех друзей народа, которые способны на мезальянс. Если граф И. женился на танцовщице Т., если граф Росси женился на певице Зонтаг, то почему же графу Монте-Веро не жениться на наезднице? А мисс Брэндон была более нежели наездница: она укрощала львов.
— Мисс Брэндон — ваша жена? — невольно вырвалось у Шарлотты, которой казалось, что она видит дурной сон.
— Она была моей женой, ваше высочество. Графиня Леона Понинская приняла имя мисс Брэндон уже после того, как разошлась со мной: графиня Долгорукова не совсем точно осведомлена.
— Однако точнее, чем вы думаете. И чтобы доказать это, я спрашиваю вас: знаете ли вы, где сейчас находится ваша несчастная жена?
— Позвольте и вам, графиня, задать вопрос: знаете ли вы сказку про льва и змею? Может быть, и принцесса не знает ее?
— О нет… Присядем, господа! — проговорила Шарлотта, которая успела прийти в себя. — Начинайте свой рассказ, граф.
— Это весьма обыкновенная, но вполне правдивая я поучительная история, а я с детства хорошо помню все басни… Однажды вечером молодой лев бродил по лесу. Он был еще неопытен. Матери своей он не знал, воспитателя у него не было, и лишь изредка он получал наставления от сострадательного и великодушного старого льва. И вот на своем пути юный лев увидел молодую, почти оцепеневшую от холода змею. Ей угрожала опасность стать жертвой наступившей зимы. Льву понравилась маленькая хорошенькая пестрая змейка с пока еще чистосердечным взором. Он подошел к ней и спросил, не пойдет ли она вместе с ним в его жилище, где ей будет и тепло, и уютно и где он будет защищать ее и делить с ней свою добычу. Маленькой змейке понравился лев, и она отправилась в его жилище.
— Отличный защитник! — воскликнула графиня Ольга.
— И благородный, как все львы, — прибавила Шарлотта.
— Увидев змею, добрый старый лев, знавший повадки ее породы, стал предостерегать молодого льва. Но последний больше доверял словам благодарности и любви хорошенькой змейки, нежели предупреждениям старика. Сначала их жизнь протекала в мире и согласии. Но как только лев окончательно доверился змейке, тут-то она и проявила свою злую натуру: мало того, что она ограбила его, ей еще удалось сделать так, что все остальные львы отвернулись от него. Но змея сумела еще раз обмануть и обольстить льва, который любил ее так, что поначалу простил ей все — в надежде, что она останется ему верна.
— Единственный упрек, который можно сделать льву: он был слишком великодушен, — сказала Шарлотта.
— Змея великолепно умела притворяться. Однажды вечером, когда лев собирался на охоту, лев-сосед сказала ему, что в его отсутствие змея принимает гостя. Наш лев не поверил и даже счел это наветом: ведь у змеи родился малыш, которого он любил больше всего на свете. Когда же лев-сосед снова сказал ему, что змея ему постоянно изменяет и что он должен в этом сам убедиться, наш лев решил неожиданно вернуться домой. И что же он увидел? Змея действительно нежничала с другим. Она поняла, что разоблачена, зашипела на него от ненависти и кинулась, стараясь вонзить во льва свои ядовитые зубы.
— Какая мерзость! — воскликнула Шарлотта. Ее поддержали остальные дамы, слушавшие эту историю в стиле Эзопа. Только Ольга молчала, понимая, что произошло обратное тому, на что она рассчитывала.
В этот момент к ним подошел флигель-адъютант короля и передал графу, что король просит его к себе в театральный зал.
Эбергард встал, и принцесса последовала его примеру.
— Послушайте же, чем кончилась эта история, — сказал он, прежде чем покинуть дам. — Лев ушел. Он пощадил жизнь неблагодарной, но так как был обесчещен, ушел далеко, очень далеко, чтобы создать себе новое жилище… Да, вот еще что! Змея не отдала ему ребенка, и когда спустя несколько лет он вернулся, чтобы законным образом отнять у нее свое дитя, оказалось, что змея отдала его кому-то чужому. И вот лев так и блуждает до сих пор в поисках своего ребенка, не находя себе покоя… Как вы думаете, графиня, должен ли лев заботиться о том, где находится змея, должен ли он еще называть ее своей, хоть она и подтвердит везде, что соединена с ним? Перед Богом он с ней разлучен, и никакая земная сила не может осудить его за это. Змея не раз покушалась на его жизнь и осмелилась надеть маску святой для того, чтобы служить жадным волкам… Вот и вся басня о льве и змее. Мораль же ее пусть найдут мои благосклонные слушательницы, которых я прошу не сердиться на рассказчика за то, что он, повинуясь монаршей воле, должен покинуть их.
Эбергард раскланялся и последовал за адъютантом, а Шарлотта вернулась в зал Кристины.
За ломберным столом сидели король, принц Август и несколько придворных, а за стулом короля стоял Шлеве. Когда к ним подошел граф Монте-Веро, они обсуждали неудавшуюся кражу в замке.
— Оказалось, — говорил Шлеве, — что девушка тоже принимала участие в заговоре. В этом сходятся показания всех трех преступников.
— Вы ведете следствие, барон, так что вам виднее, — отозвался король. — Но как же вы объясните, что девушка раскрыла заговор, никого не назвав по имени?
— Этот же вопрос задаю себе и я, ваше величество, — сказал Шлеве.
— Граф! Наш разговор должен заинтересовать и вас, — проговорил король, взглянув на поклонившегося ему Эбергарда.
— Однако, как бы ни были темны и запутаны обстоятельства дела, объяснение этого факта не замедлило представиться, — продолжал Шлеве. — Девочка эта, последнее время жившая в общественном доме, боялась, что преступники не поделятся с ней согласно договоренности.
— Нередко случается, что чувство зависти заставляет одного из соучастников открыть преступление. Тогда он становится весьма полезным для следствия, — заметил кто-то из присутствовавших.
— Она-то и составила план действий. Только преступники хотели привести его в исполнение без нее, а потому она и вызвала стражу, к несчастью, не захватившую ее вместе с другими.
— Так она бежала? — спросил король.
— Она сумела воспользоваться суматохой, произошедшей из-за кровопролития, — пояснил Шлеве.
— И вы говорите, что у девушки не было имени? Престранная история! — проговорил король.
— Мы хотели объявить розыск беглянки, но нас остановило то обстоятельство, что девушка принадлежит к тем загадочным существам, которыми так богат большой город. Однако мы узнали, что девушку зовут Маргаритой и она была в пансионе у госпожи Фукс.
При этих словах Эбергард вздрогнул.
— Более того, мы узнали, что эта особа, — продолжал Шлеве, не отводя глаз от Эбергарда, — родная дочь графа Монте-Веро.
Глаза всех присутствовавших впились в Эбергарда, который не смел верить собственным ушам.
— Дочь графа Монте-Веро? — повторил удивленный король. — Мы действительно помним, что граф искал свою дочь.
— Я и до сих пор ищу свое пропавшее дитя, — ответил Эбергард.
— Этот случай позволил ее найти, — произнес Шлеве. — Мадам Фукс присягнула вчера, что Маргарита ваша родная дочь и что она была поручена ей вашей супругой.
— Боже правый! — вырвалось у Эбергарда.
— Однако оставалось еще одно затруднение в поиске преступницы, — Шлеве с нажимом произнес последнее слово. — Несмотря на все, что мы узнали, нам неизвестно было ее истинное имя, которое мы должны были дать в объявлении.
— И объявление это вышло? — едва слышно спросил Эбергард.
— Оно должно было выйти, граф. Никаких исключений не может быть перед законом. Однако же вы можете утешить себя тем, что преступнице нельзя было бы дать ваше теперешнее имя, так как по метрическому свидетельству ее зовут Маргаритой фон дер Бург.
Эбергард закрыл лицо руками.
— Вы правы, барон, никакие основания не могут отменять закон, — сурово проговорил король. — А так как не вызывает сомнений, что девушка эта — преступница, следует дать объявление о ее розыске.
— Теперь же, как нередко бывает при расследованиях, мы сделали еще одно неожиданное открытие. Оказалось, что граф Монте-Веро, который как немецкий подданный присвоил себе фамилию фон дер Бург, не имеет права носить ее, ибо является незаконнорожденным и был найден посреди дороги.
При этих словах кавалер де Вилларанка и все, кто находился поблизости и слышал слова Шлеве, поднялись с мест.
Эбергард отступил назад. Негодяю Шлеве было недостаточно того, что он унизил, опозорил его и его дочь, он осмелился еще и бесчестить родителей Эбергарда. Граф хотел выразить бесчестному клеветнику все свое презрение, но вспомнил последние слова старого Иоганна. Странной тяжестью легли они на его душу, и под гнетом всех этих мучительных мыслей он едва удержался на ногах.
— Удивительно… — пробормотал король, сурово сдвинув брови. Ему явно не нравилось слушать наговоры Шлеве. — Вам бы следовало избавить нас от этих разговоров здесь.
— Простите, ваше величество, — сказал Шлеве, между тем как о случившемся шептался уже весь зал. — Простите, если я вызвал вашу немилость тем, что захотел предоставить графу случай опровергнуть донесения, которые скоро будут известны всей столице. Я счел это своим долгом… Сегодня, перед тем как мы хотели дать объявление о бегстве Маргариты фон дер Бург, из монастыря Гейлигштейн нам был доставлен документ, найденный в письменном столе отшельника фон дер Бурга. Из этого документа следует, что господин, поселившийся в отдаленной стране и произведенный там в княжеское достоинство, совершенно незаконно носит имя фон дер Бурга, а потому оно также незаконно передано преступнице.
— Однако в этом документе должно быть названо имя, которое он носил прежде, — проговорил король.
— Быть может, граф сам в состоянии все объяснить нам? — предположил Шлеве. — Объяснение было бы весьма желательно не только для того, чтобы положить конец этому запутанному делу. Это могло бы опровергнуть и все неизбежные подозрения и слухи.
Между тем душа Эбергарда разрывалась от унижения. Его, благородного, честного, порядочного человека, враги с рассчитанным презрением затоптали в грязь, дочь его назвали преступницей, имя его опозорили, родителей его обесчестили. Только Всевышний помог ему вынести это бесчестие, не уничтожив в яростном гневе негодяя, который так расчетливо и подло подготовил эту расправу. В сей час горьких испытаний Эбергарда поддержал образ Спасителя, который, терпя муки на кресте, молился за своих врагов.
— Да совершится то, что угодно Богу, — проговорил он громко после продолжительного и тяжелого молчания. И слова его прозвучали с необыкновенной твердостью и силой. — Я не знаю, чей я сын, и потому вы еще смелее можете назвать меня незаконнорожденным или найденышем. Руководствуясь застарелыми предрассудками, вы цените человека по рождению, а не по деяниям его. Я служитель свободы и высоко ставлю не то, что наследовал, а то, что приобрел. Вот единственный мой ответ на ваши обвинения, барон фон Шлеве. Добавлю только, что мне не хотелось бы думать, что эти обвинения — плод вашей мести.
— Не знаю, граф, что заставляет вас предполагать…
— Оставим эту тему, — величественно прервал его Эбергард. — Мои убеждения и устремления слишком расходятся с вашими.
В то время как король тихо говорил с принцем Августом, а гости, надменно пожимая плечами, нарочито отворачивались от Эбергарда, кавалер де Вилларанка обратился к нему с просьбой, не позволит ли ему тот вызвать барона Шлеве на дуэль.
— Дорогой де Вилларанка! — Граф уже вполне владел собой. — Ваше положение посла и ваши высокие личные достоинства не должны позволить вам опуститься до того, чтобы драться с этим… камергером. К тому же я презираю поединок как печальный пережиток кулачного права, как любой предрассудок прошлого. Примите мою благодарность за ваше благородное желание вступиться за меня. Я расцениваю его как действительно оказанную мне услугу. — Затем Эбергард обратился к королю: — Однажды я имел счастье открыть вашему величеству тайну моей жизни. Теперь я вдвойне горжусь тем, что тогда я ничего не скрыл и ваше величество не лишили меня своей милости за то, что у меня не оказалось родового дерева. Мое родословное древо — это моя сила, моя воля и мои еще незначительные, на мой взгляд, дела. Но лучше всякого родового дерева для каждого человека — это чистое прошлое, также как опора для всякого народа — свобода и просвещение… Ваше величество, соблаговолите отстранить графа Монте-Веро от всего, что вы всемилостивейше доверили ему. Эту просьбу свою я считаю священным долгом перед вами и перед самим собой.
Прежде чем король, которого поразили эти слова, успел ответить, Эбергард поклонился ему и всем присутствующим.
Шлеве чувствовал, что его рассказ о якобы преступной девушке потряс графа до глубины души. Однако растоптать его полностью не удалось. И все-таки Шлеве торжествовал победу, ибо имел еще в запасе главный удар, и Эбергард сам помог нанести его.
Граф Монте-Веро, покинутый друзьями и врагами, пересек театральный зал и вошел в зал Кристины. И тут его остановил нежный голос:
— Не думайте, граф, что нет души, преданной вам, нет сердца, молящегося за вас Богу. Помните, что бы ни случилось, я глубоко уважаю вас и всегда молюсь за вас.
Эбергард поднял глаза и увидел принцессу Шарлотту, которая воспользовалась минутой, чтобы шепнуть ему эти утешительные слова.
— Шарлотта… —сказал Эбергард с теплотой в голосе. — Вы не отворачиваетесь от человека, у которого нет ни отца, ни матери, ни жены, ни ребенка…
— Я молюсь за вас, потому что мое сердце навеки принадлежит вам.
— Благодарю вас, прекрасное, возвышенное создание, — прошептал Эбергард, и слезы выступили у него на глазах.
Затем, с невыразимой тоской думая о своей преследуемой дочери, он пошел по лестнице вниз.

II. РЕВОЛЮЦИЯ

Через несколько дней после описанных нами событий над Европой разразилась буря — сильная и неудержимая. Ничто не могло противостоять ей.
Буря эта называлась — революция.
Первые искры — источник пожара — посыпались из Франции, из Парижа, где и началась революция — со всеми ее ужасами, кровопролитием, горем, ликованием и взаимной ненавистью.
После подписания конвенции и в большом городе, где происходит действие нашего рассказа, на улицах стали происходить кровавые стычки*.


* В этой жестоко подавленной немецкой революции 1848—1849 г.г. участвовали К. Маркс и Ф. Энгельс, карикатурные намеки на которых, как агитаторов, можно найти в этом романе. С апреля 1848 г. (уже после написания знаменитого «Манифеста Коммунистической партии») К. Маркс и Ф. Энгельс приезжают в Кёльн (о котором, должно быть, Борн постоянно и говорит как о некоем «большом городе»), где вступают в «Демократическое общество» и создают революционную «Новую Рейнскую газету». К. Маркс становится ее главным редактором. В мае 1849 г. после разгрома революции, когда Ф. Энгельс на баррикадах принимает участие в вооруженной борьбе с контрреволюцией, прусское правительство (отсюда следует, что речь в романе идет о Пруссии) закрывает газету, арестовывает, судит и высылает К. Маркса. Он переезжает в Париж, а затем в Лондон (немного позже к нему присоединяется и Ф. Энгельс). Там он и его соратник прожили остаток жизни. Потрясающая наивность автора в объяснении причин революции говорит о том, что Г. Борн явно не читал трудов Маркса и Энгельса, где вполне справедливо замечено (и никем не отменено), что революции начинаются тогда, когда назревает революционная ситуация — когда верхи не могут управлять, а низы не хотят жить по-старому. И тогда отчаявшийся и вконец обнищавший народ берется за оружие. (Прим. переводчика.)


Прежде чем в замке успели прибегнуть к каким-либо решительным мерам, на главных улицах с необыкновенной быстротой начали воздвигаться баррикады. В ход шли камни, опрокинутые экипажи, выломанные двери — одним словом, все, что попадалось под руки обнищавших, доведенных до отчаяния людей. Мостовые были разрыты. Толпы плохо одетых озлобленных мужчин и женщин с искаженными лицами, выкрикивая лозунги и призывы, метались по улицам, вламывались в дома, требовали оружия, и вскоре в руках у многих уже были ружья и сабли, пусть даже и заржавленные. Кто не нашел настоящего оружия, вооружался пиками, сделанными из прутьев металлических оград.
Восстание разрасталось с каждой минутой. Раздались первые выстрелы. Зазвенели сабли. На узких улицах столицы началась резня. Брат шел против брата, сын против отца. Толпе удалось ворваться в арсенал и захватить оружие. Это еще сильнее накалило обстановку.
Теперь люди на баррикадах смогли хорошо вооружиться, а их товарищи произносили на площадях пламенные речи, возбуждавшие буйные головы и привлекавшие к ним тысячные толпы. Ораторы явно загодя приготовили свои зажигательные речи и только ждали удобного момента, чтобы их произнести.
Впоследствии говорили (и совершенно справедливо), что Шлеве нанял одного из этих ораторов, рыжебородого бездельника, для того, чтобы он поднял народ, дабы дать барону возможность проявить себя спасителем престола.
Этот рыжебородый, сопровождаемый разгневанной толпой, наклеивал на дворцах и министерских зданиях плакаты «Собственность народа». Эта приманка, брошенная толпе, принесла обильные плоды. С торжествующими криками обездоленные люди высыпали на улицы и площади и бросились громить булочные, пивоварни, оружейные магазины, грабя все, что попадалось под руку.
Ужас овладел теми, кто имел собственность, в том числе и нажитую неправедным путем. Перетрусившие богачи наглухо запирали двери и ставни, перебираясь в самые отдаленные комнаты. Кому из них удавалось — спешно бежали прочь.
Король не сразу решился на военные действия против восставших, и его нерешительность привела к тому, что приказ армии — очистить улицы — вызвал кровавую бойню.
Правительственные войска, действовавшие до сих пор довольно сдержанно, теперь, воодушевленные приказом расправиться с бунтовщиками, начали стрелять во всех без разбора — в виновного и невиновного, в каждого, кто показывался в окнах домов или на крышах. Душераздирающие крики раненых сливались с плачем и криком жен и матерей, бродивших по улицам в поисках своих близких. Повсюду слышались приказы офицеров и выкрики предводителей на баррикадах. Во всех концах громадной столицы гудел набат, наполняя город смятением.
Страх царил не только в домах и дворцах, но и в замке, хоть он и был окружен гвардейскими полками. Выстрелы раздавались и поблизости от него. Королю, находившемуся с королевой и принцем в зале Кристины, окна которого выходили во внутренний двор, доложили, что пулями разбиты почти все стекла в окнах на фасаде.
Комендант города, которому вместе с войсками удалось пробиться к королевским воротам, принял общее командование. Он приказал артиллерии стрелять по баррикадам, отчего гибли не только мятежники, но и солдаты королевских войск. Отдельные части после этого варварства стали выказывать явное желание перейти на сторону мятежников. Казалось, вот-вот — и возмущенная толпа станет победительницей.
Королева отправилась в капеллу на молитву о спасении от гнева черни. Принцессы плакали, стоя на коленях.
Адъютанты постоянно докладывали королю о ходе восстании, все ближе и ближе придвигавшегося к замку. Король был бледен и в высшей степени взволнован. Из зала Кристины он перешел в покои, окна которых выходили на площадь перед замком.
— Умоляю, ваше величество… — твердил Шлеве, неотлучно находившийся возле короля, — …умоляю вас не подвергать себя опасности и покинуть эту комнату, ибо безумие толпы достигло крайних пределов.
— Вот я и хочу видеть, до чего безумие может довести толпу, — сказал король и решительно направился к окну.
То, что он увидел, так потрясло его, что от ужаса он закрыл лицо руками.
Жестокий бой завязался на мосту. Казалось, кровь окрасила реку. Площадь с трудом удалось расчистить, но в примыкающих к ней улицах, где были воздвигнуты баррикады, продолжалась яростная резня.
В комнату вошел адъютант.
— Какие новости? — отрывисто спросил король.
— Ваше величество, полк Альторф перешел на сторону мятежников. Это привело в смущение остальные войска, — доложил адъютант.
— Вы плохой вестник, — озабоченно ответил король. — В древней Персии вас бы уже удавили за такое известие. К сожалению, мы живем в другое время и в другой стране.
В дверях показался генерал, посланный комендантом. Мундир его был изодран, шлем прострелен, правая рука в крови.
— Ваше величество! — воскликнул он. — Есть только одно средство спасти столицу!
— Какое же? Говорите! — встрепенулся король.
— Прикажите артиллерии постоянно обстреливать город! Только тогда мы справимся с ними.
— Никогда! — вспыхнул король. — Пока я жив, этого не будет! Вы что, хотите, чтобы погибла и преданная мне часть мирного населения?
— Тогда все пропало, ваше… — успел сказать генерал и упал без сознания.
Король был крайне взволнован, но ему предстояло выслушать еще худшие вести. В комнату вошел адъютант и сообщил, что принц Август, которому король только отказал в его желании обстреливать город, переодетым бежал из города вместе с несколькими льстивыми сановниками, которым король сделал немало добра
Короля явно поразило это известие.
— Все меня покидают… — сокрушенно молвил он.
— Все, кроме вашего верного слуги, осмелившегося признаться в этом, — прошептал барон Шлеве, тогда как королева, рыдая, бросилась в объятия игуменьи монастыря Гейлигштейн.
— Я сумею вознаградить вас за вашу верность, — ответил король, протянув руку негодяю.
Шлеве, встав на колено, поцеловал руку короля.
— Ваше величество, эти подлые нечестивцы подойдут к вам только через мой труп, — проговорил он. — Однако, не слышно больше выстрелов, — тут же прибавил он скороговоркой. — Не удалось ли войскам, верным вашему величеству, усмирить мятежников?
Король с бароном подошли к окну и увидели удивительное зрелище.
На залитой кровью баррикаде на Марштальской улице стоял Эбергард Монте-Веро, одним своим появлением укротивший дикую толпу. Он стоял без оружия, с непокрытой головой, как на эшафоте. Казалось, он неуязвим.
Ярость схватки с обеих сторон сменила мертвая тишина.
Эбергард обратился к народу с короткой речью, затем спокойно спустился с баррикады и направился к воротам замка. Граф шел прямо в западню, расставленную злокозненным бароном.
Король с немым удивлением смотрел на эту сцену, а камергер Шлеве не мог скрыть злой усмешки.
— Ваше величество мне не поверит, если я скажу, что влияние этого человека на чернь имеет самые ужасные последствия. Но он сам сейчас доказал это лучше, чем все мои слова.
— Вы думаете, граф виноват в мятеже? Нет-нет, господин барон, вы ошибаетесь! Очень может быть, что граф — либерал, что он вредит мне своими непонятными идеями, но что он строит изменнические планы…
— Граф Монте-Веро! — доложил, войдя в комнату, Биттельман, верный слуга короля, в то время как Шлеве в ответ на последние слова короля двусмысленно пожал плечами.
— Просите графа! — приказал король.
Биттельман отворил дверь, и на пороге показалась высокая фигура Эбергарда. Лицо его омрачилось, когда рядом с королем он увидел Шлеве.
Эбергард знал, что этот человек  — злой гений замка, что вместе с вельможами, которые обязаны ему своими местами при дворе и в правительстве, он являлся самым вредоносным советником короля. Именно его козни и вызвали возмущение народа. И тогда случилось то, чего граф Монте-Веро так боялся, то, чего он старался, насколько мог, не допустить. Этого бунта никогда бы не произошло, если бы обманутый король не доверился людям, которые не гнушались никакими способами и средствами, чтобы обогатиться за счет народа, обобранного ими до нитки.
Но то, чего так опасался Эбергард, все-таки произошло.
Сердце графа обливалось кровью. Он всеми силами старался остановить ужасное смертоубийство. С этой целью он и пришел в замок.
Король принял его. Однако на лице короля Эбергард заметил внутреннюю борьбу: король не знал, можно ли довериться графу или нет. Мерзкое семя, посеянное Шлеве и его сторонниками, успело дать свои ростки.
— Несете ли вы нам, граф, известие об усмирении мятежников? Или нам придется прибегнуть к крайним средствам?
— Ни то ни другое, ваше величество. Я не делегирован несчастным народом. В эту минуту я только человек, следующий стремлению своего сердца.
— Нам показалось, что вы имеете неотразимое влияние на народ. Кроме того, нам сказали, что якобы именно вы зачинщик бунта и предводитель взбунтовавшегося народа… Не является ли это народное восстание плодом ваших идей и ваших действий, граф?
—Что я могу сказать в ответ на такие гнусные обвинения, ваше королевское величество? — произнес возмущенный Эбергард. — Ваши приближенные приписывают мне это ужасное кровопролитие и уверяют вас в том, что я изменник? Если и вы, ваше величество, такого же мнения, то я повергаю себя к вашим стопам с требованием произвести тщательное расследование!
— Отвечайте мне фактами, а не рассуждениями! — гневно проговорил король. — Ведь именно в вашем дворце собирались предводители этих мятежников. Разве это неправда?
— Ваше величество! В моем доме разогнали общество моих друзей, благодаря которым я старался сблизиться с благонамеренными и влиятельными людьми, чтобы избежать того, что сейчас происходит на улицах.
— Так вы и раньше обо всем знали?.. Потрясающе!.. Граф, похоже, вы сами себя обвиняете!
— Я обвиняю советников вашего величества! — твердо заявил Эбергард.
— Простите меня, ваше величество, — обратился к королю Шлеве, находя, что настала его очередь сказать несколько злопыхательских слов. — Шум мятежа все не умолкает. Не следует ли какими-нибудь средствами его остановить? Я убежден, стоит графу только появиться на вашем балконе, и он положит конец всей этой резне.
— Вы слишком высокого мнения обо мне, барон. Полагаю, оно возникло у вас с тех пор, как мне удалось освободить вас из рук возмущенной толпы, когда ваша карета переехала бедного ребенка… Но это было только невинным началом кровавой драмы, которая разыгрывается теперь… Мое появление на балконе не может удержать до крайности возмущенного народа. Вид крови, барон, волнует народ и приучает к его виду. Вспомните сражения, где друг и недруг с одинаковой яростью убивают один другого.
— Попробуйте, граф! Может быть, вам все же удастся с этого балкона усмирить толпу? —настаивал Шлеве.
Король, сложив руки на груди, мрачно смотрел на Эбергарда, идеи которого казались ему теперь опасней прежнего.
Вошел Биттельман.
— Господин комендант! — доложил старый слуга.
— Просите! — ответил монарх.
Тут камергер приблизился к нему и шепнул несколько слов. Так же тихо получив от короля приказ, он со злорадной улыбкой вышел из комнаты.
— Что скажете? — спросил король запыхавшегося и бледного генерала.
— Ваше величество! Я опять пришел к вам с просьбой позволить обстрел города… Мятеж с каждым часом ширится… Приближается вечер. Ночь будет жуткой, если кровопролитие не остановить.
— Мы вам укажем лучший способ для восстановления мира и спокойствия, граф! — Голос короля дрожал от злобы и ярости. Лицо исказила гримаса ненависти. Толстые щеки вздрагивали, а с губ летели брызги слюны. Он говорил все громче, срываясь на истерические взвизги. — Мы не согласны обстреливать нашу столицу! Тем самым мы будем только потворствовать желаниям наших противников!.. Зачинщика этого кровопролития сейчас нет среди бунтовщиков! Барон и наши министры правы!.. Народ явился непроизвольным орудием в руках злодея, которого надо искать в другом месте!.. — Король уставил толстый холеный палец, похожий на сосиску в перстнях, на Эбергарда. — Господин комендант! Объявите мятежникам, что граф Монте-Веро арестован!..
Пораженный Эбергард отступил на шаг.
— …и что мы берем его в заложники! —взвизгнул король. Он несколько мгновений помолчал, сжимая и разжимая кулаки, и спокойней добавил: —Сообщите также, что если не восстановится спокойствие, то завтра же графа Монте-Веро не будет в живых. Мы его расстреляем… повесим… четвертуем! — гневно возопил он. — Полагаю, это будет действеннее обстрела города.
Недоумевающий комендант поклонился в знак повиновения. В ту же минуту дверь отворилась, и вошла стража.
Эбергард удивленно смотрел то на короля, то на караул, и ему казалось, что он видит кошмарный сон.
— Так вот что было мне уготовано! — воскликнул он с растерянностью и отчаянием. — Вот как вознаграждено мое доверие!.. Вы пользуетесь моей беззащитностью… Горе вам, мой повелитель, что вы доверяетесь своим советникам!.. Я со спокойной совестью пойду в темницу. Я не боюсь предстать перед престолом Господним. Мои руки и сердце служили вам гораздо вернее, чем мне самому… — Он осуждающе покачал головой. — Не в вашей власти казнить меня.
— Зато я вправе сделать это, граф, — насмешливо отозвался король. И надменно добавил: — Справедливость требует этого.
— Справедливость, ваше королевское величество? Ее знает только Бог, которому известны наши сердца и самые сокровенные наши помыслы… Я обвиняю не вас, не вы ведь меня осудили, а может быть, и приговорили к смерти, а те, кто использует вам в своих интересах. Не вы подготовили мне этот горький час, но тем тяжелее будет для вас запоздалое раскаяние… Я в вашей власти — и я сам, и все мое имущество. Приказывайте!..
— Исполняйте, что вам велено, господин комендант! — повысил голос король, видя его нерешительность. — Отвести графа Монте-Веро в подземную темницу нашего замка и приставить к нему строжайший караул! — добавил он, обращаясь к стражникам.
Комендант удалился, чтобы исполнить приказ короля, и тут же в комнату вошел офицер, командовавший караулом.
— Я предаю себя в ваши руки, — сказал Эбергард твердо.
— Извольте следовать за мной, ваша светлость, — вежливо сказал офицер.
Прежде чем покинуть покои короля, Эбергард еще раз обернулся. Он явно хотел еще что-то сказать королю. Одно только слово, которым он выразил бы все, что наполняло его сердце, что теснило его грудь. Он протянул к королю руки. Но король отвернулся. Слово осталось несказанным….
Не вкралось ли в эту роковую минуту некое предчувствие и в монаршью душу? Едва ли! В противном случае оно тотчас исчезло, когда король, отвернувшись, подошел к окну и увидел, что происходило на баррикадах…
Стражники окружили этого благородного человека, невозмутимого в сознании своей невиновности и исполненного долга. Эбергард вышел из комнаты, куда незадолго перед тем добровольно вошел.
Не за себя боялся Эбергард, когда вели его в темницу, — с саднящей болью в сердце он думал об обезумевшем народе и одураченном короле. Жертва своих высоких стремлений и чистых идей, он был уверен, что найдет в себе силы мужественно перенести и это тяжкое испытание.
В действиях своих врагов Эбергард увидел намерение унизить и оскорбить его. Однако враги просчитались — то, как они это сделали, привело к совершенно обратному результату.
Барону Шлеве не терпелось увидеть ненавистного ему графа Монте-Веро в окружении караула, и он встал у входа в Золотую галерею, где тот должен был пройти. Он ожидал увидеть Эбергарда сокрушенным, но каково же было удивление Шлеве, когда граф прошел мимо него твердым шагом, с гордо поднятой головой и не удостоил его даже взглядом. Исполненные ненависти серые глаза камергера проводили Эбергарда до выхода.
— И все-таки я уничтожу тебя… — прошептал негодяй.
Офицер повел графа через двор в ту часть замка, где находились подсобные помещения и казначейство. Мрачный вид многочисленных комнат, расположенных в уровень с землей, высокие окна, снабженные толстыми решетками, и караул у дверей — все говорило о том, что комнаты эти могли служить надежной темницей. И действительно, эти комнаты, использовавшиеся прежде как темница замка в исключительных случаях, и теперь послужили местом заточения.
Эбергарда завели в одну из таких крепких клеток и тщательно заперли, что явно свидетельствовало о том, сколь строгие распоряжения были сделаны на этот счет советником короля камергером Шлеве.
Оставшись один в мрачной комнате с низкими белыми сводами, Эбергард осмотрелся, словно желая убедиться, что он действительно пленник и заключен по повелению того, за кого не так давно готов был отдать жизнь и к кому все еще питал некоторое уважение.
Решетки на окнах и окованная железом дверь наводили на грустные мысли. Посреди комнаты стоял большой круглый стол, покрытый зеленым сукном. Вокруг него — несколько старых стульев с высокими резными спинками. В простенке между узкими окнами стоял старый шкаф, изъеденный древесным жучком, предназначенный, вероятно, для хранения документов. Высокая серая печь и походная солдатская раскладушка с шерстяным одеялом дополняли убранство.
Если бы граф уподобился своим врагам, то он тут же, не задумываясь, начал бы искать пути для спасения. Но насколько низки были его враги, настолько граф был благороден. Он молил Бога только о том, чтобы поразивший его удар прекратил кровопролитие. Он готов был страдать, лишь бы положить конец междоусобице. Забыв о собственном горе, он думал об общем благе.
Молитва Эбергарда была услышана. Его жертва принесла свои плоды, как и предчувствовал король.
Когда разгоряченная толпа попритихла, чтобы передохнуть и набраться сил, ей объявили, что комендант взял графа Монте-Веро под стражу и его держат в замке как заложника. Известие это оказало свое действие. Постепенно бои стали стихать. Правда, кое-где еще продолжали драться, желая, в свою очередь, приобрести заложников, но когда под звук горна объявили, что пленный взойдет на эшафот, если до ночи не восстановится порядок, и что король готов выслушать благоразумные требования, бои прекратились.
Эбергард из заточения мог следить за шумом на улицах, и когда выстрелы прекратились и крики стихли, задумался о собственном положении.
Он мужественно вынес обрушившийся на него удар — не унизился и не изменил своим нравственным принципам. Но теперь он с ужасающей ясностью осознал все потрясения последних дней. Он вспомнил о преступнице дочери, которую он так долго искал. Вспомнил последнее придворное празднество, где враги осмелились лишить его доброго имени, и даже обесчестить его родителей. А теперь, покинутый всеми, непонятый и оклеветанный, он находился в заключении, как самый подлый мятежник.
Удрученный тяжестью этих дум, он закрыл лицо руками и долго стоял так, стараясь подавить вспыхнувшее в нем минутное отчаяние. Он столь глубоко был погружен в свои мысли, что не слышал или не обратил внимания на то, как отворилась дверь.
В камеру вошла монахиня. Она несколько минут не шевелясь пристально вглядывалась в Эбергарда, потом дверь медленно захлопнулась позади нее.
Точно из мрамора выточенное лицо Леоны выражало торжество. Она с удовольствием осмотрелась, как будто желая еще раз убедиться в том, что ненавистный ей муж действительно находится в заточении.
Эбергард стоял к ней спиной. Он постепенно брал себя в руки. Глаза его, обращенные к небу, прояснились, и он достал висевшую у него на груда ладанку. Вид ее как будто успокоил его и придал ему новые силы.
В эту самую минуту во двор замка ввели молодую девушку, которая едва держалась на ногах. На руках ее были цепи, бледное лицо исказило горе. Ее прекрасные голубые глаза горели лихорадочным блеском.
Игуменья тронула Эбергарда за плечо. Он оглянулся и узнал Леону.
— Посмотри-ка! — произнесла эта страшная женщина с сарказмом, указывая на окно. — Ты ищешь свою дочь — вот она!
Граф Монте-Веро посмотрел во двор замка и увидел закованную в цепи Маргариту. Как ни был закален Эбергард, это ужасное для родительского сердца зрелище потрясло его. На сей раз удар был рассчитан слишком точно. Тело взяло верх над волей. Лишившись чувств, он упал на холодный пол.
Торжествующая Леона отступила на шаг, чтобы лучше видеть дело рук своих. С нескрываемым удовлетворением глядела она на беспомощно распростертого у ее ног Эбергарда.

III. ВЕСЕЛАЯ НОЧЬ В ШАТО-РУЖ

Минуло пять лет.
Уже год, как Луи-Наполеон вступил на французский престол и женился на прекрасной Евгении Монтихо, подруге детства испанской королевы Изабеллы*.
Перенесемся в Париж на блестящий карнавал.

* См. трилогию Г. Борна «Евгения, или Тайны Французского двора», «Изабелла, или Тайны Мадридского двора», «Дон Карлос» — некоторые персонажи из этой части романа играют далеко не последнюю роль в упомянутой трилогии, особенно в «Изабелле…», о чем автор прямо упоминает в конце этого романа. Таким образом автор этим романом как бы дополняет трилогию. (Прим. переводчика.)


Дождливым мартовским вечером множество богатых экипажей и наемных карет бесконечной вереницей тянулись к одному из тех веселых уголков Парижа, где наши предки умели жить, любить и веселиться намного непринужденнее, беззаботнее и веселее, чем мы — дети века сомнений и самоанализа.
В доброе старое время в Шато-Руж можно было встретить скрытого под маской принца крови, герцогов, графинь и маркиз. Родовитая знать, связанная в своих салонах неумолимыми предписаниями строжайшего этикета, приезжала сюда отдохнуть душою, весело и непринужденно провести время вместе с юными простолюдинками, всегда красивыми и зачастую еще не успевшими вкусить плоды с древа познания добра и зла.
В гостеприимных гротах и беседках Шато-Руж невинное развлечение, не стесняемое никакими законами, часто переходило в самые утонченные по разврату и цинизму оргии.
В описываемый нами вечер у входа в Шато-Руж происходила сильная давка: любопытные гризетки и работницы, несмотря на проливной дождь, не могли удержаться от желания рассмотреть всех гостей, съехавшихся на бал-маскарад в веселый кафе-шантан. Однако нельзя сказать, чтобы прибывающие гости так уж удовлетворяли любопытство публики, поскольку почти все мужчины и дамы, выходившие из карет, были в маскарадных костюмах, а лица их были закрыты черными масками.
Но вот к крыльцу подъехала карета, из которой вышли две маски — монах в коричневой рясе и маленький почти шарообразный послушник, своей особой возбудивший громкий взрыв хохота в толпе зевак.
— Ты взял на себя все расходы, брат Жозе, — весело шепнул послушник монаху, — так плати.
Худощавый человек в рясе из потайного кармана, где явно позванивало золото, вытащил деньги и получил в кассе билеты.
— Тебе, брат Жозе, следовало выбрать другой костюм, — не успокаивался послушник. — Ты поступил чересчур смело.
— Я нарочно выбрал этот костюм, брат Кларет… Чем больше дерзости, тем меньше риска, — ответил монах. У него из-под маски клоками выбивалась рыжая борода. — Да и чего нам бояться?
— А если сюда явится Олоцага со своими друзьями? Он, кажется, хорошо знает тебя еще с тех пор, как ты был начальником ордена «Летучей петли».
— Не беспокойся. Дон Салюстиано Олоцага проводит сегодняшний вечер в Тюильри, а завтра ночью, даст Бог, будет уже в наших руках… Я узнал, что он посещает Bal de l'ореrа…
— Отлично… — шепнул иезуит. — Значит, нам представляется случай побывать еще на одном балу во славу Санта-Мадре… Ведь подобное посещение также входит в круг наших тяжких обязанностей.
— Для меня гораздо легче отыскать завтра Олоцагу, нежели найти сегодня монахиню Франциску Суэнца, бежавшую из Бургосского монастыря, —заметил Жозе.
Читатель, наверное, узнал в нем брата Франциска Серрано. Он жил вместе с новым духовником королевы братом Кларетом в Париже, где отцами Санта-Мадре ему было поручено отыскать дона Олоцагу, посла Изабеллы при дворе Луи-Наполеона, и лишить его возможности вредить инквизиции.
Удалось ли сие двум испанским монахам и как удалось, этого мы не станем здесь описывать, а будем следить за двумя благочестивыми братьями лишь в той мере, в какой это необходимо для хода нашего повествования.
— А уверен ли ты, что Франциска Суэнца находится в Шато-Руж? — спросил Кларет.
— Похититель покинул ее, и она продолжает и здесь, как мне сказали, предаваться ужасному греху.
— О, заблудшая сестра!.. Однако откуда ты почерпнул эти сведения?
— От брата Эразма из здешнего монастыря кармелитов. Он случайно услышал, как во дворце одной графини говорили о ее красоте. — Жозе с товарищем вошли в большой высокий зал, где царило веселье.
Жозе остановился у одной из колонн, поддерживавших галерею, откуда доносилась музыка, и стал рассматривать многочисленных гостей и убранство зала.
Убранство зала было до того ослепительным, что Жозе невольно остановился, чтобы привыкнуть к окружающему блеску этих шикарных чертогов разврата.
Обитые темно-красным бархатом стены, расписные ниши, где стояли мягкие кресла и били благоухающие фонтаны, мелодичная музыка действовали расслабляюще. Некоторые ниши, прибежища влюбленных, были уже задернуты красными драпри, а посреди зала на гладком и блестящем как зеркало паркете танцевали веселые маски.
На галерее были отдельные кабинеты, куда могли удалиться от шума толпы все, кто жаждал уединения и даруемых им наслаждений.
Рядом с залом находился зимний сад. Здесь среди мраморных колонн и пышных зеленых растений были расставлены столы и стулья, а напротив них располагались беседки, увитые зеленью. В зимнем саду был свой оркестр. Он играл попеременно с оркестром зала, и под его музыку тоже танцевали.
Бальные туалеты дам, украшенные цветами, поражали изысканной смелостью. Лица скрывали маленькие полумаски, порой дерзко приподнимаемые рукой любопытного кавалера, желавшего получше разглядеть личико своей дамы. Многие мужчины были в домино. Между ними мелькали маскарадные рыцари, разбойники, турки, индийцы, цыгане. Один гость рискнул явиться на этот праздник любви затянутым в трико, с небрежно перекинутым через плечо красным шелковым шарфом.
Пользуясь свободой маскарада, гости смеялись, шутили самым непринужденным образом, пили шампанское, кружились под звуки музыки так, что платья развевались и обнажали прекрасные ножки обольстительных масок выше, чем это было принято даже в маскарадах Шато-Руж.
Вдруг раздался звук фанфар, приглашавший гостей в зимний сад — посмотреть на танец вакханок и фавнов в стиле Людовика XV.
Женщины, увенчанные плющом и прикрытые лишь лоскутами из тигровых шкур, представляли собой обольстительную картину. Ни одной из несущихся в диком танце вакханок нельзя было отдать предпочтения — все были одинаково хороши, грациозны и легки. То неслись они, опираясь на руки фавнов с виноградными венками на голове, то рука об руку кружили в страстном упоении.
Блестящие темные глаза Жозе пристально следили за каждой фигурой. Он не мог скрыть удовольствия от вида обнаженных женских форм. Брат Жозе уже слышал, что открывшееся его взорам сладострастное зрелище — лишь начало. За ним последуют живые картины — еще более соблазнительные. Искусная постановка этих живых картин принадлежала какой-то высокопоставленной графине, недавно купившей в Париже роскошный дворец, о сказочном великолепии которого ходили легенды.
Внутренний голос подсказывал Жозе, что эта графиня, быть может, та самая женщина, о которой таинственно упоминал брат Эразм. Он попытался расспросить соседей, но никто не мог назвать ее имя. Известно было только, что в ее дворце устраивались увеселения, которые были еще роскошнее и соблазнительнее исполнявшихся здесь.
В то время как Кларет развлекался, ухаживая за хорошенькими масками, Жозе в зимнем саду заметил высокую стройную даму в черном шелковом плаще и такой же маске. Она стояла в тени колонны и могла наблюдать и за танцами, и за входом в зимний сад. Хотя танец фавнов и вакханок приводил всех в восхищение, опытный глаз Жозе заметил, что дама наблюдала за ним с надменным равнодушием, зато частые взгляды, которые она с возрастающим нетерпением бросала на входящих в зал, явно говорили, что она кого-то ждет.
Эта черная маска очень заинтересовала монаха, и он решил подойти к ней поближе. Но тут увидел, как блеснули ее глаза, когда она заметила вошедшего в зал Мефистофеля.
Он был невысок, но, казалось, создан для своего красного костюма. Он выглядел несколько худощавым. Красное трико плотно облегало грудь и ноги вошедшего. Красная маска, белые перчатки, сабля и шапочка с двумя красными петушиными перьями довершали костюм.
Читатель может подумать, что он узнал в этой маске камергера Шлеве, однако это был не барон.
Маска эта понравилась рыжебородому монаху, возможно, потому, что между ними существовала некая связь.
Мы должны заметить, что брат Жозе был страшным вампиром, державшим в ужасе всю Испанию и особенно столицу — Мадрид. Все усилия полицейских властей, направленные на то, чтобы схватить его, были безуспешными. Потомок древнего дворянского рода, воспитанный любящей матерью, родной брат благороднейшего человека, он был безобразным рыжеволосым извергом и скрывался в монастыре Санта-Мадре, чтобы под маской благочестивого монаха предаваться своим кошмарным наклонностям.
Итак, красный Мефистофель понравился ему. Тем более возросло в нем желание не терять из виду ни его, ни черную маску. Конечно, он понимал, что это вовсе не монахиня, которую ему поручили привезти обратно для возвращения в Бургосский монастырь. Он сразу сообразил, что формы приглянувшейся ему дамы слишком роскошны для шестнадцатилетней Франциски Суэнца. Однако он не стал торопиться с розыском Франциски. Он знал: прекрасная монахиня, куда бы она ни бежала, не минует его когтей. Должно быть, в сутолоке парижской жизни она считала себя в безопасности и уж во всяком случае не подозревала, что мадридские инквизиторы решили вернуть ее в монастырь.
Жозе почти одновременно с черной маской подошел к Мефистофелю и стал прислушиваться к их разговору.
— Наконец-то! — произнесла дама. — Я уже думала, что меня обманули, хотя и не могла сомневаться в вашем почерке. Почему вы избрали для этой встречи именно Шато-Руж?
— Шпионы графа следят за мной. Я не мог пройти в ваш дворец, графиня, не выдав себя. Только так, в этой толпе, мне удастся передать вам желанную весть. Хотя и здесь должны быть шпионы, —вполголоса ответил Мефистофель.
— Вы не упоминали об этом в письме… Что же, вы вернулись один?
— Нет, графиня, победа за нами! Мне удалось совершить невероятное — дочь графа в наших руках!
— В наших руках? — повторила черная маска, и Жозе почувствовал, как эта весть взволновала ее.
— Это было трудное дело, графиня. Не всякий взялся бы исполнить его. И если бы не моя ненависть…
— Вы должны были отомстить за свою каторгу…
— И если бы мне не помогла ненависть, я бы вернулся с пустыми руками.
— Об этом мы поговорим после, мой друг. Я сумею вознаградить вас, — проговорила черная маска. — Но где же девушка сейчас?
— В монастыре кармелитов, на улице Святого Антония.
— Так вы с Ренаром снова вхожи туда?
— Тайком, графиня. Девчонка так ослабла, так измучена дорогой, что покой…
— Понимаю! — прервала черная маска. — Монастырь — хорошее место. Никто не заподозрит, что вы там… Я знакома с братом Эразмом и с настоятелем. Больше того — они у меня в долгу.
— Я знаю — они часто пользуются вашим гостеприимством.
— Смотри-ка, и здесь показывают гостям мои картины.
Мефистофель и Жозе оглянулись.
Под звон колокола в дальней части зала поднялся занавес. Взорам очарованных зрителей предстала живая картина необыкновенной красоты. Она изображала похищение сабинянок. Сцена медленно вращалась, в то время как участники картины даже не шелохнулись.
Впечатление, произведенное картиной, было так велико, что черная маска не могла скрыть своей радости от этого успеха.
— И все это — ваших рук дело, графиня, — шепнул Мефистофель. — Вы, в самом деле, становитесь властительницей душ.
Черная маска начала осматриваться и за откинутой драпировкой одной из ниш заметила освещенное магическим светом поразительно красивое лицо юной девушки. Оно было мечтательным, даже меланхоличным. Темные блестящие глаза и перевитые жемчугом черные волосы ясно говорили о ее принадлежности к пламенным дочерям знойной Испании. Матовая кожа, характерная для южанок, придавала ей необычайную прелесть. Ее обнаженная точеная рука свидетельствовала о прекрасном сложении.
— Обратите внимание на даму в жемчугах, — сказала черная маска Мефистофелю. — Необыкновенно хороша!
— Я никогда ее здесь не видел.
— Она — новичок и не должна тут оставаться… Попробуйте под каким-нибудь предлогом завлечь ее ко мне во дворец.
— От нее не оторвать глаз… — Мефистофель продолжал рассматривать девушку. — В ней есть какая-то особенная непонятная прелесть…
— Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы дама в жемчугах не попала в руки какого-нибудь господина, а сегодня же ночью была у меня во дворце, — настойчиво повторила черная маска.
— Постараюсь, графиня, — ответил Мефистофель.
Жозе самодовольно улыбнулся. Он не сомневался, что красавица в жемчугах и бежавшая монахиня Франциска Суэнца — одно и то же лицо, и решился опередить Мефистофеля. Он быстро прошел в зал и тотчас же увидел, что ниша, где стояла красавица в жемчугах, уже занавешена.
Надо было думать, что красавица там не одна. Очевидно, в уединении, оставаясь невидимым из зимнего сада, ее общество разделял какой-нибудь кавалер. Иначе как можно было понять это таинственно спущенное драпри — ведь не за тем же красавицы приезжали в Шато-Руж, чтобы за драпри, скрывающими их от любопытных взоров, проводить время в одиночестве.
Жозе вошел в незанятую никем нишу рядом с той, где сидела прекрасная Франциска Суэнца.
Оркестр наигрывал мелодичные звуки одной из тех идиллически страстных песен, что пользуются таким успехом у постоянных посетительниц Шато-Руж.
Жозе прислушался к тому, что делалось в соседней нище. К своему удивлению он услышал, как нежный женский голос подпевал оркестру. То унылый, то страстный, он действовал завораживающе. Жозе слушал, а красавица продолжала тихо напевать:
«Однажды и я любила… прошло то время, прошло… я любила искренне, любила горячо, любила лишь тебя одного. Тогда еще щеки мои умели краснеть. А теперь… теперь я брошусь в бездну ночи — туда, туда, где царят лишь деньги, веселье и вино…»
Песня эта, грустная и жалобная вначале, постепенно становилась пылкой и страстной — мигом наслаждения, но наслаждения всепоглощающего, способного хотя бы на время заглушить тяжелые воспоминания. Девушка пела с таким чувством, с каким можно петь только тогда, когда слова и мелодия глубоко трогают, отвечают настроению, и сердце трепещет от воспоминаний.
«Ты один тому виной… прошло то время, прошло… Ты сорвал душистый бутон, а потом… а потом… ха-ха, ха-ха, ха-ха-ха… ты бросил меня. Так брошусь же я туда, туда, в бездну ночи, где царят лишь деньги, веселье и вино».
То безысходным горем, то жестокой насмешкой звучал голос красавицы, словно в этих звуках она хотела излить свое горе от несчастной любви, освободить душу, измученную тяжкими укорами совести.
Жозе понял, что Франциска Суэнца находится в нише одна. Он решил смело войти к ней и больше ее не покидать. Но в тот самый момент, когда монах приблизился к красной занавеси, тут же оказался и Мефистофель. Обе маски переглянулись, и монах схватил Мефистофеля за руку.
— Что вам угодно? — холодно спросил тот.
— Сообщить вам кое-что важное, — тихо ответил Жозе.
— Говорите скорей, мне некогда.
— Вы идете к даме в жемчугах? Она принадлежит мне!
— Ого! — произнес Мефистофель вызывающе. — А кто вам дал право на нее, монах?
— Бургосский монастырь.
— Вы шутите?
— Говорящий с вами одет не маскарадный костюм. Он действительно монах.
— Какое же дело благочестивому брату до красавицы в жемчугах? — спросил Мефистофель с иронией.
— Больше дела, чем вы думаете. К тому же оно важнее того, что привело вас сюда. Передайте графине, что дама в жемчугах — беглая монахиня Франциска Суэнца, а мне поручено ее тотчас вернуть в монастырь.
— Вы что, решили сыграть со мной дурную шутку, благочестивый брат? Отбить у меня даму, а затем вдоволь надо мной посмеяться? — Мефистофель отступил на шаг и вызывающе посмотрел на монаха.
— Вы ставите меня в затруднительное положение… Могу ли я здесь показать вам документ, свидетельствующий о святом приказе отцов Санта-Мадре?.. Ступайте к графине и передайте ей мои слова.
— Что вам известно о моих отношениях с графиней?
— Вы ей служите и исполняете ее поручения.
— Кто вы?
— Вы меня не знаете, хотя я знаю вас. Спросите благочестивого брата Эразма из монастыря кармелитов о брате Жозе из Мадрида, стоящем перед вами.
— Однако, судя по вашему произношению, вы испанец… Позвольте проводить вас к графине. Я хотел бы, чтобы вы сами повторили ей свои слова… ,Я послушник Эдуард из монастыря кармелитов.
— Послушник Эдуард? — повторил Жозе недоверчиво. — Странное имя для монаха.
— Я еще не принял постриг и потому ношу светское имя, —пояснил Рыжий Эде.
— Я с удовольствием исполнил бы твою просьбу, если бы не опасение, что красавица в жемчугах выскользнет у меня из рук.
— Я войду к ней и буду стеречь ее до твоего возвращения.
— Пожалуй, я могу положиться на тебя…
— Графиня смотрит сюда… Ступайте скорей, чтобы мне не пришлось долго оставаться в обществе обольстительной женщины.
— Ты хочешь уже теперь поупражняться в умении держать обет целомудрия? — Монах устремил на Мефистофеля хитрый взгляд. — Это весьма похвально, послушник Эдуард.
Мефистофель приподнял портьеру и скрылся в нише, а Жозе направился к графине, в которой читатель, вероятно, уже узнал Леону Понинскую.
С явным нетерпением смотрела она на приближавшегося монаха, который имел серьезный, как ей показалось, разговор с Рыжим Эде. Напрасно старалась она угадать, кто он и не встречала ли она его раньше.
«Может быть, это Ренар? — подумала Леона. — Но нет, это невозможно. Он сейчас в Фонтенбло».
— Черная маска! — проговорил монах, подойдя к ней. — Ты поручила послушнику Эдуарду отыскать красавицу в жемчугах…
— Кто ты такой, монах?
— Тебе довольно знать, что я монах, маска… Дама в жемчугах в моем распоряжении. Сегодня ночью я должен доставить ее туда же, где находится девушка, которую привез тебе послушник.
— Ты знаешь? Негодяй проговорился!..
— Говорите спокойней и мягче, графиня.
— Вы знаете меня? Отвечайте, кто вы?!
— Вы узнаете об этом из верительной грамоты. — Отведя Леону в сторону, монах подал ей шкатулочку.
Леона поспешно открыла ее. В шкатулке лежала верительная грамота отцов Санта-Мадре. Лукавая графиня тотчас же переменила тон и уже вежливо спросила монаха:
— И все же, благочестивый брат, откуда вы знаете меня и что вам известно о девушке?
— Девушка находится в монастыре кармелитов на улице Святого Антония.
— Где и вы живете во время вашего пребывания в Париже?
— Нет, графиня, я живу в другом монастыре, но сегодня же ночью я должен доставить даму в жемчугах в монастырь кармелитов.
— С какой целью?
— С тем, чтобы завтра или послезавтра отправить ее в Бургосский монастырь, откуда и бежала монахиня Франциска Суэнца, называемая вами красавицей в жемчугах.
— Теперь я все понимаю! — Графиня коварно улыбнулась под черной маской — в уме ее уже созрел план, как воспользоваться новым стечением обстоятельств. — В таком случае я не имею права на прекрасную девушку… Но не окажете ли вы мне услугу, благочестивый брат?
— С превеликим удовольствием, графиня. Что вам угодно?
— Вы сказали, что должны доставить монахиню сначала в монастырь кармелитов, а затем уже в Бургос?
— Именно так, прекрасная графиня.
— Не можете ли вы отложить ее отправку на несколько дней?
— Это противоречит приказу.
— Я обещаю вам, что ваша любезность окажет ордену большую услугу.
— Ваше обещание не может изменить приказа… Однако я желал бы услужить вам и исполнить просьбу… Но при одном условии.
— Каком же? — поинтересовалась черная маска.
— Чтобы вы открылись мне.
— Вы требуете слишком много.
— Не бойтесь. Я обещаю вам свое содействие во всем.
— В таком случае я желала бы видеть вас прежде, нежели вы отправите даму в жемчугах в Бургос. Спросите у брата Эразма графиню Леону Понинскую, и он приведет вас ко мне во дворец.
— Благодарю вас, графиня, вы не раскаетесь, что открыли брату Жозе свое имя. А теперь я должен покинуть вас, чтобы избавить Мефистофеля от караула.
— Должно быть, он не наскучил ему…
— До свидания. Да благословят вас все святые… — прошептал Жозе и удалился.
Дама в черной маске тоже через несколько минут исчезла из зала.
Испанский монах старался поскорее пробраться сквозь толпу, становившуюся с каждой минутой все более развязной и бесцеремонной.
Было за полночь. Посреди зала продолжались танцы. Они принимали все более чувственный характер. У столов, уставленных шампанским, толпились остальные гости. Вино лилось рекой. Гости разгорячились, и вскоре в Шато-Руж началась настоящая вакханалия. Вино развязало не только языки, но и страсти, и всё вокруг стало лишь отражением необузданного чувственного опьянения, сладострастного возбуждения ума, жажды бурных любовных приключений и полного забытья о воздержании и приличиях.
Жозе тихо поднял красную портьеру. Мефистофель до того был погружен в созерцание прекрасной дамы в жемчугах, что не заметил движения ткани.
Франциска Суэнца, действительно, обладала всеми прелестями едва развившейся женской красоты. И половины ее совершенств нельзя было оценить, видя ее лишь в просвете ниши. Теперь она предстала перед сладострастным рыжебородым монахом из монастыря Санта-Мадре во всем блеске своей дивной, обольстительной красоты.
Прелесть молодости сквозила в каждом движении обворожительной девушки. Ее нежные пальцы играли жемчугом, нити которого ниспадали с ее шейки на чудесную белоснежную грудь. Франциска улыбалась, но ее улыбка была совершенно иной, нежели заученная улыбка танцовщиц. Она хранила тайную грусть.
Темные волосы девушки, перевитые жемчужными нитями, пленительно падали на плечи прекрасной формы. Дымкой грусти были подернуты ее дивные глаза. Матовая бледность прелестных щечек оттеняла изящный маленький рот, подобный пурпурным розам ее милой родины.
Желтое атласное платье, отделанное кружевами, было приподнято снизу душистыми ветками жасмина и открывало не только белую шелковую юбку, но и прелестные маленькие ножки в изящных атласных сапожках с золотыми пряжками.
Красота девушки пробудила в благочестивом брате Жозе желание назвать ее своей, а это было вполне в его власти. Он и не подозревал, что беглая монахиня из Бургоса так прекрасна. Воистину, она обладала всеми качествами, способными до бешенства распалить его горячую кровь. Таких прелестей не создавало даже его необузданное воображение. Он, жертвами вампирских наклонностей которого пало в Испании столько невинных девочек, почувствовал, как вновь загорелась в нем жажда крови, утоляемая до сих пор лишь невинными детьми. Глаза его заблестели ненасытной страстью, а щеки и губы стали мертвенно бледными. Вампир уже рисовал в своем воображении наслаждение, с каким он обнимет эту красавицу и утолит свою противоестественную страсть ее горячей кровью.
Франциска Суэнца должна была пасть жертвой насильника, так же как это случилось с цыганочкой в лесу Бэдова, с дочерью лавочника с Толедской улицы или дочерью вдовы из распивочной, — одним словом, как со всеми бесчисленными жертвами, которых находили с неизменным признаком — двумя маленькими ранками на нежной шейке.
Он не думал о последствиях, да и зачем ему было думать об этом, если он до сих пор так ловко избегал наказания. Эта необузданная страсть превращала его в дикого зверя, жадно подкарауливающего свою жертву, чтобы в животном порыве схватить ее и медленно высосать из нее кровь.
Нельзя не содрогнуться при мысли о возможности такого зверства. Тем не менее такие создания, лишь внешне похожие на людей, время от времени появлялись и появляются среди нас. Их называют вампирами, и никакие опасности, никакие наказания не могли исцелить их от этой жуткой, нечеловеческой страсти.
Взглянув на монаха, красавица в жемчугах вздрогнула — ей невольно вспомнились монастырские палачи. Но тут же она успокоилась — ведь она находилась на маскараде в Шато-Руж.
Мефистофель встал, уступая свое место монаху.
Франциска Суэнца тоже хотела уйти из ниши, но Жозе схватил ее за руку.
— Чего ты хочешь, маска? — спросила девушка, не подозревая, что ее держит за руку посланец инквизиции.
— Мне нужно сообщить тебе кое-что… — прошептал Жозе, в то время как Мефистофель, раскланявшись, покинул нишу.
— В чем дело?
— Будь терпелива. Я не могу говорить с тобой здесь.
— Я тебя не знаю… Сними маску.
— Довольствуйся тем, что я знаю тебя, — хрипло проговорил Жозе. — А в доказательство я напишу тебе на ладони твое имя.
Красавица в жемчугах была заинтригована. Она желала знать, чего хочет от нее маска.
Монах, действительно, написал на ладони ее имя.
— Следуй за мной, — проговорил он тихо.
— Куда ты хочешь меня отвести?
— На долгожданное свидание.
— Прежде чем я пойду за тобой, ты должен сказать, кто тебя послал.
— Меня послал твой возлюбленный… А ты думаешь, что он покинул тебя.
— Это ложь! — воскликнула красавица.
— Так ты не пойдешь со мной?
— Нет-нет… Твои слова не могут быть правдой.
— Что ж, я так и передам сеньору. Его очень огорчит такой ответ. Он с нетерпением ждет тебя.
— Быть может, он сообщил тебе условный знак?
— Условный знак? Я его не требовал.
— Так пойди и принеси его.
— Ты шутишь, Франциска Суэнца! Сейчас уже за полночь, а пока я попаду к твоему возлюбленному и вернусь сюда — настанет утро.
— Что же мне делать?.. А если он на самом деле вернулся ко мне? — проговорила девушка, поддаваясь соблазнительной надежде.
— Впрочем, мне кажется, я могу дать тебе доказательство того, что я, действительно, поверенный твоего возлюбленного… Слушай! Он увез тебя из Бургосского монастыря.
— Ты все знаешь…
— Все. Не сомневайся. Он любит тебя всей душой и только по приказанию своего отца должен был отдалиться от тебя. Но он не может без тебя жить и возвратился…
— Заклинаю тебя именем Богоматери, скажи, правду ли ты говоришь?
— Не медли. Он томится тоской в ожидании тебя.
— Где же он ждет меня?
— В предместье Святого Антония.
— Он жил там… Благодарю вас… Пойдемте скорей! — Щеки девушки разгорелись от счастья — в ней снова пробудилась надежда. — Как могла я не поверить вам? Простите меня!
— Как горяча ваша любовь… — прошептал Жозе, выходя из ниши вместе с дамой в жемчугах. — Подумайте, что было бы, если бы вы не уступили моим просьбам.
— Подождите, я схожу за своим плащом.
Франциска Суэнца отошла от монаха. Но он зорко следил за ней, чтобы теперь, когда он так ловко прибрал ее к рукам, какой-нибудь случай снова не отнял ее.
Ему удалось шепнуть маленькому кругленькому брату Кларету, чтобы тот его не ждал, —он сам доставит беглую монахиню в безопасное место. Кларет был весьма доволен этим — шумная жизнь и веселье всегда нравились ему, и он охотно предоставлял исполнение долга брату Жозе.
Закутавшись в темный плащ, дама в жемчугах подошла к Жозе, и они вместе оказались на улице. Монах отыскал свою карету и крикнул кучеру:
— В предместье Святого Антония! — И прибавил вполголоса: — Остановишься шагах в ста за последним домом, там, где начинается шоссе… Когда дама выйдет из кареты и удалится вместе со мной, поезжай обратно в Париж. Ты нам больше не понадобишься… Вот твоя плата.
— Слушаюсь, господин! — И кучер внимательно рассмотрел деньги при тусклом свете ближайшего фонаря.
— А вот тебе экю на чай.
— Благодарю вас, господин.
— Исполни все в точности, — добавил Жозе и велел карете подъезжать к подъезду.
Франциска Суэнца села в карету, монах последовал за ней и запер дверцы. Карета со скрипом и стуком помчалась по мощеным улицам.
— Мне страшно… — проговорила девушка.
— Отчего же? — спросил Жозе, снимая маску, теперь уже ненужную. — Не потому ли, что вы дурно вели себя? Но ваш возлюбленный простит вам ваше посещение Шато-Руж… Впрочем, при одном условии…
— При каком?
— Если вы перед распятием поклянетесь, что не отдавались ни одному мужчине. — Жозе с нетерпением ждал ответа. Ему хотелось знать, чиста ли еще его жертва?
— Своим спасением клянусь вам в своей невинности. — Франциска Суэнца и не подозревала, что ее слова еще больше разожгли кровожадную страсть ее спутника.
— Прекрасно! — Его рука коснулась красивой руки девушки, словно этим движением он хотел выразить свою радость. — Это большое счастье для вас.
— Вы ищете что-нибудь? — спросила Франциска, чувствуя, что провожатый теребит ее плащ.
— Я уронил маску, позвольте… — Жозе дерзкой рукой так высоко поднял платье девушки, что смог разглядеть не только коврик кареты, но и ладные ножки своей жертвы.
— Позвольте вам помочь. — Без малейшего подозрения девушка отодвинулась в сторону, освобождаясь от его руки.
— Вот она! —сказал Жозе, заметив, что карета минует последние дома предместья, где уже погасли все огни.
— Скоро ли мы приедем?
— Через несколько секунд… Вы слишком нетерпеливы!
При этих словах спутника Франциска опустила глаза.
Карета остановилась. Влажные руки Жозе быстро отперли и отворили дверцу — он был полон непреодолимого желания — желания крови. Одним взглядом он убедился, что карета остановилась на шоссе поодаль от последних домов предместья. Монах выбрался на окутанную непроглядной тьмой дорогу и помог Франциске выйти из кареты.
— Где мы находимся? — спросила она, боязливо оглядываясь.
— В предместье Святого Антония… Не так ли, кучер?
— Именно так, господин.
— Где же мой возлюбленный?
— Неподалеку… Извольте следовать за мной.
— Как холодно… Да и дождь начинается… — прошептала дрожа Франциска, когда они входили в лес.
— Я ничего не чувствую. — Голос Жозе дрожал. Страстное волнение заглушало в нем все остальные ощущения.
В эту минуту карета начала отъезжать.
Франциска остановилась.
— Что это значит?
— Не бойтесь! Он подождет нас возле домов.
— Здесь очень темно и пустынно.
— Пустынно… даже если неподалеку ваш возлюбленный?
Девушка замолчала, подавленная.
Жозе оглянулся на шоссе: карета исчезла, вокруг не было ни единой живой души. Гнилая кровь бурлила в его жилах, губы похолодели, потные руки дрожали… Еще секунда, и юная прекрасная девушка будет в его объятиях…
Они вошли в лес. Здесь было теплее и суше. Прошлогодние листья и ветви хрустели под ногами.
Вдруг Жозе обнял девушку, и она ощутила себя в железных тисках.
— Что вы делаете? — воскликнула она, видя у самого лица отвратительные блестящие глаза и чувствуя горячее зловонное дыхание своего провожатого.
— Ты в моей власти… — забормотал монах-кровосос. — Полностью в моей власти… Не сопротивляйся напрасно… Ты принадлежишь мне телом и душой…
Страшный крик вырвался из уст испуганной девушки, когда она с ужасом поняла, что не может освободиться из рук монаха.
Однако ее крики никто не услышал.
Франциска отчаянно защищалась. Она собрала все силы, удесятеренные отчаянием, чтобы оттолкнуть от себя изверга, но тот все крепче прижимал к себе девушку, возбуждавшую в нем непреодолимое желание испробовать ее крови. Оступившись, она вместе с Жозе упала на землю.
Из ее груди снова вырвался громкий, душераздирающий вопль, умоляющий о спасении. Она чувствовала, как руки беспощадного зверя скользят по ее телу. В отчаянии она вонзила длинные ногти в лицо монаха, но тот лишь громко и хрипло расхохотался. Ему знакомо было это последнее средство беззащитных жертв, которое лишь сильнее возбуждало его, делало еще исступленней, яростней и нетерпеливей.
Франциска чувствовала, что слишком слаба, чтобы вырваться из рук негодяя. Она изнемогала под его тяжестью.
Монах грубо рванул ткань на груди бедной девушки, от ужаса и страха близкой к обмороку, и приблизил к ее нежному телу свои кровожадные губы, выбирая наиболее аппетитное место на шее. Жажда наслаждения, испытываемая им в эту минуту, затмевала все.
Тем не менее Жозе сознавал, что прекрасная Франциска прелестнее всех, кто попадался ему прежде. До сих пор его жертвами были еще не совсем развившиеся девочки, теперь же он наслаждался зрелой красотой.
И тут, едва ли не впервые, в нем вдруг вспыхнула и с необычайной силой заговорила обычная человеческая страсть. Благочестивым братом Жозе овладела непреодолимая жажда обладать красавицей Франциской. Его плоть восстала. Сначала он удивился, но потом мысль получить дополнительное наслаждение позабавила его. Он оставил шею девушки в покое и начал торопливо задирать на ней юбку.
Суэнца на миг удивленно замерла, а затем, догадавшись, зачем монах лезет ей под юбку и уже нетерпеливо мнет ее обнаженные пушистые прелести, пронзительно взвизгнула и яростно забила ногами, доказывая этим, что жизнь для некоторых девушек менее важна, чем их девственность или доступность их интимных мест.
Однако монах был сильнее. Коленями он раздвинул ее стройные длинные ножки и, громко сопя, продолжал потными ладонями исследовать ее еще нетронутое лоно.
Наконец доведенная до изнеможения Суэнца уступила грубой силе.
Обрадованный монах неловко овладел неподвижной девушкой, — она лишь тихо ахнула в тот момент, когда лишилась девственности, — и очень быстро извергся в нее, сладострастно хрипя и охая.
Она не отдавала себе отчета в происходящем, в полном беспамятстве отдаваясь брату Жозе, и лишь в последний момент, когда вампир облегченно вздохнул и снова приблизил свои отвратительные зубы к ее шее, она опять пришла в себя. Собрав все силы, она оттолкнула прочь бледное лицо мерзкого монаха, схватила его за волосы, но так как и это не помогло, сдавила руками шею чудовища, чтобы задушить его.
Когда Жозе опомнился от этого неожиданного нападения и начал защищаться, она, пользуясь удобным моментом, вскочила и побежала. Однако Жозе вскоре догнал ее.
Впрочем, в этот момент буря страсти, прежде бушевавшая в нем, после овладения девушкой улеглась настолько, что он снова обрел способность размышлять. Он осознал грозившую ему опасность, если обнаружится таинственное исчезновение молодой монахини. И тогда он решил до поры до времени поместить ее в монастырь Святого Антония. Монах подхватил несчастную на руки и поспешил к монастырю. Там он опустил ее на землю и, крепко держа за локоть, постучал молотком в ворота.
Франциска вскрикнула от ужаса. Она поняла, что ее настоящие мучения только начинаются. Лишь теперь она поняла, что злодей, так предательски ее обманувший, действительно был монахом.
— Сжальтесь! — умоляла она. — Делайте со мной, что хотите и сколько хотите, но не отдавайте в монастырь!
— Я должен исполнить свой долг по отношению к монахине, нарушившей обет целомудрия.
— Ведь это ты, изверг, заставил меня нарушить этот обет! — воскликнула она в бессильной ярости.
— Неужто именно я обольстил тебя, сумасшедшая? — нагло спросил Жозе в тот момент, когда брат привратник отворял ворота монастыря кармелитов.
Вампир передал свою жертву в руки игумена, попросив его держать ее в заточении, пока он не придет за этой согрешившей монахиней, чтобы, согласно приказу инквизиторов, отправить ее в Бургосский монастырь.
Игумен терпеливо выслушал жалобы, которые рвались из истерзанного сердца несчастной. В подтверждение своих слов она показывала ему разорванное на груди и испачканное извержением монаха на подоле платье. Однако могла ли эта падшая, по мнению католической церкви, женщина навлечь подозрения на достойного и благочестивого монаха из Санта-Мадре?
— Она лжет, ваше преподобие? — защищался благочестивый брат Жозе возмущенным тоном. — Эта блудница хитра и опасна!.. Не было никакой возможности вывезти ее из Шато-Руж, и я должен был сначала завлечь ее в уединенное место, чтобы в безопасности схватить ее. Там я случайно и разорвал ей платье — она защищалась, как кошка! Посмотрите, преподобный отец, как она исцарапала мне лицо… Все, что она говорит, — чистейшая ложь! Она просто хочет отомстить мне.
Игумен, конечно, поверил пылко защищавшемуся монаху, а не монахине-отступнице, и велел отвести ее в одну из подземных келий, приказав содержать как можно строже.
Жозе покинул монастырь, чтобы с помощью Кларета исполнить остальные поручения, возложенные на него инквизиторами Санта-Мадре.

IV. МЕСТЬ КАТОРЖНИКА

Прежде чем говорить о судьбе Маргариты и Эбергарда, нам следует познакомиться с преступником, встреченным нами на предыдущих страницах под маской Мефистофеля.
Когда Фукса и Рыжего Эде вместе с прекрасной Эсфирью граф Монте-Веро предоставил воле волн, некий сострадательный португальский капитан принял их на борт своего корабля. Затем они отправились в Париж, где оба мужчины нашли себе пристанище в монастыре кармелитов на улице Святого Антония. Но однообразие монастырской жизни пришлось не по душе нашим каторжникам, тем более что жалкие остатки случайно спасенной ими добычи быстро подходили к концу, а вместе с их исчезновением вставал вопрос о дальнейших средствах на жизнь. Под предлогом путешествия они удалились из монастыря и отважились совершить кражу, полагая, что ничем не рискуют, так как их прежние преступления никому не известны.
Однако Эбергард узнал о пребывании этих двух разбойников и убийц в Париже, и с помощью французского посольства поймал и отправил их на десять лет на каторгу в Тулон, чтобы они, закованные там в цепи, больше не могли приносить вреда порядочным людям.
Трудно представить, какую ненависть к Эбергарду и жажду мести вызвало это  (даже слишком мягкое для Фукса) наказание у обоих негодяев. Они поклялись рано или поздно жестоко отомстить ему.
Итак, их под строгим присмотром отправили в Тулон, в эту французскую крепость, расположенную на самом берегу Средиземного моря. Она издавна служила каторжной тюрьмой.
Из верных источников зная все, что их ожидало, они мрачно двигались вперед в окружении солдат, конвоировавших их в управление каторги. Когда группа каторжников прибыла к берегу, Фукс, осмотрительный всегда и во всем, стал оглядываться, чтобы запомнить местоположение тюрьмы.
Большие ворота крепости, поддерживаемые четырьмя колоннами, украшали высеченные из камня барельефы с изображением военных трофеев. На капителях по обеим сторонам красовались статуи Марса и Минервы. Караул несли матросы и морские пехотинцы.
Фукс и Эде вошли через ворота в большой двор, обсаженный деревьями. Посреди него находился громадный бассейн с лодками. Портовые рабочие деловито сновали по двору.
— Рассмотри-ка хорошенько расположение двора. Это может нам пригодиться, — шепнул Фукс Рыжему Эде, когда их на несколько минут оставили посреди двора.
Вскоре они услышали звон цепей и увидели, как вдали из-под глубокого свода под мостом потянулась цепочка каторжников, скованных по двое. Красные куртки, желтые панталоны и красные, а для более опасных преступников — зеленые шапки производили удручающее впечатление.
Тех, за кем числились самые тяжкие преступления, а таких очень редко выводили из камер, можно было узнать по желто-красным курткам. На шапке у каждого была пришита бляха с номером.
Губернатор с несколькими смотрителями подошел к новоприбывшим. Это был сильный, но уже немолодой человек необыкновенно высокого роста. Он внимательно осмотрел своими темными, недоверчивыми глазами двух преступников и принял у конвоя их бумаги.
— Какие номера свободны? — спросил он у смотрителей.
— Сто тридцать шесть и сто тридцать семь, — отозвался один из них, отставной солдат со шрамами на лице.
— Так дайте эти номера новичкам и отведите их в камеру десятилетников. И тотчас же их следует заковать в цепи.
Смотрители подвергли обоих новичков тщательному обыску, а затем повели их к берегу, где находилась кузница и откуда раздавался стук молотов.
Великан кузнец и его помощники даже не взглянули на новоприбывших. Им велено было раздеться и лечь на низкую скамью, стоявшую в углу просторного закопченного помещения. Один из смотрителей удалился с их одеждой, чтобы принести арестантскую робу.
Надев желтые панталоны, Фукс и Эде легли рядом на широкую, низкую скамью. На одном конце ее имелись тиски, куда поместили ноги преступников. Затем кузнец надел им на ноги открытые стальные кольца с цепями. Кольца оказались такими тесными, их так больно закрепляли, что даже обычно хладнокровный при подобных обстоятельствах Фукс кричал и корчился от боли, не говоря уже о Рыжем Эде.
Цепь между кольцами тесно связывала преступников. Если на протяжении нескольких лет осужденные вели себя хорошо, цепь эту удлиняли и делали легче, но кольца снимались только по истечении срока наказания.
Новичкам приказали встать со скамьи.
Итак, грабители, совершившие убийство управляющего, на несколько лет стали совершенно безопасными.
— Слава Богу, что нас оставили вместе, — шепнул Эде товарищу, когда они вслед за смотрителем вышли из кузницы.
Здание и внизу и наверху было разделено на одинаково большие камеры. Повсюду стояли часовые, в коридорах — смотрители.
В камере десятилетников, куда ввели Фукса и Эде, не было ничего, кроме большого общего ложа — нар. На одной их стороне были свернуты одеяла с номерами. Этими одеялами преступники укрывались ночью, в то время как цепь каждого из них крепилась к железному стержню, вделанному в ногах вдоль нар.
По утрам, когда раздавался пушечный выстрел, Фукс и Эде вместе с прочими каторжниками должны были вставать и идти на работы по погрузке судов или работать на них веслами. В восемь часов вечера они возвращались в камеру, изнемогая от усталости, и засыпали, прикрепленные к своему ложу. Ночью в камерах царила глубокая тишина, прерываемая лишь храпом, звяканьем чьей-то цепи или громкими вздохами спящих, так что возможности разговаривать не было. Каторжники боялись друг друга и никому не доверяли. Почти ежедневно одна пара доносила смотрителю о том, что не то сделала или говорила другая. Было опасно разговаривать и за работой, потому как сторожа почти всегда стояли рядом.
Казалось, эта изнуряющая работа и оторванность от мира, порой весьма продолжительная, должны были бы исправлять преступников, но, к несчастью, опыт доказал: даже те, кто во время заключения вел себя хорошо, — даже и они редко живут честной жизнью после своего освобождения. Мы скоро убедимся в этом. Заключение Фукса и Эде только разжигало их ненависть, и они втихомолку уже строили преступные планы.
В два часа арестанты садились за обед. Он состоял из вареных бобов или гороха и хлеба. По воскресеньям каждому отпускалась порция мяса. Перед началом работы арестанту давали выпить стакан вина, а те, кто отличался отменным поведением, получали даже табак. Но их лишали и того и другого, если они в чем-либо слегка провинились.
За более серьезные проступки наказывали заключением или били по спине толстой веревкой. Наказание веревкой исполнял палач каторги. Впоследствии нам предстоит познакомиться с ним.
В свободные часы каторжники трудились над разного рода безделушками, а деньги, вырученные за них, передавались на их содержание.
Фукс и Эде около пяти лет работали в арсенале и все эти годы вели себя столь безукоризненно, что даже самые опытные смотрители не предполагали, какого рода мысли, и планы руководили ими. Вследствие этого их повели в кузницу, чтобы обменять тяжелую цепь на более легкую. Именно это и было целью многолетнего притворства Фукса.
Ложась на скамью, где кузнец должен был приковать им новую цепь, Фукс что-то незаметно поднял с полу.
В последние годы число каторжников увеличилось до трехсот человек, так что смотрители строго наблюдали главным образом за опасными преступниками, к которым причисляли всех новоприбывших. Губернатор распорядился даже снять цепи старым галерным каторжникам и сделать их сторожами над пополнением тюрьмы.
Фукс и Эде, таким образом, оказались под надзором старого каторжника Армана Рессета и исполняли самую легкую работу в одной из галерей арсенала, которая имела постоянное сообщение с острогом и портом. Теперь им легче было узнавать подробности о положении и численности внешнего караула.
Вечером, после закрытия порта, выйти из него было невозможно. Если бы каторжнику и удалось незаметно выскользнуть из камеры, а затем и из тюрьмы, то он никак не перелез бы через высокие стены, отделайся он даже от своего товарища, что само по себе было большой проблемой.
Ворота тюрьмы постоянно были на запоре и охранялись отрядом морской пехоты. Обойти их было немыслимо, тем более что каторжников повсюду узнали бы по их желто-красному одеянию, а достать другую одежду было решительно негде. Но если бы каторжнику и удалось преодолеть все эти препятствия, то его плану все равно было бы не суждено осуществиться, так как из порта по ночам не выпускали ни одного судна. И если бы даже наконец беглецу каким-то чудом удалось выйти из порта, избегая городов и селений, он по дороге наверняка бы умер от голода или попал в руки жандармов, которые тотчас же вернули бы его в тюрьму.
Здесь же Фукс и Эде получили своего рода предупреждение.
Двое каторжан, приговоренных к десятилетнему сроку заключения, попытались бежать. Это были хитрые и ловкие преступники. С железным терпением поджидали они, чтобы случай помог их бегству, и через два года такой случай представился.
Смотритель, каждый вечер прикреплявший преступников к нарам, однажды случайно пропустил их. И каторжникам удалось выйти из камеры, покинуть острог и город, не оставив никаких следов, которые выдали бы, каким образом они преодолели все препятствия.
Сильное волнение охватило караулы. Пушечный выстрел дал знать городу и его окрестностям о бегстве каторжников. На сторожевой башне вывесили голубой флаг, а значение этого было хорошо известно окрестным жителям. По вечерам под этим флагом горел синий огонь.
Удача, так долго сопровождавшая беглецов, наконец изменила им. Несмотря на все их ухищрения, через несколько дней их поймали возле Марселя и вернули в тюрьму.
Они уже успели переодеться и считали побег удавшимся. Выдал их, также как и помог бежать, случай: беглые каторжники зашли в трактир и затеяли там спор с посетителями, кончившийся потасовкой, в которой панталоны одного из беглецов задрались, открыв кольца, которые преступникам не удалось распилить. Их опознали и приговорили к ужасному наказанию. Палач острога, старый Сарбонн, бывший каторжник, человек гигантского роста, должен был наказывать беглецов.
Казни всегда происходили на большой площади у ворот, и все каторжники в назидание должны были присутствовать при их исполнении.
Воздвигли нечто вроде эшафота: вбили в землю четыре столба, а поверх положили толстую широкую доску с дыркой посередине. Каторжники исполняли работу под руководством палача, хваставшего, что одним ударом плети толщиною в палец он приведет человека в бесчувствие, а тремя ударами — убьет. Его словам не очень верили, однако очевидцы утверждали, что это на самом деле так.
Как и всегда по утрам, в шесть часов раздался звон колокола, созывавший каторжников на работу. Когда каторжники и смотрители были в полном сборе, Сарбонн уже стоял на эшафоте, готовый приступить к своему страшному делу.
На площади вместе с солдатами и матросами собралось более четырех тысяч зевак: любопытство владело людьми даже здесь. Была страшная давка. Дети взобрались на росшие возле площади деревья.
Когда на место казни прибыли все обитатели острова, беглецов вывели из тюрьмы. Их путь к эшафоту охраняли четыре смотрителя.
Губернатор дал знак палачу и приказал нанести преступникам по три сильных удара плетью.
Двое подвижных и усердных иезуитов выслушали последнюю исповедь двух жертв Сарбонна —только чрезвычайно крепкое здоровье и богатырское телосложение могли спасти их от смерти под ударами плети знаменитого палача каторги. Затем иезуиты помолились с ними и приготовили соборование. Потом по приказанию палача несчастные разделись. Красно-желтые куртки и панталоны беспомощно повисли на кистях рук и на щиколотках — цепи мешали их снять совсем.
Затем смотрители привязали одного из приговоренных к скамье.
Палач поднял плеть, и она со свистом опустилась на обнаженное тело жертвы. Брызнула кровь, капли которой попали на лицо и большую седую бороду Сарбонна. При втором ударе приговоренный испустил ужасный крик, а после третьего кровь полилась ручьем и напряженные мышцы несчастного вдруг расслабились — он потерял сознание.
Смотрители отвязали безжизненное тело и, накрыв простыней, отнесли в сторону и положили под дерево. Затем привязали к скамье второго несчастного.
От первого удара у него брызнула кровь, второй удар заглушил отчаянный вопль, а третий обрушился уже на бездыханное тело — этот беглец оказался слабее первого и не смог пережить двух первых ударов.
Зрелище это произвело на Фукса и Эде сильное впечатление. Картина расправы послужила им предостережением.
Невинно приговоренный к каторге Арман, под началом которого работали Фукс и Эде, был кротким смотрителем и не считал их опасными преступниками. История Армана, которую он поведал им однажды по пути в тюрьму, свидетельствовала, что он был несчастной жертвой ложного обвинения.
— Помните ли вы страшное преступление, — проговорил он, — совершенное в декабре тысяча восемьсот тридцать пятого года над сорокалетней вдовой Нуар?.. Ты должен это помнить, — добавил он, обращаясь к Фуксу как к старшему. — Благодетельницу мою, не имевшую детей и собиравшуюся оставить мне все свое состояние, однажды ночью нашли зверски умерщвленной в ее комнате. Накануне вечером я ушел от нее ранее обыкновенного, в девять часов, между тем как я всегда оставался у нее до десяти… У меня сильно пошла носом кровь, и когда мой платок был весь в крови, она оставила его у себя, чтобы отдать прачке, а мне взамен дала свой платок. Я унес его с собой, никак не полагая, что этот ничтожный клочок ткани приведет меня на каторгу… На следующее утро я еще лежал в постели, — рассказывал старый Арман Рессет, — как вдруг в мою комнату ворвались полицейские, и я узнал, что вдова Нуар убита. А так как меня видели у нее последним, то подозревали, что это преступление над благородной, доброй и, к несчастью, богатой вдовой совершил я. Меня отвели в тюрьму, и там у меня нашли окровавленный платок с меткой вдовы. После сравнения этого платка с теми, что находились в комоде вдовы, тупоголовые полицейские обвинили меня в этом зверском убийстве. — Каждый раз, когда старик Рессет рассказывал свою историю, им овладевало сильное волнение. — Судьи мои признали возможность рокового стечения обстоятельств и заменили смертную казнь пожизненной ссылкой на галеры. Мать моя умерла от горя, а братья стали стыдиться своего имени… И вот уже двадцать лет я томлюсь в тюрьме, и, хотя мне лишь сорок лет, все считают меня стариком.
—Наверное, несчастный Арман, здесь еще есть такие же несправедливо приговоренные люди? — спросил Фукс. — Я не хочу говорить о себе, но поверьте, настоящие преступники разгуливают на свободе, гордясь своими злодеяниями. А между тем мы, несчастные, должны томиться в цепях.
— Вы правы, — согласился Арман.
На следующий же день Фукс не преминул воспользоваться доверием старика и завел с Рыжим Эде разговор по-немецки, так как Арман не понимал этого языка.
— В одну из следующих ночей цепь, связывающая нас, будет распилена, — сказал Фукс. — Освобождение близко.
— Но куда мы направимся? — спросил Рыжий Эде, все еще слишком живо помнивший о наказании двух пойманных беглецов.
— Предоставь мне обдумать это. Мы воспользуемся днем Наполеона, когда все смотрители будут так же, как и в прошлом году, мертвецки пьяны.
— Ты думаешь бежать сушей? — спросил Эде.
— Нет, морем.
— А если нас вернут?
— Лучше смерть, чем еще пять лет в этой тюряге! — твердо произнес Фукс.
— Но ведь день Наполеона уже близко.
— И слава Богу!.. Я все обдумал и все приготовил. Добравшись до Парижа, мы будем свободны. А затем начнем поиски того, кому мы обязаны этим пятилетним заключением. Он должен умереть! — заявил Фукс с ненавистью, налегая на весла. — Уж теперь-то он не избежит моей руки.
— Но сначала надо погубить его дочь! — воскликнул Эде.
Их галера подходила к бассейну.
Когда негодяям меняли цепь, Фукс поднял с пола и спрятал длинный кусок железа. Через несколько недель ему удалось сделать на нем зазубрины, и по ночам, когда все каторжники, утомленные тяжелой дневной работой, погружались в крепкий сон, он под стрекот древесного жучка, храп кого-либо из спящих или позвякиванье чьей-нибудь цепи стал подпиливать кольцо своей цепи, соединявшей его с Эде. Фукс выбрал для распила место, прикрытое другим кольцом, так что его никто не заметил. Вскоре приготовления достигли цели — одного небольшого движения пилы было достаточно, чтобы цепь распалась на две части.


Наступил день Наполеона.
Когда каторжники разошлись по своим камерам, смотрители безмятежно предались попойке, тем более что губернатор и инспектора были на пирушке у коменданта в одном из отдаленных строений тюрьмы.
Фукс и Эде, с нетерпением ожидавшие желанной ночи, легли вместе с товарищами на нары и притворились крепко спящими.
Когда Фукс убедился, что все уснули, он осторожно коснулся руки Рыжего Эде, давая ему понять, чтобы тот оторвал несколько полосок от своего одеяла, пока он допилит кольцо.
Темная и бурная ночь благоприятствовала плану беглецов. Камера была погружена во мрак. Буря заглушала скрежет пилы, треск разрываемой ткани, звон привязанных к ногам цепей, — полоски одеяла понадобились, чтобы обмотать цепи, заглушив звон.
Было около полуночи, когда товарищи, пять лет связанные друг с другом, почувствовали, что могут двигаться независимо друг от друга.
— Если посчастливится и мы попадем на отлив, то мы спасены, — шепнул Фукс Рыжему Эде. — Следуй за мной — только тихо и осторожно.
Фукс, прислушиваясь, сделал несколько шагов. Цепь, привязанная к ногам, конечно, мешала двигаться, но остановить таких людей, как Фукс, это не могло.
Эде последовал за Фуксом.
Беглецы осторожно дошли до двери. Она никогда не запиралась на ключ, а в этот вечер даже была отворена настежь, чтобы смотрителям было слышно, что происходит в камере. Увидев это, Фукс не мог не усмехнуться, и еще больше обрадовался, когда при свете лампы, освещавшей лестницу и коридоры, увидел плащи смотрителей, висевшие на стене. Фукс поспешно схватил один из плащей, Рыжий Эде последовал его примеру. Закутавшись в них, беглецы скрыли свои яркие острожные одеяния.
Преступники вышли из тюрьмы. Темная ночь сулила успех их безумно смелому бегству. Они имели в своем распоряжении пять часов, пока не откроется их бегство. За это время Фукс надеялся быть уже далеко.
Больше всего его беспокоили арестантская одежда и кольца на ногах.
Он поспешно направился к бассейну, который каналом был соединен с портом. У лестницы, ведущей к воде, стояло несколько лодок.
— Чего ты там не видел? — раздраженно спросил Эде. — Ты что, не знаешь, что ворота в стене открыты для лодок только днем?
— Я знаю это, но, если счастье на нашей стороне, мы переберемся через эти ворота, не замочив носа.
Фукс достиг воды. Радостный возглас подтвердил, что надежда его оправдалась.
— Отлив! — с облегчением воскликнул он. — Значит, между поверхностью воды в канале и нижней частью ворот образовалось пространство фута в два высотой, чего вполне достаточно, чтобы мы проскочили под воротами в этой плоской лодке.
Рыжий Эде, отдавая должное сообразительности своего товарища, осторожно, чтобы не производить плеска, забрался вслед за ним в лодку.
— Мы чему-нибудь да научились за эти пять лет! — Фукс взялся за весло, подав другое напарнику. — Все, оказывается, имеет хорошую сторону… Вперед! Ветер благоприятствует нам! Так что через час мы будем уже далеко от проклятых стен этого чертового гнезда. Где нам пришлось-таки усердно поработать по милости проклятого графа Монте-Веро.
Лодка бесшумно скользила по каналу. Вблизи не было видно ни одного часового. Повсюду стояла мертвая тишина. Наконец перед ними возникла высокая стена с крепкими железными воротами, которые отпирались только днем, а ночью постоянно были заперты.
Во время прилива вода здесь бывала так высока, что на несколько футов покрывала створки, а во время отлива образовывала промежуток, которым Фукс и рассчитывал воспользоваться.
— Долой весла! — приказал он глухим голосом. — Ложись на дно лодки.
Они благополучно проплыли под воротами. Теперь свобода была совсем близка. Однако теперь они были на виду у всего Тулонского порта. И их все еще окружали укрепления.
Фукс предвидел возможную опасность. С одной стороны, невозможно было бежать, не будучи замеченными из порта, с другой — перед ними находились хорошо укрепленные и охраняемые сооружения.
Войти в город через ворота и пуститься в бегство по одной из дорог было также невозможно. Однако Фукс знал утомительный, но верный путь через укрепления. Не прошло и часу, как беглецы преодолели и это препятствие.
Теперь в нескольких словах доскажем конец этого отважного предприятия, чтобы скорее вернуться к героям нашего романа.
Преступники выбрали самое гнусное средство для сокрытия своих следов. Еще до рассвета, прежде чем на тюрьме был вывешен голубой флаг, Фукс и Эде убили на дороге двух путников и, взяв их паспорта и одежду, до того изуродовали им лица, что опознать трупы стало невозможно. Затем они натянули на мертвых свои куртки и панталоны, а сами облачились в их одежды. Единственное затруднение составляли цепи, но негодяи сумели отделаться и от них и обулись в снятые с жертв сапоги.
Через три дня беглецы были уже в Париже и там, благодаря фальшивым документам, стали жить совершенно спокойно.
Найденные в окрестностях Тулона трупы, одетые в окровавленную робу каторжников, принесли в острог и, приняв их за двух беглецов, похоронили без дальнейших расследований.
Судьба пропавших без вести несчастных путешественников осталась для их родственников вечной загадкой.
Фукс и Эде нашли пристанище в монастыре кармелитов, поведав о причинах своего продолжительного отсутствия весьма правдоподобно. В глазах игумена гораздо сильнее рассказов говорила в их пользу ревностная забота о них графини Понинской, уже давно переселившейся в Париж.
Леона, притворяясь перед преступниками, будто не знает обстоятельств их позорной жизни, думала воспользоваться ими как наиболее послушными орудиями для достижения собственных целей. Она всячески поддерживала Эде и снабдила его деньгами, чтобы он мог осуществить свою месть графу Монте-Веро.
Именно благодаря ее поддержке, Эде похитил дочь графа в тот момент, когда Эбергард нашел, наконец, возможность избавить ее от бедствий и отчаяния. Из разговора черной маски и Мефистофеля в Шато-Руж мы узнали, что негодяю удалось-таки совершить это злодеяние и отвезти Маргариту в монастырь на улицу святого Антония.
Посмотрим теперь, как это произошло.

V. ТАЙНА ПРИНЦЕССЫ КРИСТИНЫ

Мы возвращаемся к тому моменту нашего рассказа, когда Эбергард, пораженный видом своей единственной дочери, закованной в цепи, в глубоком обмороке упал на холодный пол камеры, а жестокосердная Леона Понинская, упоенная успехом, торжествовала победу. Все ее желания наконец осуществились. Эбергард был развенчан, опозорен, всеми презираем. Даже его непреклонная воля оказалась сломлена, и он теперь, будто слабая женщина, неподвижно лежал у ног торжествующей победительницы.
Король принадлежал к числу людей, охотно слушающих наговоры своих якобы верных и преданных приближенных. Все его заботы главным образом были направлены на то, чтобы по возможности избавить себя от любых трудностей в управлении государством и возложить разрешение сложных государственных вопросов на своих министров. Брожение и постоянное недовольство в народе мало привлекали его внимание. Впрочем, в интересах истины нельзя не сказать, что обо всех проявлениях народного недовольства королю неизменно докладывали в таком освещении, что это можно было считать лишь самой черной неблагодарностью со стороны народа за все попечение о нем заботливого правительства. Да и доклады эти имели место лишь в тех редких случаях, когда народного недовольства никак нельзя было скрыть от короля. Время короля было заполнено главным образом молитвами и общением с интересными ему людьми и актерами.
Подобный образ жизни объясняется не столько выдающимся умом и доверчивостью, сколько существованием некой тайны, скрытой в прошлом этого человека. Быть может, это была искренняя, святая любовь к женщине, давно уже всеми позабытой, но навеки оставившей в сердце его свой неизгладимый образ…
Так оно и было с королем. Светлый образ принцессы Кристины, окутанный траурным флером, постоянно стоял перед его глазами.
Еще будучи принцем, он знал, что Кристина не любит его, но это не могло изменить его собственных чувств. После долгого ряда лет, давно женатый, он все еще вспоминал о ней с той нежностью и грустью в сердце, с какой люди обычно вспоминают о любимых, которых уже нет в живых.
Посредством необычайных ухищрений ему удалось узнать о тайне принцессы гораздо больше, чем о ней знали при дворе.
Оказывается, принцесса Кристина любила человека далеко не равного ей по своему общественному положению, которому она никогда не могла принадлежать. Король не судил ее, а горевал лишь о том, что она была так же несчастна, как и он, из-за своей неудачной любви. Но ведь и человек, так горячо любимый принцессой, тоже глубоко и сильно страдал из-за того, что по злой воле рока он и страстно любимая им Кристина принадлежали к различным слоям общества.
Итак, трое сердец одинаково страдали, и причина этих страданий была у всех одна. И при дворе испытывают те же страдания, что так часто случаются в жизни простого народа. Гейне называет это старой историей — блеск двора не спасает от неумолимых мучений несчастной любви.
Однако все это не мешало королю оказывать королеве такие знаки внимания, какие только можно требовать от мужа. От отнюдь не был склонен искать забвения, проводя время в обществе красивых женщин. Единственным его наслаждением, наполнявшим всю его душу, было воспоминание о Кристине.
Но любовь его уже не была буйным и наделенным надеждами чувством. Он стал любить Кристину с горечью и тоской, как умершую. Он любовался ею, как любовался бы блестящей, но отдаленной звездой. Он упивался ею, как прекрасным душистым цветком, как великолепным стихотворением, трогающим до глубины души. Король был из породы тех людей, у кого душа гораздо деятельней тела, кто наделен гораздо большей способностью чувствовать, чем проявлять силу воли.
Ужасы революции поразили его гораздо сильнее, чем могли бы поразить любого другого властелина, готового тут же прибегнуть к самым сильным мерам противодействия. Он был потрясен. И в первый раз, сопротивляясь своим советникам, даровал народу определенные права и послабления.
В одном только, слушаясь Шлеве, отказал он народу. А именно — в освобождении Эбергарда. Боялся ли король этого человека или, заключив его в темницу и сознавая свою крайнюю несправедливость к нему, хотел предать его забвению и тем избавить себя от упреков совести?
Через несколько дней после того, как улицы были очищены от крови и баррикад и все мертвые были похоронены, король, случайно выглянув из окна во двор замка, увидел, как провели в темницу Маргариту. Он успел разглядеть прекрасное лицо девушки, полное горя и тоски, и в нем пробудилось чувство сострадания не только к Маргарите, но и к Эбергарду.
Король вспомнил, что Шлеве говорил ему между прочим, что у этой девушки, как и у графа Монте-Веро, не было никакого имени, кроме вполне справедливо полученного имени фон дер Бурга. Король также вспомнил, что когда Эбергард рассказывал ему трогательную историю своей жизни, он закончил ее словами, которые произнес, умирая, старый Иоганн: «Ты не мой сын!» В документе, по уверению Шлеве, найденном в старом письменном столе Иоганна, должно было содержаться какое-нибудь указание на происхождение Эбергарда.
Король пожелал увидеть этот документ и велел принести его к себе. Шлеве, получив приказ короля, постарался убедить его отказаться от этого желания. Он прекрасно понимал, что хотя документ и в самом деле существовал, результаты новых расследований могли оказаться самыми непредвиденными. Шлеве сумел отложить исполнение приказа короля, но в конце концов его величество так настойчиво выразил свое требование, что барон не осмелился противиться и дальше. Камергеру пришлось принести документ королю.
Следующей же ночью доверенный слуга короля, старый Биттельман, услышал, как господин его сильно позвонил. Он подумал, что король заболел, и побежал к нему в спальню, где с удивлением увидел, что его повелитель до сих пор читает в постели.
— Биттельман! — произнес король довольно необычным голосом. — Скорее иди к караульному офицеру замка и прикажи от моего имени, чтобы он тотчас освободил из заключения графа Монте-Веро!
— Как, ваше величество! Сейчас, ночью?!
— Я хочу, чтобы он был освобожден немедленно!
— Мне не поверят, ваше величество…
— Возьми этот перстень и ступай скорее. Затем попроси графа Монте-Веро тотчас же явиться сюда: мне нужно срочно переговорить с ним.
Биттельман вышел. Он хорошо изучил характер своего повелителя. Обычно он знал, чем вызвано то или иное побуждение в сердце короля. Но сегодня Биттельман не мог понять, что с ним случилось.
Во всяком случае, он был счастлив освободить графа, так как старый честный слуга, наблюдая за дворцовыми интригами, очень хорошо знал, что Эбергард был более преданным и благородным советником, нежели Шлеве и прочие министры.
Между тем король встал с кровати и накинул на себя халат. Он был сильно взволнован.
«Дама в черной вуали, — думал он, вспоминая слова документа. — Амулет… вороные кони… корона на платке… Могу ли я еще сомневаться? Нет-нет, внутренний голос подсказывает мне, что это сын Кристины и Ульриха… Она бежала, потому что хотела скрыть плод своей любви… Она умерла, потому что не могла и не хотела жить дальше… Сходство — вот что поразило меня, когда я в первый раз увидел этого человека. Вот что так сильно привлекло мое сердце к нему».
Стареющий король, волосы которого уже начали седеть, стоял посреди комнаты. Он был потрясен своей догадкой до глубины души. Он должен был собрать все силы, чтобы перенести то, что так внезапно узнал.
Выйдя из своей спальни в комнату с портретом Кристины, он решил, что должен заключить с Богом и с нею мир, в котором так давно нуждалась его душа.
Король закрыл лицо руками, и из глаз его потекли обильные жгучие слезы.
Итак, Кристина была матерью Эбергарда… Единственное наследство, оставленное миру несчастной принцессой. Дитя, рожденное, к ее горю, на ступенях трона.
«Ты бежала… — продолжал размышлять король. — В отчаянии ты искала себе исход, спасение… Тебя преследовали и мучили страшные упреки за то, что ты принесла себя в жертву своей любви и страсти… А надо узнать больше… я должен все знать!.. Ты умерла вдали отсюда. Может быть, ты и искала такую смерть — в забвении, в дороге… Карета разбилась, но тебе еще не суждено было умереть, и ты оказалась вдали от родных мест, всем чужая, кроме своего спутника. Ты передала дитя на руки и под покровительство старого Иоганна… И я осмелился унизить сына Кристины, я осмелился поверить злым наговорам своих советников, ненавидящих и опасающихся его… Дай Бог, чтобы я искупил свою несправедливость. Дай Бог, чтобы я достойным образом почтил в нем память Кристины. Я больше не имею права судить. Голос свыше решил это дело, и теперь я лишь должен любить сына Кристины и молиться за упокой ее души».
Король простер руки к небу, а взгляд его замер на прекрасном и удивительно похожем изображении, всюду сопровождавшем его.
В эту минуту дверь в комнату отворилась и на пороге показалась рослая фигура Эбергарда. Несколько мгновений он стоял неподвижно, как человек в высшей степени удивленный происходящим.
Король обернулся и посмотрел на графа Монте-Веро, которого он, поверив гнусной клевете своих лживых советников, так сильно унизил и оскорбил.
Верный Биттельман стоял в соседней комнате. Поблизости больше никого не было. Королю можно было быть достаточно откровенным. И тогда король раскрыл свои объятия и взволнованно сказал:
— Прости… Прости мне все, что я тебе сделал!.. Пусть удовлетворит тебя то, что король сам просит тебя об этом!
Эбергард побледнел. Не догадываясь о том, что произошло с королем этой ночью, он не находил объяснения его словам. Он смотрел на короля, протянувшего к нему руки, и как будто видел странный сон.
— Ваше величество! — произнес он наконец. — В глубине своего сердца я всегда был верным и безукоризненным служителем ваших интересов.
— Приди сюда, в мои объятия, сын Кристины! — воскликнул король. — Подойди сюда, смотри — вот твоя мать!
Эбергард молча подошел к королю. Тот, со слезами на глазах, дрожащей рукой указывал на портрет принцессы Кристины.
— Что означают слова вашего величества? — тихо спросил Эбергард.
— Тайна твоего рождения и тайна, окружавшая принцессу, составляют одно целое. Мне сегодня посчастливилось узнать это. Ты — сын Ульриха и принцессы Кристины.
Теперь Эбергарду стало все ясно. Он замер, переводя взгляд с короля на портрет женщины, которая, казалось, нежно и грустно смотрела на него. Он вспомнил рассказ старого Ульриха, который, прожив жизнь, полную мук, скончался у него на руках.
— Моя мать! — произнес он, наконец, и в словах этих прозвучала невыразимая грусть, в них словно выплеснулась вся горечь, долгие годы переполнявшая его сердце.
— Вот документ, который хотели использовать для того, чтобы оскорбить и уничтожить тебя. — Король протянул рукопись графу. — Мне он помог открыть тайну принцессы Кристины. Прочти его и сохрани как святыню.
— Это писал старый добрый Иоганн… — сказал Эбергард, просматривая листы бумаги с порыжевшими строчками. — Он поведал бумаге все то, чего не мог высказать перед смертью. Теперь все становится на свои места… Барон Шлеве говорит, что документ этот нашли в монастыре Гейлигштейн?
— Да, так говорит барон, называющий тебя моим врагом и изменником.
— Теперь я больше не сомневаюсь. Документ этот находился в старом письменном столе, который я отдал Леоне. Женщине, обманувшей меня во всем, что только есть святого.
— Помнится, Леоной звали графиню, которая была твоей женой.
— Была... К сожалению, ваше величество, она и сейчас считается моей женой. Это графиня Леона Понинская, в настоящее время игуменья монастыря Гейлигштейн. Она нашла этот документ и передала его своему любовнику Шлеве, чтобы унизить меня.
— Игуменья монастыря? — повторил король, в высшей степени пораженный. — Благочестивая женщина, разделяющая общество королевы…
— Эта святая особа не кто иная, как развратная графиня Леона Понинская, ваше величество. Я теперь хорошо понимаю, что она надела на себя личину благочестия для того, чтобы окончательно погубить меня. Она вместе со Шлеве оклеветала меня перед моим королем. Она ненавидит того, кто из-за нее утратил все самое дорогое в жизни: свое дитя, имя, свободу и душевный покой.
— Это ужасно!.. Какой неслыханный подлый обман!.. Какая постыдная ловушка!.. — произнес король, нахмурив брови. — Я накажу ее, Эбергард. Накажу так, как никого еще не наказывал.
— Позволено ли мне будет обратиться с просьбой к вашему величеству — с первой просьбой человека, нашедшего свою мать и вернувшего милость своего повелителя?
— Требуй, чего хочешь. Ты теперь самый близкий мне человек! — произнес король, прижимая к груди сына принцессы Кристины.
— Мне кажется, будто все, что случилось в недавнем прошлом, когда повелитель мой точно так же заключил меня в свои объятия, было лишь сном и обманчивым видением.
— Я вполне заслужил твой упрек. Горе королям, не знающим своих советников! Ничего не подозревая, имея самые лучшие намерения, они позволяют негодяям опутывать себя постыдными сетями… Оттолкнуть тебя! Тебя, к которому при первой же встрече потянулось мое сердце. Тебя, которого я, повинуясь внутреннему голосу, назвал своим другом! Зато теперь я не нахожу слов, чтобы выразить тебе все мои чувства, показать, как ты мне дорог.
Эбергард, глубоко тронутый таким сильным изъявлением любви, взял руку короля и поднес к своим губам.
— Нет, не таков должен быть братский поцелуй! — воскликнул король и сам милостиво поцеловал графа Монте-Веро прямо в губы.
— Просьба, разрешенная мне вашим величеством, касается моих врагов, — сказал Эбергард после минутного молчания.
— Великодушие это неуместно, Эбергард, и если ты им прощаешь, то я все-таки должен их наказать.
— Я прошу моего повелителя исполнить мою просьбу… Изгнание вполне искупит их вину, и я буду рад видеть вас и ваш престол в безопасности от их козней.
— Я обещаю исполнить твою просьбу, — с сожалением сказал король. — Но в любом случае они должны узнать, кому обязаны легкостью наказания. Если в них еще сохранилась хоть капля порядочности, твое великодушие заставит их по-новому переоценить свои деяния.
— К несчастью, ваше величество, я не могу больше надеяться на великодушие моих врагов — после того как тщетно употребил половину жизни на спасение этой женщины, надеясь вернуть себе ее заблудшее сердце.
— И ты не воспользуешься разводом?
— Я обратил всю свою любовь на людей и нашел утешение и радость в том, что изо всех сил работал для них и защищал их.
— И плодами твоих трудов были одни шипы.
— Во всяком случае они не могли ни изменить моего образа действий, ни охладить моего рвения. Кто хочет пожинать плоды, тот не должен удивляться, что между ними растет и сорная трава. Я испытал столько блаженства…
— Ты хочешь сказать, что распространял столько блаженства, — прервал его король, крепко пожимая ему руку.
— Шипы эти не ранили меня и не заставили изменить своей деятельности. Я твердо верю, что стремления мои вполне правильны, что все начинания мои глубоко жизненны и направлены на благо и счастье народа. А благоденствие народное я сделал единственной целью моей жизни. Вот почему я и не хочу связывать свою судьбу с судьбой какой-либо женщины, хотя в последнее время на моем пути действительно появилась прелестная девушка, вызывающая во мне чувство глубокой и святой любви. Этой девушке, после моей утраченной дочери, принадлежит самое большое место в моем истерзанном сердце.
— Шарлотта… — произнес король голосом, выражавшим и горе и радость.
— Вы отгадали, ваше величество. Вскоре я навеки расстанусь с принцессой Шарлоттой, потому что считаю грехом подвергать это благородное существо тяжелой борьбе, зачастую расстраивающей счастье всей жизни… Человек с таким прошлым, как мое, должен отказаться от любви. Это испытание будет новой очистительной жертвой.
— Ты хочешь испытать то же, что выстрадал и я? — произнес король мрачно. — Знай же: ты благороднейший, великодушнейший и лучший человек во всем мире!
— Теперь остается коснуться еще одного момента моей жизни, самого, пожалуй, тягостного… Это моя дочь… Леона отняла у меня дочь, чтобы с дерзкой настойчивостью и непонятной жаждой мести толкнуть ее на преступный путь. Сейчас она в тюрьме. Я видел ее только раз, и никогда не забуду этого зрелища. Оно является мне даже во сне. Я не хочу защищать свою дочь перед вашим величеством, не хочу пользоваться никакими привилегиями, чтобы никто не мог сказать: «Граф может навещать свою преступную дочь, он может ее защищать и, с посторонней помощью, спасти, а бедняк не имеет на это права». Я также не хочу ни словом, ни взглядом действовать на судей и свидетелей. Главный мой идеал, за который я боролся всю жизнь, — это равноправие… Итак, пусть закон исполняет свое дело… Я скоро уеду из столицы и там, вдали, нагрузив себя работой, таким образом буду стараться сократить время, остающееся до вынесения приговора моей дочери. Когда же это свершится, я ободрю ее, как смогу, назову своей дочерью и возвышу ее душу до своей.
— Каждое слово твое благотворно действует на мое сердце. Твое решение восхищает меня своим благородством. Я ничего не мог бы в нем изменить или прибавить к нему, — взволнованно проговорил король.
— Теперь мой повелитель знает все… Но уже светает… Как быстро пролетела эта неожиданно счастливая ночь… Прощайте!.. Я всегда останусь вашим верным и преданным слугой. Когда обстоятельства заставляли вас считать мои действия неправильными, для меня это всегда было величайшим несчастьем. Очень часто стремления наши достигают вовсе не той цели, к которой мы стремимся. Простите же мне все во имя… моей матери!
— Ты уходишь… Я знаю, что ты покидаешь меня навеки! — произнес король с таким сильным волнением, что Эбергард был тронут до глубины души.
— У вас еще остается мой залог… Залог горя и страданий… — проговорил он тихо и горько.
— Твое дитя… Но ведь ты сказал мне «прощай»…
— Я еще вернусь.
— Тогда возьми с собой лучшее и самое священное из всего, что я имею, — портрет твоей матери, — сказал король и передал его в руки растроганного Эбергарда. — Я отдаю тебе самую большую свою драгоценность.
— Благодарю вас, ваше величество.
— Теперь скажи мне откровенно — между нами не осталось никакой тени, никакая пропасть больше не разделяет нас?
— Эта ночь все сгладила… Прощайте! — Эбергард с портретом в руках низко поклонился.
Король дружески махнул ему рукой и долго смотрел вслед, наблюдая, как тот идет через анфиладу комнат.
Когда граф Монте-Веро скрылся, король в сильном волнении еще долго продолжал расхаживать по залу.
Той же ночью, на исходе ее, он написал указы об изгнании из страны барона фон Шлеве, игуменьи монастыря Гейлигштейн и об удалении из правительственного кабинета связанных со Шлеве министров. И только когда уже рассвело, уступая просьбе своего верного слуги, он прилег отдохнуть.


Когда Эбергард вернулся к себе во дворец, то, не чувствуя ни малейшей усталости, прочел все письма, полученные в его отсутствие, и утвердил решения, отложенные на время его заключения.
Мартин, сильно беспокоившийся о своем дорогом господине, плакал от радости, увидев его снова, а Сандок опустился на колени и принялся целовать платье Эбергарда.
Граф Монте-Веро ласково поздоровался с ними. Затем он поставил на письменный стол портрет своей прекрасной матери, чтобы постоянно иметь его перед глазами, и прочел документ, открывший ему тайну его рождения.
Затем Эбергард принял решение ехать в Париж, где у него было несколько важных дел и где он предполагал остаться до решения суда по делу его дочери. По крайней мере, выяснится, действительно ли по вине своей матери, негодяйки и развратницы, она стала преступницей или же это месть Леоны и Шлеве, безвинно отправивших ее в тюрьму. Эбергард теперь знал, что от игуменьи Леоны и барона Шлеве всего можно ожидать.
В один из последующих дней Эбергард, в сопровождении негра, всегда сильно горевавшего, если господин не брал его с собой, отправился в замок принцессы Шарлотты, чтобы проститься с ней. Он дал себе слово, что исполнит этот долг до своего отъезда.
Шарлотта тотчас же узнала об освобождении Эбергарда и о возобновлении его дружбы с королем. Изгнание барона и игуменьи произвело много шума при дворе, но у принцессы вызвало только радостное одобрение.
Обновление ненавистного народу правительства обрадовало беспокойные умы, и вполне понятно, все эти значительные события приписывались человеку, постоянно помогавшему неимущему народу.
Эбергард расширил свои фабрики в Германии и предоставил работу бесчисленному множеству бедных людей. Кроме того, он имел счастье видеть, что новое правительство больше всего заботилось о том, чтобы обеспечить беднякам кусок хлеба, и с этой целью предприняло крупное строительство и стало прокладывать железные дороги.
Когда принцессе доложили, что граф Монте-Веро стоит в передней и просит его принять, ею овладело отчасти радостное, отчасти горестное чувство: она предвидела неизбежность роковой развязки в их отношениях и чувствовала, что ей предстоит тяжелое испытание.
Шарлотта приказала пригласить графа и велела своим статс-дамам удалиться в ее будуар. Затем она с бьющимся сердцем вошла в зал — навстречу Эбергарду. В покоях Шарлотты царила безупречная простота. Ее благородный вкус не допускал никаких излишеств. Кресла не были разукрашены позолотой, а были обиты темным бархатом, столы были сделаны из темного резного дерева. На стенах висело несколько красочных пейзажей. Повсюду чувствовались комфорт и уют.
Принцесса с легкой краской на лице пошла навстречу графу и подала ему руку, как долгожданному другу. Эбергард поднес ее к губам и затем, уже сидя в кресле, сказал:
— Ваше высочество, я пришел проститься с вами и перед отъездом хотел бы обратиться к вам с нижайшей просьбой.
— Вы удивляете меня, граф! Я слышала, что ваши враги получили за свои злодеяния по заслугам. Почему же вы удаляетесь?
— Долг призывает меня, ваше высочество. Да и после всего, что я пережил, мне пора вернуться на свою вторую родину.
— В Монте-Веро? — спросила Шарлотта.
— Точно так, ваше высочество. Я отправлюсь в Монте-Веро после того, как окончу несколько дел, пока что удерживающих меня здесь.
— Эбергард, вы говорите со мной, как с чужой. Но ведь однажды вы назвали меня по имени, а не сухим титулом «ваше высочество»… Вы хотите забыть этот случай?
— О нет, Шарлотта, я этого не хочу… Вы всегда относились к Эбергарду Монте-Веро с чувством самой искренней дружбы, и потому моя просьба, в которой, я надеюсь, вы мне не откажете, состоит в том, чтобы вы простили мне все, что случилось с вами из-за меня. Грустно, конечно, когда в свое оправдание приходится постоянно ссылаться на несовершенство человеческой природы, но что поделаешь? Каждое новое испытание, каждый новый удар судьбы неумолимо заставляет нас ощущать свое несовершенство. Я говорю это потому, что испытываю к вам безграничное доверие и могу признаться, что подле вас я как никогда остро чувствую пустоту своего существования…
— Пустоту своего существования?.. Когда тысячи людей, которых вы обеспечили работой, счастливы благодаря вам и молятся за вас?
— Вы правы, Шарлотта, подобное сознание весьма утешительно. Но я говорю о другом — о счастье иметь семью. Около вас я со всей остротой могу понять, чего мне недостает и чего я навеки лишен.
— Когда в звездном зале вашего дворца вы шепнули мне: «Я не должен больше любить», слова эти были для меня загадкой. Теперь же я понимаю, что вы имели в виду. Теперь я все знаю! Есть люди, рожденные друг для друга, люди, стремящиеся принадлежать друг другу, и все-таки их навеки разделяет злая судьба… О, как тяжел жребий этих людей!
Принцесса горестно вздохнула.
— Вы правы, Шарлотта, — сказал Эбергард, — но эти люди ищут утешение в том, что они любимы. В разлуке, разделенные огромными расстояниями, они все-таки принадлежат друг другу, и соединяет их возвышенное и прекрасное осознание того, что никто не может похитить у них эту любовь.
— Расставаясь со мной, вы хотите оставить мне утешение. Я это чувствую, Эбергард.
— Это не пустое утешение, Шарлотта. Я не произношу слов, не имеющих значения.
— Вы действительно меня любите, Эбергард?
— Я вас люблю без эгоистичного желания обладать вами как женщиной. Я люблю вас как святую, Богом сведенную со мной, чтобы оказать мне благодеяние.
— И это все?.. — Похоже было, что принцесса несколько разочарована его ответом. — И вдобавок вы уходите?
— Нам с вами запрещено желать большего и обладать большим, Шарлотта. Будем же довольны и этим.
— Как тяжело отказываться от любви, переполняющей всю душу!
— Я понимаю справедливость ваших слов, Шарлотта. Я прошел через это. Но небо особенно щедро вознаграждает тех, кто может вынести такое испытание.
— Тогда — прощайте, Эбергард! И возьмите мое сердце с собой… — проговорила принцесса в сильном волнении.
Граф Монте-Веро изо всех сил старался подавить в себе пылкие чувства к прекрасной и благородной девушке. Дать им волю означало бы продлить муки расставания. Он, преклонявший голову только во время молитвы, опустился на колени, взял руку Шарлотты в свою и сказал:
— Если бы вы принадлежали мне, жизнь моя была бы так же светла и великолепна, как теперь она одинока и несчастна, несмотря на все мои богатства и почести… Прощайте, Шарлотта. Я уезжаю. Вы вечно будете как добрый гений стоять перед моим взором, и в каждой моей молитве я буду вспоминать вас и благословлять за то, что вы отдали мне свое сердце. — Эбергард встал. Он все еще держал Шарлотту за руку. Принцесса отвернулась — она плакала. Эбергард снова заговорил: — Есть у меня к вам еще одна просьба… Я надеюсь, что вы не истолкуете ее превратно… Графиня Ольга одно время оказывала мне свое расположение, и последующие события тем не менее не изгладили этого из моей памяти. Окажите мне еще одну услугу и поблагодарите графиню Ольгу за оказанную мне когда-то милость… А теперь, Шарлотта, нам пора расстаться.
— Вы уходите, Эбергард… Мы никогда более не увидимся! — проговорила принцесса с рыданием, невольно вырвавшимся у нее из груди.
— Смотрите в тихие, светлые ночи на месяц и блестящие звезды. Как бы мы ни были отдалены друг от друга, там встретятся наши взгляды.
— Что же, прощайте, Эбергард!.. Примите на прощание этот поцелуй — мой первый поцелуй, отданный мужчине. Пусть он будет печатью на той гробнице, где мы похоронили свое прошлое… — И она нежно и вместе с тем горячо приникла своими губами к его губам. — Вы уезжаете… Принося пользу людям, вы достигнете цели своей жизни. Я же буду стараться без обиды и ропота влачить в монастыре свою неудавшуюся жизнь. Место игуменьи Гейлигштейнского монастыря свободно, и я решила постричься там в монахини.
— Вспоминайте в молитвах и мое имя, — сказал Эбергард и тоже нежно поцеловал принцессу. — Вы многое можете изменить и улучшить в монастыре. Да хранит вас Господь!
Граф Монте-Веро в последний раз простился с принцессой Шарлоттой, в последний раз она улыбнулась ему сквозь слезы, и улыбка эта светилась так, как заходящее солнце освещает могилы: еще один луч озарил прошлое, и наступила ночь — темная и непроглядная ночь…
Когда Эбергард вышел из комнаты, Шарлотта опустилась на диван и закрыла руками лицо, залитое слезами. Она невыразимо страдала.
Не может быть испытания тяжелее, когда женское сердце, в первый раз полюбив, в первый раз почувствовав всю силу страсти, должно затем отказаться от этой любви. Тогда кажется, что жизнь погибает, что солнце утрачивает свой блеск, а цветы — свои краски и аромат…
Спустя несколько дней Шарлотта испросила у короля позволения постричься в монахини. Король знал причину этого желания, уважал ее и потому дал согласие.
Шарлотта поступила на место изгнанной Леоны и, действительно, стала благочестивой служительницей Бога и возвышенным примером для остальных монахинь в Гейлигштейне.
В тот же день, перед самым отъездом, Эбергард получил известие, что могильщик при церкви святого Павла Самуил Барцель тяжело болен и перед смертью желает переговорить с ним.
Он вспомнил немого мальчика, которому спас жизнь, и тотчас же отправился в маленький домик при кладбище, где старая Урсула встретила его с выражением глубокого отчаяния.
— Он умирает! Он умирает!.. — кричала она, хватаясь за голову. — Как же теперь быть? Я всю жизнь провела возле него, а теперь должна идти по миру!
— Вы беспокоите больного своими громкими жалобами!.. — осуждающе сказал ей Эбергард. — Утешьтесь. Где будет немой малыш, там и вы найдете себе убежище.
— О высокоблагородный господин! — воскликнула старуха. — Сам Господь послал вас! И раз уж вы приняли участие в судьбе Иоганна, то я буду беречь его как зеницу ока.
— Да, мальчик нуждается в заботе, — согласился Эбергард и подошел к убогой постели человека, постоянно имевшего дело только с покойниками.
В своей жизни могильщик был нелюдим и неприветлив, предпочитая общение с мертвыми, нежели с живыми, а теперь и сам он был близок к смерти. Однако он еще узнал графа и тоже попросил его сжалиться над немым мальчиком, так как его больше некому поручить. Эбергард пообещал взять ребенка с собой и воспитать его. Старый Самуил Барцель удовлетворенно кивнул и вскоре спокойно отошел в мир иной. Проводив его в последний путь, граф вместе с Урсулой и мальчиком вернулся к себе во дворец.
Он приказал, чтобы маленького немого помыли, приодели и окружили всевозможной заботой и вниманием. Он радовался, когда ребенок, завидев его, с улыбкой протягивал к нему ручонки. Старая Урсула не отходила от него ни на шаг, и мальчик с каждым днем отъедался и становился все крепче.
Когда граф окончательно уехал из столицы, чтобы вдали ожидать решения участи Маргариты, он взял с собой Иоганна и всех своих слуг.


Невиновность оклеветанной молодой женщины подтвердилась таким блестящим образом, что даже судьи не могли не выразить ей своего горячего участия. Но что могло вознаградить Маргариту за целый год, безвинно проведенный в тюрьме?
Король приказал тотчас же сообщить ему результаты следствия — по его приказу из преступников жестокими пытками вырвали признание в невиновности Маргариты — и судебного разбирательства. Он хотел помиловать несчастную и отослать к отцу.
Маргарита, конечно, этого не знала, но от надзирателя, которому в течение года не раз покорно и равнодушно отдавалась в своей камере, она уже получила первое известие о нашедшемся отце — пока что отрывочное и неопределенное, но довольно обнадеживающее.
И все же, несмотря на то, что ее полностью оправдали и выпустили на свободу, отчаяние и стыд владели ею. Она не смела поднять глаза на прохожих. Ей казалось, что люди за ее спиной указывают на нее пальцами и все еще считают ее виновной. Но больше всего ее тяготило воспоминание о том страшном часе, когда она, полусумасшедшая, оставила своих детей и затем, одумавшись, нашла только одного из них, которого тоже должна была отдать в воспитательный дом.
Ничего удивительного, что под тяжестью всех этих страданий несчастная Маргарита приняла решение лишить себя жизни. Кто осудит ее за то, что, исполненная отчаяния, она желала смерти? Она не видела перед собой ни одной светлой путеводной звездочки. Будущее ее, как ей казалось, было погружено в мрачную и непроницаемую бесконечную ночь.
Нетвердыми шагами покинула она суд и долго плутала по улицам, пока не оставила позади город и не добралась до широких полей. Никто не обращал на нее внимания, никто не подозревал о ее намерениях. Она бежала через поля, пока не увидела лес, а за ним реку. В ее волнах она и решила найти окончательное освобождение и вечный покой. Она надеялась, что Бог простит ее, если она еще раз обратится к нему с горячей молитвой и откроет ему свою душу. Простит ее за то, что она беспомощна, покинута всеми, что нет для нее больше ни выхода, ни надежды. Последний человек, пришедший ей на помощь, благородный Вальтер, давно умер. Принц еще не вернулся из ссылки. Слухи об отце были для нее настолько смутны и далеки, что она их и вовсе не брала в расчет. Что же ей было делать, когда она все еще страшилась коварных преследований ужасной женщины? На что было решиться, кроме смерти?
«Покоя! Только покоя! —мысленно говорила она себе, торопливо идя по лесу. — Что еще мне нужно на земле? Мне — покинутой и отвергнутой, преследуемой и обесчещенной? Только там, в воде, на дне, найду я покой и мир. Там, в глубине реки, тихо и прохладно. Волны бегут и плещут, а синее небо, отражаясь в них, зовет и манит меня в воду, в глубину…»
Маргариту окружала свежая весенняя зелень леса. У ног цвели во мху белые и голубые цветы. Птицы, радуясь весне, пели громко и весело, но в сердце ее теснились мрачные думы. И было ей невыносимо тяжело.
Когда Маргарита опустилась на колени у самого берега реки и, молясь, воздела руки и подняла взгляд к небу, и слезы наполнили ее прекрасные глаза, к ней подошла старая сгорбленная женщина. Маргарита не заметила ее и продолжала молиться.
Лицо этой старухи было такое широкое и грубое, что ее скорей можно было принять за мужчину. Она держала в руках котомку с собранными ею травами. Остановившись возле молящейся, она с удивлением смотрела на девушку. Это была старуха, известная в столице под именем Дикарка. Каждый торговый день она появлялась на городском рынке и продавала целебные травы. Хижина ее находилась в лесу неподалеку. Старухе никто не чинил помех в ее свободной жизни, потому что привилегия эта якобы досталась ей от самого короля.
Рассказывали, что однажды старый король, ныне давно уже покойный, заблудился на охоте, а она напоила его водой из лесного родника и вывела на дорогу. В благодарность за услугу король разрешил ей построить в лесу хижину. С тех пор Дикарка жила там и постепенно стала опытной травницей. Поговаривали, что она не только знает целебные свойства растений, но даже умеет колдовать.
Когда старуха из молитв девушки узнала, почему Маргарита настолько несчастна, что решилась на самоубийство, она сжалилась над ней и отвела к себе в хижину, — несмотря на то, что вообще-то не отличалась особой сердечностью и гостеприимством. Но молодая женщина понравилась ей, а когда Дикарка узнала, что у Маргариты нет на свете ни одной близкой души, то охотно стала разделять с ней не только хлеб, но и свой убогий кров.
Однако не столько доброта старухи подействовала на Маргариту, сколько мысль о ребенке: она должна была обязательно найти его и жить теперь ради него — ведь, по ее мнению, именно поэтому Бог и спас ее в ту минуту, когда она хотела наложить на себя руки. Она стала помогать старухе собирать и сортировать травы, искать коренья и ягоды, и в тишине лесного уединения, на природе, к ней постепенно вернулись душевные силы и мужество. Лицо ее теперь по временам даже озарялось улыбкой.


Четыре года Маргарита прожила в хижине старой Дикарки и всегда оставалась в лесу, когда старуха отправлялась на рынок.
Любящие Маргариту люди, с усердием искавшие ее повсюду, потеряли всякую надежду найти ее, решив, что молодой женщины уже нет в живых.
Эбергард все это время был в Париже. Но в столице Германии все же оставались его многочисленные поверенные, не щадившие сил, чтобы напасть на след Маргариты.
Однажды Дикарка заболела, и, когда закончились все запасы, Маргарита поневоле вынуждена была ходить на рынок вместо старухи.
Можно было подумать, что благословение неба сопутствует ей повсюду. Она постоянно приносила домой больше денег, чем удавалось добыть старухе, притом так успешно находила травы, что выкраивала еще и время ухаживать за больной.
Но однажды Дикарка напрасно прождала Маргариту до глубокой ночи. Отправившись рано утром в город на рынок, она вечером так и не вернулась в лесную хижину. На площади, где Маргарита продавала травы, ее увидел и узнал соглядатай Леоны, беглый каторжник. Он собирался в Париж, чтобы отомстить Эбергарду.
Рыжий Эде тайком стал следить за Маргаритой, не выпуская ее из виду, и когда она вечером пустилась в обратный путь, он пошел за ней, чтобы за городом, среди пустынных полей, захватить ее силой, как прежде пытался заманить хитростью. Леона снабдила его деньгами так щедро, что он мог употребить все средства, какие счел нужными, и на первых порах спрятал Маргариту в надежном месте, а затем, выбрав удобный момент, отвез ее экстренным поездом в Париж.
Когда бедная Маргарита начинала кричать, прося у прохожих помощи, он говорил, что это его сестра, впавшая, к несчастью, в безумие. Прохожие верили ему, а девушка до того ослабла, что вскоре полностью подчинилась его власти, чем он не раз с наслаждением пользовался по пути в Париж, заставляя ее выполнять порой самые дикие фантазии и прихоти его — мужчины, долгое время лишенного женщины.
В Париже Рыжий Эде написал графине Понинской, что желает видеть ее в Шато-Руж, а затем отвез дочь Эбергарда в монастырь на улицу Святого Антония и велел запереть несчастную в отдельной келье, где она должна была томиться в тоске и лишениях.
Никто не слушал ни ее жалоб, ни просьб. Леона позаботилась о том, чтобы Маргариту считали слабоумной. Вскоре ее должны были постричь в монахини.
Так как императрица французов была испанкой и строго придерживалась обычаев своей родины, то и во Франции воздвигалось множество монастырей. Ордена их были весьма сильны и совершенно независимы в своем управлении. Светские власти не смели не только вмешиваться в их дела, но даже проникать на их территорию. Таким образом, монастырь оказался не только отличным убежищем для Фукса и Эде, но и надежной тюрьмой для Маргариты.
Леона и барон фон Шлеве могли теперь совершенно спокойно приниматься за другие дела.

VI. В ЛАБИРИНТЕ ЛЮБВИ

Графиня Понинская приобрела близ Булонского леса волшебной красоты дворец. Вскоре после переезда туда Леона получила от Рыжего Эде еще одно долгожданное известие.
Находясь в далекой столице, он узнал, что однажды утром нищую графиню нашли мертвой в Вильдпарке. Старуха попросту замерзла — зима выдалась на редкость холодной.
Леона очень обрадовалась этому известию. Наконец-то она избавилась от своей матери, чьи разоблачения могли оказаться чрезвычайно опасными для высокопоставленной графини.
Старая нищая графиня была самой отвратительной фигурой из всего столичного дна. Она обладала железным здоровьем и потому, не имея крова, могла сносить непогоду и холода. Единственное наслаждение она находила в водке. А ведь прежде она любила лишь редкие и дорогие вина.
Но в одну из холодных ночей этой зимы и она, сильно напившись, не нашла достаточной защиты в сухих листьях и снегу и во сне замерзла. Когда утром ее случайно нашли, она казалась спящей.
Графиню-нищую положили в простой деревянный гроб и отвезли на кладбище для бедных.
А в это время ее дочь, все еще прекрасная Леона, дьявольски обворожительной улыбкой завлекала счастливых посетителей ее дворца в страстные объятия порока и греха.
Этот контраст в жизни матери и дочери сам по себе поистине ужасен.
Теперь и мы отправимся по дороге в Булонский лес — к великолепному дворцу гостеприимной графини.
Дорога оживлена множеством изящных экипажей и знатных всадников. По обеим сторонам ее тянутся роскошные загородные дома, окруженные прекрасными садами, — владения богачей и аристократов. Здесь искусно соединено все, что может создать природа, архитектура и садоводство.
В Булонский лес съезжались сливки парижского общества — подышать весенним воздухом, повидаться друг с другом, щегольнуть изысканными туалетами. Но более всего их внимание привлекала превосходная вилла, принадлежавшая прежде герцогине Ангулем, старой чудаковатой женщине, соединившей в своем дворце все, что нужно для комфорта, и все, что может поразить своим великолепием. Затем, по слабости здоровья, она вынуждена была уехать в Ниццу и поручила своим управляющим продать ее виллу за любую цену, так как не собиралась возвращаться в Париж.
Случай этот как нельзя более подходил для Леоны. Она приобрела дворец при посредничестве услужливого и ловкого Шлеве. Подобно ей, оказавшись в изгнании, он выбрал местом жительства Париж и приобрел виллу герцогини по очень недорогой цене. Затем отделал ее в соответствии со вкусом графини и превратил в некий волшебный дворец, который, увидев однажды, уже невозможно было забыть.
От внешнего мира эту волшебную виллу отделяли золоченые ворота. По обеим сторонам их сидели мраморные львы, из пастей которых били освежающие воздух фонтаны.
За воротами раскинулся парк. Там, посреди круглой лужайки, устланной дерном и окруженной причудливо разбросанными каменными глыбами, живописная мраморная группа дельфинов как живая резвилась вокруг фонтанов, играющих на солнце золотыми брызгами.
Далее в тени старых лип и платанов возвышался дворец с колоннами и балконами. Там были зал в стиле Людовика XIV, покои в стиле Мэнтенона, ротонда «а ля Людовик XV» и целый ряд комнат, отделанных во вкусе уже постаревшей, но некогда могущественной маркизы де Помпадур.
Графиня Понинская обладала незаурядным талантом или, скорее, дьявольской способностью будоражить умы и сердца. Она придумала живые картины на движущейся сцене, до сих пор чарующие зрителей. Затем стала изобретать новые средства для того, чтобы обратить пение и танцы в развратные наслаждения. Поэтому самым красивым помещением дворца был концертный зал, где исполнялись балеты и давались представления. Своим великолепием и роскошью убранства он походил на покои какого-нибудь падишаха.
Посредине зала находилась круглая сцена, со всех сторон завешенная зелеными драпри. Вдоль стен зала, круглого, как и сцена, красовалось множество мраморных нимф. Их разделяли колонны, увитые растениями. Амуры в самых грациозных и красивых позах выглядывали из листвы вьющихся растений, приглашая в укромные ниши вдоль стен, обставленные удобными мягкими креслами и диванами. Зал освещался разноцветными лампами. Восхитительная роспись покрывала потолок. Гипсовые золоченые баядерки и обнаженные мужские и женские фигуры с канделябрами в руках украшали хоры, простиравшиеся над нишами вокруг всего зала. На этих хорах помещался с одной стороны оркестр, а с другой — целый полк лакеев, готовых по первому же звонку тотчас спуститься в ниши. Зеленые пальмы, на редкость хорошо выращенные и достигавшие своими верхушками хоров, возвышались над статуями, и эти роскошные экзотические деревья придавали концертному залу колоритный отпечаток южных стран. С потолка свешивалась огромная люстра, в случае необходимости заливающая зал морем света. Большие зеркальные двери вели на террасу, обсаженную темной и густой зеленью. С этой террасы широкие каменные ступени уводили в парк.
Освещение обширного парка устроено было тоже исключительно удачно. В кустах и на ветвях деревьев висели разноцветные шары. Большие жирандоли из зелени и гирлянд украшали площадки, а крупные цветные лампионы, спрятанные в листве, освещали аллеи. То здесь, то там сияли фантастически устроенные из мелких огоньков клумбы, и казалось, будто мириады светлячков слетелись в одно место по приказанию какой-нибудь волшебницы. В довершение всего, иногда еще и луна вносила свою лепту и серебрила пенистые потоки искусственного водопада, брызги которого, подобные алмазам, блестели в воздухе.
Одним словом, вилла эта была полна таких чудес, так поражала воображение, что самое избранное общество Парижа почитало за счастье попасть во дворец знатных иностранцев, истинных планов и намерений которых никто не знал, а гостеприимство поражало воображение.
Однако прекрасная графиня была разборчива на приглашения, так что вначале к ней получили доступ только аристократы из высшего общества. Прочие же сластолюбцы вынуждены были довольствоваться тем, что по указаниям графини в Шато-Руж претворяли в жизнь ее нововведения, имеющие блистательный успех. Но постоянное стремление к еще большим успехам заставило Леону увеличить число посетителей ее дворца, пока она не достигла, наконец, той высоты, которой добивалась: она приобрела возможность властвовать над людьми силой греха.
Не раз она размышляла об этом, глядя, как очарованные мужчины, подобно жалким рабам, преклоняли колена перед ее соблазнительными и доступными танцовщицами. Оставаясь незамеченной, сама она могла видеть все, что пожелает, так как позади каждой ниши находилось небольшое пространство, укрывшись в котором, можно было через потайное отверстие наблюдать за тем, что происходит внутри. Она злорадно смеялась, видя, как яд, приготовленный ею, действует и распространяется. Дьявольское торжество озаряло черты ее холодного, как мрамор, лица.
Через несколько недель после бала в Шато-Руж, на котором мы присутствовали, прекрасным весенним вечером, когда гуляющий в Булонском лесу люд стал понемногу убывать, с наступлением сумерек во дворце графини Понинской собиралось странное общество. Темные фигуры то поодиночке, то попарно входили во дворец, судя по всему, хорошо им знакомый. Это были обитатели монастыря кармелитов на улице Святого Антония. Леона пообещала, что этим вечером предоставит дворец полностью в их распоряжение. Посторонних не будет, и они, отрекшиеся, к своему несчастью, от мирских радостей, смогут хотя бы ненадолго окунуться в житейские удовольствия.
Игумен снисходительно закрыл глаза на то, как благочестивые братья один за другим торопливо покидали монастырь, чтобы последовать приглашению бывшей игуменьи. Он закрыл глаза, быть может, потому, что сам, столь воздержанный ныне, когда-то вовсю наслаждался житейскими радостями, или потому, что Леона, которой он ни в чем не мог отказать, нежно попросила его об этом. Она умела выглядеть такой доброй альтруисткой, так хотела доставить бедным монахам невинное удовольствие…
Обрадованные кармелиты спешили ко входу в парк, залитому ярким светом.
— Просто восхитительно! — проговорил высокий монах другому, ростом поменьше, но такому же худому. — Смотри, брат Жозе, как светят в ветвях фонари и как великолепна эта вода, обагренная красным светом.
— Ты прав, брат Эразм. Графиня сумела создать поистине волшебную обстановку.
— Теперь ты не жалеешь, что принял ее приглашение? Ты ведь только сегодня вернулся из путешествия, вероятно, утомительного.
— Служба достойным отцам инквизиции не может быть утомительной, благочестивый брат, — отвечал Жозе.
— Воистину так, и я одобряю твое рвение, — произнес брат Эразм.
Леона принимала своих гостей в зале. На ней было тяжелое желтое атласное платье и дорогая кружевная накидка.
Рядом с ней стоял барон Шлеве. Лицо его осунулось и потемнело. Лишившись своего высокого положения, он проводил бессонные ночи, обдумывая планы мести графу Монте-Веро, в котором видел главную причину постигших его несчастий. Выход своей тоске и тягостным мыслям он искал в лабиринте любви, окружавшем его прелестную союзницу. Барон теперь ежедневно бывал у графини и находил все больше удовольствия в ее обществе.
Тем временем благочестивые братья-кармелиты собрались в большом круглом зале. Они откинули свои капюшоны, и на лицах их явственно читалась готовность участвовать в светских развлечениях, которые вряд ли понравились бы Франциску и прочим святым. Гладко выбритые головы монахов являли собой такой странный и смешной вид, что графиня с улыбкой тихо обратила на них внимание барона. Затем она и Шлеве удалились в одну из ниш, предоставив благочестивых братьев самим себе.
Вдоволь налюбовавшись великолепным убранством зала, братья все чаще стали поглядывать на сцену, пока что задернутую занавесом. Но вот зеленый бархат дрогнул и пополз вверх, и нетерпеливым взорам открылась дивная картина: группы полуобнаженных девушек представляли четыре времени года. Они были до того восхитительны, эти юные грации, что на лицах всех присутствующих появилось одно общее выражение —восхищение пластикой и совершенством прекрасных женских форм и явное возбуждение.
Занавес опустился. Зазвучала великолепная музыка. В антракте лакеи разносили дорогие вина и шампанское.
Гости подошли ближе к сцене. Вновь взвился занавес, и десять очаровательных танцовщиц исполнили балет. При этом туфельки на их стройных ножках чуть не задевали носы увлеченных зрителей, с бокалами в руках теснившихся у самой сцены. Общий восторг нарастал с каждой минутой.
Танцовщицы перешли в зал и под звуки музыки принялись кружиться перед благочестивыми братьями и заигрывать с ними так лукаво и кокетливо, что окончательно вскружили им головы. Восхищенные монахи забыли о своих рясах, отринули мысли о суетности всего земного, о греховности плотских утех и, обхватив гибкие талии обворожительных женщин, закружились в веселом танце.
Коричневые рясы рядом с короткими до предела юбочками представляли презабавное зрелище, вполне удовлетворившее графиню Леону Понинскую и подтвердившее то, что и благочестивые братья не могут устоять перед чарами юных дев.
Монахи, возжаждавшие любви, последовали за прекрасными танцовщицами в ниши. Шампанское полилось рекой, и вскоре святые отцы стояли на коленях перед своими избранницами и, осыпая поцелуями их обнаженные прелести, предавались блаженству, которое может дать лишь упоение женской красотой.
Некоторые даже предпочли отправиться в парк и там искали уединение в темных беседках, чтобы заняться ласками более основательно.
Сияла луна. В воздухе витал тонкий весенний запах свежей зелени. Соловьи распевали в парке. Прекрасные танцовщицы смеялись и шутили, а благочестивые братья все больше и больше забывали свои священные узы и суровые обеты.
Леона была права, уверяя, что монахи тоже люди и, сделавшись рабами своих страстей, они подчинятся ее власти. Вместе с бароном она прогуливалась по проходу, разделявшему ряды ниш.
— Вот видите, барон, они все стали моими рабами, — шепнула она Шлеве, указывая на коленопреклоненных монахов.
Они вышли в парк, и везде им встречались влюбленные пары. Даже барон, не будучи более в состоянии оставаться безучастным зрителем этих сладострастных утех, как бы нечаянно отстал от графини и вскоре, подхватив почти обнаженную юную красотку, сам принял в них живое участие. Тем более что барон Шлеве, как мы уже знаем, был восторженным поклонником женской красоты и женских прелестей.
Злорадно посмеиваясь, Леона направилась к террасе, чтобы попросить брата Эразма позвать к себе монаха из Санта-Мадре для приватной беседы. Но не успела она сделать и двух десятков шагов, как из ближайшего куста выбрался довольный монах, вытирающий правую руку подолом рясы. Вероятно, он подслушивал и подглядывал за какой-нибудь парочкой и находил в своем шпионстве гораздо больше удовольствия, чем наслаждение любовью с женщиной. Заметив графиню, он хотел скрыться, но она уже разглядела его горбатую фигуру и лицо с рыжей взъерошенной бородой, искаженное страстями, и решила, что это и есть тот самый монах.
— Позвольте, благочестивый брат, — шепнула ему Леона, — мне надо сказать вам несколько слов.
— Да благословит вас Бог, графиня, я только теперь узнал ваше лицо. Приказывайте брату Жозе все, что вам заблагорассудится.
— Я не приказываю, а прошу. Можете вы уделить мне несколько минут?
— С большим удовольствием, графиня. Здесь неподалеку имеется удобная скамья. Вы соблаговолите присесть, а я буду стоя слушать вас.
— Столь утонченная любезность при вашем сане вдвое ценней, — заметила Леона, опускаясь на скамью. — Тем более что вы связаны обетом безбрачия.
— Мы не очень строго следуем правилу, запрещающему нам вступать в связь с женщинами. Однако что же вы хотели сказать мне, графиня? Любопытно услышать, что прекраснейшая из женщин и милостивейшая повелительница будет мне приказывать… Смею ли я опуститься к вашим ногам?
— Как! — с притворным ужасом воскликнула графиня и добавила с едва заметной насмешкой: — Вы хотите стать на колени — здесь? Но ведь трава, должно быть, сырая!
— Вы правы. Шлейф вашего платья совсем мокрый. Но что мне до того, что земля сырая, если вы позволите стоять перед вами на коленях.
— Испанская кровь горяча… — усмехнулась Леона, а Жозе опустился на колени, любуясь ее красотой. — Теперь скажите, вы отвезли в монастырь кармелитов бежавшую монахиню Франциску Суэнца?
— Да, графиня. Отвез. А завтра отправлю ее в Бургос, как и было решено.
— В Бургосский монастырь? Хорошо… Не можете ли вы взять с собой еще одну девицу и определить туда же?
— Девицу? Не та ли это молоденькая и прелестная немочка, которую я сегодня видел в монастыре на улице Святого Антония?
— Как верно вы отгадали, благочестивый брат… Я заплатила бы за эту услугу десять тысяч франков.
— Вы шутите, графиня?
— Я имела в виду только путевые расходы. Если этого мало, я могу дать больше.
— Напротив, графиня, слишком много! Я счастлив, что могу быть вам хоть чем-то полезен… Но есть ли при ней какие-нибудь бумаги или, по крайней мере, знаете ли вы ее имя? Необходимо соблюсти ряд формальностей.
— Девицу зовут Маргарита. Она пока еще не пострижена, и ей прежде всего надо найти спокойное убежище. Она больна, и если ее лихорадочное состояние усилится, тогда, возможно, дни ее сочтены.
— Вы хотите сказать…
— Она несчастная сирота, и смерть была бы для нее высшим благом.
— В Бургосском монастыре очень спокойно и тихо.
— Несмотря на это, я не думаю, что девица может выздороветь. А ее страдания меня беспокоят.
— Вы, как всегда, полны сочувствия, графиня… Я отправлю в монастырь обеих, а затем уеду в Мадрид, но немочку не выпущу из поля зрения. Думаю, что через год я смогу подать вам добрую весть.
— Однако как хорошо вы меня понимаете, благочестивый брат, — шепнула ему графиня с очаровательным выражением благодарности и одобрения. — Итак, я могу рассчитывать на ваше обещание?
— Завтра же этих двух девиц здесь не будет, а через четыре дня я доставлю их в Бургосский монастырь.
— Чем мне выразить свою благодарность вам?
— Вы меня смущаете, графиня. Я и так уже многим обязан вам за ваше щедрое гостеприимство, —  скромно промолвил Жозе и проводил графиню на террасу.
Монахи, упоенные любовью, наслаждались до рассвета, а затем один за другим крадучись возвратились а монастырь.


Посмотрим теперь, что происходило во дворце через несколько месяцев после нашего рассказа, и лишний раз убедимся, как Леона умела увеселять свет и вводить всех в искушение и грех.
Наступала осень. Роскошные вьющиеся растения на деревьях парка, на террасе и колоннах дворца начали принимать темно-красный цвет, красиво сочетающийся с зеленью листвы. Поздние цветы еще цвели на клумбах, а на розовых кустах благоухали последние темные розы. В парке веяло живительной прохладой, после летней жары делающей осень столь желанной. По вечерам пауки на своих тонких серебристых нитях качались от ветра на деревьях, а сосны и ели роняли на потускневшую траву смолистые шишки.
Дворец Леоны казался красивей прежнего и все также привлекал к себе гостей. Едва наступал вечер и луна сквозь ветви деревьев серебрила стены дворца и аллеи парка своим магическим светом, к воротам съезжались экипажи один великолепнее другого, с гербами не только графов и маркизов, но даже герцогов и принцев. Ангулемский дворец был одним из самых модных мест Парижа, и не быть допущенным туда считалось среди знати большим унижением.
В этот вечер гостей графини ожидали новые удовольствия и сюрпризы, впоследствии обычно распространявшиеся по всей Европе, примером чему могут служить придуманные ею живые картины.
Следуя правилу показывать сперва то, что похуже, Леона начала с балета, исполненного тем не менее великолепно.
Незадолго до этого Леона проезжала через одно из предместий и обратила внимание на некую бедную девушку, певшую на улице народные песни, но так мило и искусно и таким приятным голоском, что графиня тотчас же решила взять ее к себе. Леона остановила экипаж и, подозвав певичку, предложила поехать с ней и петь в залах ее дворца.
Девушку звали Тереза, было ей не больше шестнадцати лет, но убогость ее наряда не могла скрыть ни изящной фигурки, ни тонкого неуловимого кокетства, изобличавшего в ней истую парижанку. Тереза охотно приняла предложение знатной дамы, как будто внутренний голос шепнул ей, что от этого зависит ее будущее.
Леона нашла в девушке неоценимое сокровище: у других исполнительниц народных песен не было ни хорошего голоса, ни грации, а в Терезе соединялось и то и другое. Когда она привела в порядок свой внешний вид и начала петь то грустные, то веселые песни с необычайным чувством и грациозными телодвижениями, Леона поняла, что можно ожидать грандиозного успеха юной певицы.
Окончился балет. На сцене появилась Тереза в коротеньком голубом шелковом платье, которое ей необычайно шло, и затянула одну из своих песен. Голосок ее звучал так чисто и нежно, движения были полны такого врожденного изящества, что рукоплесканиям и одобрительным возгласам не было конца. Леона наблюдала, какое впечатление произвело на публику, состоявшую из высшей знати, это неожиданное выступление, и должна была сознаться, что успех превзошел все ее ожидания.
Через несколько лет Тереза стала звездой первой величины. Тысячи исполнительниц народных песен пытались подражать ее голосу и манерам, но никто из них и близко не мог сравниться с Терезой — прелестной маленькой кокеткой, которую для парижской публики открыла Леона Понинская.
Вскоре директор Альказара в Париже пригласил ее на огромное жалованье к себе, и в залах его, и так посещаемых только знатью, стали появляться даже переодетые принцессы и графини. Рассказывают, что принцесса Меттерних, услышав пение Терезы, пришла в такой восторг, что предложила ей петь в своих салонах, за каждый такой вечер платила певице тысячу франков и даже брала у нее уроки. Когда же двор, перебравшись в Компьен, начал предаваться различным невинным развлечениям, в духе пастушеских пасторалей, эксцентричная принцесса не замедлила пропеть несколько романсов, подражая Терезе не только голосом, но и нарядом, чем вызвала всеобщее громогласное одобрение.
Леона не ошиблась в своем расчете: она знала, что Тереза послужит ее целям, потому что кроме голоса вся ее фигурка, все формы были настолько соблазнительны, что каждый мужчина смотрел на нее с вожделением.
Но мы отвлеклись и забежали вперед.
После того как Тереза пропела несколько песенок, на сцену вышли восемь пар танцовщиц, одетых в испанские наряды, и начали танцевать фламенко. Короткие платьица не скрывали стройных ножек в розовых трико и туфельках из красного атласа. Маленькие ручки в белых перчатках держали кастаньеты, которыми они щелкали в такт дикой и громкой музыке.
Затем появились девушки в старинных испанских костюмах. Шелковые накидки, обшитые галунами, грациозные шапочки, коротенькие, до колен, панталончики с бантиками и белые шелковые прозрачные чулки, — право же, восхитительный наряд. Под громкую ритмичную музыку они стали исполнять танец, какого никто из зрителей никогда еще не видел. Своей страстностью, дикой распущенностью и в высшей степени свободными телодвижениями он превосходил все испанские и португальские танцы. Глаза присутствующих не могли оторваться от очаровательных танцовщиц — с таким умением они демонстрировали свои прелести. Это был канкан, самый настоящий канкан — развратный танец, очередное дьявольское изобретение графини. И исполнен он был впервые в Антулемском дворце.
После этого танца герцоги, маркизы, лорды, бароны, — словом, все присутствующие, одержимые страстью, подхватили веселых танцовщиц под руки и повлекли их в ниши и укромные беседки в парке. Графиня радовалась, видя очередной успех своей новой затеи, и все же чело ее иногда омрачалось.
— Все, все они рабы своей страсти… —бормотала она. — Все они рабы греха… Один только противится мне, один он не похож на них… — Она имела в виду Эбергарда, честного благородного человека, которого она ненавидела еще больше за то, что чувствовала его высокое нравственное превосходство над собой.
С Маргаритой дело было улажено — Жозе в точности исполнил все приказы графини. Теперь оставалось только покончить с графом Монте-Веро.
Леона прогуливалась по террасе и увидела троих мужчин, которые шли ей навстречу. Это были барон Шлеве, Ренар и Эдуард. Двух последних она не сразу узнала — так тщательно и изысканно они, бывшие каторжники, были одеты, да и внешне они ничем не отличались от остальных гостей.
Все трое оживленно беседовали о чем-то, но, подойдя ближе, умолкли. Эдуард остался в парке, а Шлеве и Ренар-Фукс поднялись на террасу.
— Милостивая сударыня! — обратился к ней Шлеве. — Позвольте представить вам непримиримого врага человека, живущего в своем великолепном особняке на улице Риволи.
— Мы давно знаем об этой вражде, барон, — с улыбкой ответила Леона.
— Прекрасная монахиня, милостивая игуменья… — кланяясь, прошептал Фукс. Он уже догадался, что графиня Леона Понинская и таинственная незнакомка, содействовавшая его смелым планам грабежа Монте-Веро, — одно и то же лицо.
— Господин Ренар только что уверял меня, что не будет спокоен, пока не отомстит за свое пребывание в Тулоне, —проговорил Шлеве.
— И господин барон одним только словом указал мне средство — гениально простое именно потому, что находится под рукой.
— Вы хотите сказать, что только одаренные люди знают истину? — усмехнулась графиня. — Я с вами совершенно согласна.
— Через несколько дней, графиня, вы получите известие с улицы Риволи и поймете, что господина Ренара нелегко укротить, — проговорил Шлеве, сверкнув глазами, и на лице его появилась саркастическая гримаса.
— Любопытно узнать, что же это будет за известие?
— Пока что это тайна, милостивая сударыня.
— В таком случае не буду спрашивать. Я ужасно люблю все таинственное.
— Когда тайное станет явным, оно наверняка заслужит ваше одобрение, графиня, — сказал Фукс.
— Не сомневаюсь!.. Однако взгляните на этот киоск. Что вы там видите?
— Три очаровательные танцовщицы соревнуются друг с другом в кокетстве.
— Они прелестны, как сирены! — восхищенно воскликнул Шлеве.
— Не хотите ли принять от них по бокалу шампанского?
— Ваше предложение, графиня, тем более приятно, что оно совпадает с нашими желаниями, — учтиво проговорил Фукс.
— А мне позвольте удалиться — я устала.
— Вы воплощение настоящей доброты, графиня, — сказал Шлеве, целуя руку Леоны. — Только и думаете, как доставить удовольствие другим, а о себе совершенно не заботитесь.
— Гостеприимство графини служит предметом удивления всего мира, — заметил Ренар-Фукс.
— Я буду рада, — томно сказала графиня, — когда из своего окна увижу, что вы, не стесняясь, предаетесь наслаждениям… Веселитесь, господа! Жизнь так коротка!

VII. НЕМОЙ И ДВОЙНИК

На улице Риволи находился особняк графа Монте-Веро. Он переехал туда со всей своей прислугой.
Снаружи особняк Эбергарда ничем не отличался от тщательно ухоженного частного дома. Дом был двухэтажный. Высокие зеркальные окна выходили на улицу. Налево был вход в особняк через стеклянную галерею, обсаженную тенистыми деревьями и оплетенную вьющимися растениями. Направо располагались решетчатые ворота для въезда экипажей.
Прислуга помещалась в отдельном доме за садом. Там же находились образцовые конюшни графа. Дворовые постройки были отданы в управление Мартину.
В особняке жили, кроме самого Эбергарда, маленький Иоганн, старая Урсула, негр Сандок и лакей графа. Внутреннее убранство особняка поражало роскошью и великолепием: позолоченные двери, мраморные лестницы, тяжелые турецкие портьеры.
Но в особняке Эбергарда царили глубокая тишина, тоска, горе и отчаяние.
Граф Монте-Веро напрасно старался забыться в работе. Его деяния на пользу человечества не могли заглушить собственного горя, скорби отца, бесследно потерявшего единственную дочь.
Он видел Маргариту лишь однажды, и это краткое свидание привело его в ужас. Потом он узнал об освобождении дочери, но известие усугубило его гнев против той, которая причинила ему столько горя.
Эбергард появился в обществе только для того, чтобы найти дочь, спасти ее и предоставить ей надежное убежище в своем доме. Но Маргарита пропала без вести. Невозможно было отыскать даже след, который мог бы указать, куда она исчезла. Некоторые утверждали, что несчастная искала смерти и, по всей вероятности, нашла ее. Тем не менее Эбергард продолжал поиски. Множество его людей обшаривало каждый уголок Европы и расспрашивало всякого, кто мог хотя бы косвенно указать верное направление. Но все это пока было напрасно. Никто не мог сказать, где находится Маргарита, живая или мертвая, и граф Монте-Веро, окруженный богатством и роскошью, о которых мечтают и возносят молитвы к небу многие, был теперь самым несчастным человеком.
Все свои отцовские чувства он обратил на немого мальчика, которому однажды спас жизнь.
Маленькому Иоганну исполнилось десять лет, и он быстро развивался — физически, и умственно. Посредством выразительной мимики и письма он старался сгладить свой единственный, но страшный недостаток.
Эбергард с глубоким состраданием смотрел на мальчика, чьи светлые волосы так роскошно падали на плечи, а большие голубые глаза, умные и глубокие, глядели порой с недетской печалью. Эбергард понимал, что ребенок этот, пораженный немотой, будет вечно несчастлив.
Лучшие парижские врачи пробовали на мальчике свое искусство, но болезнь его так и осталась для них неразрешимой загадкой: все немые от рождения бывают и глухими, этот же был только нем.
Открытое и оживленное лицо маленького Иоганна никогда не выдавало того затаенного горя, что он испытывал, сознавая свою неполноценность. Днем он бегал по саду, резвился, играл, а в ночной тиши предавался мечтам и размышлениям. Он никому не поверял их. Его мучили самые разные вопросы, но никто не мог дать на них ответа.
Иоганн принадлежал к числу детей, развивающихся весьма рано. Хотя он был нем и не всегда мог передать другим свои мысли, природа наделила его живым умом и возвышенными чувствами. Редкие мальчики даже в пятнадцать лет бывают так развиты умственно и нравственно, как Иоганн в свои десять или одиннадцать. Граф часто обращался к нему с вопросами, и его поражали всегда ясные и верные ответы мальчика — в жестах или надписях.
Живой нрав мальчика, проявлявшийся в нем во время игры, часто вынуждал Эбергарда наказывать его. Отчаянная смелость, с которой он взбирался на самые высокие деревья или катался в пруду на маленьком челноке, приводила в ужас старую Урсулу. В таких случаях она не находила лучшего средства, чем звать графа, а тот всегда умел справиться с мальчиком.
Зато учебой Иоганн занимался с таким рвением, что Эбергард мог только радоваться и любоваться маленьким найденышем, которого, по рассказам старой Урсулы, однажды зимней ночью Самуил Барцель подобрал на кладбище. Она всегда рассказывала об этом с большим жаром, желая снять с себя подозрения в том, что между нею и старым могильщиком «что-то было», чему люди, по ее мнению, всегда рады поверить.
— Иоганн — найденыш, — постоянно повторяла она. — В немецкой столице так же часто подкидывают детей, как и в Париже… Ох, и хватила я с ним забот!.. Кто бы мог подумать, что больной, слабый, полузамерзший заморыш станет таким красавчиком и что я буду обязана ему спокойной, безбедной жизнью, которую обеспечивает мне господин Эбергард… Я люблю Иоганна, как родного сына, хотя — клянусь! — меня в жизни не коснулся ни один мужчина.
После таких уверений Мартин всегда посмеивался над Урсулой и, чтобы позлить ее, говорил:
— Потому и не коснулся, что, видать, не захотел. Иначе бы ты ничем не отличалась от других. Все вы, женщины, одинаковы!
Эти слова приводили старую Урсулу в такое бешенство, что Мартин, смеясь в душе, вынужден был спешно ретироваться, ибо, по его убеждению, лучше иметь дело с кровожадной акулой, чем с рассерженной женщиной.
Всякий, кто впервые встречал графа со светловолосым мальчиком, неизменно принимал его за сына Эбергарда. Лицо Иоганна было таким же одухотворенным и открытым, как у графа, большие голубые глаза с длинными ресницами придавали ему особую привлекательность, а черты нежного лица и стройная фигура ребенка уже теперь обещали, что со временем он будет очень похож на графа.
Многие ученые, наблюдавшие за человеческим развитием, утверждают, что люди, постоянно живущие вместе, как, например, муж и жена, очень часто становятся похожими друг на друга не только привычками, манерами, мыслями и чувствами, но даже внешностью, если, конечно, их характеры не слишком противоречат друг другу,— и мы признаём истину этого наблюдения.
Эбергард старался, чтобы к немому мальчику, отличавшемуся старанием и способностями, перешли его лучшие душевные качества. Он с любопытством следил за быстрым развитием маленького Иоганна и, проникая в его душу, должен был признать, что ребенок наделен такой истинной любознательностью и такими возвышенными чувствами, что в будущем от него можно многого ожидать.
Маленький Иоганн, как и все рано развивающиеся и одаренные натуры, постоянно находился в некоем болезненном возбуждении. В нем рождались разные дикие фантазии, и он часто пугал графа своими ответами, в которых проглядывала необычайно активная умственная деятельность.
Вместе с тем Эбергард старался развить в Иоганне детские наклонности и привить ему любовь к природе, так благотворно действующей на душу человека.
Маленький Иоганн с первого же дня искренне полюбил своего покровителя. Мы уже видели, как он протягивал к графу руки и не отпускал его от себя, теперь же эта удивительная привязанность превратилась в такую сильную любовь, что лицо мальчика всегда озарялось радостью, когда Эбергард брал его за руку и гулял с ним в парке или садился рядом на скамейку.
Каждый мимолетный жест графа, каждая его улыбка или тень недовольства находили мгновенный отклик в душе мальчика, и буйный, отчаянный сорванец, заметив его укоризненный взгляд, тотчас становился кротким и смирным. Но стоило старой Урсуле или Сандоку сделать ему какое-нибудь замечание, как он моментально выходил из себя. Не будучи в состоянии выразить свою досаду словами, он гневно топал ногой, вся его маленькая фигура выражала негодование, а глаза загорались диким огнем. Этот странный ребенок, казалось, заключал в себе два существа, и граф, наблюдая за ним, иногда с недоумением покачивал головой.
Эбергард частенько выговаривал ему за непослушание по отношению к старой Урсуле и Сандоку. Иоганн обычно выслушивал его с покорностью и раскаяньем. Но иногда посредством жестов или письменно он давал понять, что обидчики его не правы, и находил тому столько доказательств, что граф поневоле смягчался. Подобные сцены всегда заканчивались тем, что Иоганн бросался ему на шею или писал на грифельной доске, с которой никогда не расставался: «О, как я тебя люблю!»
Однажды после подобного изъявления чувств он написал еще следующее: «Как бы я хотел иметь возможность так же беречь и охранять тебя, дядя Эбергард, как бы я хотел когда-нибудь спасти тебе жизнь!»
Граф был в высшей степени поражен и тронут этими словами. Он поднял маленького Иоганна и поцеловал его, а мальчик по обыкновению положил ему голову на плечо и маленькими нежными ручонками принялся играть его роскошной бородой.
Однажды теплым осенним днем Эбергард, отдыхая от занятий, отправился с Иоганном гулять по парку. Солнце пекло так, что можно было ожидать грозу, и они свернули в тенистую аллею.
В это время подошел негр и на серебряном подносе подал графу только что полученное письмо из Монте-Веро.
Граф, с нетерпением ожидавший вестей, схватил письмо, распечатал и углубился в чтение настолько, что не заметил, как маленький Иоганн в погоне за яркой бабочкой удалялся от него все больше и больше.
Урсула была занята в комнатах, где жила вместе с Иоганном, а Сандок, не обращая внимания на бегавшего по лужайке мальчика, последовал за графом во дворец, ожидая от него приказаний.
Письмо, судя по всему, было очень важного содержания, потому что Эбергард тотчас же прошел в свой кабинет и сел за письменный стол, на котором стоял портрет принцессы Кристины, чтобы ответить управляющему имением, — письмо было от него.
А Иоганн продолжал бегать по зеленым лужайкам за бабочками, летавшими быстрей его. У мальчика не было ни сетки, ни сачка, ни даже шляпы, которой можно было бы накрыть разноцветных беглянок. Светлые локоны падали на его вспотевшее от жары лицо, но он не обращал на это внимания и думал только о своих бабочках.
Вдруг ему почудились чьи-то шаги позади. Думая, что это Урсула или Сандок пришли за ним, он обернулся и увидел незнакомого мужчину. Он вскрикнул — и видение исчезло. Тогда Иоганн громко рассмеялся и продолжил свою охоту. Он не замечал палящих лучей солнца, а они грели его головку все сильней и сильней. Через некоторое время ему опять почудились чьи-то шаги позади — подобно эху, ускорявшиеся, когда он бежал, и утихавшие, когда останавливался. Иоганн больше не обращал внимания на преследующие его шаги, как вдруг увидел на траве около себя чью-то тень. Он с трепетом оглянулся — перед ним стоял тот же незнакомец.
Он был худ и стар, неприятное лицо его окаймляла седая борода, близко посаженные глаза злобно сверкали. Весь его облик выражал такую хитрость и коварство, что мальчику невольно пришло на ум слово «Фукс» — лисица.
Иоганн никак не мог понять, каким образом этот человек попал в парк и кто он такой. Замерев от неожиданности, он уставился на незнакомца, и вдруг ему пришло в голову, что это, быть может, привидение. Подобно всем детям, Иоганн боялся привидений. Он рванулся с места и изо всех сил бросился бежать, но шаги преследовали его. Задыхаясь, мальчик добежал до галереи, но привидение не отставало. Иоганна охватил ужас. Из груди его вырвался громкий крик, похожий на мычание. Если бы кто-нибудь увидел его в этот момент, то счел бы сумасшедшим — лицо его побагровело, глаза выкатились из орбит и налились кровью, волосы встали дыбом.
В особняке услышали дикий крик мальчика. Урсула и Сандок поспешили к нему, но Иоганн, не останавливаясь, миновал их, словно его преследовало чудовище, и ворвался в кабинет Эбергарда.
При виде искаженного лица мальчика, дрожавшего всем телом и горевшего как в лихорадке, при виде своего любимца, который в отчаянии протягивал к нему руки, граф вскочил и испуганно воскликнул:
— Что случилось, Иоганн?! На тебе лица нет!
Но мальчик не мог ничего ответить, он только обхватил колени Эбергарда и с ужасом оглядывался назад.
— Что с тобой? Кого ты испугался?
Иоганн трясущейся рукой указал графу себе за спину.
При виде его пылающего лица и вытаращенных глаз Эбергарду пришла в голову страшная мысль, что мальчик сошел с ума.
— Ты весь в огне, ты болен… Тут никого нет, кроме твоего дяди Эбергарда.
Иоганн знаками попросил у него грифельную доску и дрожащей рукой написал: «Фукс».
Эбергард с недоумением смотрел то на доску, то на мальчика и никак не мог понять, что же мальчик хочет выразить этим словом.
— Успокойся, дитя мое, и напиши мне, что тебя так испугало, — произнес Эбергард спокойным и ласковым голосом, который всегда оказывал благотворное влияние на мальчика, когда тот бывал чем-то взволнован.
Но в этот раз Иоганн никак не мог успокоиться.
«За мной гонится человек, — написал он, —прогони его».
— Здесь никого нет, Иоганн, но я велю, чтобы и в парке посмотрели, нет ли там кого-нибудь.
«Фукс», — опять написал мальчик.
И тут Эбергард встревожился: он вдруг вспомнил преступника, которого отправил на каторгу и который, по его предположениям, все еще должен был находиться там. Неужели Фукс бежал и пробрался сюда, чтобы отомстить? Неужели это он преследовал мальчика?
Он вновь взглянул на пылающее лицо Иоганна, и его осенила новая догадка. Мальчик бегал по лужайкам парка с непокрытой головой… Уж не солнечный ли удар вызвал его перевозбуждение и болезненные галлюцинации?
Он отнес Иоганна в его комнату, с помощью плачущей Урсулы снял с него платье и уложил в постель, а Сандока послал за доктором.
Затем он велел тщательно осмотреть весь парк. Но там не нашлось даже следа, указывающего на пребывание чужого человека. Притом никто не мог войти в парк или выйти из него незамеченным.
Однако каким образом Иоганну померещился человек, которого он никогда не видел? Каким образом мальчик узнал имя преступника?.. Из многих своих наблюдений над Иоганном граф извлек убеждение, что это необыкновенно развитой и одаренный мальчик. В его душе происходили явления, часто ставившие окружающих в тупик, но ничего подобного тому, что произошло сегодня, прежде не было, и Эбергард всерьез задумался над странным поведением мальчика.
Наконец появился доктор. Граф вместе с ним подошел к постели мальчика, смотревшего на них по-прежнему широко открытыми глазами. Доктор осмотрел больного и довольно скоро нашел объяснение состоянию мальчика. Это, действительно, был солнечный удар, как и предположил Эбергард, и счастье, что таинственный преследователь вынудил мальчика искать спасение в особняке. В противном случае он мог потерять сознание на солнцепеке, и тогда его уже нельзя было бы спасти. Доктор вселил в графа надежду на полное выздоровление мальчика и прописал ему различные лекарства.
Так было дано объяснение болезненному состоянию мальчика.
Что же касается необычайной прозорливости, позволившей назвать имя совершенно незнакомого человека, то ее, без сомнения, можно было объяснить только таинственной духовной силой Иоганна. Возможно, это было предчувствие опасности, возникшее в разгоряченном мозгу мальчика. Предчувствие, которым иногда наделены впечатлительные нервные натуры.
Успокаивающие лекарства и прохладительные напитки сделали свое — мальчик уснул. Граф поцеловал его в еще горячий лоб и вышел, оставив на попечение Урсулы.
Происшествие это вызвало переполох в особняке и флигеле, так как все любили мальчика и кроме того знали, что их благородный и добрый господин пытается привязанностью к Иоганну утешить себя и дать выход своим отцовским чувствам. Так думали слуги, но им не дано было проникнуть в душу Эбергарда, измерить силу его чувств и понять, что никто и ничто не может заменить ему исчезнувшую дочь.
Тем не менее Эбергард все крепче привязывался к бедному найденышу, лишенному способности говорить, и случившееся показало ему, что он любит мальчика гораздо сильнее и глубже, нежели сам предполагал.
Во второй половине дня поднялся сильный ветер, предвещавший грозу после палящего зноя, совершенно противоестественного в это время года. С наступлением вечера появились темные тучи и скрыли последние лучи заходящего солнца. Сильный порыв ветра взметнул пыль на дороге, сорвал и закружил в воздухе желтые листья. Умолкли птицы. На некоторое время наступила мертвая тишина. Затем сумерки вдруг озарились извилистой молнией, и стало еще темнее. Грянул раскатистый удар грома, и на землю упали первые крупные капли дождя, защелкали по листве на деревьях, забарабанили в оконные стекла. А затем хлынул ливень.
Эбергард стоял у окна своего кабинета. Он любил наблюдать явления природы — особенно стихийные. Благодатный ливень после изнуряющей жары как будто освежал и его душу.
Гроза усилилась, и Эбергард забеспокоился, как бы удары грома не напугали Иоганна. Он вошел к нему в комнату и увидел, что мальчик спит глубоким безмятежным сном. Освеженный грозой воздух, проникающий в раскрытые окна, делал его сон еще более крепким. Эбергард осторожно поцеловал мальчика в щеку и отправился в свою спальню.


Было около полуночи. Кое-где на улицах и площадях еще попадались редкие прохожие, но улица Риволи погрузилась в глубокую тишину. Огни в особняках парижской знати были погашены, а уличные фонари плохо спорили с ночным мраком, от черных туч ставшим еще гуще.
Особняки на улице Риволи, в том числе и графа Монте-Веро, располагались посреди парков, отделявших их друг от друга и от улицы, куда выходили только красивые решетчатые или каменные ограды.
В парках было еще темней и тише, чем на улице. Дождь прекратился. Крупные редкие капли с шорохом падали с деревьев на кусты и траву. Сучья, обломанные шквалистым ветром, валялись на едва различимых во мраке дорожках. В лужах плавали сорванные ветром листья. Пахло мокрой зеленью и влажной землей.
Около полуночи Иоганн внезапно проснулся.
 Окно было открыто. В комнате царили свежесть и прохлада. Старая Урсула сладко дремала в глубоком мягком кресле, откинув голову на его спинку. И за окном, и в комнате стоял непроглядный мрак.
Все случившееся днем представлялось Иоганну сном, и он не сразу вспомнил лицо и имя так испугавшего его незнакомца, а вспомнив, содрогнулся и проснулся окончательно.
Часы в комнате пробили час пополуночи, и снова наступила полная тишина, нарушаемая лишь размеренным тиканьем маятника и слабым похрапыванием старой Урсулы.
И вдруг мальчику почудился шорох шагов по мелкой щебенке, которой были посыпаны аллеи в парке. Иоганн с сильно бьющимся сердцем сел на постели и весь обратился в слух. Шаги приблизились почти под самое окно, и послышались приглушенные голоса, как будто два человека тихо совещались о чем-то. Сначала Иоганн подумал, что, может быть, это слуги, чем-то занятые в особняке, возвращаются теперь во флигель. Но затем шаги зазвучали так, будто люди разделились и пошли в разные стороны вдоль особняка.
Тихо и осторожно Иоганн спустил ноги на ковер, встал с постели и, бесшумно ступая босыми ногами, подошел к открытому окну.
Ветер стих, дождь давно прекратился, но за окном было так темно, что мальчик долго стоял, привыкая к мраку, прежде чем смог что-нибудь рассмотреть.
Вновь послышались шаги — теперь уже в обратном направлении. Снова тихо зазвучали приглушенные голоса.
Иоганн осторожно выглянул наружу. Прямо под окном стояли двое и шепотом переговаривались между собой. Мальчик испуганно замер — в одном из них он узнал своего преследователя. Руки у обоих странно фосфоресцировали, будто были чем-то намазаны, а со стороны веранды вдруг что-то засветилось и в воздухе поплыл удушливый запах.
Но мальчик не обращал на это внимания, он смотрел только на двух незнакомцев. Один из них удалился — бесшумно как тень. В руке он держал какой-то сосуд и опорожнил его на веранде, прямо под окном спальни Эбергарда. А Фукс остался и, подняв лицо, смотрел на окна особняка.
Маленький Иоганн, дрожа всем телом, хотел отойти от окна и разбудить старую Урсулу, как вдруг почувствовал на себе взгляд незнакомца, который днем так страшно преследовал его. Фукс понял, что замечен, и лицо его исказилось от ярости. Но мальчик замер на месте, как бы окаменев от его взгляда, и в свою очередь остановившимися от ужаса глазами смотрел на незнакомца.
Внезапно на веранде взвилось пламя. Яркий отблеск его осветил деревья парка. Огонь с треском быстро распространялся. Повалил густой дым. Глаза мальчика так сильно защипало, что он вынужден был зажмуриться. А когда он снова открыл их, то увидел, что страшный незнакомец исчез, а на деревьях у веранды загорелись ветви и клубы дыма валят со стороны веранды и застилают парк.
Иоганн понял, что сейчас произойдет что-то страшное, но что мог поделать ребенок, к тому же немой? Вдобавок, больше чем огня, Иоганн страшился отвратительного незнакомца.
Треск пламени усилился — это загорелись сосны возле веранды.
Вдруг Иоганну почудился голос дяди Эбергарда. Исполненный ужаса, мальчик хотел крикнуть «Пожар!», но губы его исторгли только бессловесное мычание. Он растолкал Урсулу и, пока она просыпалась, бросился к двери, ведущей в коридор.
Едва Иоганн встал на пороге, как его обдало густым дымом. На миг он попятился, но переборол страх и выскочил в коридор. В дальнем его конце, где были вход на веранду и спальня графа, уже плясали языки пламени.
Мальчик содрогнулся всем телом. Ужас этой минуты придал ему сверхъестественную силу, и из груди его вырвался отчаянный крик: «Помогите!» Необычайное душевное волнение вернуло мальчику дар речи, которого он долгие годы был лишен.
Неужели теперь, когда он наконец обрел этот дар, ему суждено погибнуть мучительной и страшной смертью?
Ни для него, ни для старой Урсулы, которая, проснувшись, с криком вскочила с кресла, не было спасения. Выход из комнаты вел только в коридор, объятый пламенем. Панический страх настолько парализовал их, что они не подумали о бегстве через окно.
Но Иоганн в эти мгновения и не думал о себе. Им владела одна мысль — спасти дядю Эбергарда, спокойно спавшего в своей комнате, куда пламя подбиралось все ближе и ближе. Задыхаясь от дыма, с громкими криками, из которых можно было понять только слово «помогите» и неясно — «дядя Эбергард», он в одной тонкой ночной рубашке бросился в огонь и с быстротой молнии помчался по горячим, почерневшим мраморным плитам коридора. Он не чувствовал, как жгло босые ступни, как огонь опалил его волосы, как начала тлеть тонкая ткань рубашки, — ничего этого он не чувствовал и в один миг достиг двери, ведущей в покои графа. К счастью, дверь не была заперта на ключ. Он рванул ее, и густой дым наполнил комнату. Исполненный смертельного ужаса, Иоганн громко закричал. Ему нечем было дышать. Он едва держался на ногах.
Языки пламени все сильней лизали дверь. Снаружи раздались крики, и, кажется, в одной из соседних комнат проснулся Сандок.
Граф спал не в первой, а в смежной с ней второй комнате. Из последних сил мальчик позвал его — хоть и невнятно, но достаточно громко, чтобы быть услышанным. Он рванулся вперед с протянутыми руками, но силы оставили его и он рухнул на ковер.
Эбергард проснулся и соскочил с постели. Он не сразу узнал Иоганна, настолько тот был испачкан сажей и копотью. Накинув халат, он подбежал к мальчику, спасшему ему жизнь. Тот был в глубоком обмороке, покрасневшее тело кое-где покрывали ожоги. Ужасное зрелище!
Перед домом уже раздавался повелительный голос Мартина. К нему примешивались крики людей, пришедших на помощь.
Напрасно старался Сандок проникнуть через пламя к своему господину. Даже крики его, заглушаемые шумом и треском, едва доходили до графа.
В окне показался Мартин. Высокий рост позволил ему дотянуться до оконной рамы.
— Господин Эбергард!.. Сюда, господин Эбергард!.. Ради самого Господа, проснитесь! Прыгайте в окно!.. Парадное и веранда горят!
Граф быстро подошел к окну, рванул на себя оконную раму, подал Мартину безжизненное тело мальчика и решительно сказал:
— Он спас мне жизнь… Ради Бога, отнесите его в безопасное место и позаботьтесь о нем… А обо мне не беспокойтесь. Я сумею выбраться.
Мартин принял на руки почти неузнаваемого мальчика, бережно закрыл его плащом и отнес подальше от огня.
Тут со звоном и лязгом подъехала первая карета пожарной команды.
Из-за сильного жара никто не мог подойти к особняку и горящим по соседству с верандой деревьям. Но пожарники рьяно взялись за дело, и вскоре водяные струи понемногу начали гасить огонь.
Вернулся Мартин и стал помогать пожарным.
Больше всего от огня пострадала та часть особняка, где находилась веранда. Огонь распространился так быстро, что потребовались значительные усилия пожарных, чтобы погасить его.
Вскоре нашлось объяснение, почему так произошло — да еще в дождь. Деревянные части строения были облиты горючей смолой. Ею же оказались обмазаны стволы деревьев поблизости. Таким образом, если бы не вмешательство маленького Иоганна, последствия пожара могли бы оказаться трагическими и для особняка, и для его обитателей.
Пламя все еще не утихло.
Эбергард находился внутри дома и там, как мог, боролся с огнем, препятствуя его распространению. Действовал он обдуманно и хладнокровно. Могло показаться, что огонь не может причинить ему вреда. Напрасно Мартин и Сандок старались убедить графа уйти в безопасное место, а сами, ежеминутно рискуя, спасали ценные вещи и бумаги.
Вдруг хватились старой Урсулы. Начали искать ее, громко звать, но она не откликалась. Негр уверял, что когда он был еще внутри дома, ему послышались крики, но он не мог пробиться сквозь огонь.
Как только Эбергард услышал имя Урсулы, он тотчас же догадался, что беспомощная старуха осталась в комнате маленького Иоганна. Не медля ни секунды и не слушая отговаривавших его людей, он двинулся туда, сквозь дым и пламя, по головешкам и обломкам. Водяные струи пожарной кареты облегчали ему путь, но все равно этот мужественный человек подвергался большой опасности быть заживо погребенным под каким-нибудь обломком стены или быть изувеченным падающей балкой.
Взоры всех присутствующих с волнением следили за высокой фигурой графа, озаренной пламенем догорающего пожара, но никто не решался прийти ему на помощь — из окон несло таким жаром, что обуглились стволы росших поблизости деревьев. Казалось, само Провидение вело и оберегало графа. Время от времени он громко звал: «Урсула! Урсула!» — но ответа не было. С опаленной бородой, в дымящемся платье, пробрался он наконец в комнату Иоганна и в неверном свете догорающего пламени увидел на полу среди чадящих обломков настолько обгоревшее тело, что в нем трудно было признать Урсулу.
…Едва Иоганн выскочил в коридор, как Урсула увидела пламя и дым и до того испугалась и растерялась, что застыла на месте. Затем, когда предоставленный ее заботам больной мальчик отважно бросился в огонь, к ней вернулись силы и сознание. Она ринулась следом, чтобы удержать его, спасти, но дым и пламя загнали ее обратно в комнату. Урсула бросалась от окна к двери, кричала, звала на помощь, но в окне виднелись только горящие ветви деревьев, а огонь уже бушевал в ее комнате вокруг двери. В неописуемом ужасе старая женщина металась в огне и дыму, ничего не видя, кашляя и задыхаясь, царапая себе лицо ногтями. На ней уже горело платье, и помощи ждать было неоткуда… В последние минуты жизни злая судьба сжалилась над ней и лишила ее чувств. С мучительным стоном рухнула она на пол, но боль от сжигающего пламени была так сильна, что она и в беспамятстве стала корчиться, когда затрещали в огне ее волосы и от страшного жара лопнули глаза…
С содроганием смотрел граф на обугленные останки той, которая верой и правдой служила меленькому Иоганну. Глубокая печаль читалась на его освещенном пламенем лице. Но вскоре печаль эта сменилась гневом на извергов, учинивших столь страшное злодеяние.
Лишь через несколько часов удалось победить огонь.
Пожар опустошил особняк графа Монте-Веро и нанес большой ущерб, лишив его многих редкостей и драгоценностей Да и само здание сильно пострадало. Однако больше всего удручила Эбергарда смерть старой Урсулы и болезнь его любимца Иоганна, вызванная пережитым потрясением и многочисленными ожогами.

VIII. ШПИОН ГРАФА

Трогательной заботой окружил Эбергард мальчика, столь самоотверженно спасшего ему жизнь и получившего опасные раны. Не только светлые локоны его были совершенно сожжены и он лишился бровей и ресниц, но и ноги его были покрыты глубокими ожогами до самых бедер.
В течение нескольких недель Иоганн находился между жизнью и смертью.
Эбергард ничего не жалел, лишь бы только принести ему облегчение. Им были созваны искуснейшие парижские врачи. Даже сам Нелатон, лейб-медик Наполеона, употребил все свои усилия, чтобы вылечить не только раны на теле мальчика, но и душу его, потрясенную несчастными событиями.
Но в то же время эти несчастья вызвали чудо. Иоганн действительно обрел дар речи. Хотя произносимые им слова были невнятны и малопонятны, доктора обещали, что если он останется в живых, то не останется немым и со временем научится говорить совершенно чисто.
Выздоровление шло пока очень медленно, но Эбергард радовался и тому, что оно, по крайней мере, началось.
С тех пор прошел целый год.
Иоганн так подробно описал графу наружность двух личностей, устроивших пожар, что Эбергард совершенно точно узнал в них преступников Фукса и Эдуарда.
Граф решил собственноручно обезвредить и наказать их, так как теперь видел, что никакая тюрьма или каторга не могут избавить его от этих опасных союзников Шлеве.
О связи их со Шлеве узнал Сандок, ловкий и усердный шпион графа.
Негр имел обыкновение сообщать Мартину результаты своей — часто поразительной — ловкости в том, что касалось его шпионажа за врагами графа, чтобы вместе обсудить добытые сведения, прежде чем докладывать их графу.
Исполинского роста капитан и мускулистый негр однажды вечером стояли в укромном уголке парка, примыкающего к особняку на улице Риволи, полностью к тому времени восстановленному, и как раз были заняты подобными рассуждениями. Они разговаривали вполголоса, чтобы никто не мог их слышать, и доклад Сандока был, очевидно, очень важен, так как глаза его сверкали, а лицо подергивалось от возбуждения.
— Капитан Мартин! — продолжал Сандок по-португальски, чтобы никто не мог его понять. — Верь мне, что Фукс и Эдуард хитрее, нежели Мартин и Сандок.
— Ты думаешь, они заметили тебя и узнали?
— Сандок не знает. Три дня назад Сандок видел Фукса и Эдуарда в монастыре Святого Антония, а вчера вечером они ушли оттуда.
— Ах, черт возьми! Значит, Сандок, ты был неосторожен. Твой проклятый черный цвет повсюду выдает тебя.
— Не чертыхайся, капитан Мартин. Сандок осторожен, как все негры. Черный цвет не мог его выдать, так как у Сандока есть плащ с высоким воротником.
— И ты говоришь, что видел этих проклятых негодяев у хромого барона?
— Своими глазами… О, Сандок хорошо знает своего масса и врагов своего масса. Если бы это было в Монте-Веро или на другом далеком берегу, где родился Сандок, он тогда взял бы кинжал и тут же наказал бы их.
— Держи эти мысли при себе. От такой помощи здесь тебе может не поздоровиться. Так, значит, все трое шли к Булонскому лесу?
— Они ночью шли во дворец графини. О, Сандок знает этот дворец!
— И тебе удалось их подслушать?
— Я не все слышал, Мартин, только отдельные слова. Фукс осторожен, он говорил очень тихо, но Сандок забегал вперед и пользовался каждым кустом, чтобы спрятаться и дать им пройти мимо себя. Они говорили о монахине и о девушке. Тогда Сандок подумал о красивой дочери масса и слушал дальше. Они сказали, что девушка-немка несколько месяцев назад отправлена с монахиней.
— Ты услышал, куда ее отослали?
— За границу… в Испанию… — Негр пожал плечами. — Но вот в какое место Испании — Сандок не понял.
— Так оно и есть!.. Эти четверо объединились, чтобы тайно похитить дочь господина Эбергарда, и им это удалось. Черт возьми!.. Боже, прости мое прегрешение… Неужели эти негодяи всегда будут победителями и всегда будут оказываться хитрее нас?.. Нам надо захватить Фукса. Тогда он должен будет во всем признаться.
— Сандок пытался. Сандок следил за ними. Когда они вошли во дворец, Сандок побежал за полицией…
— Почему же полиция не обыскала дворец? Фукс и Эдуард — беглые каторжники и их везде можно арестовать.
— Начальник полиции не захотел этого… Он говорил, что Сандок дурак, что Сандок ошибся… Мол, как могли каторжники оказаться у графини?
— Каково! Какие у нее связи! Начальник полиции не смеет окружить и обыскать ее дворец. Черт возьми! — прорычал Мартин своим низким голосом.
— Именно так — начальник полиции просто не захотел. Но когда Сандок стал просить и упомянул графа, тогда начальник приказал двум полицейским идти со мной и захватить Фукса и Эдуарда, если они выйдут из дворца.
— Ну и что же?
— Фукс и Эдуард не появились ни ночью ни днем.
— Глупцы! Вы не взяли под наблюдение все выходы!.. Когда такой хитрый мерзавец, как Фукс, чует недоброе, он не выходит тем же путем, каким вошел.
— О, Сандок наблюдал за двумя дверями.
— Так они исчезли через третью и теперь отыскали себе лисью нору безопаснее монастыря Святого Антония.
— Сандок знает, что их уже нет в монастыре, но Сандок отыщет их след.
— Это будет трудно, негр.
— Сандок похож на кровожадную собаку, которой белый травит негров. Не сегодня — так завтра, не завтра — так послезавтра, но Сандок найдет след.
— Главное, что нужно узнать, — не дочь ли господина Эбергарда та молодая немка, которую отправили вместе с монахиней, и куда ее увезли, — проговорил Мартин.
— Сандок думал об этом… И вчера искал случая поговорить с монахом.
— Если бы ты не был черным! Твое лицо каждому бросается в глаза и настораживает.
— Нет, не настораживает, Мартин. Когда темно, то не видно, какого цвета у меня лицо.
— Что же монах сказал тебе?
— Монах долго не хотел говорить со мной. Он был очень осмотрителен. Но Сандок поворачивал разговор и так и сяк, и монах все-таки проронил несколько слов о двух монахинях.
— О двух монахинях? Кажется, ты напал на ложный след…
— Нет, не ложный, Мартин, а самый настоящий. Чужеземный монах несколько месяцев тому назад увез двух монахинь. Одна была беглянкой из испанского монастыря, а вторая — новенькая и молодая.
— Но как же теперь узнать об их дальнейшей судьбе? Ты думаешь, что монахи любят болтать? Кроме того, они, может быть, и сами не знают, кто была эта девушка-немка.
— Мне незачем расспрашивать монахов. Я должен поговорить с графиней.
— Ты думаешь, она примет тебя в своем дворце и выложит все нужные сведения? — Мартин громко рассмеялся. — Тебе, негру, слуге графа Монте-Веро?
— Масса потребует ответа от графини.
— Это все вздор! Господин Эбергард никогда не войдет в ее дворец. Но главное в том, что графиня не даст ему никакого ответа.
— Масса принудит ее отвечать.
— В этом я очень сомневаюсь. Господин Эбергард презирает графиню и не станет ни пугать, ни принуждать ее к чему-либо. Другое дело, если бы ты мог привести ему Фукса.
— Сандок слышал от Мартина, что масса может расправиться с графиней и заключить ее в тюрьму.
— Действительно, он имеет на это право, потому что графиня во многом виновата перед ним. Но господин Эбергард слишком благородный человек, чтобы пользоваться подобными средствами.
— Это ненужная жалость. Для того, чтобы обезвредить графиню, все средства хороши.
— Я согласен с тобой, Сандок, но господин Эбергард думает иначе.
— Но как же ему в таком случае спасти свою несчастную дочь?
— Если бы даже господин Эбергард был уверен, что графине известно ее местопребывание, он не мог бы рассчитывать на ее признание — она наверняка солгала бы.
Сандок призадумался. Внезапно лицо его озарилось улыбкой, толстые черные губы открыли ряд белоснежных зубов. В голову ему пришла какая-то счастливая мысль, и он воскликнул:
— О, масса не сможет сказать, что у него плохой шпион!.. Завтра Сандок все узнает!
— Ты скорчил дьявольски радостную рожу.
— Сандок очень рад, потому что он нашел средство.
— Какое средство, скажи-ка мне?
— Только не сегодня. Мартин не будет больше смеяться над Сандоком. Шпион графа хорошо исполнит свое дело.
— Ты задумал что-то очень таинственное… Дай мне хоть какой-нибудь намек. Я не выдам тебя.
Негр хитро засмеялся.
— Если масса не найдет дороги во дворец графини, то ее отыщет Сандок.
— Как! Ты хочешь проникнуть в Ангулемский дворец?! Не делай этого, а то, пожалуй, разгневаешь господина Эбергарда.
— Другого способа не существует, Мартин. Масса не узнает, что Сандок был во дворце, и графиня тоже ничего не узнает.
— Разве что так… Ты всегда был необыкновенно ловким шпионом, как и все чернокожие. Ты умеешь как-то особенно пригнуться и, подобно угрю, проскользнуть там, где никто из прочих смертных не сможет пробраться… Так покажи же свое искусство, негр! Если тебе удастся напасть на след похищенной, весь свой век я буду называть тебя своим братом.
— Мартин уже теперь может называть Сандока братом, потому что дочь масса все равно что найдена.
— Черт возьми! У тебя, должно быть, необыкновенная голова, если ты так уверен в своем успехе. Но прежде я все-таки должен узнать, как ты провернешь это дельце, и потому ночью займу твое место в особняке.
— Только не выдавай меня. Масса ничего не должен знать.
— Ты хочешь сделать сюрприз господину Эбергарду? Что ж, будь по-твоему. Все останется шито-крыто… Прощай, Сандок!
Негр дружески поклонился моряку и, пока Мартин, бормоча что-то себе под нос, шел к особняку, побежал в людской флигель, где в его комнате лежали ливрея и все остальное его имущество.
Он отворил дверь в маленькую темную комнату и, словно при дневном свете, безошибочно подошел к большому сундуку. Порывшись между позванивавшими стеклянными шарами и прочими подобными ценностями, он вынул и развернул сверток. Это оказался темный плащ. Надев его, Сандок совершенно скрыл от посторонних глаз свою голубую, вышитую серебром ливрею. Затем он снял со стены коричневую широкополую шляпу и, повертев ее в руках, нахлобучил на голову так, что большая часть его лица укрылась в тени полей.
— Сандока никто теперь не узнает… — самодовольно прошептал он.
Выйдя из комнаты, он запер дверь на ключ и, никем не замеченный, выбрался из дворца. В парке он взглянул на свою тень, образуемую лунным светом, и, удовлетворенный ее очертаниями, быстро и ловко побежал к воротам. Через несколько минут Сандок очутился на улице. С этой частью Парижа он был хорошо знаком и поэтому, ни секунды не задумываясь, направился в сторону Булонского леса. Он быстро скользил, подобно тени, по улицам, и никто не обращал на него внимания, потому что было еще многолюдно и немало прохожих выглядело так же, как и он: в плащах и шляпах, скрывающих лицо.
Сандок пересекал площади, плутал по переулкам, срезал углы, выбирая кратчайший путь, но все равно достиг предместья, к которому направлялся, только через два часа.
Стояла чудесная летняя ночь. Луна сияла во всем своем великолепии, и хотя люди любовались ею, Сандок имел все основания проклинать ее яркий свет. Но проклятия негра были бесполезны, и он, смирившись, продолжал свой путь мимо великолепных вилл — пока не достиг Ангулемского дворца.
Укрывшись за деревьями, он стал прислушиваться и рассматривать дворец. Окна его горели множеством огней. Зелень парка освещали разноцветные лампы. В этот вечер, как и почти всегда, графиня принимала у себя многочисленное избранное общество, и Сандок убедился, что в этот момент как раз шло представление — то самое, как мы уже знаем, где очаровательные баядерки прельщали своими грациозными танцами и восхитительными интимными прелестями сластолюбивых мужчин.
Не чувствуя себя в безопасности на своем наблюдательном посту, Сандок направился к воротам, но тут же понял, что появление пешехода там, где останавливаются только дорогие изящные экипажи, непременно вызовет подозрение охраны, которая скрытно наблюдает за воротами. Поэтому Сандок двинулся вдоль решетки ограды к тому месту, где его нельзя было увидеть из дворца, и, убедившись, что улица безлюдна, проворно и ловко перелез через ограду и оказался в парке графини.
Вдали прогуливались влюбленные парочки, но их, к счастью для Сандока, было немного, и это благоприятствовало осуществлению его дерзкого плана.
Никем не замеченный, Сандок укрылся в тени деревьев и, соблюдая все меры предосторожности, подобрался к беседкам и жирандолям. Он слышал, как там и сям в уединенных гротах шептались, вздыхали, стонали и смеялись мужчины и женщины, как несколько парочек прошли мимо — совсем близко от него. Но Сандока они не интересовали. Его внимание было приковано к террасе, где находился боковой вход во дворец, почти всегда открытый в эти часы, — именно им негр хотел воспользоваться, чтобы проникнуть внутрь.
Подобравшись поближе к террасе, Сандок с удовлетворением заметил, что многие мужчины из числа гостей графини одеты в плащи и носят широкополые шляпы. Таким образом, его наряд никому не бросится в глаза.
Одного только боялся Сандок — встречи с графиней или бароном, которые хорошо знали его. Но Леона, по всей вероятности, находилась в залах дворца и там с сатанинским наслаждением упивалась своим торжеством.
Дверь с террасы была незаперта, а коридор — освещен. Негр ступил в коридор, положив руку на рукоять кинжала. Он готов был смело встретить любую опасность.
Внутреннее расположение этой части дворца было ему незнакомо, но он надеялся через коридор проникнуть в покои графини. Памятуя, что смелым сам Бог помогает, Сандок свернул по коридору за угол, увидел перед собой ступени и быстро поднялся по ним. Коридор верхнего этажа тоже был ярко освещен.
Но тут, стоя на последней ступеньке, Сандок вдруг услышал шаги и голоса лакеев, доносившиеся из-за угла. Через минуту они заметят его.
Негр невольно прижался спиной к стене. Черное лицо его, затененное широкополой шляпой, приняло свирепое выражение. Он торопливо огляделся, ища путь к спасению. По обеим сторонам коридора протянулись одинаковые двери. Он взялся за ручку одной из них — заперто. Он сжал зубы и скользнул ко второй двери. Она открылась, и Сандок оказался в помещении, убранном с чрезвычайной роскошью — как будуар богатой грешницы. Торжествующая усмешка появилась на лице негра — он понял, что попал в будуар графини. Он быстро прикрыл за собой дверь.
В тот же миг по коридору прошли лакеи.
В дальнем конце комнаты у высокого окна, закрытого тяжелой шторой, он увидел бюро Леоны, где та, без сомнения, хранила свои письма. До них-то Сандок и стремился добраться — в надежде, что письма помогут ему узнать местопребывание любимой дочери графа. Мысль о том, что в любой момент может войти графиня и застать его врасплох, не пугала негра. Упоенный удачей, он теперь ничего не страшился.
Толстый ковер совершенно заглушал шаги. Бесшумно ступая, Сандок прошел на середину комнаты и вдруг услышал голоса мужчины и женщины — они разговаривали где-то рядом.
По обеим сторонам комнаты висели портьеры. Сандок подошел к одной из них. Приглушенный звук голосов подсказал негру, что за портьерой скрыта еще одна дверь, отделяющая будуар от соседней комнаты.
Надо было действовать быстро и решительно. Сандок подошел к бюро. В замке его дверцы торчал ключ. Это, на первый взгляд, счастливое обстоятельство вызвало у негра недоумение и глубокое разочарование. Он тотчас же подумал, что такая женщина, как графиня, не оставит ключ а замке, который запирает ее тайны и важные документы. Неужели неудача?..
Да, Сандок был прав. Письма, которые его интересовали, значили для графини больше, чем самые дорогие драгоценности.
Тем не менее Сандок открыл дверцы бюро. В ящиках лежали только золотые цепочки, ожерелья, драгоценные камни и безделушки, но все это были ничего не стоящие предметы в сравнении с тем, что он искал. Наконец ему попалась шкатулка. Раскрыв ее, он с замиранием сердца увидел различные бумаги, но это были только расписки, векселя и прочие денежные документы. Писем нигде не было.
Выражение торжества на лице негра сменилось гневом. Он стал осматривать всю комнату в расчете на то, что графиня прячет свои письма в каком-нибудь тайнике. Вдруг лицо его озарилось надеждой. По тихому, но для его тонкого слуха внятному смеху он понял, что в соседней комнате находится сама Леона и взволнованно разговаривает с неким господином.
Сандок аккуратно задвинул все ящики бюро обратно, повернул ключ в замке и подошел к портьере. Ему пришло в голову, что, подслушав разговор Леоны с собеседником, он сумеет извлечь из этого какую-нибудь пользу, — может быть, немалую. Было у него опасение, что графиня неожиданно откроет дверь и обнаружит его, но Сандок успокоил себя тем, что услышит, как графиня прощается с господином, и успеет спрятаться. Он приподнял портьеру и приложил ухо к резной двери.
— Между нами совершенно излишни всякие взаимные похвалы, барон, — говорила графиня. — Мне кажется, мы достаточно давно и хорошо знаем друг друга. Мы оба уже немолоды, а где нет молодости, мой милый, там теряется всякая прелесть… Нет-нет, надо подумать о других средствах. И я их уже нашла.
— Вы упоминали о каком-то письме, графиня, — сказал собеседник Леоны, и Сандок узнал Шлеве, поверенного графини. — Касается ли оно этих средств, касается ли оно дочери ненавистного нам человека?
— Во всяком случае, оно касается той особы, которая весьма пострадала от ваших ловких распоряжений.
Шлеве насмешливо хмыкнул.
— Я позволил себе всего лишь вполне невинные советы.
— Вполне невинные? — со смехом переспросила графиня. — Итак, мой милый, в ближайшее время мы должны получить известие о ее смерти.
— Откуда?
— Из Бургосского монастыря… Благочестивый Жозе пишет мне…
— Вы, конечно, сжигаете эти письма? — прервал ее барон.
— Я так надежно прячу их в моих подушках, что вам нечего беспокоиться.
— Эти письма кое для кого могут представлять большую ценность…
— Итак, Шлеве, — продолжала графиня, — Жозе пишет, что девочка очень больна, и вскоре я должна ожидать известие о ее смерти.
— И ваши прекрасные глаза не прольют по этому поводу ни одной слезинки? — осведомился Шлеве.
Графиня сделала вид, что не расслышала этого вопроса, и сказала:
— Этот благочестивый Жозе нравится мне: он столь же точен, сколь и услужлив.
— И я люблю подобных людей. На них можно положиться.
— Я вам также обязана за двух ваших протеже — на них также можно надеяться.
— Не все им удавалось, но тем не менее мы обязаны им многими услугами.
— Без сомнения. И отдавая должное монаху, я ни в коей мере не хочу принизить заслуги ваших людей.
— Мне кажется, мы до сих пор никак не можем простить им прошлогоднюю неудачу на улице Риволи.
— План вы составили отлично, барон, я и до сих пор чувствую себя обязанной вам.
— Увы, графиня! Я только в том случае мог бы принять вашу благодарность, если бы враг наш был повержен тогда. Но он принадлежит к стойким натурам — у нас уже немало этому примеров.
— Настанет и его час, барон… А пока будем довольны тем, что имеем.
— Только будьте осторожны, моя дорогая: граф повсюду разослал своих шпионов. И между ними — как узнал я от Фукса — негр Эбергарда.
— Я не боюсь его!
— Фукс поклялся убить его, когда тот напал на его след. Теперь Фукс и Эде покинули монастырь. Там они почувствовали себя в опасности.
— Куда же они перебрались?
Барон негромко назвал адрес и имя, которые Сандок не смог расслышать.
— Фукс уверяет, что третьего дня поблизости от вашего дворца он видел на дороге негра, — сказал Шлеве. — Поэтому я и советую вам быть осторожной.
— Будьте спокойны, барон.
— Я знаю, что вы обычно одна в своем будуаре…
— Неужели вы думаете, что негр…
— Я не удивлюсь, если он найдет способ проникнуть во все наши тайны.
— Не беспокойтесь, барон. Граф Монте-Веро никогда этого не допустит. Я хорошо его знаю.
— Я в этом уверен, но тем не менее считаю своим долгом напомнить вам о такой возможности. Только тогда бываешь действительно осторожен, когда всего боишься. Кстати, как скоро можно дозваться ваших слуг?
— Повсюду проведены звонки, и — вы знаете меня, барон, — в моих подушках всегда спрятан маленький заряженный пистолет. При случае я сумею воспользоваться им.
— Это успокаивает меня. Я ведь очень беспокоюсь о вашем благополучии.
— Спасибо вам, барон… Нам пора расстаться. Я устала, и вы извините меня, если я пойду в свои покои…. Вам же перед отъездом рекомендую бросить взгляд на очаровательную Еву.
— Ваша новая прелестница?
— Да, и самая прекрасная из всех, — ответила графиня.
— Не знаю, как благодарить вас за такую доброту. Желаю, чтобы самый сладкий сон сомкнул ваши веки и чтобы вас посетили самые прекрасные сновидения…
Сандок услышал шелест шелкового платья и, отскочив от двери, спрятался за широкую и тяжелую портьеру. Выбранное им место оказалось удобным во всех отношениях. Он мог видеть не только будуар, но и часть спальни, когда графиня войдет туда. Негр затаил дыхание, когда дверь из соседней комнаты отворилась и чья-то рука отдернула портьеру.
Это была горничная графини — очень красивая девушка. В левой руке она держала тяжелый золотой канделябр, а правой отвела портьеру, чтобы впустить свою госпожу.
Леона была одета в длинное белое платье с кружевной накидкой. Подобно королеве, вступила она в будуар, и действительно, ее высокая статная фигура была исполнена величия. Гладкое холодное лицо все еще было прекрасно, а черные волосы, изящно убранные, подчеркивали аристократическую бледность.
Горничная поставила канделябр на один из мраморных столиков.
Из расставленных по комнате алебастровых чаш, поддерживаемых ангелами, распространялся тонкий аромат. Виноградные лозы с резными листьями ниспадали до самого пола. На столах возле турецкого дивана стояли вазы с фруктами.
Горничная, ярче осветив комнату, налила в кубок золотистое вино — ночной напиток графини.
Леона подошла к окну, выходившему прямо в парк. Там сейчас стояла ночная тишина. А внизу, в залах, все еще бушевали оргии.
Леона перешла к тому окну, портьера которого скрывала Сандока. Если бы она сделала еще один шаг, если бы любопытство заставило ее взглянуть на кареты, начинавшие разъезжаться, Сандок был бы обнаружен.
Но графиня не подошла к окну столь близко, а обратилась к горничной:
— Франсуаза, открой мою спальню!
Девушка заперла двери в соседнюю комнату и в коридор и отодвинула портьеру, скрывавшую роскошную спальню. Затем она зажгла лампу у постели графини и снова вернулась в будуар.
Леона опустилась на стул у высокого и широкого зеркала.
Сандок из укрытия наблюдал за каждым ее движением.
Осторожной рукой Франсуаза, сняв цветы с головы графини, распустила ее черные волосы, затем сняла с ее плеч кружевную накидку, и теперь в зеркале Леона могла полюбоваться своей прекрасной белой шеей. Отдав горничной приказания насчет следующего дня, она встала. Франсуаза расстегнула корсет. Он упал, и перед Сандоком открылась грудь такой необыкновенной красоты, какой он не видел никогда в жизни.
Затем графиня села и, приподняв шелковое платье, выставила прелестные ножки, облаченные в ажурные шелковые чулки и атласные сапожки. Франсуаза расшнуровала эти сапожки и заменила их маленькими мягкими туфельками. Потом принесла из спальни широкий розовый халат, должно быть, теплый и удобный. Графиня, спустив все свои шелковые юбки, закутала в него свою наготу.
Франсуаза навела в будуаре порядок и спросила графиню, не прикажет ли та еще чего-нибудь. Получив отрицательный ответ, девушка через спальню графини ушла в свою комнату.
Графиня и Сандок остались в будуаре одни.
Леона и не подозревала, что за оконной портьерой стоит шпион графа Монте-Веро. Она видела себя на пути к достижению цели и торжествовала. Вполне сознавая свое могущество, она, стоя посреди комнаты, с надменной улыбкой разговаривала сама с собой:
— Все вы лежите у моих ног. Все вы действуете по моей воле, потому что я умею управлять вами, ничтожными глупцами. Греховные наслаждения, которые вы так любите, делают вас моими рабами, заставляют вас служить мне, унижают вас… И ты, надменный граф, вздумавший противиться мне, и ты попадешь под мою власть. Неужели ты еще не почувствовал моей силы, когда напрасно предлагал все свои богатства, только чтобы найти дочь, которую потом ты, по моей милости, видел закованной в цепи? Неужели ты не понял, что Леона унизила тебя, отняв у тебя дочь? Ищи же ее! Посылай своих шпионов, гордый граф, презирающий меня. Ты не можешь меня любить, не смеешь погубить, так научись же бояться меня! Ты должен ненавидеть меня. Но Леона Понинская не такая женщина, чтобы ответить тебе равнодушием… — Леона вдруг задумалась, а затем медленно продолжала: — Леона! Неужели ты все еще любишь этого смелого, этого необыкновенного человека?.. Леона! Ты здесь одна, наедине с собой, так признайся же — любишь ли ты его после того, как всеми способами старалась унизить и погубить? Или ты даже себе боишься признаться в этом, надменная, властолюбивая женщина? Любишь ли ты его за то, что он — единственный человек, противящийся тебе?.. Или ненависть и только одна ненависть переполняет твою душу?.. Как можешь ты сомневаться?.. Разве это любовь? Ты от стыда и презрения к себе должна сквозь землю провалиться, если чувствуешь что-нибудь другое, кроме ненависти… непримиримой ненависти… Как может путать любовь с ненавистью тот, кто завербовал его убийц, кто готовит смерть его дочери?.. — При этих словах лицо Леоны приняло ужасное выражение. — Но ведь это барон завербовал убийц, а ты лишь дала свое согласие… Барон раздул в тебе ненависть и возбудил гнев против его дочери, а ведь она также и твоя дочь… Не если ты дала согласие, если ты могла угрожать девушке кинжалом, разве не ненависть тобой руководила — холодная расчетливая ненависть? И ты еще можешь сомневаться? — Леона замолчала, испытующе глядя на себя в зеркало. Она приблизила лицо к своему отражению, пытливо вглядываясь в глаза самой себе. Затем отшатнулась и хрипло заговорила: — Она умрет… Решено… Тебе достанется неизмеримое богатство, которое умножит твою силу и власть. Она умрет… Он найдет ее мертвой. Да, раньше, чем это случится, граф Монте-Веро ни за что не нападет на ее след… — Голос графини окреп. Она с удовольствием выговаривала страшные слова. — Он изнемог от горя, увидев свою дочь в цепях. Теперь он оцепенеет от ужаса, увидев ее окоченевший труп. И быть может, это чудовищное зрелище произведет свое действие — и ты достигнешь, наконец, своей цели. Умирая от горя, он ощутит-таки во всем этом деле неумолимую руку графини Понинской… — Графиня вздохнула и присела в кресло, положив ногу на ногу. Края халата разошлись. Стройные ноги красавицы обнажились. Покачивая ногой, она продолжала свой монолог: — Уже, должно быть, за полночь… Когда ты думаешь о нем, мысли твои становятся подобны высоким бурным волнам. Все в тебе кипит и клокочет от жажды мести… Мести… За что?.. Да важно ли это теперь? Тот, кто исполнен такой ненависти, как я, не может успокоиться и отдохнуть от нее до тех пор, пока не увидит предмет этой ненависти безжизненным у своих ног… — Она мечтательно усмехнулась. — Да, увидеть его труп у своих ног — вот самое страстное желание моей души… Леона не знает покоя… Она — родная дочь человека, которому поклонялся весь мир. Она унаследовала его чувства и жаждет властвовать во что бы то ни стало… А он, вздумавший противостоять тебе, проявляющий жалость к тебе, которая только сильнее гневит тебя, он должен быть унижен больше всех. Он сильнее всех должен почувствовать твою власть. Однажды он уже испытал эту власть, но это была лишь подготовка, один только пролог. Драма начинается теперь… И первой жертвой будет его дочь!
Сандок старался не упустить ни единого слова из этого пространного монолога, не оставляющего сомнений в том, что графиня хочет погубить дочь его господина. Пришло время графу узнать обо всем, чтобы воспрепятствовать этому чудовищному преступлению.
Становилась окончательно понятной и роль барона Шлеве — зловещего советчика графини, ловкого руководителя всех ее козней, дьявольского исчадия, заслуживающего самого ужасного наказания.
Тем временем Леона подошла к стене напротив зеркала, где висела написанная маслом картина — испанский пейзаж. Кто бы мог подумать, что это произведение искусства может служить для какой-нибудь иной цели, кроме как пленять взоры своей красотой? Но вот Леона дотронулась до рамы, нажав незаметную пружинку, и открыла тайник, из которого извлекла красивую серебряную шкатулку.
Теперь Сандок мог признаться себе, что все перевернул бы в комнате графини вверх ногами, но не нашел бы этого тайника.
Графиня поставила шкатулку на столик возле кровати. Затем вернулась в будуар, погасила свечи в канделябрах, вынула из бюро ключ и, скинув с себя халат, обнаженная и прекрасная, вошла в спальню, освещенную розовым светом всего одной лампы. Затем она легла в постель, и мягкие белые подушки и кружевной пододеяльник скрыли ее роскошную фигуру, подобно морской пене, окутывавшей богиню Венеру.
Создавалось впечатление, что она забыла спрятать шкатулку под подушки или же считала ее в безопасности на ночном столике у изголовья.
Комната погрузилась в глубокую тишину. Ничто не нарушало покоя, которому графиня хотела предаться.
Было уже поздно. Гости разъехались, танцовщицы разошлись по своим комнатам, даже прислуга угомонилась, и ни в коридорах, ни в комнатах нижнего этажа больше не слышалось ни малейшего шума.
Пока графиня засыпала, Сандок внимательно осматривал кровать и все, что ее окружало. Он заметил, что возле шкатулки лежит маленький изящный револьвер, а над самым изголовьем свисает шнур от колокольчика.
Сандок уже решил было, что Леона крепко уснула, как вдруг она, точно предупрежденная каким-то видением, подняла из подушек руку и положила ее на шкатулку.
Негр широко раскрыл глаза. Он надеялся, что это лишь случайный жест уснувшего человека и что графиня вскоре уберет руку со шкатулки.
Прошло не меньше часа. Сандок ждал со все возрастающим нетерпением, но графиня так и не убрала руки. Оставалось надеяться, что она уснула в таком положении и сон ее в самом деле крепок. Пришло время действовать. Сандок не мог выжидать дольше. Он должен был похитить сокровище из-под руки графини. Это было рискованное предприятие, на которое другой человек, возможно, и не отважился бы. Но негр сказал себе, что если он сегодня не доставит своему господину нужные сведения, то все пропало, — они не успеют спасти девушку. Здесь  неуместны ни колебания, ни сомнения.
Сандок вышел из-за портьеры. Шаг за шагом, вытянув шею, он крался к изголовью кровати. В ночной тьме и тишине он своей позой походил на страшное привидение. Его черное лицо блестело в темноте, а яркие белки широко раскрытых глаз придавали ему зловещее выражение. В руке его сверкал острый кинжал. Уж не собирался ли он убить графиню, чтобы завладеть шкатулкой?
Сандок не был наемником Леоны и барона, это их подручные не задумываясь готовы были пролить чужую кровь. Он был шпионом графа и пришел сюда не для того, чтобы запятнать руки кровью, а с одной-единственной целью — спасти несчастную дочь своего господина.
Но если графиня проснется, если она лишит его возможности заполучить эти письма… Что ж, тогда может случиться, что Сандок на короткое время превратится в дикого зверя… и ради хозяина совершит преступление, которое будет стоить ему жизни.
Однако негр сейчас не думал об этом. Он знал только, что надо торопиться, чтобы воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств. Беззвучно переступил он порог спальни. Всмотрелся в лицо графини. Глаза ее были закрыты, восхитительная обнаженная грудь равномерно вздымалась — Леона крепко спала.
Сандок подошел к столику. Это была жуткая минута, исполненная великой опасности. Его черная рука коснулась маленького револьвера и осторожно убрала его со стола. Но он не хотел брать с собой ничего, кроме писем, и поэтому положил револьвер под кровать так, чтобы Леона не сразу смогла найти его. Затем он зашел за изголовье и постарался как можно выше достать шнур звонка. Следовало быть крайне осторожным, чтобы нечаянным движением не произвести звона в комнатах прислуги. После некоторых трудов Сандоку удалось своим острым кинжалом обрезать шнур так высоко, что Леона не смогла бы достать его рукой. Он улыбнулся: подготовка окончена, теперь можно приступить к делу.
И тут, возвращаясь к столику, Сандок от нетерпения потерял свою обычную осторожность и нечаянно задел шелковые подушки. Они зашуршали… Леона открыла глаза…
Перед ней стоял улыбающийся негр.
Графиня замерла, решив сначала, что видит дурной сон. Она смотрела на него во все глаза, а он, озадаченный этим взглядом, застыл на месте. Оба врага уставились друг на друга и некоторое время чувствовали себя как бы прикованными друг к другу.
Сандок очнулся первым и выхватил шкатулку из-под руки графини. Затем схватил лежавшие в ней письма и, прежде чем Леона успела прийти в себя, прежде чем она смогла решиться на что-либо, сунул эти письма в карман и одним прыжком очутился в будуаре.
Только тогда графиня узнала шпиона графа Монте-Веро и протянула руку за револьвером. Яростный крик вырвался у нее из груди — револьвер исчез. Она хотела схватиться за звонок, чтобы разбудить слуг и помешать бегству негра из дворца, но не нащупала шнур — негр и здесь перехитрил ее.
Сандок в это время уже выходил из будуара.
Графиня, исполненная страшного гнева, спрыгнула с постели, в один миг накинула халат и ринулась вдогонку. Она решила во что бы то ни стало помешать бегству графского шпиона. Леона рассчитывала, что он выйдет через парадную дверь, и, окликнув горничную, поспешила в коридор.
Вдруг она услышала торопливые шаги Сандока — он спускался по лестнице, ведущей к черному ходу. Крик бешенства сорвался с ее губ — она и не подозревала, что Сандок знает о существовании этого хода.
Когда прибежали слуги, негр со своей добычей был уже в парке. Он перемахнул через ограду и с быстротой стрелы помчался по дороге.
Вдогонку графиня по всем направлениям разослала людей, но поиски оказались тщетными — негр бесследно растворился в ночи.


Было еще темно, когда он вошел в особняк на улице Риволи. Мартин тотчас впустил его в спальню графа, с нетерпением глядевшего на пачку писем в руках негра. Сандок с торжествующим видом потряс ими в воздухе и положил на ковер у кровати графа.
Достаточно было нескольких секунд, чтобы Эбергард узнал содержание писем Жозе. Он соскочил с постели. Теперь недосуг было расспрашивать негра, каким образом он раздобыл эти документы. Надо было торопиться, потому что на карту была поставлена человеческая жизнь — самая дорогая для графа.
Он тотчас же приказал наблюдать за всеми воротами Парижа, чтобы никто из посланцев барона или графини не мог раньше его попасть на какую-нибудь из железных дорог. Это была, конечно, задача не из легких, но у графа было много верных и решительных слуг, и через несколько минут они уже находились на всех заставах.
Мартин взял на себя главный пост — станцию южной железной дороги, откуда поезд отправлялся только в двенадцать часов дня. Мартин должен был во что бы то ни стало помешать барону заказать экстренный поезд. Верный слуга Эбергарда пришел как раз вовремя, чтобы не дать Леоне воспользоваться этим последним средством.
Он заказал для графа Монте-Веро экстренный поезд, а посланец графини опоздал и получил отказ по той причине, что если пустить еще один экстренный поезд, может нарушиться график и произойдет крушение.
На рассвете Эбергард, Мартин и Сандок мчались в железнодорожном вагоне к югу — в сторону Бургоса.

IX. В ПОДЗЕМЕЛЬЕ МОНАСТЫРЯ

Старинный город Бургос лежит в северной части Испании и окружен вековыми дубравами, виноградниками и прекрасными садами, где растут пальмы, цветут розы и зреют апельсины. Множество церквей возносят свои готические шпили над домами, а кресты на колокольнях многочисленных монастырей золотом сияют на солнце.
Старинная архитектура наложила свой отпечаток на весь облик Бургоса. Улицы его узки и темны. Городские ворота выполнены в мавританском стиле. А за воротами раскинулись радующие глаз поля, цветущие сады, окаймленные стройными пальмами, и тенистые кипарисовые рощи, откуда веет освежающей прохладой. По вечерам здесь гуляют бургосские красавицы. Легкие разноцветные платья мелькают среди зелени. В отдалении раздаются вибрирующие звуки мандолины, на которой играет нищий мальчик.
К этим звукам некоторым диссонансом примешивается звон монастырского колокола — унылый, меланхолический, навевающий тоску и даже страх. Монастырь этот находится в тысяче шагов от городской стены, за рощей, через которую пролегает дорога к нему.
Там же за рощей виден другой монастырь, расположенный неподалеку от первого, справа от него, если смотреть от города. Это обитель бургосских кармелиток.
Именно туда поздним вечером направлялся монах, закутанный с ног до головы в коричневую рясу. К воротам он подошел крадучись, поминутно оглядываясь по сторонам. По всей вероятности, он должен был исполнить некое тайное и важное поручение.
На небе сияла луна и заливала нежным светом темные стены монастыря. Кое-где в маленьких сводчатых окнах келий виден был свет, но ни из монастыря, ни из сада не доносилось ни звука. Мертвая тишина стояла повсюду.
Монах взялся за молоток и три раза стукнул в дверь. Ответом ему была все та же тишина. Монах снова постучал, и на этот раз за дверью послышались шаги.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Брат Антонио, — ответил монах.
— Чего желает благочестивый брат? — спросила привратница.
— Мне нужно переговорить с сестрой Франциской об очень важных делах, благочестивая сестра-привратница.
— Ты знаешь, благочестивый брат, что часы приема уже давно прошли.
— Сделай исключение, благочестивая сестра. Мне необходимо переговорить с сестрой Франциской.
— Ты знаешь, какому я подвергнусь наказанию, если нарушу монастырские правила.
— Мое дело важнее, чем ты думаешь, и ты не подвергнешься никакому наказанию, потому что я несу с собой приказ от отцов Санта-Мадре, только час назад полученный в монастыре.
— Если так, то войди, благочестивый брат Антонио, — разрешила монахиня. — Не прикажешь ли известить игуменью о твоем приходе?
— Нет, сестра. Мой приход должен оставаться в тайне.
— Странно, — проговорила привратница и тихо отворила дверь.
Монах Антонио вошел во двор монастыря кармелиток и направился к открытым темным дверям. Должно быть, он не впервые был здесь, потому что уверенно шел по коридору.
— Знаешь ли ты келью сестры Франциски? — вполголоса спросила привратница.
— Она находится, если я не ошибаюсь, внизу… на углу… сразу за первой колонной.
— Совершенно верно, благочестивый брат.
Антонио быстро скрылся в темноте широкого коридора. По обеим сторонам его тянулись, одна рядом с другой, двери, ведущие в кельи. Монах свернул в другой коридор, подошел к первой двери за колонной и нажал железную ручку. Дверь отворилась, и Антонио очутился лицом к лицу с сестрой Франциской.
Прекрасная дама в жемчугах, беглая монахиня, привезенная братом Жозе обратно в монастырь, исхудала и побледнела, с лица ее стерлась былая красота. Шесть месяцев провела она в самом строгом заключении — в глубоких подземельях монастыря, где очень скоро исчезают и молодость, и красота, и ум…
Услышав, что дверь кельи отворилась, сестра Франциска встала и быстро закрыла ложе, перед которым стояла на коленях. После этого она обернулась, чтобы посмотреть, кто вошел.
Убранство кельи было самое нищенское: грубый стол, посреди которого тускло горела свеча, стул, распятие и убогое ложе — вот и все, что там было. Сама Франциска была одета в коричневое монашеское платье.
Увидев перед собой вошедшего, Франциска в сильном испуге, словно защищаясь, подняла руки к лицу и воскликнула:
— Это опять ты, мерзкое чудовище?!.. Если ты — Жозе из Санта-Мадре, ты увидишь зрелище, от которого ужаснешься.
— О чем ты говоришь, благочестивая сестра?.. Наш Брат Жозе находится сейчас далеко отсюда.
— Тогда кто ты? Я не знаю тебя.
— Я брат Антонио… Я пришел к тебе по поручению благочестивого Жозе.
— Благочестивого Жозе!.. — воскликнула монахиня саркастически и расхохоталась как сумасшедшая. — Благочестивого Жозе!.. Да он — мое проклятие! Мой губитель!.. Посмотри сюда, Антонио, и после этого повтори, что Жозе — благочестивый… — Изможденная монахиня подошла к ложу, перед которым стояла на коленях и которое при виде постороннего так быстро закрыла, и приподняла одеяло.
Антонио увидел месячного младенца, которого она тайком кормила грудью в своей келье. Но Антонио не содрогнулся, как ожидала Франциска, а сказал:
— Я заранее знал, что ты покажешь мне это.
— Ты — знал?.. Однако в монастыре никто не подозревает, что этот ребенок родился здесь.
— Но я знал об этом. Смотри — вот приказ забрать у тебя ребенка.
— Ты хочешь украсть моего ребенка?!
— Сестра Франциска, — укоризненным тоном проговорил Антонио, — не называй кражей благонамеренное распоряжение… Ты возмущена. Я понимаю. Но достойные отцы не хотят, чтобы ты погибла, а это непременно случится, если твоя тайна откроется. Один нечаянный крик ребенка — и ты разоблачена… Напротив, они желают твоего блага и потому поручили мне взять младенца и передать его честному семейству мещан в Бургосе. Там ты сможешь навещать его, когда пожелаешь. Ребенок останется твоим — ты сохранишь все свои права на него… Только благодаря влиянию благочестивого Жозе ты избегнешь ужасного наказания, которому непременно подверглась бы здесь.
— Как заботлив благочестивый Жозе — это чудовище с человеческим лицом! С какой добротой он избавляет меня от наказания, после того как сделал жертвой своего отвратительного сластолюбия.
— Не считай себя безвинной, сестра Франциска. Женщина всегда сама виновата, когда ее обольщают.
— Как!.. Ты еще осмеливаешься упрекать меня?!
— Я говорю правду. Женщина всегда виновата, если ее обольщают. Ты могла оттолкнуть очарованного твоими прелестями брата Жозе, могла защищаться, царапаться, душить его и тем самым спасти свою невинность… Но нет, ты этого не сделала, ты добровольно позволила ему овладеть собой и теперь оправдываешь собственное греховное ослепление каким-то там насилием… которого и быть-то не могло…
— Негодяй! Ты осмеливаешься меня обвинять! А знаешь ли ты, что слова твои доказывают обратное: ты — злой единомышленник этого негодяя.
— Только потому, что говорю правду?.. Не горячись понапрасну, сестра Франциска, я пришел сюда не как враг, а как спаситель. Но это не лишает меня права утверждать, что ты виновна не меньше брата Жозе. Запретный плод, который он вкусил, будучи все-таки греховным человеком, хотя и облаченным в рясу, подала ему ты, соблазнительница, дочь Евы. Твоя красота, когда-то настолько поразительная, что ослепленный ею юный маркиз Саломанка даже пытался похитить тебя, —красота эта прельстила благочестивого Жозе и лишила его рассудка… Так признай же его великодушие, потому что он спасает тебя от наказания и проявляет заботу о плоде твоей греховной любви.
— Греховной любви… — повторила монахиня. — О, это была страшная насмешка природы… Будь проклят тот час, когда произошло зачатие!
— Я пришел, чтобы позаботиться о младенце. Отдай его мне.
— Нет, он останется здесь. Это мой ребенок. Я люблю его, хоть эта любовь и является для меня загадкой, удивительной тайной.
— Именно потому, что ты его любишь, ты и отдашь младенца мне, чтобы я доставил его в надежное место. Повторяю, ты не лишишься его, он всегда будет твоим, и ты сможешь видеть его, когда захочешь.
— Ступай прочь! Я ни за что не отдам тебе ребенка.
— Безумная!.. Неужели ты забываешь, что тебе грозят пытки и вечное заточение в подземелье, если здесь узнают, что ты нарушила обет.
— Я готова страдать, сидеть в подземелье, лишь бы мне оставили сына.
— Что за сумасшествие, несчастная сестра? Что за ослепление? Ребенок никак не может остаться с тобой. Его вырвут у тебя силой и бросят в яму, где уже немало косточек — останков таких вот плодов греховной любви.
— О, Боже! — воскликнула монахиня и упала на колени.
— Встань, сестра Франциска. Будь мужественна и доверься мне. Я пришел не для того, чтобы похитить у тебя сына, а затем, чтобы спасти его, — произнес монах.
— Какой ужас! — простонала Франциска, протягивая руки к своему ребенку. — Где же справедливость?
— Познай же милость, которой ты удостоилась, — продолжал монах. — Вы оба — ты и твой сын — будете спасены. Если же ты начнешь противиться мне и допустишь, чтобы твоя тайна стала известна здесь, тогда вас разлучат навеки и ребенок твой будет брошен в яму к прочим детским останкам.
— Так возьми же его, возьми, ужасный человек! — со слезами на глазах произнесла монахиня. — Отними его от матери, которая любит его, несмотря на то, что он — плод проклятий, а не любви!
— Говори тише, не то ты выдашь себя, сестра Франциска… И еще вот что. Скажи мне, где находится чужеземная послушница, несколько месяцев назад прибывшая вместе с тобой?
— Спроси об этом игуменью.
— Если я спрошу ее об этом, она, скорее всего, узнает истинную причину моего прихода сюда.
— Ты хочешь напугать меня, но я больше ничего не боюсь.
— Не испытывай мое терпение… Где она?
— Ступай к игуменье.
— Подумай о могиле с костями младенцев.
— О, мерзкий человек! Ты — достойный напарник Жозе… Бедная девушка, прибывшая сюда вместе со мной, очень больна.
— Я знаю.
— Несчастная сильно изменилась после того, как несколько недель назад у нее побывал Жозе.
— Где она находится?
— Во втором подземелье.
— Все в той же глубокой келье?
— В той самой… Так что же ты несешь ей — освобождение или смерть?
Монах Антонио сделал вид, что не расслышал последних слов, и в свою очередь спросил:
— Имеет ли сестра-привратница доступ во второе подземелье?
— С тех пор, как умерла сестра Целестина, туда ходит смотрительница подземелий.
— Хорошо. За ребенком я зайду в следующий раз. У тебя будет время проститься с ним.
Монахиня с плачем бросилась к мальчику и покрыла поцелуями его личико и крохотное тельце. Затем упала на колени перед распятием и стала исступленно молиться. Франциска не знала, что ее ребенок, сын Жозе, станет со временем точным подобием своего отца. Впрочем, если бы она даже и предчувствовала это, то все равно продолжала бы любить его всем своим материнским сердцем.
Выйдя из кельи, Антонио направился к привратнице, все еще стоявшей у входной двери. Он приблизился к старой монахине и сказал вполголоса:
— Проводи меня к чужеземной послушнице. Она находится во втором подземелье и готовится к постригу.
— К Маргарите?
— Да. В приказе святых отцов названо это имя.
Привратница не посмела перечить столь многозначительным словам и, взяв со стола фонарь, последовала за монахом.
Антонио, казалось, был посвящен во все тайны этого монастыря, потому что шел, не задерживаясь и не глядя по сторонам, пока не остановился перед низкой потемневшей от времени дверью. Монахиня отворила ее.
— Ступай впереди, благочестивая сестра, — шепнул ей Антонио.
После того, как привратница увидела письменный приказ инквизиторов Санта-Мадре, гласящий, что все требования брата Антонио должны быть беспрекословно выполнены, она стала очень послушной и, следуя повелению монаха, начала первой спускаться по лестнице, ведущей в длинный и темный коридор.
Слабый свет фонаря падал на сырой пол, освещал кресты, висящие над каждой дверью, и проникал сквозь узкие дверные щели в кельи монахинь. Те, ожидая, что вслед за светом к ним явится смотрительница или духовник, заворочались на своих постелях — послышался шорох соломы и тяжкие вздохи.
Не обращая на эти звуки никакого внимания, привратница и Антоний продолжали свой путь по этому пропитанному зловонием длинному коридору. В конце его было еще несколько каменных ступеней, ведущих к аналою с распятием. Здесь коридор разделялся надвое.
Монахиня повернула направо и снова стала спускаться по лестнице.
Наконец они достигли второго подземелья. Привратница отворила дверь, и они вошли в широкий сырой коридор, лишенный всякого света и воздуха. Его наполняло такое зловоние, что можно было задохнуться. Черные улитки, мокрицы и прочие отвратительные насекомые зашевелились на свету.
По обеим сторонам коридора находились кельи, где несчастные узницы томились иногда на протяжении нескольких лет, а в конце была комната пыток. Плач и стоны доносились бы оттуда глухо, как из могилы.
— Сестра-привратница, — проговорил Антонио вполголоса, — отвори мне, во-первых, келью Маргариты — у меня есть к ней дело, — а затем дверь в подземную камеру.
Монахиня взглянула на Антонио с удивлением и тихо промолвила:
— Я ни под каким видом не имею права отворять эту дверь.
— Именем благочестивых отцов, сестра-привратница, я приказываю тебе отворить эту дверь!.. Послушница Маргарита в опасности, и мне велено на следующие три дня перевести ее в подземную камеру.
— Берешь ли ты на себя всю ответственность, благочестивый брат?
— Беру!.. Отворяй скорее! Время дорого!
Монахиня и здесь не посмела ослушаться. По скользкому от влаги полу она подошла к одной из келий. Ключ пугающе заскрежетал в заржавленном замке. Дверь отворилась, и Антонио вошел в келью, которую осветил слабый свет фонаря. Это было крошечное помещение с низким потолком. Стены и потолок блестели от сырости. По углам наросла плесень. Сюда никогда не проникал луч дневного света. Все убранство кельи состояло из убогой железной кровати и деревянного распятия. Не было даже стола — кружка с водой и тарелка с остатками пищи стояли прямо на полу у двери.
Перед распятием преклонила колена бледная молодая женщина, глубоко погруженная в молитву. Едва ли в ней можно было узнать Маргариту, несчастную дочь Эбергарда, призванную испить здесь чашу страданий и раскаяния до дна. Ее густые светлые волосы грязными прядями спадали на плечи, лицо стало бледным и истощенным, а глаза, когда-то голубые и прелестные, утратили свой блеск и глубоко ввалились, выдавая тяжелую болезнь, с каждым днем приближавшую Маргариту к могиле.
Уже десять месяцев томилась она в этой ужасной келье, куда упрятал ее Жозе, и время это показалось ей вечностью. Тяжесть заточения усугублялась тем, что по распоряжению барона Шлеве Жозе потчевал ее различными тайными средствами, призванными разрушить ее здоровье.
При звуке отворившейся двери Маргарита подняла голову. Ей почудилось, что в келью вошел Жозе, и дрожь отвращения пробежала по ее телу. Чуть слышно она промолвила:
— Вы опять пришли меня мучить? Сжальтесь надо мной, умоляю!
Монах не знал немецкого языка, а если бы и знал, то не внял бы словам девушки — он был лишь слепым и послушным орудием в руках инквизиторов, машиной мщения, лишенной собственной воли.
— Следуй за мной, — сказал он по-испански, делая знак несчастной девушке.
— Как! Вы хотите освободить меня? — Робкая надежда озарила ее лицо. — Вы хотите увести меня из этой ужасной темницы?
Антонио подошел ближе и протянул ей руку. Убедившись, что это не Жозе, она с готовностью подала свою.
— Я так больна и слаба… — проговорила она, и крупные горячие слезы потекли у нее из глаз. — Помогите мне… Я хожу только от своей постели к распятию и от распятия к постели, и даже это мне удается уже с трудом.
Но монах не понимал ее слов. Он грубо и безжалостно схватил девушку за плечи. Она поняла, что помощи ждать неоткуда и ее ожидает нечто еще худшее.
Убедившись, что Маргарита действительно очень слаба и едва способна передвигаться, Антонио подхватил ее на руки и поспешно вынес из кельи.
Привратница тем временем отодвинула от стены аналой и, отыскав в своей связке ключ весьма странной формы, отперла им маленькую потайную дверь за аналоем. Антонио понес к ней Маргариту.
— Что вы делаете? — закричала несчастная из последних сил. — Вы хотите убить меня?.. Спасите!..
Но крики ее гасли под низкими сводами коридора. Никто не понял слов несчастной немецкой девушки, никто не пришел к ней на помощь.
Монах толкнул ее в зиявшее густой темнотой пространство и быстро захлопнул за ней дверь. Привратница дважды повернула ключ в замке и снова задвинула дверь высоким аналоем. Так исчез всякий след несчастной. Она оказалась заживо погребенной в кромешной, непроницаемой тьме. Глухие, жалобные крики ее слабели и скоро совсем смолкли. И вновь наступила мертвая, страшная тишина.
Брат Антонио и сестра-привратница, заперев пустую келью Маргариты, вернулись к лестнице и вскоре очутились в верхнем коридоре — возле выхода. Антонио попрощался с монахиней. Привратница, в сердце которой еще сохранилось что-то человеческое, спросила:
— Не должна ли я заботиться о послушнице Маргарите, так строго наказываемой?
— Ты не должна ни заботиться, ни даже упоминать о ней хотя бы одним словом, — тихо, но строго сказал монах. — Помни свой обет. — И Антонио поспешил к воротам.
Ночь была темная. Луну затянули облака. В деревьях монастырского сада завывал холодный ветер.
Подойдя к воротам, монах хотел сам отворить их, поскольку привратница замешкалась и отстала, но вдруг услышал негромкие шаги за стеной. Затем кто-то трижды стукнул в дверь.
Антонио подошел к маленькому отверстию в двери, выглянул наружу и увидел не монахиню, как можно было ожидать, а мужчину, закутанного в темный плащ.
Услышав стук в дверь, подоспела и привратница, жестом указала Антонио спрятаться за деревом и вкрадчиво спросила:
— Кто там?
— Здесь ли находится благочестивый брат Антонио? — так же вкрадчиво осведомился незнакомец на хорошем французском языке.
Привратница отлично поняла его и бросила вопросительный взгляд на монаха, который выглядывал из-за дерева.
— Спроси, кто он такой и чего хочет, — прошептал ей брат Антонио.
— Что привело тебя сюда, чужеземец, и чего ты хочешь? — требовательно спросила привратница. — Не ответив на эти вопросы, ты не сможешь войти в монастырь.
— Я знаю это, благочестивая сестра, и не собираюсь входить в монастырь. У кармелитов мне сказали, что брат Антонио может находиться здесь, а мне необходимо срочно переговорить с ним.
— Скажи свое имя, незнакомец. Я передам его благочестивому брату.
Поздний гость еще плотней запахнулся в темный плащ и помедлил с ответом. Решившись наконец, он объявил:
— Скажите брату Антонио, что барон Шлеве желает переговорить с ним.
Услышав это имя, монах вышел из-за дерева и приблизился к воротам.
— Да сохранит тебя пресвятая Матерь Божья, благочестивая сестра-привратница. Выпусти меня.
Монахиня отперла дверь. Антонио вышел из монастыря и кивнул барону.
— Следуйте за мной, сударь.
— Тот ли вы, кто мне нужен? — шепотом спросил барон Шлеве.
— Я брат Антонио. Тот, кого вы ищете, сударь… Пойдемте на дорогу. И стены могут иметь уши.
Он взял хромого барона под руку, и они вышли на дорогу, ведущую к монастырю кармелитов.
В это время в просвет между облаками выглянула луна и залила своим призрачными светом окрестности — лесные чащи, мрачные постройки обоих монастырей и пыльную ночную дорогу, по которой двигались две темные фигуры. Монах в рясе и с капюшоном на голове настороженно оглядывался по сторонам, будто боялся появления кого-нибудь третьего, постороннего. Рядом с ним шел, припадая на ногу, Шлеве, хромой товарищ Сатаны, и всем своим видом выражал крайнее нетерпение. Шляпа и плащ Шлеве были покрыты густым слоем пыли — свидетельством того, что он совершил длинное путешествие, прежде чем постучал в ворота монастыря кармелиток.
Когда они оказались как раз на полпути между обоими монастырями, Антонио остановился и произнес своим гулким голосом:
— Все свершилось согласно вашей воле, сударь.
— Каким образом посланец парижского монастыря кармелитов сумел обогнать экстренный поезд? — спросил Шлеве. — Этого я никак не мог ожидать.
— Однако все свершилось именно так.
— Как же это стало возможным, благочестивый брат?
— Некий очень умный монах с недавних пор соединил все монастыри между собой проволокой. По ней пробегает молния и пишет слова, — пояснил Антонио. — Пока ваш враг мчался на своем поезде к границе, ваш призыв о помощи обогнал его по проводам.
Шлеве, еще не знавший о существовании телеграфа, к тому времени довольно мало распространенного, очень удивился и воскликнул:
— Невероятно!.. Просто восхитительно!..
— Я обратился за приказаниями в Санта-Мадре и третьего дня получил ответ благочестивого брата Жозе.
— И что гласил этот ответ?
— Он приказал выполнить ваше поручение, сударь.
— А граф прибыл сюда?
— Нет еще, сударь. Третьего дня граф имел несчастье еще по ту сторону границы упасть вместе с конями с горы. Это происшествие задержало его как раз на три дня.
— Так значит, и я прибыл сюда раньше его? — спросил удивленный барон, и глаза его блеснули торжеством.
— Верно, сударь. Но граф вытребовал себе коней и экипаж. Он может прибыть сюда еще до рассвета, —проговорил монах.
— Прежде всего позвольте поблагодарить вас за услугу. Вы отлично справились с поручением, и я могу только удивляться вашей ловкости… Но остается еще одно дело. Послушницу следует устранить, чтобы граф не смог найти ее.
— Это уже исполнено, сударь, — сказал монах.
— И теперь она недосягаема для него?.. Она умерла?
— Она погребена, сударь, — загадочно ответил монах.
— В таком случае, благочестивый брат, примите скромный залог моей благодарности, — сказал Шлеве, подавая монаху сверток. — Теперь я могу спокойно возвратиться домой.
— Вы совершили длительное путешествие, сударь, — проговорил монах, принимая сверток и опуская его в карман рясы. — Не хотите ли переночевать в монастыре?
— Вы очень добры… Я, действительно, устал.
— Тогда пойдемте. Я разделю с вами свою келью.
— С благодарностью принимаю ваше приглашение, — церемонно сказал барон и прибавил шагу, направляясь вместе со своим провожатым к монастырю кармелитов.
Едва они скрылись за воротами, как на дороге из города появилось облако пыли. Это были трое всадников. Они неслись во весь опор. Один из них, скакавший немного впереди, направил коня к монастырю кармелитов, куда только что вошли брат Антонио и барон Шлеве.

X. КАЮЩАЯСЯ МАГДАЛИНА

Прежде чем мы узнаем, кто были эти всадники, нам следует вернуться на несколько дней назад, чтобы разъяснить, каким образом монаху Антонио удалось на три дня продлить путешествие Эбергарда, для которого, казалось бы, не существовало препятствий.
В то время железные дороги еще не так густо пересекали страну, как теперь. Южная линия, по которой Эбергард выехал из Парижа, доходила до границы, а оттуда напрямую — до Мадрида. С Бургосом, лежащим в тридцати милях в стороне, не было от границы никакого иного способа сообщения, кроме дилижанса. Он отправлялся от пограничного городка, и дорога эта, утомительная для коней и пассажиров, занимала два дня и две ночи, тогда как силой пара этот путь можно было бы проделать за четыре-пять часов.
Когда начальник почты сообщил эти сведения графу Монте-Веро, тот задумался и затем спросил:
— Нет ли какого-нибудь способа сократить продолжительность этого путешествия?
Начальник почты видел, что господина сопровождает черный слуга в богатой ливрее, и из этого заключил, что имеет дело с высокопоставленным лицом. Поэтому ответ его был весьма почтителен:
— Есть средство, благородный господин, доехать до Бургоса за два дня и одну ночь.
— Какое? — спросил граф.
— Возьмите двухпарный экстренный дилижанс… Но он стоит вдвое дороже обычного.
— Дайте мне трехпарный и возьмите вчетверо дороже.
Начальник почты знал, что в его ведомстве ездить шестеркой коней имеют право только наследные принцы, но богатый господин внушал ему такое почтение, что он лишь молча поклонился.
Эбергард приказал Мартину расплатиться с ним золотыми монетами.
Не прошло и часа как Эбергард уже сидел в красивом экипаже, запряженном шестеркой коней, а Мартин и Сандок поместились в заднем его отделении. Бич почтальона щелкнул, и дилижанс тронулся.
Начальник почты предупредил кучера, чтобы тот был как можно осторожнее при переезде через Пиренеи и чтобы в Памплоне и Лограньо переменил коней и взял новые экипажи. Затем, низко кланяясь, проводил путешественников и стоял с непокрытой головой, пока дилижанс с графом не свернул за угол.
Переезд через эту часть гористой Испании был опасен, но средства предосторожности, предусмотренные опытным графом, позволили им в ту же ночь достичь Памплоны, где они сменили коней.
По просьбе графа и вследствие его щедрости памплонский начальник почты оставил ему дилижанс.
Новый почтальон, которого Эбергард так же щедро вознаградил, не жалел коней, и к утру следующего дня они уже прибыли в Лограньо. Никто в те времена не совершал этот путь так быстро. Оставалось еще двенадцать миль до Бургоса, куда Эбергард должен был бы, при такой скорости езды, прибыть с наступлением ночи. Сердце его сильно билось при мысли, что он найдет наконец свою дочь. Граф с нетерпением считал часы, оставшиеся до ожидаемой встречи.
Что же касается Сандока, то он бросал подозрительные взгляды на монаха, подошедшего ближе, чем следовало, к почтовой станции и, вероятно, знакомого с почтальоном, назначенным сопровождать дилижанс в Бургос.
Первым препятствием, на этом отрезке пути, был решительный отказ содержателя почты в Лограньо оставить графу карету, в которой он ехал от самой границы и к которой привык.
— Если даже ваша милость пообещает мне груду золота, я все равно не смогу согласиться на это. За селением Унгли вы должны будете преодолеть Сьерра-Ватториа, очень крутую гору с опасными ущельями, что совершенно немыслимо в этой карете.
— В опасных местах мы можем выходить, — возразил Эбергард.
— Уже против правил и то, что на эту самую опасную часть пути я даю вам шестерку коней, ибо несколько лет назад здесь произошло несчастье — трехпарный экипаж инфанта Мигуэля сорвался в пропасть. Не думайте, ваша милость, что я осмеливаюсь беспокоить вас пустыми отговорками…
— Я заплачу и за коней, и за карету.
— Ваша милость очень добры, и я оставлю вам шестерку коней, но карету следует переменить.
Видя, что он лишь теряет время в пустых спорах, Эбергард согласился сесть в тяжелый экипаж с тормозами, который предоставил ему начальник почтовой станции.
Почтальон, молчаливый угрюмый парень, всем своим видом выражал неудовольствие, хоть Мартин и старался задобрить его деньгами.
Шестерка сильных, но чрезвычайно горячих коней, запряженных в карету, готова была рвануться вперед по первому знаку кучера.
Как бдительно ни наблюдал Сандок за монахом, он не заметил его повторного разговора с почтальоном. Впрочем, они еще раньше успели все обговорить между собой. Для посланца брата Антонио это было несложно, поскольку все население Лограньо было под сильным влиянием духовенства — никакие денежные подачки не могли избавить от него или хотя бы ослабить его.
Эбергард и не подозревал, что и само его путешествие, и его приезд в Лограньо заранее были известны в монастыре кармелитов. Он не знал, что монастыри связаны телеграфом, так как во Франции это средство сообщения только осваивалось.
Он сел в тяжелый экипаж с уверенностью, что намного опередил Леону и Шлеве, и с надеждой, что вечером сможет наконец обнять свою дочь.
Так как Сандок не пришел ни к какому выводу относительно сговора между монахом и почтальоном, то и графу он не посмел сообщить о своих подозрениях и уселся в открытой задней части кареты. Мартин же, как бы предчувствуя недоброе, с позволения Эбергарда взгромоздился на козлы рядом с почтальоном, чтобы, в случае необходимости, помочь править горячими конями. Почтальону его соседство явно не понравилось, и он вымещал свою досаду на конях, немилосердно погоняя их кнутом.
«Щелкай, щелкай своим кнутом, — думал Мартин, косясь на кучера. — Ты меня этим не испугаешь и не сгонишь с козел. Все равно я — черт побери! — узнаю, что сидит в твоей башке, если ты посмеешь замыслить худое. Будь ты честным парнем, ты не противился бы моему соседству. Если же у тебя таятся задние мысли, то я их быстро выбью… Надо быть начеку. В этих проклятых горах вечно водятся всякие разбойники, беглые карлисты и прочий сброд. Не в союзе ли с ними этот молодец и не думает ли он заполучить хорошую добычу в лице господина Эбергарда?.. Странно, что несколько монет, которые я ему предложил, не произвели на него никакого впечатления. Впрочем, если он надеется хорошо поживиться за наш счет, то что для него какие-то двадцать реалов?.. Но учти, паренек, старый Мартин не какой-нибудь школяр, которого можно провести. При малейшей опасности — подозрительном движении в кустах, появлении таинственных фигур на дороге — готовься отдать душу дьяволу!» — Так мысленно рассуждал Мартин, в то время как карета, выехав из Лограньо, с необыкновенной быстротой катила по лесной дороге.
Кони были отличные, и Эбергард, не подозревая ничего дурного, радовался, что так быстро едет в Бургос. Сидя в глубине кареты, он мечтал о том, как увидит свою дочь, как обнимет несчастную и воскликнет:
«Смотри, дочь моя, вот твой отец, так долго и настойчиво искавший тебя! Приди ко мне в объятия, Маргарита — моя единственная и любимая дочь! Кончились твои страдания и муки! Ничто больше не удержит нас здесь. Мы уедем в прекрасную страну, где среди цветущих лугов обретем мир и спокойствие. Там, согреваемые лучами щедрого солнца, окруженные добрыми и благородными людьми, мы заживем счастливо… Я возьму тебя за руку и поведу в часовню своего дома, где перед Богом и людьми объявлю тебя своей дорогой дочерью, самым драгоценным сокровищем, найденным после долгих и тяжких испытаний…» — Так мечтал граф, а карета в это время мчалась в Бургос.
Около полудня они миновали городок, за которым начинались Пиренеи.
Мартин подумывал о том, что его недоверие и подозрительность к молчаливому почтальону были напрасными. Скоро они домчат до селения Унгли, оттуда до Бургоса всего пять миль. А часам к десяти вечера они вполне могут быть на месте. Мартину такую уверенность придавали кинжал и пистолет за поясом, необходимые для путешествия в незнакомой стороне, где могут встретиться самые неожиданные опасности. Кроме того, он знал, что и Сандок под одеждой носит оружие, не говоря уж о графе, не раз доказавшем твердость глаза и необыкновенную силу своих мускулов. Таким образом, им нечего было бояться шайки каких-нибудь бандитов.
Но вот почтальон начал беспокойно поглядывать по сторонам. Мартин, заметив это, принялся следить за каждым его движением.
Дорога стала еще более узкой и извилистой. Она петляла между скал, поднимаясь все выше в гору. Стало заметно прохладней. Пышные платаны и кипарисы уступили место скромным ивам. На скалах рос колючий кустарник. Нигде не было видно никаких следов человека. Редкие узкие долины между гор были бесплодными и потому необитаемыми. Только осенью бедные общины посылали туда на пастбища стада своих овец.
— Здесь опасно… — промолвил почтальон, нарушив наконец на козлах долго длившееся молчание. — Не люблю ездить с экстренным дилижансом по этой дороге.
— Потому-то вы так угрюмы и неразговорчивы? — спросил Мартин. — Но разве не по этой дороге ездит обыкновенный дилижанс?
— Никогда. Путь обыкновенного дилижанса проходит внизу, объездной, но более безопасной дорогой по ущелью.
— Черт возьми! Отчего же и мы не поехали тем путем?
— Вы очень торопитесь, а этой дорогой мы выгадываем целых четыре часа.
В этот момент экипаж обогнул скалу, и Мартин увидел, что почтальон был прав, называя дорогу опасной. С одной стороны от нее была отвесная скала, с другой — зияла пропасть, на дне которой пенился бурный поток.
Этот дикий уголок горной страны был в высшей степени романтичным и величественным. Но красота местности сильно проигрывает в глазах тех, кто рискует жизнью, чтобы преодолеть таящиеся в ней опасности.
Мартин велел почтальону остановить коней. Теперь он сознавал справедливость слов начальника почты, когда тот утверждал, что шестеркой ехать опасно. И действительно, если власть возницы распространяется на две задних пары, то передние кони, особенно когда они беспокойны, могут неожиданно прянуть в сторону и увлечь за собой в пропасть весь экипаж.
Почтальон остановил фыркающих и покрытых пеной коней. Мартин соскочил с козел и подошел к дверце кареты.
— Что случилось? — нетерпеливо спросил граф.
— Дорога превратилась в горную тропинку, господин Эбергард, по которой придется пробираться с тяжелой каретой и шестеркой коней.
— Ты боишься, Мартин? С каких это пор мой опытный и храбрый капитан стал бояться?
— Взгляните сами, господин Эбергард, — предложил немного обиженный Мартин. — Ваш капитан остался таким же как и прежде… Однако нельзя относиться к опасности легкомысленно.
— Ты и меня хочешь заставить опасаться? — усмехнулся граф и вышел из кареты. — Придется взглянуть самому…
Почтальон, желая усилить впечатление, которое должна была произвести на путешественников опасная дорога, пролегающая между стеной и пропастью, сказал, указывая на ее изгиб:
— Вот там, наверху, сорвался в пропасть инфант Мигуэль в своем экипаже, запряженном шестеркой.
— Можете ли вы, правя конями, рассчитывать на свою силу? — спросил Эбергард.
— Сила моя ни к чему не приведет, благородный господин, если один из коней дернет в сторону.
— Слабое утешение… — сказал Эбергард, не отрывая взгляда от пропасти.
— Нельзя ли нам вернуться к той безопасной дороге, о которой вы говорили? — спросил Мартин.
Почтальон сделал вид, что раздумывает. Никто из путешественников не догадывался, что он только и ожидал этого вопроса.
— Проехать можно, и это не отнимет у нас много времени, — медленно ответил почтальон. — Я знаю кратчайший путь, ведущий к ущелью… Но прежде нам надо подойти вон к тому месту и вручить наши души Божьей Матери. — Он указал на скалу, где хоть и грубо, но узнаваемо был высечен барельеф Богоматери.
Эбергард и его спутники подошли к скале и помолились.
Граф все еще колебался. С одной стороны, его прельщала возможность быстрее оказаться у цели, с другой — он не хотел рисковать, понимая, что должен жить для того, чтобы спасти Маргариту.
— Очень хотелось бы добраться в Бургос вечером, — сказал он, — но вправе ли я испытывать судьбу? Когда мы сможем добраться, если поедем через ущелье?
— Около полуночи, благородный господин.
— Так везите же нас по дороге более безопасной и более вам знакомой, — решил Эбергард.
Почтальон объявил, что надо будет немного вернуться назад, чтобы выехать на безопасную дорогу, и ловко развернул коней. Граф снова уселся в карету, Сандок — позади него а Мартин — на козлы. Кони быстро устремились вперед и вскоре достигли широкого спуска, ведущего между скал вниз, должно быть, в долину.
Поначалу ничто не предвещало опасности, но спустя четверть часа Мартин, внимательно глядевший по сторонам, заметил, несмотря на сгущавшиеся сумерки, что спуск становится все круче. Он покачал головой и невольно подумал: «Черт возьми! Час от часу не легче — из огня да в полымя». Однако он не решился вторично высказывать свои опасения, тем более что почтальон крепко держал вожжи и кони вроде бы повиновались ему.
Но спуск по-прежнему становился все круче. Почтальону приходилось все сильней и сильней натягивать вожжи. Все больше увеличивалась нагрузка на коренников, которые сдерживали тяжелый экипаж и не давали ему разогнаться.
— Не лучше ли затормозить? — спросил наконец Мартин.
— Когда будет нужно, я сделаю это в одну секунду, — ответил почтальон, раскрасневшийся от усилий сдержать коней. — Видите эту рукоятку около моего сидения? Мне стоит только повернуть ее, и все четыре колеса тотчас же затормозятся.
— Так тормози же, черт возьми! — воскликнул Мартин, видевший, что коренники уже в мыле и с трудом удерживают карету.
Экипаж вдруг покатился с еще большей быстротой. Спуск становился все круче и скоро превратился в сумрачное ущелье, зажатое между отвесными скалами. Тьма тотчас сгустилась. Над головой видна была только узкая полоска неба, усыпанного ранними звездами.
Эбергард, как всегда в минуты опасности, сохранял удивительное спокойствие и не проронил ни слова. Сандоком же овладел страх, когда он увидел, что карета разгоняется все больше и больше.
Мартин, лучше всех сознающий грозящую им катастрофу, понял, что нельзя терять ни секунды. До сих пор он полагался на опытность и силу почтальона, но сейчас терпение его лопнуло.
— Поверни же рукоятку, наконец! — громовым голосом рявкнул он и перехватил вожжи своими могучими руками.
Почтальон исполнил его приказ, но карета продолжала катиться со все возрастающей скоростью. Незаметно было, что колеса затормозились. Почтальон все сильней закручивал рукоятку и вдруг, примерив расстояние, отделявшее его от земли, воскликнул с притворным ужасом:
— Винт тормоза сломан… соскочил!.. Да сохранит нас Пресвятая Дева!.. Мы пропали!..
Мартин, побагровев от усилий, пытался сдержать мчавшихся коней.
Почтальон вдруг соскочил с козел и мгновенно исчез в темноте. Не потому ли он отважился на этот головоломный прыжок, что считал гибель кареты неизбежной?
Обеспокоенный Эбергард выглянул в окно и увидел перед собой лишь крутую стену ущелья, по которому они мчались. Невозможно было определить ни конца этого сумасшедшего спуска, ни глубины ущелья. Ветви деревьев со свистом и шорохом хлестали по стенкам раскачивающейся кареты.
Эбергард, сохранивший в эти драматические мгновения присутствие духа, крикнул Мартину:
— Сворачивай в сторону — к деревьям!
Мартин тотчас понял, чего хочет его господин, и, напрягая все силы, повернул упряжку. Карета свернула за конями. Почти сразу раздались громкий стук и треск, ржание испуганных коней… И экипаж развалился от сильного удара о ствол большого дерева. Все стихло. Только одно из колес продолжало вращаться, тихо поскрипывая.
Эбергард чудом остался цел и невредим. Сандоку тоже удалось довольно благополучно соскочить со своего сиденья. Но Мартин лежал без чувств на обломках кареты — он ударился головой о толстую ветку.
На земле в спутанной упряжи бились и ржали кони. Вокруг были тьма, безлюдье, незнакомые дикие места.
Прежде всего Эбергард с помощью Сандока перенес Мартина на траву и при свете помятого каретного фонаря осмотрел его. Руки и ноги были целы, но на лбу виднелась глубокая ссадина, откуда сочилась кровь. Сам Мартин был, по всей видимости, оглушен.
— Сандок! — сказал граф. — Перевяжи ему рану, освободи коней и оставайся возле Мартина, пока я не вернусь.
Он спустился в долину в надежде встретить какое-нибудь жилище, торную дорогу или ручей. Но место было совершенно диким, к тому же темнота не давала возможности произвести разведку. Оставалось ждать утра.
Эбергард вернулся к своим спутникам.
Рана Мартина оказалась опаснее, чем можно было предполагать. Он все еще находился без сознания. Из-под бинта на голове, необычайно ловко наложенного Сандоком, сочилась кровь.
Кони, кроме одной, убитой от удара о дерево, разбежались.
Наконец стало светать. Сбежавшего почтальона и след простыл.
Сандок рассказал господину о своих подозрениях, которые появились еще на почтовой станции в Лограньо. Эбергард со всей очевидностью понял, что происшедшее с ними — отнюдь не роковая случайность, а результат тщательно продуманного и хорошо организованного заговора. Почтальон конечно же был в сговоре с монахами, цель которых — задержать его приезд или вовсе избавиться от него. Тормоза он сломал намеренно, и спуск, на который свернул, вовсе не выходил в долину к безопасной дороге, а кончался глубоким обрывом, в котором и экипаж, и его пассажиров ждала неминуемая гибель. Сам же почтальон, соскочив с козел, ничем не рисковал — он был молодым ловким парнем и знал здесь каждую тропинку…
Когда взошло солнце, Эбергард поднялся на вершину горы в надежде увидеть оттуда какую-нибудь дорогу, но ничего не мог разглядеть. Зато по пути ему встретился ручей и он зачерпнул свежей воды для раненого. Съестные припасы и вино были у них с собой.
Мартин наконец пришел в себя, но был еще очень слаб из-за сильного удара по голове и потери крови, поэтому продолжать путешествие пешком они не могли. Положение их казалось почти безвыходным, несмотря на то что до Бургоса оставалось не более пяти миль.
Хотя Эбергарду и в прежние годы случалось попадать в дикие безлюдные места, полные опасностей, он ни разу не испытывал такой озабоченности, как сейчас. Мысли о дочери, о том, что он должен успеть освободить ее, жестоко терзали его. Благородная натура графа, никогда не позволявшая ему опускаться до низменных поступков, была глубоко уязвлена подлостью и коварством барона Шлеве, который, как он справедливо полагал, стоял во главе этого гнусного заговора и для которого, судя по всему, не было в жизни ничего святого. На сей раз долготерпение великодушного графа было наконец исчерпано, и он мысленно пообещал негодяю суровое наказание, которого тот давно заслуживал.
Весь день граф провел в поисках хоть какого-нибудь жилья, но усилия его были тщетны и к товарищам по несчастью он вернулся ни с чем.
На другое утро Сандок вызвался исследовать окрестности. Зная его усердие и необыкновенную зрительную память, граф согласился.
Мартин уже мог стоять на ногах, но был еще слишком слаб, чтобы двигаться пешком. Эбергард остался с ним — у него и мысли не возникало покинуть своего верного капитана.
Проходил час за часом, а Сандок не возвращался. День уже клонился к вечеру, когда он наконец появился и радостно замахал руками.
— О-го-го, масса! — закричал он. — Сандок привел и проводника, и коней!
Лицо Эбергарда просияло, а к Мартину сразу вернулись силы. Они спустились вниз и увидели перед собой крестьянина с тремя конями.
— О, хороший человек, хороший человек! — повторял Сандок и обнимал крестьянина, согласившегося продать ему трех коней и указать дорогу в Бургос.
Эбергард, потерявший уже двое суток, щедро заплатил крестьянину и был как никогда счастлив, оказавшись наконец в седле. Сандок помог Мартину сесть на коня, затем сам ловко, как кошка, вскочил на третью.
Узкими и опасными тропками крестьянин вывел всадников на настоящую дорогу. Эбергард поблагодарил его и еще раз щедро наградил. Затем всадники во весь опор поскакали к конечной цели своего путешествия.
Наступила ночь, когда они достигли ворот Бургоса, но здесь им объявили, что до утра не впустят.
— Черт возьми! — невольно вырвалось у Мартина. — Неужели нет конца всем этим препятствиям?
— А кто вам нужен? — спросил караульный привратник.
— Мы едем в монастырь кармелиток, — сообщил Эбергард. — И очень спешим.
— Тогда вам вовсе незачем въезжать в город, сеньор, — заметил караульный. — Поезжайте вдоль городской стены, пока не достигнете леса, а там широкая дорога ведет через рощу прямо к двум монастырям — кармелитов и кармелиток.
— Благодарю вас! — воскликнул Эбергард и пришпорил свою коня.
Сандок и Мартин последовали за ним.
Вскоре они очутились в роще, о которой говорил караульный. Проехав ее, они увидели перед собой два монастыря, освещенных бледным светом луны. Благочестивый брат Антонио и барон Шлеве только что скрылись за воротами одного из них. Эбергард направил коня сперва к этой двери, но в лунном свете увидел над воротами другого монастыря Божью Матерь со Спасителем на руках и подумал, что монастырь кармелиток должен находиться именно там. Он спешился. Слуги тоже. Сандоку было поручено держать коней, а Мартин последовал за графом к монастырю кармелиток.
Глубокая тишина царила за монастырской стеной. Эбергард поспешил к воротам и громко постучал.
Сестра-привратница, должно быть, еще не легла после визита брата Антонио — тотчас же послышались ее шаги. Она выглянула в отверстие в двери и спросила, кто там.
— Отворите, благочестивая сестра, — сказал Эбергард, — мне нужно переговорить с достопочтенной игуменьей.
— Вот уже пять недель, как игуменья умерла, но если бы она даже и была в живых или кто-нибудь другой заменял бы ее, ваше требование не было бы исполнено. Сейчас ночь, и в это время ни один светский человек не может войти в монастырь.
— Кто замещает игуменью? — спросил Эбергард.
— Отец Целестин в монастыре кармелитов.
— Находится ли у вас девушка, говорящая на иностранном языке?
— Нет, сударь.
— Подумайте хорошенько, благочестивая сестра… Взгляните на изображение Мадонны, которое так ясно освещает луна…
— Спросите игумена… спросите брата Антонио… — ответила явно смущенная монахиня.
— Вы уклоняетесь от ответа… Однако я должен найти эту девушку и найду ее, даже если для этого мне придется перевернуть весь ваш монастырь сверху донизу.
— О, Боже! —воскликнула монахиня.
— Мартин! — обернулся граф к своему верному капитану. — Оставайся здесь и никого не выпускай из монастыря.
— Слушаюсь, господин Эбергард, — ответил Мартин, чья исполинская фигура закрывала почти всю дверь. — Никто не войдет и не выйдет отсюда.
Граф быстрыми шагами направился к соседнему монастырю, у ворот которого стоял Сандок с конями. Эбергард решил во что бы то ни стало, добром или силой, освободить свою дочь, которая — он знал наверняка — находилась в одном из монастырей. Исполненный решимости, как человек с чистой совестью и благими намерениями он громко постучал в дверь монастыря.
За дверью послышались крадущиеся шаги — очевидно было, что находившийся там человек не хотел выдавать своего присутствия.
— Подойдите без церемоний, благочестивый брат, — сказал Эбергард в полный голос, — и будьте откровенны со мной, как я с вами.
— Зачем вы ночью нарушаете наше спокойствие? — спросил голос.
— Не сердитесь на меня, прошу вас. Дело очень важное, поэтому прошу отворить мне и свести меня с достопочтенным отцом Целестином.
— Как — сейчас, ночью? Это невозможно!
— Когда речь заходит о мирских делах, слово «невозможно» для меня не существует. Повторяю, мне необходимо срочно переговорить с отцом Целестином.
— Не тревожьтесь понапрасну. То, что вы требуете, противоречит монастырским правилам.
— Вы — брат Антонио? — внезапно спросил Эбергард, словно почувствовал, что монах этот — его недруг.
За воротами послышался шепот.
— Что вам нужно от благочестивого брата Антонио? — осторожно спросил тот же голос. — И кто вы такой?
— Я не люблю окружать себя тайной и во всем правдив и откровенен. Похоже, вы — брат Антонио, а я — граф Монте-Веро… В вашем монастыре против своей воли заключена молодая немка. Это моя дочь, и я пришел освободить ее от вас…
— Но…
— Погодите, я еще не кончил… Если через пять минут вы не откроете мне двери вашего монастыря, я заставлю вас сделать это!
— Что за речи?! Вы находитесь в священном месте!..
— Немедленно ступайте к отцу Целестину и приведите его сюда… И не забудьте, что я даю вам всего пять минут. А слово мое — закон!
—Во имя Святого Франциска!.. Это неслыханное дело! — воскликнул монах. — Вы собираетесь взломать дверь монастыря?!
Эбергард услышал, как чьи-то крадущиеся шаги удаляются, а другие — приближаются. Это обстоятельство возбудило в нем подозрение, что с ним поступают нечестно. Он, конечно, не ожидал, что ему выдадут девушку по первому требованию, но все же не предполагал встретить у служителей Господа столь явное лукавство и двоедушие.
Мартин стоял, подобно живой колонне, у ворот женского монастыря. Сам Эбергард и Сандок находились у ворот мужского, так что выйти незамеченным никто не мог.
Не прошло и пяти минут, как Эбергард услышал шаги двух пар ног и громкий разгневанный голос Антонио:
— Да, достойный отец, он так и сказал: сам откроет двери, если его не впустят!
— Это мои слова, — громко подтвердил Эбергард, — и я исполню их, если меня не впустят! У меня нет дурных намерений! Я пришел сюда с честью и с полным на то правом! В вашем монастыре скрыта молодая немка… ее я у вас и требую.
— Вы ошибаетесь! — отозвался отец Целестин. — Мы не скрываем никакой девушки. Что касается монастыря кармелиток, то благочестивые сестры пребывают там лишь по своей собственной воле.
— Клянусь всеми святыми, иноземец этот замышляет неслыханное святотатство! — громко заявил Антонио настоятелю.
— Находится ли без моего ведома в одном из наших монастырей иноземная девушка? — спросил тот.
— Да защитит нас Святой Франциск! — воскликнул Антонио. — Этот незнакомец, вероятно, лишь предлог ищет для того, чтобы проникнуть в монастырь.
— Слышите, сударь? — громко спросил отец Целестин. — Идите-ка своей дорогой!.. Вы, верно, попали сюда по ошибке!
Во время этого разговора терпение Эбергарда подвергалось тяжелому испытанию, но он все-таки сдерживал себя и старался говорить спокойно — другому на его месте это вряд ли удалось бы.
— В таком случае, благочестивый отец, выбирайте одно из двух. Либо вы впустите меня, графа Монте-Веро, который без всякой дурной мысли хочет обыскать ваш монастырь, либо я буду вынужден прибегнуть к таким средствам, которые принудят вас впустить меня против вашей воли.
— Вы, я вижу, очень настойчивы и решительны, граф, — проговорил отец Целестин, — но не думайте, что сможете угрозами принудить меня впустить вас. Нет такой силы, которая могла бы это сделать, разве что приказ святых отцов из Санта-Мадре, но его вы не дождетесь. И тем не менее я снизойду к вашей просьбе… Брат-привратник, отвори!
Пока отпиралась дверь, Эбергард сделал знак негру, чтобы тот не отходил от стены и внимательно наблюдал за всем, что происходит.
Дверь отворилась, и Эбергард увидел перед собой старого отца Целестина и брата Антонио, сверкающие глаза которого и искаженное ненавистью лицо показывали, как он был взбешен по поводу того, что иностранец, несмотря на все его, Антонио, старания, все-таки достиг цели и теперь угрожает вырвать узницу из ее тайного убежища.
— Не думайте, достойный отец, — с низким поклоном обратился граф к старцу, — что я без всякого основания беспокою вас… Если я не найду ни в этом, ни в соседнем монастыре моей дочери или ее следов, то внесу в монастырскую кассу десять тысяч реалов, дабы вознаградить вас за причиняемое понапрасну беспокойство. Если же я найду девушку, то заберу ее с собой.
На лице Антонио проступило торжество. Он был уверен, что Эбергард не найдет несчастную, которая так надежно спрятана.
— Я принимаю ваше предложение, сударь, — сказал отец Целестин. — Наш орден беден, а вы, вероятно, обладаете большим богатством… Брат Антонио, посвети-ка гостю… Наш монастырь открыт для вас.
— Вы великодушный и достойный монах, — сказал Эбергард. — Идемте же скорей!
Отец Целестин повел графа через монастырский двор. Следом шел брат Антонио и нес фонарь. Они вошли в здание монастыря. Полуночное богослужение было давно окончено. Монахи, испуганные странным ночным посещением, бестолково суетились. Эбергарду показалось, что они попали в совиное гнездо.
— Мы в монастыре, граф, — сказал отец. — Брат Антонио, посвети нам.
Монах саркастически усмехнулся, будто хотел сказать: «Можешь искать хоть до второго пришествия!»
Эбергард осмотрел все кельи по обеим сторонам коридора. Он заставил отворить каждую комнату, каждый зал и даже обыскал все шкафы. А затем отправился в подземелье.
Там он с содроганием увидел монахов, наказанных за провинности. Покрытые лохмотьями, лежали они в запертых кельях на соломе.
Увидев выражение сострадания на его лице, монах заметил:
— Мы имеем право и власть наказывать отступников и грешников. Все, кого вы здесь видите, тяжкие преступники.
— В чем же они виноваты? — спросил Эбергард.
Целестин указал на изможденного человека, лежащего на соломе в узкой и сырой келье. Взлохмаченная борода его отросла до самой груди.
— Этот монах, — сказал он, — нарушил обет целомудрия. Он после совершения богослужения соблазнил десятилетнюю послушницу… Вон тот, — продолжал старец, указывая на молодого монаха, который, сидя в углу на корточках, дико озирался по сторонам и скрипел зубами, — тяжко согрешил против обета послушания…
— Но ведь он сумасшедший… — удивленно произнес Эбергард.
— Поэтому он и останется в этой келье до конца своей жизни… Разве светские законы не призваны ограждать общество от опасных преступников? Разве не заключают в дома умалишенных тех, кто утратил рассудок? О, святые отцы Санта-Мадре мудры и справедливы!
Эбергард содрогнулся при виде этих несчастных, наказанных с той строгостью и фанатичным рвением, на какое способна только инквизиция.
— Несчастные! — воскликнул он с дрожью в голосе. — Не лучше ли было воздействовать на них кротостью и милосердием?
— Кротость вредит, когда она действует в ущерб справедливости… Взгляните на этого монаха, — продолжал отец Целестин, когда Антонио отворил дверь в келью, где лежал маленький человечек с неестественно блестящими глазами. — Он тяжко согрешил против обета нищеты — обокрал монастырскую казну. Его милостиво приговорили только к трехлетнему заключению. Когда окончился срок его наказания, он украл из Бургосского собора серебряное блюдо… Теперь он заключен сюда на всю жизнь… Согласитесь, что и в миру закоренелые преступники подвергаются пожизненному заключению.
Эбергард двинулся дальше. Подземный коридор раздваивался, и на пересечении находился аналой. Все трое прошли мимо него.
По сырым и скользким ступеням они спустились во второе подземелье. Здесь Эбергард также заставлял себя заглядывать в каждую келью, но находил там только истощенных монахов, жаловавшихся на то, что мыши и крысы воруют у них черствый хлеб.
Брат Антонио с готовностью отворял каждую дверь, услужливо светил фонарем…
Маргариты нигде не было. Отчаяние подступало к сердцу Эбергарда.
— Вы все обошли и везде побывали, — сказал отец Целестин, когда они осмотрели последнюю келью — дальше была глухая стена. — Теперь вы убедились, граф, что девушки здесь нет… Ваше желание исполнено.
— Только наполовину, благочестивый отец. Остается еще осмотреть женский монастырь.
— Женский монастырь? — в раздумье переспросил Целестин.
— Благочестивые сестры спят… Как же мы, мужчины, можем войти в их кельи? — с упреком заметил брат Антонио.
— Нам придется войти туда, благочестивый отец, — заявил граф с такой твердостью, что отец Целестин невольно поежился. Но тем не менее голос его прозвучал строго:
— Я не могу допустить этого, сударь.
— Что ж, тогда вам придется побыть под охраной моих людей до тех пор, пока я не привезу из Мадрида приказ открыть передо мной все двери. Королева Изабелла не откажет мне в этой просьбе.
— Она не сделает этого, граф, потому что не имеет на это права.
— Тогда дон Олоцага поможет мне.
— Ваши старания будут напрасны, сударь. Вы можете назвать еще герцога де ла Торре, графа Рейса, если хотите… Но их приказы ничего здесь не значат. Только святые отцы Санта-Мадре имеют право повелевать нами.
— Так выслушайте же, что я вам скажу, и запомните каждое мое слово. Граф Монте-Веро разыскивает свою дочь и знает, что она находится в одном их ваших монастырей. Если вы откажете ему в его требованиях, он объявит вам войну!
Но отца Целестина эта угроза совершенно не испугала — он даже снисходительно и не без сострадания улыбнулся, а брат Антонио и вовсе расхохотался.
— Чтобы вы поняли все как следует, — продолжал Эбергард, — я поясню, что это будет война Бразилии против Испании, и вашей стране она будет объявлена от имени императора Педро Второго… И если бедный испанский народ, непричастный к вашим козням и высокомерию, вследствие моего же влияния окажется задетым этой войной лишь косвенно, то вы пострадаете непосредственно и значительно. Это я вам обещаю!
— Вы погорячились, граф… — Монах снова усмехнулся. — По таким пустякам не объявляются войны.
— Мелкие причины зачастую имеют крупные последствия, благочестивый отец. Откройте-ка любую книгу по истории мира и поищите причины больших войн — едва ли вы встретите там что-нибудь достойное упоминания*. Чаще всего они так незначительны, что вызывают лишь усмешку… Поверьте, я как никто другой ненавижу любую бойню… резню…. Но против козней, злобы, коварства и неправедного господства есть только одно средство — сила… Теперь вы, надеюсь, поняли меня, благочестивый отец?.. И я спрашиваю — что вы решили?


* Автор явно путает такие понятия, как причина и повод. Повод, и в самом деле, может быть весьма незначительным. Было бы к чему придраться. В истории ХХ века немало случаев, когда войны начинались и вовсе без поводов. Но причины всегда были очень и очень весомые: мировое господство, новые и богатые земли, нефть, золото, другие полезные ископаемые, торжество определенной идеи — политической или религиозной и т. д. (Прим. переводчика.)


— Если вы полагаете, граф, что мы вас боимся и из страха исполняем вашу волю, то это не так. Не забудьте, что и в Рио-де-Жанейро имеются агенты Санта-Мадре. Святые отцы и там могут показать свою власть. Видите — у нас есть преимущество. Но я хочу доказать вам, что вы ошибаетесь, полагая, что ваша дочь находится в одном из этих монастырей. Брат Антонио, ступай вперед и предупреди благочестивых сестер… Мы пойдем за тобой.
Монах выслушал приказ отца с большим неудовольствием, но, не смея перечить, ушел.
Несмотря на отговорки, слова Эбергарда произвели большое впечатление на отца Целестина. Он понимал, что граф Монте-Веро наверняка выполнит свою угрозу, зная, что император Педро всегда не прочь наказать надменное испанское духовенство. А влияние Эбергарда на императора, который называл графа своим другом, были, как мы знаем, весьма велико.
Выйдя из монастыря, Эбергард и Целестин увидели такую сцену: Сандок, связав вместе всех трех коней и освободив таким образом руки, крепко держал Антонио. Слуга выполнял волю своего господина, приказавшего никого не впускать и не выпускать из монастыря. Отец Целестин не сказал ни слова, но был неприятно удивлен, увидев, что ворота монастырей уже взяты под охрану.
Брат Антонио вызвал сестру-привратницу, и по монастырю с быстротой молнии распространилось известие, что отец Целестин и какой-то чужестранец собираются осмотреть все кельи и коридоры. Монахини быстро оделись. Под громкими выражениями неудовольствия они скрывали свое любопытство.
Вскоре отец вместе с графом вошли в монастырь. Благочестивые сестры из-за каждого угла заглядывались на высокого красивого иностранца, и наигранное негодование уступало место искреннему удивлению и восхищению. Нечасто удавалось им видеть здесь светского человека, к тому же наделенного такой внешностью.
Граф, не замечая повального интереса монахинь к своей особе, осмотрел с отцом Целестином все кельи и потайные ходы, все залы и подземелья, но — тщетно. С каждой минутой уверенность Эбергарда таяла, зато росло торжество Антонио. Насмешливая улыбка не сходила с его лица, но Эбергард ничего не замечал, поглощенный поисками. Все внимание его было сосредоточено на том, чтобы ни один закоулок не остался необследованным, но, похоже, надежда опять обманула его —он нигде не смог обнаружить и следа своей несчастной дочери.
— Ну что, граф? — сказал отец Целестин. — Теперь ваши требования исполнены.
— Я у вас в долгу, —сказал Эбергард, — и сдержу свое обещание. Вернемся в ваш монастырь. Там вы получите обещанную сумму.
— Вы — благородный человек, — сказал отец Целестин с низким поклоном. — Мне искренне жаль, что я ничего не могу сообщить вам о вашей дочери, которую вы ищете с такой заботой.
— Меня обманули чужие письма… Если бы я сам не убедился в том, что моей дочери нет в этих стенах, я бы никому не поверил. Простите за беспокойство, благочестивый отец, которое я вам причинил.
Брат Антонио с нетерпением ждал возвращения в мужской монастырь и первым вышел из ворот.
Эбергард еще раз с сокрушенным видом огляделся по сторонам и вместе с настоятелем направился к выходу.
Брат Антонио, светя им, шел впереди и просто сиял от радости: теперь он был уверен, что барон щедро вознаградит его за добрую весть, которую он несет.
Вдруг из-за стены мужского монастыря, куда они направлялись, донесся болезненный крик.
Брат Антонио вздрогнул —этот голос был знаком ему, но он никак не мог определить, откуда именно кричат.
Крик повторился громче. Можно было разобрать слова:
— Черная бестия!.. Оставь меня!.. Помогите!
Вскоре в лунном свете можно было видеть, что Сандок железной рукой держит за горло лежащего на земле человека.
— Безбожный язычник убивает кого-то! — воскликнул брат Антонио. Он уже понял, что жертвой Сандока стал Шлеве. — Это тот безбожник, которого иностранный граф поставил караулить ворота!
— Брат Антонио, кажется, прав. Ваш негр держит в руках какого-то человека. В подобных язычниках часто просыпаются дикие инстинкты и побуждения, — назидательно заметил отец Целестин.
— Только ли в подобных язычниках? — с горечью заметил граф. — Нет, благочестивый отец, злые побуждения бывают присущи и людям, считающим себя глубоко верующими… Мой негр Сандок вовсе не язычник, а такой же христианин, как и мы.
Подойдя ближе, он спросил Сандока, который по-прежнему удерживал на земле закутанного в плащ человека:
— Что случилось, друг мой?
— О, масса! Приятная встреча! — радостно воскликнул Сандок. — Взгляните-ка, масса! Это барон Шлеве — злой барон! Он хотел выскользнуть из монастыря, но Сандок остановил его!..
Хотя присутствие в монастыре кармелитов барона Шлеве крайне насторожило Эбергарда, он не мог удержаться от улыбки, когда увидел этого бывшего камергера, поверженного в пыль и беспомощно дрыгающего ногами под тяжелым коленом Сандока.
Барон Шлеве, действительно, хотел незаметно улизнуть из монастыря, но негр, хорошо его знавший, воспрепятствовал этому. Когда же барон стал сопротивляться, негр свалил его на землю. Стеная и охая, барон стал взывать о помощи, но, увидев перед собой графа Монте-Веро, притих и понял, что на помощь у него осталось мало надежды.
Брат Антонио попытался оттолкнуть негра, желая освободить барона. Но Сандок, не питая ни малейшего почтения к монашескому сану, угостил его таким тумаком, что тот, охнув от боли, отскочил подальше. Все это Сандок проделал одной правой рукой, так как левой он держал поводья коней.
— Если я не ошибаюсь, это и впрямь барон Шлеве… — проговорил наконец Эбергард с радостью, в которой проскальзывали зловещие нотки. — Как вы сюда попали, барон?
Отец Целестин, ничего не понимая, с разинутым ртом молча смотрел на происходящее. Барона он видел впервые и тоже не мог понять, как он здесь оказался.
Шлеве не находил слов для ответа. Голос отказался повиноваться ему — отчасти потому, что Сандок немилосердно сдавил ему горло, отчасти из-за душившего его бешенства.
— Сандок, ты переусердствовал, — мягко заметил граф. — Я только велел тебе никого не выпускать… Помоги барону подняться.
— Эта черная бестия — разбойник… — проговорил наконец Шлеве сдавленным голосом. — Он напал на меня…
— Будьте так любезны, барон, объясните нам, как вы сюда попали? — сухо спросил Эбергард. — Во всяком случае, по меньшей мере, странно, что вы находитесь в монастыре, настоятель которого ничего не знает о вашем пребывании здесь.
— Господин барон здесь проездом, — поспешно вмешался Антонио, — и я обещал на ночь разделить с ним свою келью.
— Но во всяком случае эта встреча… — твердо и решительно заговорил Эбергард, — …дает мне достаточный повод полагать, что моя дочь все-таки спрятана где-то здесь… Господин барон, я требую, чтобы вы ответили, где находится молодая немецкая девушка, которую вы прислали сюда с испанским монахом по имени Жозе.
— Да я знать не знаю ни о какой девушке! — воскликнул барон, и серые глаза его злобно уставились на графа. — Мне нечего вам сказать…
— О, масса, барон лжет! Сандок своими ушами слышал, как барон и графиня говорили о вашей дочери.
Отец Целестин понял теперь, что между братом Антонио и бароном существует тайный сговор, и, чувствуя определенное уважение к графу Монте-Веро, сказал ему:
— Вот видите, сударь, я решительно ничего не знал обо всех этих делах… Если вы еще раз желаете вернуться в монастырь и возобновить поиски, то вам никто в этом не воспрепятствует.
— Я благодарю вас, благочестивый отец, и принимаю ваше приглашение. Брат Антонио пойдет со мной, а Сандок позаботится, чтобы барон дождался моего возвращения.
— Вы захватили меня в плен? Это неслыханное насилие! — с бешенством воскликнул Шлеве.
— Я лишь на несколько часов задержу вас в своем обществе, господин барон… Сандок, займись бароном!.. Вы же, благочестивый отец, можете спокойно вернуться в свою келью и продолжить сон, который мы вынуждены были нарушить. Об остальном не беспокойтесь. Граф Монте-Веро имеет только одно желание — спасти своего ребенка.
— Я верю вам, граф… Да защитят вас все святые и помогут вам найти вашу дочь! — напутствовал его отец Целестин и удалился.
Антонио пришлось выполнить требование Эбергарда, несмотря на то что он просто выходил из себя от гнева. И все же он улучил удобный момент и бросил барону успокаивающий взгляд, как бы желая сказать: не бойтесь, он все равно никого не найдет.
— Ступайте за мной, — сказал граф и направился к женскому монастырю, у ворот которого все еще стоял Мартин, который уже с радостью узнал, что барон попал в железные объятия Сандока.
Эбергард постучал молотком в ворота.
Сестра-привратница с видимым неудовольствием впустила их.
— Не будем больше беспокоить благочестивых сестер, — сказал граф. — Мы только еще раз спустимся в подземелье… Мартин, оставайся на своем месте!
При этих словах брат Антонио изменился в лице. Он почувствовал, что граф не успокоится до тех пор, пока не найдет несчастную. Положение его было прескверное. Но он все еще надеялся, что дверь в подземную камеру слишком хорошо скрыта, чтобы ее можно было обнаружить.
Войдя в здание монастыря, Эбергард сразу спустился по лестнице в подвал.
— Ступайте вперед! — приказал он Антонио.
Монах нехотя повиновался.
Граф не стал повторно осматривать кельи и другие помещения. Он старался найти какой-нибудь след, не замеченный им при первом обыске.
Прошло довольно много времени, а граф по-прежнему ничего не мог обнаружить. Он снова прошел мимо аналоя, и монах уже было вздохнул с облегчением, как вдруг в конце коридора Эбергарду почудился тихий стон, донесшийся откуда-то из-под земли.
— Маргарита! — воскликнул он по-немецки своим громким, звучным голосом. — Маргарита, если ты где-то спрятана, — отзовись!.. Это я, твой отец! Я повсюду разыскиваю тебя!
Антонио сильно побледнел.
Эбергард напряженно прислушался, и вдруг, как будто из могилы, до него донесся слабый голос:
— Я здесь — в подземной камере…
Граф вздрогнул. Это был ответ на его вопрос. Но откуда исходил этот замогильный голос?
Он прошел назад и остановился у аналоя. Ему показалось, что голос доносится как раз из-под него.
— Заживо погребена! — воскликнул он дрожащим голосом, и лоб его прорезали глубокие морщины гнева и сострадания. — Монах! Человек ли ты?!
Эбергард вырвал фонарь из рук оцепеневшего Антонио и отодвинул аналой. Показалась низкая дверь, ведущая в подземный ход.
— Здесь… Я здесь… — яснее, но все еще очень слабо и приглушенно раздался голос.
— Матерь Божья, помоги ей и мне! — произнес Эбергард. — Дай мне ключ, монах, и исчезни с моих глаз, потому что я могу забыться!
Видя, что дело проиграно, и боясь мести Эбергарда, брат Антонио, бледный как смерть, отдал графу ключ и счел за благо воспользоваться его великодушием и побыстрей удалиться.
Эбергард дрожащей рукой отворил маленькую заржавленную дверь. Из темного глубокого подземелья на него повеяло удушливым зловонием. Освещая себе путь, он осторожно спустился по заплесневевшим ступенькам.
— Маргарита! — воскликнул он дрогнувшим голосом. — Твой отец пришел освободить тебя.
— О, Боже мой! — раздался слабый голос. — Не сон ли это?.. Я больше не могу… Ноги меня не держат…
Пригнувшись, Эбергард сделал несколько шагов вперед и увидел стоявшую на коленях женскую фигуру.
В неверном свете фонаря он не сразу узнал свою дочь. Осунувшееся лицо ее, залитое слезами, было обращено вверх, руки молитвенно сложены. Перед ним стояла кающаяся Магдалина, измученная горем и страданиями. Пораженный этим зрелищем, Эбергард закрыл лицо руками. Из глаз его тоже хлынули слезы.
— Маргарита! — произнес он затем, протягивая к ней дрожащие руки. — Дитя мое! Я — твой отец… Наконец я нашел тебя!
Девушка быстро выпрямилась и повернула свое бледное лицо к Эбергарду. Казалось, она силится понять, что говорит ей этот человек, хочет поверить своему неожиданному счастью и не может. Слезы застилали ей глаза.
— Отец?.. — молвила она наконец слабым, прерывистым голосом.
Она протянула к нему руки. Губы ее вновь произнесли эти прекрасные слова, которые она никогда раньше не имела возможности произнести вслух:
— О, мой отец!..
Силы оставили ее. Она без чувств стала опускаться на каменный пол, но Эбергард успел подхватить ее.
— Дочь моя… дитя мое… — шептал он с непередаваемой нежностью. — Прочь из этой могилы… Свежий ночной воздух оживит тебя, многострадальная моя девочка… — И он бережно вынес ее из подземелья — из этой каменной могилы, где она столько месяцев томилась в заточении и обречена была принять мученическую смерть.
Жажда возмездия отступила у графа на второй план. Сейчас им владела одна забота — сохранить жизнь своей страдалицы-дочери.
Увидев любимого господина с безжизненным телом на руках, Мартин в ужасе перекрестился и произнес молитву…
Граф Монте-Веро нашел свою дочь. Но выживет ли она?

XI. БАЗАР, УСТРОЕННЫЙ КОРОЛЕВОЙ

Теперь мы вместе с благосклонным читателем вернемся в столицу.
За время продолжительного отсутствия графа Монте-Веро при дворе произошло много перемен. Король стал серьезным и немногословным. Теперь его окружали другие советники, лучше прежних, но, обманутый камергером и его союзниками, он перестал доверять всем.
Единственной его отрадой теперь были письма из Парижа, от сына Кристины, Эбергарда. Он питал к Эбергарду любовь и глубокую привязанность. Возвышенные идеи графа вызывали у старого короля искреннее уважение, и он старался, подобно Эбергарду, удовлетворять общественные нужды, покровительствуя различным предприятиям и строительству.
Организации, учрежденные графом Монте-Веро в Германии, с каждым годом расширяли свою деятельность, и король во время поездок по стране никогда не проезжал мимо, не посетив их.
Дворец Эбергарда, находившийся на Марштальской улице, остался его собственностью, но управление дворцовым хозяйством граф поручил одному бедному семейству, взятому им под свое покровительство.
Королева с каждым годом все ревностнее посещала церковь, влияя своим примером и на короля. Нам известны тайные причины, объясняющие это обстоятельство. Большое влияние на королевскую чету имела принцесса Шарлотта, отказавшаяся от мирских почестей и ставшая игуменьей монастыря Гейлигштейн.
Казалось, дух Эбергарда говорил и действовал через нее. Она, благочестивая монахиня, отреклась от всего мирского и в то же время искала цель своей жизни в борьбе против мракобесия, что вообще-то трудно совместить, и, служа Богу, старалась всем желающим указывать путь, ведущий, по ее мнению, к свету истины и жизни. Она с презрением игнорировала старания многочисленных придворных ханжей, пытавшихся возвысить себя мнимой религиозностью. Всеми силами боролась она против опасных планов иезуитов, распространявших свое влияние, против богомольных пустословов, что под овечьей шкурой скрывают волчье сердце, а показное благочестие используют лишь для достижения собственных целей, что гораздо хуже и противнее Богу, нежели дикость язычников, не знающих великих истин христианства.
В этих благородных трудах Шарлотте постоянно казалось, что всеми ее поступками руководит Эбергард, что он рядом и борется вместе с ней.
В свою очередь королева и король охотно поддавались ее влиянию и следовали ее поучениям.
Принц Вольдемар, которому было теперь почти тридцать пять лет, редко показывался при дворе. Он не мог забыть своего изгнания — но не потому, что оно разлучило его с девушкой, так сильно пострадавшей из-за него. С тех пор прошло немало лет, а время лечит душевные раны. Другая причина побуждала принца избегать шумной придворной жизни. Чтобы понять эту причину, нам следует познакомиться с прошлым принца.
Тлетворное влияние хромого камергера, как тень следовавшего за ним все время, поразило не только его душу, но и тело.
Отличительным качеством барона Шлеве была способность исподволь губить свою жертву. За всеми расчетами барона крылось нечто иезуитское. Он с большим искусством завлек неопытного двадцатилетнего принца в греховные наслаждения, постепенно приближающие его к смерти. И Вольдемар, страдая душевно, слабел также и физически.
Мы уже видели принца слабым, бледным, усталым и грустным.
Однако Шлеве находил все новые и новые развлечения и все больше увлекал слабохарактерного принца на путь гибели.
Так прошло несколько лет, и если бы случай не помог раскрыть гнусный поступок Шлеве, который, чувствуя полную безнаказанность, спрятал несчастную Маргариту рядом с дворцом, принц Вольдемар продолжал бы находиться под влиянием своего камергера и тем самым погубил бы себя окончательно.
Внутренний голос говорил принцу, что он причинил страшное зло прекрасной и невинной девушке, поверившей его клятвам и отдавшейся ему со всем пылом своего юного сердца. Но лишь теперь он получил возможность оценить всю бесчеловечность и мерзость натуры барона Шлеве.
Маргарита, как мы знаем, была далеко не первой девушкой, чью невинность барон принес в жертву страстям, им же и развитым в принце. Но два обстоятельства заставляли принца серьезнее смотреть на свои отношения с прекрасной Маргаритой, тогда как все прочие жертвы его мимолетных увлечений давно были преданы забвению. Во-первых, его сильная любовь к Маргарите, любовь, какой он еще никогда — ни до ни после — не испытывал. И во-вторых, его клятва, первая и единственная в жизни, которая теперь невольно его обязывала к чему-то… Впрочем, он никак не мог понять, к чему же?
Вольдемар постоянно упрекал себя в том, что слишком рано покинул молодую женщину, оставив ее на попечение барона. Но он ничего не знал о страданиях, которые из-за него пришлось вынести Маргарите. Он не подозревал, что однажды ночью, зимой, она приходила в замок в поисках крова, но негодяй Шлеве вытолкнул ее прочь и натравил собак. А она была в таком положении, которое всеми народами почитается священным. Негодяй видел это, знал, что она бездомна, голодна и на грани помешательства, и все-таки не дал ей приюта.
Если на земле существует справедливость, если Бог, действительно, не оставляет преступников безнаказанными, то уж барона, конечно, ожидали самые страшные кары.
Если бы Вольдемару было известно об этом преступлении, он, наверное, тогда же сгоряча рубанул бы негодяя саблей. Но принц покоился в объятиях прекрасной Леоны, которую Шлеве сделал своей сообщницей, чтобы вернее погубить принца. Вольдемар в то время не думал о прекрасной Маргарите и ничего не слышал о ней, а когда однажды ему захотелось взглянуть на нее, она уже исчезла. Следует предположить, что Вольдемар сошел бы с ума от горя, если бы увидел, как в заснеженном лесу молодая мать в безумном отчаянии бросила своих детей, которые были и его детьми.
Но он ничего не знал о Маргарите, и постепенно облик прекрасной молодой женщины потускнел в его памяти.
Со временем душа принца пресытилась, а мужские силы заметно истощились. Он отказался от всех светских развлечений, уехал в Париж и под чужим именем вел тихую, уединенную жизнь, посвятив бесконечный досуг изучению различных тайн природы, до сих пор ему неизвестных. Затем, обретя душевное равновесие, он возвратился в Берлин, но старался избегать придворной суеты. Это был уже другой человек — серьезный и молчаливый.
Принц Вольдемар достиг настоящей зрелости. Он был красив, статен и величествен, но вместе с тем ласков и снисходителен, особенно к прежним веселым приятелям, с которыми тем не менее не порвал окончательно. Лицо его обрамляла темная бородка, брови были черны и густы, а гладкие щеки дышали здоровьем. Развившись физически, он и душу свою усовершенствовал — она стала возвышенней и благородней.
Никому из окружающих не была известна тайна его жизни, даже самому близкому другу принца, нынешней игуменье монастыря Гейлигштейн. Принц Вольдемар часто навещал принцессу Шарлотту — бывшую принцессу, которая постриглась в монахини. Одно ее присутствие оказывало на принца благотворное влияние и успокаивало его.
То ли потому, что оба они в прошлом пережили немало душевных терзаний, то ли благодаря сходным чувствам к одному и тому же благородному человеку, жившему теперь в далеком Париже, но оба они — и Вольдемар, и Шарлотта — находили громадное удовольствие в беседах друг с другом.
Однако что заставило принца так полюбить Эбергарда, которого он прежде надменно избегал?
Увы, в нашем сердце часто происходят необъяснимые чудеса, которые мы напрасно стараемся истолковать, называя их симпатией, предчувствием и тому подобным.


В то время, когда Эбергард возвращался из Бургосского монастыря в Париж, в одном из городков близ монастыря Гейлигштейн произошел пожар. Около десяти тысяч человек остались без крова, лишенные одежды и пищи. В Берлине это известие вызвало всеобщее сострадание. Начались сборы денег на вспомоществования, актеры и музыканты стали давать благотворительные концерты и представления — одним словом, многие старались сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь несчастным погорельцам.
Помимо общественных вспомоществований, добродетельная королева и ее супруг оказывали и более существенные благодеяния.
Будучи попечительницей многих заведений, в том числе воспитательного дома и сиротских приютов столицы, королева объявила своим придворным, что она намерена устроить благотворительный базар в пользу пострадавших от пожара, где продавщицами будут девочки из воспитательного дома и сиротских приютов. Королева выразила желание, чтобы придворные и состоятельные жители столицы помогли ей в этом предприятии, и велела взять из своей шкатулки значительную сумму для покупки разных предметов.
Король одобрил ее план и объявил своей благочестивой супруге, что для этой цели намерен просить графа Монте-Веро на время уступить ему свой дворец.
— Мы заранее знаем, что граф исполнит наше желание, — уверенно сказал король. — Базар можно будет устроить в его великолепном звездном зале. Мы можем обещать большой успех этого доброго дела, потому что явится много любопытных, желающих полюбоваться чудесами роскошного дворца графа.
Согласие Эбергарда не заставило себя ждать, и, при общей поддержке, королева в несколько дней приготовила все необходимое для открытия базара.
Предсказание короля сбылось — наплыв публики был небывалый. Каждому хотелось осмотреть дворец графа Монте-Веро изнутри. Кроме того, аристократы, покупая из рук девочек и совсем юных девушек различные вещи, платили за них вдесятеро больше настоящей их стоимости.
Королева со своей свитой ежедневно посещала великолепный звездный зал, где вещи были разложены на длинных столах, покрытых белыми скатертями.
Понятно, что вся знать стекалась к базару, и сборы для погорельцев шли весьма успешно.
Принц Вольдемар посетил базар в первый же день — вместе с остальными придворными. Желая купить какие-нибудь безделушки, он подошел уже было к столу, как вдруг внимание его привлекла одна из воспитанниц.
На маленькой скромной продавщице, как и на всех остальных девочках, было коротенькое платьице из голубого сукна, белый передничек и белый платочек вокруг шеи. Ее белокурые волосы вились крупными локонами, а черты лица были тонкими и нежными.
Едва Вольдемар собрался попросить у этой маленькой продавщицы какую-нибудь безделушку, как к нему подошел принц Август и завел с ним такой длинный разговор, что его хватило до самого конца базара. И все же Вольдемар успел подойти к этой хорошенькой девочке и купить у нее коралловую нитку с маленьким крестиком.
Девочка, по-детски скромно смотревшая на него, протянула ему покупку, но принц улыбнулся ей и попросил оставить нитку с крестиком себе. Девочка смущенно поблагодарила его, и принц ушел.
Спустя несколько дней Вольдемар снова посетил базар. На этот раз в сопровождении игуменьи монастыря Гейлигштейн. Он пришел как раз вовремя, чтобы стать свидетелем сцены, которая повлекла за собой важные последствия.
Шарлотта прежде всего пожелала пройти в звездный зал, с которым у нее было связано много теплых воспоминаний, — до того как там соберется толпа. Принц Вольдемар охотно сопровождал ее. Он хотел показать своей благочестивой кузине прелестную сироту и заранее предвкушал радость от этой встречи.
В зал было еще немноголюдно.
Принц был в штатском платье, так что никто не обращал внимания ни на него, ни на игуменью.
Шарлотта, осматривая звездный зал, всецело ушла в свои воспоминания.
А тем временем двое распорядителей базара остановились возле белокурой девочки, так заинтересовавшей принца Вольдемара.
— Почему у этой продавщицы почти совсем нет вещей? — спросил один у другого. — Надо смотреть за этой девчонкой… К сожалению, в приютах содержится много испорченных созданий, которым нельзя доверять.
— Она все распродала и, как я вижу, получила много денег, — возразил другой.
— Та-ак, а что означают эти лубочные картинки, лежащие на пустых местах? — снова спросил первый, пожилой человек со злым выражением лица — вероятно, какой-нибудь отставной чиновник. — Не может быть, чтобы ей велено было их продавать.
— Насчет картинок я ничего не знаю.
— Как не стыдно оскорблять взоры знатных особ подобной безвкусицей!
С этими словами он подошел к юной продавщице.
— Тебя как зовут? — спросил он довольно грубо.
В этот момент принц Вольдемар заметил девочку и направился к ней.
— Жозефина, благородный господин, — ответила девочка.
Имени принц не расслышал, но присутствовал при всем остальном разговоре.
— У тебя очень мало вещей. Все ли у тебя в порядке? — спросил пожилой, испытующим взглядом уставившись на ребенка.
При этом вопросе лицо девочки покрылось румянцем.
— Все остальные вещи проданы, благородный господин, — пролепетала девочка, — а деньги сданы.
— Ты очень покраснела… это нехороший признак. За тобой будут строго наблюдать… Что означают эти лубочные картинки? Как они попали сюда? Кто их дал тебе?
— Никто, благородный господин, — опустив глаза, чуть слышно ответила девочка.
— Что значит — «никто»? Кто нарисовал эти дрянные картинки?
— Я, благородный господин…
— Ты?.. Разве в воспитательном доме учат рисованию? Я думал, там учат работать, а не тратить время на пустяки.
— Я рисовала эти цветы в свободные от занятий часы, — сказала девочка.
— И где ты взяла краски?
— Чужая дама, посетившая недавно воспитательный дом, видела мои рисунки и подарила мне ящик с красками. Тогда я стала раскрашивать цветы.
— И ты осмеливаешься предлагать покупателям эти скверные картинки? Да здесь же бывают королевские особы!.. — И этот придирчивый, желчный тип с сарказмом добавил: — Или ты воображаешь, что это — художественные произведения?
— Нет, благородный господин, но мне хотелось, по примеру богатых людей, чем-нибудь помочь несчастным погорельцам, а так как я больше ничего не сумела сделать, кроме этих картинок, то и принесла их сюда и…
—Сейчас же убери эти мерзкие картинки! — перебил ее чиновник. — И никогда больше не смей заниматься этой мазней!
— Не сердитесь, благородный господин, — сказала девочка, и слезы выступили у нее на глазах — слезы обиды. — Я не думала, что мои картинки так плохи, но если вы не желаете их видеть, я уберу их. — Девочка принялась быстро собирать картинки, и тут к столу подошел принц Вольдемар.
— Покажи-ка мне свои работы, — ласково попросил принц и протянул за ними руку.
Мгновенно струсивший чиновник то бледнел, то краснел в замешательстве. Он узнал принца и, заикаясь, попытался что-то сказать.
Игуменья тоже приблизилась к ним, а принц, бросив пренебрежительный взгляд на грубого и невежественного чиновника, больше не обращал на него внимания.
— Эти цветы очень естественно нарисованы, дитя мое, — сказал он девочке и подозвал Шарлотту. — Посмотрите, дорогая кузина. Не правда ли, это неплохо сделано?
Шарлотта с удовольствием рассматривала то живописные картинки, то прелестного, раскрасневшегося ребенка.
— Но что это такое? — проговорил Вольдемар, указывая на коралловую нитку с крестиком, лежавшую рядом с картинками. — Разве маленькой продавщице дали две таких нитки?
— Нет, ваше королевское высочество, каждая из них получила по одной такой нитке для продажи, — вмешался чиновник, довольный, что может сообщить принцу нужные сведения.
— Так ты пренебрегла моим подарком, милая голубоглазка? — спросил принц с легким упреком. — Я ведь сначала купил у тебя эту коралловую нитку, а затем уже подарил тебе.
— Какая неслыханная дерзость! — с подхалимским негодованием вставил чиновник.
— Не сердитесь, благородный господин… — виновато сказала девочка почти шепотом.
— Ваше королевское высочество… — шепнул ей покрасневший от злости смотритель.
— Не вмешивайтесь, любезный, — тихо, но с заметным раздражением сказал ему принц. — Вы не даете прелестному ребенку быть откровенным.
— Не сердитесь, благородный господин, — повторила девочка, вероятно, не расслышав слов чиновника. — Я сдала деньги, а нитку снова положила сюда.
— Так она тебе не понравилась? — спросил Вольдемар, в то время как Шарлотта любовалась девочкой.
— О, она мне очень-очень понравилась, благородный господин, но мы не можем носить подобных украшений. А так как вы подарили мне ее, то я и подумала, что могу с ней делать все, что захочу.
— Совершенно верно, милое дитя. Ты имела на это полное право.
— Если я еще раз ее продам, то опять получу деньги для бедных погорельцев. Вот я и решила снова положить ее сюда.
— А тебе не жаль расставаться с такой красивой красной коралловой ниткой? — спросила Шарлотта, добродушно улыбаясь.
— О, да, благородная дама, она мне очень нравится, но…
— Ну, говори, не стесняйся.
— Я надела ее на себя, и она мне показалась такой… шикарной, что я поскорей сняла ее и положила сюда.
— Ты — милое, доброе дитя, — сказала игуменья. — Сколько же тебе лет?
— Тринадцать, благородная дама.
Тут чиновник, сообразив наконец, что их королевские высочества гораздо больше интересуются девочкой, нежели им, несколько озадаченный, отступил назад.
— Эти цветы тем более хороши, что они так искусно нарисованы твоими маленькими ручками на такой скверной тонкой бумаге, — проговорил принц, все больше заинтересовываясь девочкой. — А как тебя зовут, дитя мое?
— Жозефина, благородный господин.
— А дальше?
— Дальше? — спросила девочка и замялась. — Дальше у меня нет никакого имени.
Шарлотта склонилась к принцу и шепнула ему на ухо:
— Она из воспитательного дома — это бедное безымянное существо.
— О, Боже, я и забыл! — так же тихо ответил Вольдемар.
Продолжая рассматривать картины, он обратился к девочке:
— У тебя везде полевые цветы, а рисуешь ли ты камелии, фиалки, гортензии?
— Я их никогда не видела, благородный господин. Я люблю троицын цвет, незабудки, дикие розы. Они растут у дороги. Но разве они хуже тех, что вы назвали?
Принц был несколько смущен этим неожиданным и верным замечанием. Он все пристальнее смотрел на сироту.
— Нет, они вовсе не хуже, и кроме того, их каждый может сорвать. Я часто встречал их, но никогда они не нравились мне так, как сегодня — на этой простой бумаге… Можешь ли ты отдать мне эти картинки? Вероятно, ты намеревалась продать их?
— Я не смею этого сделать, благородный господин. Мне только что сказали, что они слишком дурны, — отозвалась Жозефина со смущением и грустью.
— Как это — слишком дурны? Может ли быть дурным подношение ребенка, тем более сделанное от чистого сердца?.. Ай-яй-яй, любезный! — проговорила Шарлотта, обращаясь к чиновнику. — У вас, как видно, нет ни чувств, ни вкуса! — Затем она повернулась к принцу. — Не оставите ли вы и мне несколько произведений этой милой невинной девочки, дорогой кузен?
— Жозефина, — сказал принц, — здесь я вижу восемь картин. Можно ли нам забрать все? Мы заплатим за них бедным погорельцам так, как если бы купили их у тебя.
— О, благородный господин, неужели вы решили взять все мои картинки? Если это правда, то теперь я буду знать, что они кому-то понравились, и нарисую новые! — Маленькая Жозефина проговорила это с такой искренней доверчивостью, что Шарлотта и Вольдемар обменялись взглядами, выражавшими одно и то же — какая милая, прелестная девочка!
Любуясь маленькой Жозефиной — ее изящной фигуркой, белокурыми локонами, белым платочком, повязанным вокруг тоненькой нежной шеи, — Шарлотта диву давалась, как такое очаровательное и невинное существо могло вырасти в стенах воспитательного дома. Бытовало мнение, что воспитанники этого заведения успешно учились там лишь лгать и лицемерить.
Забрав картинки, Шарлотта и Вольдемар ласково попрощались с Жозефиной и удалились, а пожилой чиновник прикусил губу от злости. Слыханное ли дело — их королевские высочества попрощались с этим непочтительным чертенком за руку, а его, полицейского секретаря, смотрителя округа, церкви и попечителя приютов, одетого в форменный фрак с лентами и орденами, едва удостоили взглядом, осмеяли его придворный этикет и обвинили в недостатке чувств и вкуса.
Господин Шварц был вне себя от негодования, в то время как принц и игуменья уже выходили из звездного зала.
В следующей главе мы узнаем, как гнев смотрителя Шварца отразился на Жозефине.
На другой день смотритель Шварц указал «чертенку», распродавшему все порученные ей вещи, другое место, подальше от прежнего, и поручил одному из инспекторов внимательно наблюдать за ней.
Благотворительный базар близился к концу. Он принес солидный доход, благодаря которому погорельцы были теперь надолго обеспечены всем необходимым. Кроме жилья.
В последний день базара его снова посетил принц Вольдемар в сопровождении своих придворных. Он долго искал взглядом прелестную белокурую сироту — ведь, собственно, только ради нее он и пришел. Для него почему-то было особенным удовольствием общаться с этим невинным ребенком. Образ девочки не покидал его ни на минуту. Вольдемар много раз рассматривал картинки Жозефины и с нетерпением ждал следующей встречи. Наконец он увидел ее милую белокурую головку и лицо его прояснилось. Принц подошел к отдаленному столу, за которым теперь стояла Жозефина.
Но что это с ней? Она задумчива и печальна. Глаза покраснели от слез.
Увидев Вольдемара, девочка сразу повеселела, как это бывает при встрече с человеком, который нравится, и темно-голубые глаза ее снова заблестели.
Вольдемар должен был сознаться себе, что радость ребенка чрезвычайно его тронула и он нашел ее прелестней прежнего.
— Однако тебя запрятали в самый дальний угол, Жозефина… — сказал ей принц. — Мне кажется, ты плакала?
— Немножко, благородный господин, но теперь все в порядке, — ответила девочка со смущенной улыбкой.
— Утешься, милое созданье, все будет хорошо… Тебя, верно, обидели?
— Начальница отняла у меня мой ящичек с красками, чтобы я больше не смела рисовать. Она сказала, что я должна молиться, а не заниматься греховными делам…. Я очень люблю рисовать, и мне так жаль этих красок…
— Куда же делась коралловая нитка? — спросил принц, пошарив взглядом по опустевшему столу. Перед закрытием базара он хотел еще раз купить это скромное украшение и снова подарить его девочке.
— Она принесла мне еще пять золотых монет! — с радостью объявила Жозефина.
— Очень жаль, я заплатил бы вдвое больше. Но так как теперь ничего уже не поделаешь, поступим иначе. Ты говоришь, начальница отняла у тебя ящик с красками?
— Да, и выбросила его в окно.
— Вот тебе золотая монета. Купи себе новые краски.
— О, благородный господин, как я могу ослушаться начальницу? — проговорила девочка, и при виде золота на ее прелестном личике отразились и радостный испуг, и надежда приобрести новые краски.
— Об этом не беспокойся, Жозефина, бери монету — она твоя.
— Мое сердце так и бьется от радости! — проговорила девочка с сияющими глазами. — Благодарю вас, благородный господин, за эту монету, но еще больше я буду вам благодарна, когда смогу купить себе новые краски.
Вольдемар ласково улыбался. Его радовал восторг ребенка, которого оказалось так легко осчастливить.
— А куда ты спрячешь эту монету, милая Жозефина? — спросил он.
— Вы правы, благородный господин. Я даже не знаю, куда ее спрятать. Нам ведь не разрешается иметь карманы… Ну вот и придумала! Я спрячу ее за корсажем.
Быстро развязав платочек на шее, она опустила монету за лиф.
— А ты не потеряешь ее там?
— О, нет, благородный господин!.. Но вы постарайтесь, пожалуйста, сделать так, чтобы у меня опять не отняли краски.
— Обещаю, милая Жозефина! Вот тебе моя рука! — Принц протянул девочке руку, и Жозефина так доверчиво вложила в нее свою, что Вольдемар радостно засмеялся.
Затем он простился с прелестной малюткой и уехал домой.

XII. ОТЧИЙ ДОМ ЖОЗЕФИНЫ

Прежде чем мы узнаем, удалось ли графу Монте-Веро спасти жизнь своей дочери, ход нашего повествования требует, чтобы мы познакомились с внутренним расположением того заведения, около которого несчастная молодая мать положила своего ребенка в корзину, поставленную для этой цели в специальной нише.
Воспитательный дом — особый приют для бедных детей, от которых отказались родители и которые находятся здесь на попечении сострадательных людей, основавших это заведение.
Фасад дома не имеет двери, а вход расположен с внутренней стороны, со двора. Ворота находятся в стороне, у флигеля. Обычно они заперты, а в сторожку проведен звонок.
Пожилой привратник с лицом скопца осведомляется о намерениях посетителя, после чего отправляется к начальнице заведения, чтобы испросить у нее позволение открыть ворота. Чаще всего отворять ему не приходится. Он лишь передает ответ начальницы, суть которого состоит в том, что для праздных любопытствующих воспитательный дом закрыт.
Попадают сюда, как правило, люди влиятельные или те, кто имеет серьезные намерения взять на воспитание одного из здешних питомцев. Миновав ворота, они оказываются в просторном дворе, который со всех сторон обсажен деревьями и представляет собой большую площадку для детских игр. Здесь царят образцовый порядок и чистота, которые подчеркивает яркая зелень деревьев.
Само здание расположено как раз посередине двора. Обогнув его, можно войти внутрь.
На первом этаже по обеим сторонам лестницы находятся комнаты учителей и смотрительниц. Там же — спальни для самых маленьких детей. На втором этаже справа от лестницы расположены общие спальни мальчиков, слева — девочек. На третьем этаже — апартаменты начальницы, столовая и классы для занятий. Малышей, не способных пока кушать самостоятельно, кормят смотрительницы-няни.
Доктор воспитательного дома живет во флигеле, возле ниши с корзиной для подкидышей. С другой стороны флигеля — касса и контора.
Вот в нескольких словах описание отчего дома маленькой Жозефины.
Воспитательный дом — отчий дом. В этой короткой фразе — вся тяжесть судеб многих несчастных, обездоленных малюток, не имеющих ни дома, ни родителей, ни семейного тепла…


Вечером того дня, когда был закрыт благотворительный базар, господин полицейский секретарь Шварц, церковный смотритель, смотритель округа и попечитель бедных, подошел к воспитательному дому. Лицо его было синевато-багровым. Он выглядел очень взволнованным. Он быстро направился к боковому флигелю и позвонил у ворот. Ждать ему пришлось недолго. Согбенный благочестивый сторож услышал сильный и решительный звонок, выглянул в маленькое оконце у ворот и, увидев господина церковного смотрителя, с услужливой поспешностью распахнул дверь.
— Добрый вечер, привратник… Дома ли начальница?
— Дома, господин смотритель.
— Так доложи обо мне, любезнейший… Я с удовлетворением видел, что в прошлое воскресенье она опять причащалась со всем своим семейством, — это прекрасно!
— Я удостаиваюсь этой божьей милости каждые две недели, господин смотритель, —сообщил сторож с низким поклоном.
— Это тоже очень хорошо, любезнейший. Молиться, исповедоваться и каяться — вот смысл нашей жизни.
— Наша благородная начальница говорит то же самое, и я строго следую ее наставлениям. Она очень умная и добрая госпожа… Я сейчас же доложу о вас, господин смотритель.
Сторож с богобоязненным лицом поспешил в дом, а господин смотритель неспешными шагами последовал за ним.
Девочки давно уже вернулись с базара в комнаты воспитательного дома.
Вскоре на лестнице показался сторож и, приглашающе махнув рукой, сказал с выражением кающегося грешника:
— Благородная начальница очень рада принять господина смотрителя.
Полицейский секретарь Шварц, важный от чувства собственной значимости, неторопливо поднялся по лестнице.
Начальница, пожилая женщина со строгим и неумолимым выражением лица, тощая, в сером монастырском костюме, встретила господина церковного смотрителя на пороге своих апартаментов. Ее узкое мрачное и жестокое лицо приняло принужденно-радостное и, вместе с тем, богобоязненное выражение.
— Вот мое приветствие, — сказала она, указывая на белую стену, где большими черными буквами было начертано: «Да благословит Бог твой приход и уход!»
— Да пребудет Матерь Божья с нами всегда! Аминь! — ответствовал господин Шварц, слегка поклонившись. Затем под руку с благочестивой начальницей он вошел в приемную, дверь которой она тотчас заперла за собой.
— Сядемте, дорогой господин смотритель, — проговорила эта достойная женщина. По всем признакам, она была религиозной фанатичкой, которая постоянно постилась и таким образом, раз уж не другими делами, думала угодить Богу. — Чем вызвана столь высокая для меня честь вашего посещения?.. Прошлым воскресеньем мы приветствовали друг друга в церкви.
— Как и всегда, благочестивая начальница, привела меня сюда забота о ваших воспитанниках. К несчастью, снова приходится жаловаться на одну из ваших заблудших овец, которых вы всеми силами стараетесь приучить к покаянию и молитве. Просто невероятно, но на некоторых из этих созданий, получающих все необходимое от нашей милости, просто-таки нисходит злой дух… Невероятно!.. Казалось бы, эти создания, которых призрели, кормят и воспитывают из милости и сострадания, должны знать одну только кротость и молитву…
— Вы пугаете меня, господин смотритель… Опять жалоба? В постыдных газетах нашей столицы так называемые либералы утверждают, что я чересчур строга и набожна, но я спрашиваю вас, лучше знающего все обстоятельства нашей жизни, не чересчур ли я добра и снисходительна?
— Строгая дисциплина и покаяние угодны Богу, дорогая начальница… Что до меня, то, по-моему, воспитываемых здесь девочек держат недостаточно строго. Их недостаточно усердно воспитывают. Им позволяют вещи, неприемлемые для детей, которых приютили из милости и сострадания. Так, например, каким образом в этот набожный дом попали предметы искусства?
— Вполне согласна с вами, господин смотритель. Я думаю, вы имеете в виду Жозефину? Коробка с красками у нее отобрана и разломана, и я еще строже заставлю ее нести покаяние.
— Эта Жозефина — дерзкий и неприятный ребенок. Я прошу вас обратить на нее самое пристальное внимание. У меня есть основания подозревать ее в бесчестности, потому что выручка ее слишком мала, хотя она и продала большую часть своего товара на благотворительном базаре.
— Неслыханное дело! — всплеснула начальница своими костлявыми руками. — Какое постыдное известие!
— И кроме того, она упрямилась, не желая обращать внимания на мои слова: когда их королевские высочества удостоили ее чести подойти к ней за покупками. Она, вообразите себе, все время называла их «благородный господин» и «благородная госпожа», несмотря на то, что я шепнул ей, как следует к ним обращаться.
— О, я выхожу из себя от гнева и стыда!.. Что теперь подумают при дворе о моем воспитательном доме?
— Более того! Эта испорченная девчонка с совершенно непонятным бесстыдством навязывала их высочествам свои скверные картинки…
— Как! Их высочества видели, что…
— Что в воспитательном доме вместо молитвы и покаяния допускаются безбожные искусства… Этот чертенок вынудил их высочества купить ее дрянные картинки, прежде чем я успел отнять их у нее, —бессовестно лгал богобоязненный господин Шварц.
— О, Боже! Ведь это ужасно! — воскликнула набожная начальница, и лицо ее при этом приняло самое что ни на есть бесовское выражение. — Значит, Жозефина украдкой отнесла на базар их величеств свои мерзкие произведения и выставила их там… Какой позор для всего нашего дома!.. Это мое упущение, господин смотритель, но нельзя же уследить за каждой из этих притворщиц. О, юные животные! О, лицемерные твари! Когда следишь за ними, они поют и молятся, но стоит лишь отвернуться, и они делаются хуже всяких змей!.. Есть ли у вас какие-нибудь жалобы и на других?
— Нет, благочестивая начальница, другие были скромны, честны, кротки, готовы к молитве и покаянию.
— Опять эта негодница Жозефина! Эта коварная тварь!.. Подождите минуту, многоуважаемый господин смотритель, я приведу ее сюда.
Заметим, что из всего множества мальчиков и девочек, населяющих воспитательный дом, одна лишь Жозефина была вполне невинной и чистой девочкой. Среди лицемерок и притворщиц лишь одна она молилась искренне, но втихомолку, лежа на своей убогой постели в общей спальне. Именно поэтому она слыла безбожницей среди кротких и благочестивых.
Жозефине и в голову не приходило украсть что-нибудь, а большая часть остальных воспитанниц постоянно находила возможность во время базара утаить для себя какие-нибудь лакомства. Но эти лицемерки, ставшие такими не без влияния благочестивой начальницы, ловко скрывали от всех свое воровство.
Жозефина же презирала притворство. Она искренне и чистосердечно молилась Богу, когда чувствовала в этом потребность. Ее отталкивала фальшь остальных воспитанниц. Своим детским сердцем она инстинктивно умела отличать добро от зла.
Она сидела в комнате, где кроме нее жили еще три десятка девочек, которые украдкой делили между собой лакомства, искали способы понадежней спрятать утаенные от продажи деньги.
Жозефина тем временем сидела у окна и смотрела на пожелтевшие деревья во дворе. Она забыла о своих горестях и, вспоминая слова благородного и ласкового господина, молча улыбалась. Это чистое, одухотворенное детское лицо могло бы послужить моделью для живописца, желающего изобразить надежду.
Она сняла с голубого корсажа шейный платок. Ее белокурые волосы ниспадали на плечи. Ее голубые глаза разглядывали ветви деревьев. Щеки ее были покрыты нежным румянцем. Ее нежный ротик еще не до конца сформировался, так же как и многообещающий бюст.
Мысли ее в эту минуту были далеко от воспитательного дома — ее «отчего дома», где она провела так много тяжелых дней и вытерпела так много незаслуженных упреков и наказаний. Но все напасти она переносила с такими спокойствием и покорностью, какие трудно было ожидать от девочки-подростка. Чистая совесть и вера в Бога давали ей силы на это.
Недалекая же начальница и ее помощницы называли это упрямством и становились все злее и нетерпимее в отношениях с бедной Жозефиной.
Она находила себе утешение в том, что летом во время прогулок собирала у обочин дорог цветы, такие же одинокие и покинутые, как и она сама, — так ей казалось, — срисовывала их на бумагу, а затем раскрашивала. Это занятие было для нее единственной радостью, и теперь она надеялась вновь обрести его с помощью того доброго господина, который подарил ей блестящую золотую монету и пообещал заступиться за нее, добиться, чтобы начальница разрешила ей купить новые краски. Она взялась за корсаж и убедилась, что монета на месте.
Вдруг дверь в комнату отворилась. Прочие девочки, бывшие всегда настороже, быстро спрятали свои лакомства и взялись за рукоделие. Лица их приняли самые скромные и невинные выражения. Жозефина же ничего не видела и не слышала, погруженная в свои мечты.
Вдруг в большой спальне раздался гневный вопль начальницы:
— Жозефина!
Девочка узнала этот голос и вскочила.
— Скверная девчонка! — заорала начальница, брызжа слюной. — Ты даже не замечаешь, когда я вхожу! Лентяйка! Ты опять бездельничаешь?!.. Сидит себе у окна и глазеет в сад!.. Посмотри на своих подруг — у каждой в руках работа!.. Иди за мной!
— О, Боже! — воскликнула девочка, и на глаза ее навернулись слезы.
Она покорно пошла за начальницей в кабинет. Сколько раз ее подвергали там самым тяжелым и унизительным наказаниям, она и сосчитать не могла.
В коридоре начальница зло схватила ее за руку и потащила за собой, выговаривая на ходу:
— Ты — негодная, неблагодарная тварь!.. Жду не дождусь, когда я смогу наконец избавиться от тебя и отправить в такое место, где ты поневоле исправишься!.. Ты злоупотребляешь моей добротой и снисходительностью! Но на сей раз я накажу тебя со всей строгостью!
— О, Господи… — прошептала Жозефина. — За что? Я же ничего плохого не сделала.
— Как, негодная тварь, ты еще смеешь оправдываться? Ты надеешься снова обмануть нас своей дерзкой ложью? Погоди-ка! Скоро у тебя пройдет охота лгать!
Она отворила дверь в кабинет и втолкнула туда Жозефину со словами:
— Вот она, змея!
Дрожавшая от страха девочка увидела перед собой человека с пронзительными черными глазами, который так грубо обошелся с ней на благотворительном базаре. Он впился в Жозефину ненавидящим взглядом, и невинная девочка опустила глаза.
— Да, это она, непослушная и надменная тварь, — злобно заметил богобоязненный господин церковный смотритель Шварц и злорадно добавил: — Теперь-то уж мы найдем средство исправить ее.
— Я прошу вас помочь мне, дорогой господин смотритель, — сказала боголюбивая начальница и, ханжески потупясь, прибавила: — Сама я чересчур добра и снисходительна.
Как ни была Жозефина взволнована и перепугана, при этих беззастенчиво лживых словах начальницы она с немым удивлением взглянула на нее и тут же подняла глаза к небу.
— Когда ты успела нарисовать эти скверные картинки, которые осмелилась выставить на базаре? — спросил смотритель.
Девочка молчала, собираясь с мыслями.
— Отвечай — когда ты рисовала их? — прикрикнула начальница.
— Я рисовала их по субботам, когда все мальчики и девочки играли во дворе, — тихо ответила Жозефина.
— Это явная ложь — недостойная и греховная, — с гнусной усмешкой изрек церковный смотритель и попечитель бедных.
— Совершенно недостойная и греховная, — с готовностью поддакнула начальница. — Но я отняла у нее краски. Больше она не будет рисовать.
— Вы правильно сделали, мой благочестивый друг, — сказал смотритель и обратился к Жозефине: — Все ли деньги ты сдала, которые выручила?
— Все, сударь, — ответила Жозефина.
— И ты ничего не утаила, не оставила себе? Ты ничего не хранишь у себя?
Девочка замялась. Она ничего не утаила, но хранила у себя золотую монету, подаренную ей незнакомцем.
— Ну, что же ты молчишь?! — воскликнула начальница, и ее злые серые глаза неестественно расширились.
Жозефина собралась было ответить, что у нее есть деньги, подаренные ей незнакомцем, и вдруг спохватилась, что если она признается в этом, монету тут же отнимут, и тогда ящик с красками будет для нее потерян навсегда.
— Я ничего не утаила, и у меня ничего нет! — скороговоркой выпалила она, отведя взгляд.
— Ты краснеешь, змея, — значит, ты лжешь!
— Мое предчувствие оправдывается, — сказал Шварц, торжествуя.
Жозефина не могла больше владеть собой и разрыдалась.
— Отчего ты плачешь, лгунья? Снимай свои платья, я их обыщу! — приказала начальница строгим голосом.
Девочка давилась рыданиями и не могла вымолвить ни слова.
Смотритель подался вперед. На его физиономии явственно проступило сладострастное внимание. Он уже предвкушал, как будет разглядывать юную покорную наготу этой соблазнительной девочки. Богобоязненный смотритель был весьма падок на малолеток.
— Ты слышишь? Снимай платья! — повторила начальница громче. — Или позвать кастеляншу?
Жозефина никак не могла решиться исполнить этот издевательский приказ. Да еще и при чужом мужчине, у которого глаза просто загорелись от предвкушения зрелища.
— Может быть, не здесь? — нерешительно спросила начальница, поглядывая на господина церковного смотрителя.
Смотрителю это предложение явно не понравилось.
— Как! Эта тварь противится? — воскликнул господин Шварц с еще большей злобой, нежели начальница. — Эта тварь думает, что на нее обратят внимание! Что она уже взрослая! Что у нее могут быть стыд и своя воля!
Не колеблясь больше, начальница схватила девочку за руку и потащила в соседнюю комнату, где сорвала с нее корсаж и юбчонку, прежде чем несчастная девочка смогла произнести хотя бы слово.
Вдруг что-то со звоном покатилось по полу.
— Вот оно! — почти в один голос воскликнули начальница и смотритель — из соседней комнаты.
«О, Боже милосердный, заступись за меня!» — только и подумала девочка.
— Золотая монета! — с ужасом воскликнула начальница и подняла блестящий дукат. — О, змея! О, негодная тварь!.. Золотая монета!.. И молчит, воровка!.. О, я, несчастная! В моем доме, обители благочестия, совершаются подобные дела! — Эта злобная и лживая фурия, постоянно обкрадывающая своих воспитанниц, закрыла лицо руками и сделала вид, будто вытирает слезы, одновременно уставив глаза в потолок.
— Золотая монета… — повторила она почти беззвучно и, вернувшись к смотрителю, показала ему дукат. — Какой стыд!.. О, это ужасно!
— Утешьтесь, мой благочестивый друг. Я был почти уверен в этом… Мир исполнен греха… Подумать только, так молода и уже так опасно испорчена!
— О, я не переживу такого стыда!.. Ее величество, попечительница нашего заведения, конечно же, обо всем узнает… А эта неблагодарная змея даже не смогла понять благородной цели, с какой был устроен этот базар.
— Я вполне поняла ее, — возразила Жозефина, которая оделась и вошла в комнату. Она успела взять себя в руки. — Мне подарили коралловую нитку, но я снова положила ее на место, чтобы еще раз продать.
— И присвоить себе деньги, — добавил господин Шварц.
— Я с радостью отдала бедным погорельцам свои картинки.
— Змея! — воскликнула начальница, задыхаясь от гнева. — Негодная тварь! Ты опять осмеливаешься лгать? Ведь эта монета выпала из твоего корсажа!
— Мне ее подарили! — заявила Жозефина твердым голосом.
— Это переходит все границы! — возмущенно произнес господин церковный смотритель.
— Подарили!.. Ей!.. — захлебываясь от гнева, возопила начальница. — О, Боже, помоги мне собственными руками задушить эту змею!
— Позвольте, мой благочестивый друг, — прервал ее господин Шварц таким тоном, будто ему пришла в голову хорошая мысль. — Позвольте задать ей вопрос.
Начальница молча кивнула, не имея больше сил выражать свой гнев. Тогда господин смотритель нацелил твердый взор на несчастное дитя.
— Ты утверждаешь, что золотую монету тебе подарили. Кто же этот человек?
— Господин с черной бородкой, — отвечала Жозефина. — Я поступила дурно, что сразу не сказала об этом, но я боялась, что у меня отнимут монету.
Правдивость девочки только усугубила ее положение.
— Отнимут монету! — с новой силой вскричала уязвленная начальница. — Эта змея осмеливается подозревать меня!..
— Кто же этот щедрый господин, подаривший тебе дукат? — вкрадчивым голосом продолжил допрос господин полицейский секретарь. — Как его зовут?
— Не знаю, — ответила девочка.
— Ага, вот оно что! Она украла и, как все опытные воровки, для своего оправдания ссылается на какого-то незнакомца, которого никто никогда не видел… Ну что ж, благочестивый друг, накажите ее… На этот раз мы не доведем ее проступок до суда, но если такое повторится, то ей не миновать исправительного дома.
— Вы можете думать, что хотите, сударь, но все равно эту золотую монету мне подарили! — дрожа от обиды, воскликнула Жозефина с детским гневом. Лицо ее побледнело, губы крепко сжались. Бессовестный смотритель так оскорбил ее своими словами, что она готова была броситься на него. — Вот увидите, —заявила она уверенно, — этот незнакомец придет сюда. Он обещал мне. И тогда вы сможете убедиться, что я невиновна.
— Ты надеешься этим дерзким обещанием отсрочить свое наказание и успокоить меня? —проговорила начальница с ехидством. — Тогда ты будешь подвергаться наказанию до тех пор, пока твой незнакомец не явится сюда и не подтвердит твою ложь.
— Вот и превосходно! —воскликнул удовлетворенный церковный смотритель. — Она сама вынесла себе приговор! И пусть наказание ее продлится неопределенно долго.
После этого господин церковный смотритель и полицейский секретарь учтиво раскланялся с благочестивой начальницей. Та поблагодарила его за добрый совет и за помощь. Когда же господин Шварц удалился, она повернулась к Жозефине, с яростью схватила ее за плечи костлявыми руками и принялась трясти, желая выместить все свое бешенство на хрупком юном теле.
Но Жозефина внезапно выпрямилась и, бледная как смерть, оттолкнула мучительницу.
— Не трогайте меня! — воскликнула она. — Я — невиновна!
— Как! Ты осмеливаешься поднять на меня руку? Ты угрожаешь мне?
— Не бейте меня! На этот раз я вам не дамся! Если бы я чувствовала за собой вину, я покорилась бы и приняла наказание безропотно, хотя бы и более суровое. Но я невиновна, и вы не имеете права меня наказывать!
— Вот когда проявилось все твое коварство, лицемерная воровка! Я заменяю тебе мать, а ты осмеливаешься…
— Заменяете мне мать?! — с горечью воскликнула девочка. — Господи! Да разве вы когда-нибудь обходились со мной или с другими детьми, как со своими дочерьми или сыновьями? Разве хоть раз назвали кого-нибудь из нас ласковым именем?
— Никогда и ни разу, потому что вы этого не стоите! А ты, змея, в особенности!.. Прочь с моих глаз! Ступай на чердак! Там ты получишь наказание! С тебя снимут это хорошее платье и наденут рубище, чтобы каждый знал, что ты преступница. Ты будешь ходить босая и носить воду благочестивым помощницам и учителям и вообще будешь исполнять все, что тебе прикажут.
— Я это исполню, — дрожащим голосом проговорила бедная Жозефина, но затем не выдержала и, рыдая, бросилась к ногам начальницы. — О, сжальтесь надо мной! Клянусь всеми святыми, я невиновна! Не посылайте меня на чердак! Там так страшно!
Начальница, наслаждаясь горем бедной девочки, назидательно сказала:
— Именно потому, что наказание это кажется тебе таким ужасным, ты и получишь его… Я смирю тебя, дерзкую тварь… Прочь с моих глаз! На чердак!
Начальница позвонила. Вошел сторож.
— Эта безбожница сейчас же отправится на чердак и пробудет там неопределенно долго, — объявила она, указывая на Жозефину. — На сухом хлебе и воде она научится каяться и молиться.
— Каяться и молиться необходимо, — благоговейно подтвердил сторож.
— Она будет носить самые поношенные платья, которые отбирает кастелянша, и будет босиком исполнять все службы.
— Все, что прикажет благородная начальница, будет в точности исполнено.
— Не давать ей ни свечей, ни книг, ни пера. Змееныш этот должен только каяться, молиться и этим исправляться.
— Молитва и покаяние — лучший способ спасти душу, — льстиво поддакнул сторож.
Не удостоив Жозефину больше ни единым словом, начальница надменным жестом указала ей на дверь.
Сторож хотел схватить девочку, но Жозефина отпрянула.
— Не трогайте меня! Я сама пойду.
Затем она повернулась к начальнице и голосом, идущим из глубины ее сердца, произнесла:
— Да простит вас Бог и да защитит он меня. — И она, в сопровождении удивленного сторожа, гордо вышла из комнаты.
Была ночь. С наступлением ночи похолодало. В узких извилистых коридорах воспитательного дома было темно и тихо. Эхо шагов раскатывалось по пустым и голым коридорам.
Жозефина знала, какому наказанию она подвергнута. Однажды она уже провела трое суток в уединенной комнате на чердаке — по ложному обвинению. Но на этот раз наказание было неизмеримо дольше.
Девочка вошла к кастелянше и обменяла свою одежду на изодранные лохмотья. В таком виде она поднялась по крутой лестнице на чердак. Ее сопровождала кастелянша, которая светила ей и несла с собой кружку воды.
Вот и чердак — темный, страшный. Там стояла старая, сломанная мебель, висела изношенная одежда, хранилась непригодная посуда.
А еще там водились злые голодные крысы.
По темному длинному переходу они наконец добрались до комнаты. Кастелянша отворила дверь, и Жозефина с трепетом вступила в темную, холодную, пустую каморку. Здесь стоял запах пыли, слежавшейся соломы и крысиного помета. У задней стены находилась лежанка, устроенная из досок и гнилой соломы. Потолок над постелью круто спускался, так что лежащий здесь, забывшись, мог сильно стукнуться головой.
Кастелянша поставила кружку с водой, положила рядом кусок черствого хлеба и вышла, заперев дверь на ключ.
По телу Жозефины пробежала дрожь. Да и какая девочка в тринадцать лет не съежится от страха, оказавшись запертой на огромном пустом чердаке, в комнатушке с крысами? Жозефина не посмела приблизиться к соломенной лежанке и закутаться в ветхое шерстяное одеяло.
Сквозняк шелестел сухим мусором. Качались и поскрипывали чердачные ставни. Девочке повсюду чудились неведомые и потому страшные шорохи.
Крысы и мыши, почуяв хлеб, затеяли беготню у самых ног Жозефины. Писк их был до того отвратителен, что девочка, плача от страха, забилась в угол и до утра старалась не шевелиться…
Рано утром пришла кастелянша и выпустила ее, чтобы она могла выполнять свою работу.
Босая Жозефина должна была нежными детскими ручками носить из колодца воду и делать все, что ей приказывали. Остальные девочки смеялись над ней и показывали на нее пальцами. Однако Жозефина покорно исполняла свою работу. Только вечером ею снова овладел страх — при мысли, что надо вновь возвращаться на чердак. Но усталость взяла свое, и девочка заснула как убитая на убогой соломенной лежанке.
Через несколько дней сильно похолодало. К вечеру началась метель. Улицы и крыши домов засыпало снегом.
Ледяной холод разбудил Жозефину. Она почувствовала, что на тонком одеяле лежит, похрустывая, снег, который нанесло через щели в крыше. Жозефина на своей лежанке дрожала всем телом, стонала и плакала от боли. Зубы ее стучали, ноги были почти обморожены.  Она с нетерпением ждала утра, чтобы можно было хотя бы на время покинуть этот жуткий промерзший чердак.
Но вот в щелях крыши постепенно посветлело, и вскоре пришла кастелянша с хлебом и водой — с холодной водой для замерзшего ребенка. Никто и не подумал дать несчастной девочке ложку горячего супа, глоток кофе или согретого молока — последнего дети в этом приюте вообще никогда не видели.
Идя по коридорам, Жозефина семенила окоченевшими стройными ножками, чтобы хоть немного согреть их.
На какое-то время ей нашлась работа в теплых комнатах, но вскоре потребовалось идти за водой.
На улице было студено. Снег толстым слоем покрывал землю. Колодец, где брали воду, находился в другом конце двора. Маленькая Жозефина должна была босиком бегать по снегу туда и обратно и, разбивая корку льда, наполнять кувшины водой из покрытого наледью колодца.


Около одиннадцати утра у ворот воспитательного дома остановился экипаж.
Благочестивый сторож, любитель подглядывать за раздеванием приютских девочек, расчищал в это время дорожки во дворе. Он выглянул в окошко и увидел на дверце кареты королевский герб. Тогда он рысью побежал в дом и сообщил начальнице о приезде именитых гостей.
В ту же минуту раздался звонок.
Начальница, тощая ханжа, тотчас созвала всех смотрительниц и учителей. Те согнали детей в большой зал, и вскоре оттуда послышалось нестройное пение гимна. Сторож прибежал снова и доложил о приезде настоятельницы монастыря Гейлигштейн. Визит принцессы Шарлотты произвел сильное впечатление на начальницу. Она тотчас отправилась навстречу принцессе по расчищенной от снега дорожке и впопыхах не заметила, что как раз в эту минуту Жозефина стояла у колодца и наливала воду в кувшины.
С низким поклоном, придав лицу самое кроткое выражение, начальница встретила у ворот игуменью, шедшую в сопровождении господина в военном плаще.
— Да благословит Пресвятая Богородица благочестивую принцессу, — произнесла начальница певучим голосом, в котором звучало чрезмерное раболепие. Сложив руки на груди, она с удовлетворением убедилась, что пение детей, подстегиваемое вовсе не христианскими угрозами учителей, слышно было даже во дворе. — Визит вашего высочества — большая милость и высокая честь для всех нас.
Шарлотта, которой сразу не понравились холуйство начальницы и ее плебейские манеры, сдержанно кивнула ей и сухо произнесла:
— Хорошо, хорошо, моя милая. Мы приехали сюда не только для того, чтобы осмотреть этот приют несчастных сирот…
— …которым Бог посылает свое благословение, — подобострастно подхватила начальница. — Благочестивая принцесса, я надеюсь, одобрит наши порядки и убедится…
— Уж я надеюсь, милая моя… — с легкой досадой перебила ее Шарлотта. С такими людьми, как эта начальница она умела держать себя настоящей повелительницей, не терпящей прекословий. — Но нас привела сюда еще и другая забота: мы хотели справиться об одной из ваших воспитанниц.
— Они все здоровы и… благополучны… — Она едва не сказала «счастливы», но вовремя прикусила язык. — И мы воспитываем их здесь в скромности, покаянии, песнопениях и молитвах.
— В скромности и покаянии — это хорошо… Если, конечно, детям есть в чем каяться и если забота о них соединяется с чистотой помыслов… Должна вам признаться, — продолжала Шарлотта, — что с недавнего времени я стала активной сторонницей вашего заведения. С тех пор, как я и мой двоюродный брат, принц Вольдемар, случайно познакомились с одной из ваших воспитанниц и, похоже, полюбили ее… Но идемте же в дом!
Начальница была в восторге от похвалы принцессы и потому кланялась еще ниже и с еще большим умилением.
— Много ли детей здесь занимается в свободное время рисованием и прочими искусствами — в соответствии со своими наклонностями? — спросила принцесса.
— Да избавит Бог моих детей от таких греховных увлечений! — горячо воскликнула начальница.
— Как! — изумилась Шарлотта. — Неужели эти занятия запрещены у вас?
— Эти склонности богопротивны… Мы учим детей скромности и покаянию.
Удивленная и раздосадованная принцесса взглянула на своего кузена, чтобы убедиться, слышал ли он это признание начальницы, но Вольдемар смотрел в другую сторону — он только что обратил внимание на девочку-подростка, стоявшую босыми ногами на снегу и растиравшую свои ручонки, красные от холода.
Жозефина не замечала ни игуменьи, ни принца и, скорей всего, сильно страдала от холода, потому что по замерзшему ее личику текли слезы.
— Взгляните-ка на этого бедного ребенка, дорогая кузина, — обратился принц к игуменье.
Та увидела Жозефину и ужаснулась.
— Как можно! — воскликнула она, гневно глядя на начальницу. — Почему дети у вас в холод и снег ходят без башмаков?
— Эта девочка несет заслуженное наказание, — назидательно заявила начальница, — и благочестивая принцесса лишний раз подтвердит его правильность, если пройдет мимо, не обратив на нее никакого внимания.
— В чем же она провинилась? — недобро спросила игуменья.
Восклицание принца помешало начальнице ответить.
— Боже, праведный! Да ведь это наша маленькая Жозефина!
Начальница подумала, что ослышалась или чего-то не поняла, но тут принцесса прямо по глубокому снегу направилась к колодцу.
— Бедное дитя! — воскликнула она. — Ее почти невозможно узнать — так она исхудала и побледнела.
Принц обогнал ее и первым подошел к девочке.
Дрожащая от холода Жозефина узнала наконец своего благодетеля. Обиды, холод, слезы — все было забыто. С сияющим лицом кинулась она навстречу своему высокому покровителю.
— Это ужасно! — воскликнула Шарлотта.— Бедное дитя!.. — Она обернулась к начальнице. Та, задрав теплые юбки, карабкалась по сугробам следом за ней. — Скажите-ка мне, милейшая, что заставило вас так сурово наказать эту бедную девочку?
Начальница остановилась и высокопарно заговорила:
— От одной только мысли об этой заблудшей овце сердце мое обливается кровью… Представьте себе, ваше величество, она — воровка. За ее лифом нашли золотую монету, украденную ею на базаре.
Шарлотта была неприятно поражена, но в эту минуту подошел принц, держа Жозефину за руку.
Начальница широко раскрыла глаза при виде этой пары, но удивление ее еще больше усилилось, когда девочка, этот змееныш, произнесла:
— Благородный господин, скажите милостивой начальнице, что это вы подарили мне золотую монету — чтобы я могла купить себе новые краски.
Теперь начальнице пришло время задрожать от страха и тягостного предчувствия. Она побагровела и на какое-то время даже лишилась дара речи.
— Неслыханная жестокость! — воскликнул принц, не имея сил сдерживать негодование. — Посмотрите, дорогая кузина, на этого несчастного ребенка!
— Вы… В самом ли деле ваше королевское высочество подарили девочке золотую монету? — заикаясь, пролепетала бессовестная лицемерка. Теперь она побледнела и сразу стала жалкой, похожей на мокрую курицу. — Господин церковный смотритель Шварц сказал мне…
— Да, это я подарил золотую монету милой девочке, — подтвердил Вольдемар, избегая глядеть на начальницу, чтобы не ударить ее. — И это вы, якобы благочестивая женщина, заставили невинно страдать бедного безответного ребенка… Я вижу, давно пора передать это заведение, учрежденное для воспитания несчастных беспомощных созданий, в другие руки — в настоящие христианские руки.
— Как ты дрожишь, милая Жозефина!.. — сокрушалась игуменья и, целуя девочку, кутала ее в полу своего теплого бурнуса. — Бедное дитя, успокойся. Я заберу тебя отсюда и увезу с собой.
Каждое слово принцессы, как раскаленный гвоздь, впивалось в трусливую и грязную душу начальницы, которую вряд ли могли очистить посты и молитвы.
— Я думаю, дорогая кузина, нам с вами нет нужды дальше знакомиться с результатами такого потрясающего воспитания, — проговорил Вольдемар с возмущением и горечью. — Не трудитесь больше, госпожа начальница, и не заставляйте ваших питомцев насиловать свои голосовые связки. Это пение и эти молитвы — пример вашего невероятного лицемерия, поскольку они не сопровождаются душевной благодатью… Позвольте попросить вас, дорогая кузина, вернуться к нашему экипажу.
У начальницы дрожали и подгибались колени. Лицо ее покрылось красными пятнами, а глаза налились кровью. Она пыталась хоть что-нибудь сказать в свое оправдание и не находила слов.
— А я-то считала вас матерью этих детей, для которых воспитательный дом заменяет дом отчий, — с упреком сказала Шарлотта. — Горе тем, которые забывают, что Бог есть любовь! Вспомните слова Иисуса Христа: «Не препятствуйте детям приходить ко Мне»… Да-а-а, сегодня я сделала неприятное открытие.
— Не сердитесь так на начальницу, благородный господин, — вполголоса произнесла Жозефина, просительно взглянув на принца. — Видите — она уже вся дрожит. Вот-вот упадет в обморок.
— Ваше королевское высочество! — с трудом вымолвила наконец ханжа и отвесила смиренный поклон. — Поверьте, такого никогда больше не повторится…
— Да уж, я постараюсь, чтобы такого не повторилось, — зловеще сказала принцесса и сурово посмотрела на начальницу.
— В нашем деле без строгости не обойтись, — залебезила та. — А молиться и каяться — наша святая обязанность… Попрошу вас ненадолго задержаться… Мне еще надо отдать вам золотую монету…
— Купите на нее что-нибудь полезное для бедных детей, если у вас еще осталась совесть, —проговорил принц с презрением и обратился к Жозефине: — А краски мы с тобой все равно купим. И — самые лучшие!
Шарлотта заявила, что берет маленькую Жозефину к себе на воспитание.
Кастелянша переодела девочку в ее платье, вернула башмаки с чулками, и Жозефина, радостно простившись с учителями, наставницами, мальчиками и девочками, с сияющим лицом уселась в экипаж между принцем и принцессой.
Игуменья и принц на прощанье холодно кивнули начальнице.
У начальницы от испуга и волнения начались сильные головные боли, и она велела никого не принимать. А ночью ее разбил паралич — словно это была запоздалая Божья кара.
Чтобы успокоить читателя, заметим, что управление воспитательным домом через несколько дней было отобрано из рук этой ханжи, смотрителя Шварца и их приспешников. Туда пришли новые люди, обращавшие одинаковое внимание и на нравственное, и на физическое развитие несчастных созданий, для которых волею судьбы воспитательный дом стал отчим домом.

XIII. ИСПОВЕДЬ СТРАДАЛИЦЫ

Вернемся теперь к Эбергарду и Маргарите.
Светало, когда граф с дочерью на руках вышел из монастыря. Проехав через лес, в глубине которого еще таился мрак и перед рассветом было сыро, холодно и тихо, Эбергард остановился на опушке. Его сопровождали Мартин, Сандок и плененный барон Шлеве.
Что касается монаха Антонио, то он воспользовался суматохой и незаметно исчез — растаял в ночи.
Барон Шлеве был вне себя от гнева и досады. Мало того, что он оказался в руках своих заклятых врагов, так еще пленница монастыря кармелиток, которая должна была навеки исчезнуть в потайном каменном подземелье, оказалась на свободе. Правда, она без сознания, очень истощена и ослаблена болезнью. И тут есть надежда, что графу не удастся спасти ее…
Изворотливый ум барона искал способы освободиться, но тщетно — Сандок зорко, как стоглазый Аргус, стерег каждое его движение. Боялся Шлеве и мести графа Монте-Веро.
Но Эбергард в эти минуты меньше всего думал о злодействах барона. На земле, на разостланном плаще лежала его любимая дочь, его Маргарита, которую он столько лет искал. Граф горестно и задумчиво склонился над ней и не мог вымолвить ни слова…
Она была без сознания и дышала слабо, как новорожденный младенец. Бледное лицо ее, очень изможденное, выглядело скорбным — и все-таки было прекрасным. Длинные темные ресницы оттеняли закрытые глаза. Белокурые волосы рассыпались по плечам. До крайности изношенное платье говорило о нищете, которую она должна была терпеть.
Мартин побежал в лес, где плескался ручеек, принес свежей воды и смочил ею лоб и губы Маргариты.
Эбергард, не хотел просить помощи в монастыре, опасаясь, что там могут влить в лекарство какой-нибудь яд. Лечение придется отложить до возвращения в Париж. А пока надо рассчитывать только на свои силы и на Божий промысел.
Мартин снова отправился в лес за водой. Теперь он прихватил с собой вместительную кружку.
Граф по-прежнему всматривался в бледное и бесконечно родное лицо дочери. Страдания, которые довелось ей испытать, наложили на ее черты свой отпечаток, но чем больше всматривался в нее Эбергард, — с радостью и горем, страхом и надеждой, — тем явственней находил в лице дочери то, что непременно хотел увидеть, — следы раскаяния.
«Бедная, бедная моя девочка! — думал он. — Ты искупила свой невольный грех перед Богом и людьми… Бог простил тебя и подарил тебе свободу. А я, твой отец, тем более прощаю тебя, дитя мое! Что бы ни случилось в дальнейшем, о чем бы ты мне ни поведала, клянусь, ты не услышишь от меня ни слова упрека, не увидишь ни одного недовольного взгляда. Только бы спасти тебе жизнь, только бы увезти тебя с собой в далекую благодатную страну!.. А пока тебе надо собрать остатки сил и перенести неудобства путешествия в Париж. Я на руках понес бы тебя туда!.. Все лучшие врачи Франции соберутся у твоей постели и, с Божьей помощью, поставят тебя на ноги… Я буду беречь и охранять тебя. Я приложу все силы, чтобы сделать тебя счастливой… Лишь бы небо сжалилось надо мной и даровало мне дочь, которую я столько искал, не мертвой, а живой… Маргарита, девочка моя! Впереди у нас только светлая и безбедная жизнь. Нас ждет Монте-Веро… Мы уедем туда! Там тебя будут приветствовать радостными песнями, а дорогу твою усыплют цветами. Там, на благодатной земле, под щедрым южным солнцем, окончательно выздоровеют и душа твоя, и тело…»
Появился Мартин с водой. Любящий отец снова смочил лоб и губы страдалицы, и — о, радость! — она открыла глаза. Взгляд ее был мутным и блуждающим. Вряд ли она понимала, где находится и кто рядом с ней. Но главное — она возвращалась к жизни.
— Маргарита, дочь моя! — воскликнул Эбергард, стоя перед ней на коленях. — Взгляни на меня, это я, твой отец… После всех злоключений я все-таки нашел тебя! Я открываю тебе свои объятия, чтобы навсегда избавить от бедствий и нужды!
На глаза верного Мартина навернулись слезы, и он деликатно отвернулся.
Маргарита как будто услышала и поняла графа. Взгляд ее, все более осмысленный, остановился на Эбергарде. Она протянула к нему руки. На губах ее появилась слабая улыбка радости. Она поднесла руку отца к своим губам, чтобы запечатлеть на ней поцелуй благодарности за свое спасение. Говорить она не могла — так велики были ее волнение и слабость, но взгляд ее, хоть и тусклый, выражал все, что наполняло и волновало это исстрадавшееся сердце.
Эбергард наклонился и поцеловал ее в лоб. Затем поднес к ее губам кружку с водой. Она сделала несколько глотков и без сил откинулась назад.
Граф попросил Мартина налить в воду вина. Этот живительный напиток благотворно подействовал на больную. Она поблагодарила их взглядом и попросила налить еще. Потом она снова закрыла глаза и то ли заснула, то ли впала в беспамятство, но, судя по всему, ее преследовали кошмары, потому что она тяжело дышала, стонала, часто вздрагивала, а из глаз ее текли слезы.
Эбергард смотрел на нее с жалостью, но в то же время — с радостью и облегчением. В нем крепла уверенность, что дочь удастся спасти.
Старый Мартин приблизился и встал рядом. Он имел на это право не только как слуга, но и как надежный спутник, который разделял с графом все его опасности и горести.
— Даст Бог, все будет хорошо, господин Эбергард! — проговорил он взволнованно. — Ваша благородная дочь… госпожа, я хочу сказать…
— Мартин! —оборвал его граф. — Для тебя я остаюсь господином Эбергардом, а дочь мою, если, конечно, она выздоровеет, ты будешь называть фрейлейн Маргарита.
— Благородная фрейлейн очень слаба и бледна… Я поскачу в Бургос и приведу оттуда экипаж — получше и попрочней того, на котором мы приехали. Нельзя терять ни минуты. Чем раньше мы вернемся в Париж, тем будет лучше. А там уже предоставим ее докторам… Это истинное счастье, что мы, наконец, нашли благородную фрейлейн.
— Да, Мартин, мы с тобой долго ее искали.
— Черт возьми! Господин Эбергард, кажется, мы с вами опять готовы заплакать. За десять лет я не расчувствовался настолько, насколько за эти десять минут… Если бы все зависело от меня, я давно нашел бы благородную фрейлейн и мы бы уже много лет жили-поживали в Монте-Веро.
— Имей терпение, старина. Всему свое время. Могу лишь сознаться, что теперь, когда я отыскал свою дочь, я вполне разделяю твое желание поскорей возвратиться в Монте-Веро.
— А пока, господин Эбергард, я поспешу в Бургос и приведу самый удобный экипаж. Уже совсем рассвело и городские ворота открылись.
— Хорошо! Отправляйся, Мартин. Мне бы хотелось побыстрей достигнуть границы.
Честный капитан вскочил на оседланного коня и вскоре скрылся из виду.
Маргарита лежала на разостланных плащах. Эбергард по-прежнему сидел рядом. Внезапно взгляд его упал на барона, изнывающего от неизвестности под бдительным оком Сандока. На радостях граф хотел было отпустить этого злодея на свободу, но вовремя спохватился, что лучше держать его в плену до тех пор, пока Маргарита не будет находиться в удобном экипаже.
Думая пристыдить и исправить негодяя своим великодушием, он невольно следовал велению своего слишком благородного сердца, всегда готового простить любую обиду. От такого его великодушия к злокозненным и неугомонным врагам нередко страдали другие, в том числе и близкие ему, люди.
Он размышлял о том, что дочь его теперь на свободе, и нет никакой надобности преследовать своих врагов. Самый опасный из них находится в его власти, но, к вящей досаде Сандока, граф не хотел воспользоваться этим преимуществом, чтобы придушить негодяя и закопать где-нибудь в лесу.
Когда через несколько часов Мартин вернулся в удобном экипаже, Эбергард, бережно уложив на сиденье Маргариту, велел негру освободить барона.
Шлеве молча принял это неожиданное избавление, а Сандок не на шутку рассердился на графа. Но, разумеется, не подал виду. Мартин тоже неодобрительно покачал головой, но возражать не посмел. Эбергард был хозяином, а они — всего лишь его слугами, которые могли отдать за него жизнь, но не имели права перечить. Они видели, что господин их счастлив, обретя дочь, и торопится в Париж, а задерживать Шлеве и дальше, означало лишь — подвергать себя неудобствам. Кроме того, они знали, что господин Эбергард намеревается как можно скорее выехать в Монте-Веро. И тогда господин барон может делать все, что ему заблагорассудится. Ему до графа будет не дотянуться.


Путешествие к границе было трудным.
Маргарита пришла в себя, взгляд ее окончательно прояснился, но дорожные неудобства причиняли ей такие страдания, что путешественники вынуждены были останавливаться каждую ночь. И только днем, по возможности, наверстывали упущенное.
Эбергард ни на минуту не отлучался от дочери. Видно было, что душа ее испытала ужасные потрясения. Временами она бредила, и тогда сердце отца обливалось кровью. Порой казалось, что она вовсе лишилась рассудка.
Среди прочих видений одно особенно терзало ее.
— Видите?! — вскрикивала она с закрытыми глазами. Дыхание ее прерывалось. — Видите?.. Они мертвы… оба мертвы… Я убила их!.. Они умерли на морозе… О, горе!.. Только одного из них я могу согреть на своей груди… другого уже нет… Отдайте мне его! Сжальтесь надо мной! Его украли!.. Верните мне его или я умру от горя!.. Они преследуют меня… Видите? Видите?.. Вот идут солдаты? Они ищут меня, потому что я… в зимнюю ночь… убила своего ребенка!.. О, ужас!.. Дальше, дальше… Что за пытка?!.. Дитя мое… Мое дитя!..
— Маргарита! — уговаривал Эбергард страдалицу. — Приди в себя, дочь моя. С тобой рядом твой отец. Он заботливо охраняет тебя.
— Да-да… это прекрасно… — говорила она со вздохом. — Это очень хорошо… Охраняйте меня… — И тут же начинался новый приступ бреда: — Но лучше ты не охраняй меня, а то они и тебя погубят… Они нашли моего ребенка… на дороге… мертвого… замерзшего зимней ночью… Они и меня ищут… Вот он передо мной, мой ангелочек, бледный… мертвый…
Эбергард не мог не признаться себе, что в этих картинах должна быть большая доля правды. Он содрогнулся… И тут он вспомнил клятву, данную Маргарите после ее спасения, и тихо проговорил:
— Дочь моя, повторяю, что бы ни случилось, ты не услышишь от меня ни слова упрека, не увидишь ни одного косого взгляда. Движимый любовью к тебе, я наставлю тебя на путь истинный и постараюсь все уладить, все искупить.
И тем не менее слова, произносимые Маргаритой в бреду, были ужасны. Если ее бред хотя бы отчасти основывался на действительных событиях, то о примирении не могло быть и речи. И тогда жизнь и его и дочери углубится в вечный мрак и горе.
Тяжелыми были часы, проводимые благородным и великодушным графом возле дочери. Он чувствовал, что поздно, слишком поздно нашел ее. Но вместе с горем росла и его любовь. Он решил принять на себя все страдания дочери — только бы спасти ее.
Когда они достигли французской границы и сели в вагон, Эбергард понял, что горячка — главная опасность здоровью дочери — миновала.
До Парижа поезд домчал их в считанные часы.
Прибыв в свой особняк на улице Риволи, граф прежде всего позаботился о том, чтобы дать Маргарите полный покой. Призванные им доктора в один голос утверждали, что болезнь его дочери — следствие сильных душевных переживаний, и дали надежду на скорое выздоровление.
Эбергард был очень рад увидеть маленького Иоганна.
Мальчик сильно соскучился по нему. Под руководством хороших врачей Иоганн стал говорить понятнее, и не вызывало никаких сомнений, что, развившись умственно и физически, он доставит графу много приятных часов общения.
Тринадцатилетний мальчик с большим вниманием слушал рассказы Сандока о том, как «масса Эбергард» вызволял свою дочь из страшной подземной камеры, и попросил разрешения ухаживать за больной. Трогательно было видеть, как мальчик на цыпочках подходил к ней и подавал питье.
Эбергард еще больше полюбил его за это и уделял ему много внимания.


Прошло несколько месяцев, и Маргарита наконец поправилась настолько, что уже вполне могла осознать свое нынешнее счастливое положение. Однако пережитые страдания не стерлись из ее памяти. Она была подавлена, чувствовала неодолимую потребность высказаться, и большим благом для нее была возможность рассказать отцу историю своей жизни.
Она ничего не скрывала. Она открыла ему всю свою душу. Эбергард, сколько мог, утешал и ободрял ее. Но когда Маргарита поведала, сколько горя причинил ей принц Вольдемар, графом овладела глубокая грусть и он закрыл лицо руками. Он подумал, что над его семьей тяготеет злой рок и прошлому дочери не будет искупления!
Рассказала Маргарита и о своем ночном бегстве, о том, как безжалостный Шлеве столкнул ее с веранды.
— Я от отчаянья словно лишилась рассудка, — рассказывала она таким тоном, будто оправдывалась. — В этом ужасном положении я совершила страшный поступок… В каком-то бреду я бросила своих детей… а ночь была стылая… Я и сама лишилась чувств… Когда я пришла в себя и вспомнила, что произошло, то поспешила к тому месту, где оставила детей, но нашла там только одного ребенка. В отчаянье я бросилась на поиски… но напрасно. Моего мальчика мне было не суждено найти… Тогда я с жаром прижала к сердцу маленькое существо, оставшееся у меня… Это Бог ниспослал свою милость мне, грешнице, возвратив девочку…
— Несчастная… — прошептал Эбергард, потрясенный рассказом дочери о ее жизни, которая могла бы сложиться совсем иначе — спокойной и безмятежной. — Где же ты оставила второго ребенка — возвращенного Богом?
— Окруженная опасностями, преследуемая врагами, всеми покинутая и беспомощная, с борьбой отняв девочку у диких зверей, готовых разорвать ее и меня… — Она опустила голову. — Я отдала ее в воспитательный дом…
— В воспитательный дом?! — воскликнул Эбергард. — О, горе! Тогда она потеряна для нас!.. Как можно среди такого множества детей найти ту, которая принадлежит нам?
В глазах Маргариты задрожали слезы. Она опустилась на колени перед отцом, назвавшим ее ребенка также и своим. Эти слова подействовали на нее лучше всяких лекарств.
— Принадлежит… нам?.. — повторила она дрожащим голосом и горячо поцеловала руку отца.
Эбергард привлек дочь к себе и поцеловал в лоб.
— Да, Маргарита, дитя мое! Все, что касается тебя, отныне касается и меня. Я хочу делить с тобой и горе и радость — все, что ниспошлет Бог. Я готов на все, лишь бы сделать твою жизнь безмятежной и дать мир и покой твоему бедному сердцу.
— Твоя любовь поддерживает меня, отец… Я была грешницей, покинутой Богом… Я поверила клятвам Вольдемара. Я хотела любви и надеялась найти ее в нем…
— И он обманул тебя?.. Бедное дитя… Не ты первая — не ты последняя.
— Нет, отец… Прости ему. Он не виноват.
— Как! Ты просишь за него? Возможно ли это, Маргарита? Может быть, ты до сих пор любишь принца?
— Да, отец, я люблю его. И в том, что произошло со мной, он не виноват.
— Отвергни эту любовь, дочь моя, забудь его! Это — грешная любовь.
— Хорошо, отец… Кто в своей жизни столько выстрадал и перенес, как я, тот на пути к раскаянию может отвергнуть и последнее, лучшее утешение… Что ж, теперь я и этого лишилась. Мир пуст и темен… Будь по-твоему, отец. Я буду исполнять твои требования без ропота и возражений. Ты лучше всех знаешь, что нужно твоей бедной дочери. Я никогда больше не произнесу имени человека, который когда-то был моим первым возлюбленным. Я заставлю себя разлюбить его… Это тяжелое испытание, отец, самая ужасная потеря, которую только в состоянии перенести человеческое сердце… Но твоя воля будет исполнена.
— Я вижу в этом твое спасение, — проговорил граф, обнимая Маргариту.
— Мое спасение, отец? Единственное благодеяние, которое можно оказать мне, это вернуть мою дорогую дочь, подкинутую мной в воспитательный дом… Ты назвал ее нашим ребенком, так подсласти же горечь моей жизни, доверши свои благодеяния — найди ее и возврати мне. Тебе легко будет сделать это, потому что Бог отметил ее — на плече девочки родимым пятном как бы отпечатаны пальцы злодея, в ту ужасную ночь столкнувшего меня с веранды.
— Я найду ее, — твердо сказал Эбергард. — А о другом ребенке ты ничего не знаешь?
— Нет, отец. Все мои розыски не имели успеха. Или он умер, или какой-нибудь сострадательный человек подобрал его на дороге… Бог справедлив. Явив однажды свою милость, он тут же строго наказал меня, лишив сына, и вся жизнь моя пройдет теперь в раскаянии. При твоей поддержке я все перенесу и исполню. Но одного ты не сможешь запретить мне, отец…
— Чего, Маргарита?
— Думать о Вольдемаре и молиться за него.
Эбергард был глубоко тронут столь сильной любовью.
— Я не могу тебе этого запретить, но надеюсь, что молитва поможет тебе забыть его. Ты не должна больше видеть его. Это было бы новым несчастьем после всего, что случилось с тобой.
— Похоже, я понимаю тебя, отец… — проговорила Маргарита с грустью. — Я постараюсь пересилить себя… Но поспеши найти мою дочь. Тогда Бог поможет мне и утешит меня.
— Я сделаю все, чтобы облегчить твое горе и подарить тебе спокойствие.
— Благодарю за все, отец. Поддержи меня своей любовью, научи переносить тяжелые минуты жизни. Ты кающейся указываешь путь к согласию и покою, и эта кающаяся — твоя дочь!
Граф Монте-Веро с истинно отцовской любовью снова прижал плачущую дочь к своему сердцу. Он надеялся, что вскоре сможет увезти ее за океан, в страну, где она полностью оправится душой и телом.

XIV. РОДИМОЕ ПЯТНО

Прошло еще несколько недель.
В Париже снег выпадал редко. Зима давала знать о себе лишь сильным ветром и дождями. Но Берлин, куда отправился граф Монте-Веро, был весь в снегу. Морозы свирепствовали здесь, как никогда.
Вокруг монастыря Гейлигштейн, который находился в нескольких милях от столицы, раскинулись укрытые снегом поля. Сам монастырь располагался у подножия горы, поросшей лесом. Неприступная стена из серого камня со всех сторон отделяла монашескую обитель от грешного мира. А его высокая колокольня виднелась издалека. Летом, среди пышной зелени, монастырь радовал взоры и издали походил на богатый замок. Зимой вид его был мрачен и непривлекателен.
Внутри монастыря возвышалась старая кирпичная церковь, а перед ней лежал огромный камень, благодаря которому монастырь и получил свое название. На камне, имевшем овальную форму, отчетливо виднелся отпечаток лошадиного копыта и рядом — три прямоугольные впадины величиной с игральную карту. С этим камнем была связана старая легенда.
Она гласит что во времена распространения христианства некий благочестивый странник пришел к тому месту, где теперь стоит монастырь, и построил себе келью, чтобы поселиться здесь и просвещать язычников.
Однажды к нему явился Сатана, дабы заманить его в свои сети. Зная, что этот человек, когда-то светский, питал в прошлом страсть к игре, Сатана подвел его к камню, положил на него колоду карт и золото и предложил благочестивому отшельнику сыграть с ним в карты.
Но, по преданию, отшельник перекрестился и стал читать молитву.
Тогда разгневанный Сатана швырнул три карты, которые впечатались в камень так легко, как будто он был из воска.
Благочестивый отшельник поспешил в свою келью за распятием и показал его злому врагу.
Разъяренный Сатана вскочил на камень, где отпечаталось его копыто, и исчез в огненном вихре, оставив после себя, как и положено, запах серы.
С тех пор камень стал привлекать внимание богомольцев. Слух о нем распространялся все дальше и дальше, и благочестивый отшельник, сумевший противостоять соблазнам дьявола, обратил к Богу многих неверующих.
На камне до сих пор видны эти примечательные отпечатки, а на месте кельи отшельника теперь стоит монастырь, получивший название Гейлигштейн — «Святой камень».
Не будем подтверждать или опровергать старинную легенду. Заметим лишь, что в этом монастыре под покровительством благородной и добросердечной игуменьи — принцессы Шарлотты — спасали свою душу многочисленные благочестивые монахини, не раз успевшие испытать искушения и испробовать во всех видах сладкий грех совращения во времена предыдущей игуменьи, распутной графини Леоны Понинской.
Однажды в воскресенье к воротам монастыря подъехала карета, запряженная четверкой рысаков. Слуга соскочил с козел и, держа в руках шляпу, отворил дверцы кареты. Из нее вышел граф Монте-Веро. Лицо его окаймляла светлая бородка, пока еще даже без намека на седину, несмотря на то, что он перенес немало испытаний. Величественная фигура его сохранила былую осанку. Он все еще оставался красивым, сильным и стройным мужчиной.
Он сделал знак слуге, чтобы тот надел шляпу, — граф не любил церемоний. Твердым шагом подошел он к воротам.
Старый мрачный монастырь высился перед ним, но существовала большая разница между этой обителью, освещенной добросердечием игуменьи, принцессы Шарлотты, и зловещим монастырем кармелиток, где в каменном подземелье томилась обреченная на смерть его дочь…
Эбергард позвонил у решетчатой двери. Тотчас же появился монах-привратник. Он увидел богатый экипаж и незнакомого светского господина в дорогой собольей шубе и негромко спросил:
— Что привело вас сюда?
— Доложите игуменье, благочестивый брат, что ее желает видеть граф Монте-Веро.
— Соблаговолите подождать немного, благородный господин, — с поклоном ответил привратник и поспешил в монастырь. Вскоре он вернулся и гостеприимно распахнул калитку. — Добро пожаловать! Благочестивая мать-игуменья ждет вас.
Двор монастыря был широк. По краям росли старые деревья с раскидистыми ветвями, теперь голыми и обледенелыми. Очищенная от снега дорожка вела от ворот в стене к стрельчатому входу в здание. Окна в нем тоже были стрельчатые. Посвистывал ветер, сметал с крутых крыш снежную пыль. Во дворе было пусто — ранняя обедня давно окончилась, и монахини разошлись по своим кельям.
Указывая графу дорогу, привратник пояснил:
— В это время года посетители у нас редкость.
— Летом здесь, должно быть, очень оживленно? — спросил Эбергард.
— Да, благородный господин, летом здесь благодать… Впрочем, мы и зимой не чувствуем себя заброшенными — с тех пор как нами руководит благочестивая игуменья.
— Вы давно здесь в монастыре? — спросил Эбергард.
— Скоро тридцать лет, благородный господин.
— И сколько же вам лет?
— Скоро будет семьдесят. Я попал сюда в тринадцатом году, после того как мою правую руку раздробило в бою и мне отняли ее.
— Оттого-то вы и отворяете дверь левой… — заметил наблюдательный Эбергард. — Под рясой не видно, что у вас нет руки.
— Работать я больше не мог, —охотно рассказывал привратник, — и когда с горя умерла моя мать, а следом и отец, я и поступил в этот монастырь, еще не будучи постриженным… Да благословит Пресвятая Богородица нашу милостивую игуменью! С тех пор как она здесь, нам грех роптать на свою судьбу.
— Вы — достойный человек, благочестивый брат. Примите от меня небольшое вознаграждение за ваши прежние доблести. — И Эбергард опустил в уцелевшую руку привратника горсть золотых монет.
— Благодарю вас, благородный господин, за ваше великодушие. Но зачем мне деньги? У меня здесь есть все, что нужно.
— Я вижу, вы дали обет нищенства… — проговорил Эбергард любезно. — Простите мою недогадливость.
— Позвольте, благородный господин, опустить ваше богатое подаяние в эту железную кружку.
— Конечно! Делайте с ним, что хотите… А для кого собираются деньги?
— Для бедных жителей окрестных деревень.
Эбергард с радостью мог убедиться, что этот монастырь теперь достойно выполнял свое истинное предназначение. Он пожал руку старому монаху и вслед за ним поднялся по лестнице.
Наверху показалась игуменья и двинулась к нему навстречу.
Привратник удалился.
Эбергард поклонился принцессе Шарлотте. Оба были взволнованы этой встречей и не произнесли ни слова. Игуменья протянула графу руку и повела в свою приемную.
Трудно было поверить, что здесь живет принцесса. Покинув мир со всем его блеском и роскошью, Шарлотта стала вести жизнь суровую и простую.
Она избегала глядеть на графа. Душа ее только начала успокаиваться, и этот неожиданный визит разбередил старые раны. Она до сих пор любила Эбергарда и никогда не переставала его любить. Разлука с ним принесла ей много горя. Но теперь ее чувство, глубокое и тайное, изменилось — она любила Эбергарда как верного надежного друга, который может ободрить ее в трудную минуту и подкрепить советом и помощью.
— Простите, благочестивая игуменья, что еще раз нарушаю ваш покой, — сказал Эбергард взволнованным, проникновенным голосом. — Когда мы с вами простились навеки, я никак не думал, что нам суждено встретиться снова.
— Я понимаю вас, Эбергард. Вы охотно избежали бы этой встречи. Но я счастлива, что мне пришлось еще раз увидеться и поговорить с человеком, которого я теперь вполне поняла. Примите мой искренний привет.
— Ваша доброта действует на меня весьма благотворно, Шарлотта.
— Вы страдаете, Эбергард, я это вижу! — воскликнула игуменья. — Скажите же, что с вами случилось?
— Я вам все расскажу. И надеюсь, вы поймете меня, — проговорил Эбергард. — Да, я пережил тяжелые часы.
— Голос ваш дрожит… Ваше дитя… ваша дочь?..
— Она нашлась, Шарлотта! Она жива!
— О, благодарю тебя, Создатель, за это известие!
— Она жива, но…
— Говорите же, я должна все знать!
— Никогда больше она не будет счастлива. Никогда душе ее не знать покоя.
— О, Боже! Говоря так, вы выносите приговор и своей душе и судьбе.
— Отныне мой удел — утешать и поддерживать несчастную. Она разбита душевно и истощена физически. Бесчисленные страдания исчерпали ее силы, и теперь единственное ее желание, главное в жизни, — найти ребенка, которого она в минуту отчаянья отдала в воспитательный дом, чтобы избавить от преследований.
На лицо Шарлотты набежала тень. Она чувствовала, как графу тяжело говорить об этом.
Эбергард между тем продолжал:
— Но самое ужасное в ее судьбе, самое страшное ее наказание в том, что второе существо, произведенное ею на свет одновременно с первым, брошенное в минуту затмения, исчезло бесследно.
Шарлотту потрясло это известие. Она всплеснула руками и сказала:
— Вам приходится, мой друг, переносить и это тяжелое испытание…
— Теперь моя дочь, — продолжал Эбергард, — горит желанием увидеть своего ребенка… Я поспешил, чтобы забрать девочку из воспитательного дома, и что же я узнаю…
— Я догадываюсь… Жозефина?..
— Вы и принц Вольдемар взяли ее под свое покровительство!
— О, это было внушение свыше, Эбергард… Девочка здесь. Я воспитываю ее с такой любовью, какой раньше и не предполагала в себе… Но позвольте задать вам вопрос, простительный близкому другу, каким я себя считаю… Кто тот бесчестный человек, соблазнивший беспомощную девушку и сделавший ее игрушкой своих страстей? Говорите, Эбергард!.. Ну же!.. Вы уклоняетесь от прямого ответа?
— Не заставляйте меня говорить это, Шарлотта. Маргарита доверила мне свою тайну, и пусть она останется в глубине моего сердца. Все случившееся так ужасно, что я не должен был тревожить вас подобным образом. Помолитесь за мою бедную страждущую дочь.
— Помогая вашей дочери пережить ее горе, вы должны также простить тем, кто так страшно согрешил против нее, — сказала игуменья, протягивая графу руку. — В вас столько великодушия и благородства, что в моих глазах вы олицетворяете идеал человека. Не препятствуйте мне высказать все, что наполняет мое сердце, — это для меня благодеяние… Если на земле кто-нибудь в состоянии ободрить несчастную, так это вы, Эбергард. Я буду молиться за Маргариту, за вашу кающуюся дочь, бесчисленными страданиями искупившую свою вину. Пресвятая Богородица смилуется над нею… А принцу я скажу, что Жозефина, эта прелестная девочка, спасенная из воспитательного дома, принадлежит вам, что я отдала ее в ваш дом и тем облегчила горе несчастной матери.
— Не сердитесь на меня, Шарлотта, если я попрошу вас ничего не говорить принцу о моем посещении. Не спрашивайте у меня и причину этой просьбы, которая, может быть, покажется вам странной. Я желал бы, чтобы принц не знал, кому отдана вами Жозефина.
Благородная принцесса, внимавшая словам Эбергарда, не посмела высказать ужасной догадки, вызванной в ней просьбой графа. Она лишь закрыла руками побледневшее лицо и после долгой и тягостной паузы проговорила:
— Ваше желание будет исполнено, Эбергард. Но вы наверняка знаете, что Жозефина именно та девочка, которую вы хотите возвратить несчастной матери?
 — У нее есть родимое пятно, Шарлотта. Бог словно решил оказать милость страдалице, дав ей возможность узнать свою дочь среди тысяч детей. Происхождение этого знака так ужасно, что я просто ненавижу человека, позволившего себе такую жестокость… На плече у девочки, которую я ищу, как бы запечатлены следы пальцев этого негодяя — четыре красных пятна.
— Это она, Эбергард, нет сомнений!.. Подойдите сюда, я покажу вам этого ангелочка. — Шарлотта подошла к боковой двери и осторожно приоткрыла ее.
Граф увидел маленькую Жозефину, сидящую за столом у окна. Игуменья была права, называя прелестную девочку ангелочком. Белокурые волосы естественными волнами ниспадали на плечи Жозефины. Она не замечала приоткрытой двери. Ее полные невинности голубые глаза были обращены на лист бумаги, лежащий перед ней. Эбергард увидел, что она рисовала. С сияющим лицом она выбирала и смешивала цвета. Ящик с красками и бумага составляли сейчас все ее счастье.
Шарлотта приложила палец к губам и взглядом указала Эбергарду на прилежную художницу, словно хотела сказать: «Посмотри на нее, благородный человек, посмотри на ребенка Маргариты и порадуйся! Этот ангелочек, эта милая невинная девочка и есть та, которую ты ищешь и которую хочешь возвратить ее матери».
Граф Монте-Веро долго смотрел на маленькую Жозефину, а та и не подозревала, что за ней наблюдают. Но вот она подняла глаза и увидела игуменью и чужого господина, пристально смотревшего на нее. Но она не испугалась, а только застенчиво улыбнулась и смущенно потупилась.
Эбергард почувствовал, что это милое существо с темно-голубыми глазами и здоровым нежным румянцем на щеках доставит ему немало радости.
Шарлотта провела графа в теплую и уютную комнату, где сидела Жозефина. Девочка встала и вежливо поклонилась вошедшим.
— Ты опять занималась рисованием, художница моя? — ласково проговорила Шарлотта и погладила девочку по голове. — Посмотрите, Эбергард, какой у нее талант! Эта девочка просто поразила меня и принца, когда мы впервые увидели ее на благотворительном базаре. Она продавала там свои картинки, помогая погорельцам.
Граф подошел к столу и взял лист бумаги. Нарисованная на нем степная роза выглядела словно живая. Эбергард был поражен.
— Превосходно! —сказал он с улыбкой. — Роза просто как живая.
— Но рисование не мешает ей заниматься и более полезным делом, — добавила игуменья, любовно глядя на девочку.
— Под вашим руководством она, без сомнения, могла научиться только хорошему. Благодарю вас, Шарлотта, за все доброе, что вы сделали для этого ребенка. Вы сделали это и для меня.
— Ваши слова радуют меня и ободряют. Теперь мне легче будет расстаться с девочкой. Хотя мы с ней очень друг к другу привязались… — Шарлотта увидела, как девочка испуганно вскочила со стула. — Да-да, милая Жозефина, мы должны расстаться.
— О, это ужасно! — воскликнула девочка и бросилась ей на шею. Потом, горячо поцеловав игуменью, она тихо спросила: —Почему этот господин имеет право разлучить нас?
Шарлотта грустно улыбнулась на вопрос ребенка.
— Этот господин, Жозефина, мой лучший и благороднейший друг… Он хочет возвратить тебя твоей матери.
— Моей матери? —повторила девочка. — Но вы были для меня матерью!
— Прекрасные слова! — воскликнул Эбергард. — Они выражают все, что вы сделали для этого ребенка, Шарлотта.
— О, Жозефина так ласкова со мной, так благодарна! Но теперь, милое дитя, ты узнаешь свою настоящую мать. Пройдет какое-то время, и ты полюбишь ее так же, как и меня.
Девочка заплакала. Она крепко обнимала игуменью за талию, явно не желая расставаться с ней.
Эбергард был растроган этой сценой.
— Твоя мать грустит и страдает без тебя, — уговаривала девочку Шарлотта. Она ласково гладила золотистые волосы Жозефины. В глазах у нее тоже стояли слезы.— Неужели ты не хочешь утешить ее? Я ведь только заменяла тебе мать… Спроси господина Эбергарда, который специально приехал издалека, чтобы взять тебя с собой.
— Хорошо, я поеду, но и вы должны поехать со мной, — проговорила девочка, заливаясь слезами.
— Ах, милое доброе дитя! — воскликнула Шарлотта и поцеловала Жозефину в голову.
— Мне будет тяжело увозить ее от вас, — искренне сказал Эбергард.
— И для меня будет нелегко расстаться с моей милой Жозефиной, — растроганно сказала Шарлотта. — Но я не вправе задерживать ее здесь после того, что узнала о ней… В моем лице, милое дитя, ты всегда найдешь верного и любящего друга и советчика. Да благословит и сохранит тебя Пресвятая Матерь Божья! — Шарлотта крепко прижала девочку к груди, потом отстранила от себя и перекрестила. — Когда ты будешь рядом с той, что дала тебе жизнь, когда глаза твои будут встречать любящий материнский взор, а нежные ручки — обнимать материнскую шею, вспомни тогда и обо мне, своей Шарлотте, которая никогда тебя не забудет и всегда будет молиться за тебя Господу.
Жозефина плакала. Она никак не могла представить себе, что лишается покровительства той, которая так заботилась о ней все эти месяцы.
— Утешься, дитя! — ласково сказал Эбергард, протягивая руку плачущей девочке. — Мы оба желаем тебе добра. Неужели любящая тебя тетя Шарлотта отпустила бы тебя, не будь на то очень серьезной причины?.. Твоя мать зовет тебя к себе.
— Да, вы правы, — проговорила Жозефина, с трудом справляясь со слезами и хлюпая носом. — Я исполню ваш приказ, благородный господин.
— Не называй меня так. Это звучит слишком казенно, — с улыбкой сказал Эбергард.
— Жозефина, а ведь господин Эбергард — твой дедушка, — заметила Шарлотта с улыбкой. — Но лучше будет, если ты станешь называть его «дядя Эбергард»… А теперь я укутаю тебя, чтобы ты не простудилась, и уложу твой ящик с красками и твои книги… А картинки можно оставить себе на память?
Жозефина утвердительно кивнула — новый поток слез мешал ей говорить. Душа ее разрывалась на две половинки. С одной стороны, ей хотелось видеть свою настоящую, родную мать, ее влекло к ней новое и сильное чувство, которого она еще никогда не испытывала. С другой стороны, она очень любила Шарлотту, сильно и глубоко была к ней привязана, и вот теперь, через несколько минут, они должны расстаться, — может быть, навеки.
Эбергард мысленно уже дал себе слово никогда больше не встречаться с принцессой, чтобы не искушать ее и себя. Он понял при этой встрече, что по-прежнему испытывает к ней далеко не только дружеские чувства.
Шарлотте было тяжелей всех — ей предстояло расстаться и с Эбергардом, и с Жозефиной. Но она научилась отказывать себе во всем. В утешение ей оставалось сознание того, что Маргарита наконец обретет дочь, а Жозефина — настоящую мать.
С какой заботой укутывала она девочку, с каким старанием укладывала ее вещи! Потом еще раз обняла Жозефину, горячо поцеловала, перекрестила и попросила не забывать ее и любить.
Эбергард простился с великодушной женщиной, и они вышли из здания монастыря. Граф взял девочку на руки, чтобы она не простудилась, ступая по расчищенной от снега промерзшей дорожке. Знал бы он, что лишь несколько месяцев назад Жозефина ходила по снегу босиком и в рубище!..
Шарлотта проводила их до ворот и в последний раз простилась с ними. На глаза Жозефины снова навернулись слезы. Эбергард усадил ее в экипаж. Слуга закрыл дверцы кареты и сел на козлы. Кони тронули и рысью понеслись по направлению к столице.
К вечеру они были в Берлине. Карета остановилась перед дворцом графа Монте-Веро на Марштальской улице.
Здесь Жозефину ожидала улыбчивая горничная и уютная комната.
До отъезда в Париж Эбергард намеревался навестить своего друга Ульриха младшего, с которым он сдружился еще тогда, когда и предполагать не мог, какими тесными узами соединит их природа.
Ульрих, когда-то сильный и на вид здоровый мужчина, стал в последнее время хворать и уехал на юг, чтобы провести там зиму. Доктор Вильгельми, разысканный Эбергардом, сказал ему, что болезнь легких, которая в последние годы заметно обострилась, по всей вероятности, довольно быстро сведет Ульриха в могилу. Это известие очень опечалило графа, приехавшего с надеждой увезти с собой и своего друга.
Настал день отъезда.
Эбергард уже переоделся в дорожное платье. Экипаж, который должен был отвезти его, Жозефину и прислугу на вокзал, уже стоял у ворот, как вдруг подъехала карета принца Вольдемара…
Каким образом он напал на след? Неужели, несмотря на просьбу графа и принятые меры предосторожности, он все-таки узнал то, что должно было быть скрыто от него навеки?
Граф Монте-Веро не желал видеть Вольдемара. Хоть он и был глубоко тронут рассказом Маргариты о своей жизни и ее признаниями в любви к принцу, он не мог заставить себя встретиться с человеком, который так ужасно поступил с его горячо любимой дочерью. Его прием вряд ли обрадовал бы Вольдемара. И граф Монте-Веро не принял принца Вольдемара.
Вскоре отъезжающие сидели в вагоне поезда. Впереди был Париж, где в особняке на улице Риволи ждала их Маргарита.
И вот — Париж. Особняк Эбергарда.
Маргарита ждала их в вестибюле. На лице ее читалось тревожное ожидание. В глазах застыла надежда. Увидев Эбергарда с девочкой, она побледнела и поспешно пошла им навстречу. Затем остановилась на полдороги, крепко прижав руки к груди.
Эбергард подвел к ней Жозефину. Маргарита тотчас же спустила платье с плеча девочки и увидела родимое пятно. С радостным восклицанием обняла она обретенную дочь, а растроганный Эбергард издали любовался этой счастливой встречей.
Луч радости осветил особняк на улице Риволи, но тревоги и невзгоды скоро вновь должны были омрачить жизнь обитателей этого дома.
Вдобавок оставалось еще много нерешенных вопросов. Где второе дитя? Живо ли оно? Действительно ли принц Вольдемар узнал, что любимая им женщина — дочь графа Монте-Веро? Знает ли он вообще, что Маргарита жива?
Граф Монте-Веро, прежде чем покинуть Европу в очередной раз, — и может быть, теперь навсегда, — собирался узнать ответы на все эти вопросы.

XV. ЭШАФОТ НА ПЛОЩАДИ ЛА-РОКЕТ

Каждая крупная столица имеет свои увеселительные заведения и городские парки, но каждая из них имеет также и свои тюрьмы, крепости, и места для исполнения казни.
В немецком государстве, где смертная казнь заметно усовершенствована, преступников казнят прямо в тюрьмах, дабы не развивать у толпы вредных инстинктов.
Во Франции же, в Париже, эти кровавые зрелища до сих пор происходят публично, на площади Ла-Рокет, и собирают огромные толпы народа.
Казни парижским палачам не в новинку. Должность эта особенно упрочилась во время революций и теперь состояла лишь в том, чтобы нажимать планку у гильотины и тем самым освобождать нож. Таким образом, цивилизация преобразовала весь процесс казни.
Палачи прежних столетий были, как правило, изгоями общества. Нынешний же палач — не только достаточно образованный человек, но кроме своей кровавой должности, служит еще и по гражданской части.
Такая разница в отношении к палачу и его ремеслу появилась потому, что прежде, когда голову отрубали вручную, это делал сам палач. Вдобавок мучения жертвы зависели от искусства палача так направить удар, чтобы суметь перерубить шею с одного раза. Гильотина же не знает промахов. Палач нынче должен только положить голову преступника в лунку. Остальное исполнит машина. И палач как бы остается несколько в стороне от этого убийства.
А теперь мы расскажем, как устанавливается эшафот на площади Ла-Рокет.
С вечера накануне казни площадь оцепляют часовые, чтобы любопытные не мешали работе. Палач со своими помощниками приезжает в прекрасной карете, способной вызвать зависть почти у каждого почтенного буржуа. За ними следует запряженная парой коней повозка со всеми принадлежностями для эшафота. Мастер и рабочие приезжают в извозчичьих экипажах. Когда все оказываются в сборе, начинается зловещая и тайная работа, которую не должны слышать и видеть даже живущие по соседству.
Прежде всего работники вкапывают в землю четыре толстых столба, поддерживающих весь эшафот. Затем, вкопав между ними несколько маленьких столбиков и уложив поперечины, прибивают к ним доски, обагренные кровью не одного казненного. Это и есть помост. К нему пристраиваются ступени. Доски и ступени покрываются черным сукном. Эшафот готов.
Сверху на него устанавливается старая темно-красная машина, называемая гильотиной. Она состоит из двух высоких и толстых брусьев, внизу соединенных собственно плахой, а вверху — перекладиной. Сооружение это напоминает грубо сделанную раму, стоящую строго отвесно на короткой своей стороне. В обоих брусьях проделаны пазы. По ним падает нож, очень тяжелый, широкий и острый, формой своей напоминающий прямоугольник с одной скошенной стороной, остро заточенной. Ею и перерубается шея. Деревянным засовом нож крепится в пазу и у верхней поперечины почти незаметен.
Палач нажимает на планку, та отодвигает засов, нож падает на плаху и разом отделяет голову от шеи. Голова падает в корзину. Палач поднимает ее за волосы и показывает толпе, а работники тем временем уже подставили под эшафот сосуды, куда стекает кровь казненного.
Площадь Ла-Рокет, где воздвигается эшафот, просторна и может вместить тысяч двадцать зрителей. Народ собирается сюда с раннего утра, чтобы занять место поудобней, а к моменту казни все окна, балконы и крыши домов забиты любопытными…
Эшафот, подобный тому, о котором мы рассказывали, воздвигался на площади Ла-Рокет в ночь накануне прибытия в Париж Эбергарда и Жозефины. Предназначался он… для Фукса.
Этот хитрый, ловкий и опытный преступник попал-таки в руки правосудия. И история его наделала много шума. Рыжему Эде удалось скрыться, и это обстоятельство вселяло в Фукса надежду, что товарищ освободит его.
Розыск и захват Фукса производился в то время, когда Эбергард отправился в Бургос за Маргаритой.
Вот каким образом захватили Фукса.
Беглые каторжники убили, как мы помним, двух путешественников, чтобы завладеть их документами и одеждой.
Родственнику одного из убитых, некоему Люсьену Авантье, удалось разыскать их могилы. Он настоял, чтобы трупы погребенных были освидетельствованы, и пришел к выводу, что это были трупы не каторжников, а путешественников. Тогда Люсьен Авантье, молодой и решительный француз, поклялся, что не успокоится до тех пор, пока не разыщет подлых убийц.
Полиция держала это открытие в тайне. Преступники, несомненно, осевшие в Париже, не должны были знать, что их разыскивают, тем более что со времени их побега прошло несколько лет.
Префект, к которому Авантье обратился за содействием, обнадежил его, сказав, что преступников наверняка удастся найти, потому что они почувствовали себя в полной безопасности и, осмелев, перестали принимать меры предосторожности.
Внешность преступников была известна, как и то, что живут они по паспортам убитых путешественников. Полицейские стали просматривать все книги, куда записывались приезжие. Люсьен был неутомим и пообещал щедрое вознаграждение чиновникам, производящим следствие, если они нападут на верный след.
Работа, предпринятая отважным молодым французом и полицейскими чиновниками, была трудоемкой и кропотливой. Несколько раз они находили в записях имена убитых с указанием адреса. И каждый раз, проникая или врываясь — смотря по обстоятельствам — в означенный дом, чтобы арестовать преступников, они уходили ни с чем. Оказывалось, что интересующие их лица съехали неизвестно куда.
Наконец в одном подозрительном доме полицейские захватили пожилого человека с рыжей с проседью бородой и второго, помоложе. Они устроили там дикую оргию с продажными женщинами. Когда они стали сопротивляться полиции, их силой потащили в Мазас. Там выяснилось, что задержанные — другие люди, но тоже беглые преступники. Их тотчас же отправили в тюрьму.
После долгих розысков Люсьен узнал, что возле монастыря Святого Антония, в той части города, которая пользуется дурной славой, часто можно видеть двух человек. По всей вероятности, это злоумышленники, говорила работница, натолкнувшая Люсьена на этот след, потому что они появляются там только поздним вечером или ночью. Много подобных сообщений выводили молодого француза на ложный след, но он был неутомим и проверял каждое.
Он попросил описать ему наружность двух таинственных посетителей монастыря. Описание это оказалось вполне подходящим к приметам беглых каторжников, сообщенным ему в полиции.
По словам работницы, один из них — Фукс — пожилой, небольшого роста. Волосы и борода с проседью. Глаза злые и беспокойные. Говорит по-французски и по-немецки. Товарищ его — Рыжий Эде — моложе. Он худощав и внешностью вовсе не напоминает преступника. Бороды он не носит. Волосы его разделены пробором посреди головы, как у всех парижских франтов. Ногти длинные и ухоженные. Оба хорошо, даже изысканно одеты и своим поведением не вызывают никаких подозрений, кроме таинственных ночных посещений монастыря, где, как утверждает молва, творятся темные дела.
Когда Люсьен Авантье сообщил эти сведения полицейским чиновникам, ответом ему были гримасы неудовольствия — слежка за монастырем представлялась делом хлопотным и чреватым скандалом с духовенством.
Не нашел он поддержки и у префекта.
— Вторгаться в монастырь мы не можем, — любезно объяснял он. — Полиции не дано такого права.
— А если в монастыре скрываются преступники?! — воскликнул Люсьен.
— Даже в этом случае мы не можем нарушить святость и спокойствие обители. Уж поверьте мне, сударь. Императрица — покровительница всех монастырей, и если…
— Ага, теперь я понимаю… Но в таком случае мы можем окружить монастырь. Если вы дадите мне несколько человек, мы сделаем это сегодня же вечером.
— Хорошо, я дам вам людей. Но прошу вас — никаких попыток проникнуть в монастырь. Мне не хотелось бы иметь из-за вас неприятности.
— Обещаю вам, господин префект, что покой этой святой обители мы не нарушим.
—Я верю вам. Сегодня вечером на улице Святого Антония вы найдете десять полицейских… Мы не меньше вашего заинтересованы в поимке этих опасных преступников. Так что, господин Авантье, вполне можете рассчитывать на нашу помощь.
Исполненный надежды молодой француз вышел от префекта и с нетерпением стал ожидать вечера.
Когда стемнело, он вооружился револьвером и отправился в квартал Святого Антония. Напрасно ждал он обещанных полицейских — их не было. Авантье подумал: не сбегать ли за ними в участок, но это было рискованно — преступники могли заподозрить неладное и скрыться. Решив полагаться только на свои силы, Люсьен отправился поближе к монастырю и стал караулить ворота и видимую ему часть улицы. Смелый юноша ждал не напрасно. Около полуночи он увидел две фигуры, закутанные в плащи. Люсьен был один, но, несмотря на это, он преградил дорогу двум подозрительным типам, спешившим к монастырю.
— Фукс! — воскликнул он громко и решительно. — Господин Ренар!
Это, действительно, были Фукс и Эдуард. Они опешили от неожиданности, подумав, что встретили кого-нибудь из знакомых. Увидев незнакомца, преступники бросились бежать.
Люсьен погнался за ними, призывая на помощь. Рыжий Эде свернул в одну сторону, Фукс — в другую.
Люсьен стал преследовать Фукса. Увидев, что его настигают, Фукс выхватил кинжал. В ответ Люсьен направил на него револьвер.
В это время откуда ни возьмись появились полицейские, и Фукс тотчас был окружен. Силы были слишком неравны, и Фукс счел за благо сдаться. При этом он заявил с насмешливой улыбкой:
— Только без рук, господа! Я терпеть не могу насилия. — Тут Фукс сделал знак стоявшему на углу извозчику, бросил ему пятифранковую монету и в сопровождении полицейских уселся в экипаж.
Люсьен Авантье следовал за ними на другом извозчике и был счастлив от сознания того, что, по крайней мере, один из двух опасных преступников теперь не избегнет наказания.
В полицейском участке чиновники быстро убедились, что задержанный, в самом деле, Фукс — или «господин Ренар».

XVI. ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ТЮРЬМЫ ЛА-РОКЕТ

Фукса повезли в Мазас, временную тюрьму, и через несколько недель судьба его была решена. Несмотря на то, что всю вину он свалил на Эдуарда — «Рыжего Эде», участие его в многочисленных и жестоких преступлениях было настолько доказано, что его приговорили к смертной казни.
Между тем Рыжий Эде не терял времени. Перебрав все возможные средства, чтобы спасти своего товарища, он решил искать помощи в известном нам Ангулемском дворце. С величайшей осторожностью пробрался он туда и обратился к Леоне и Шлеве с просьбой помешать исполнению приговора.
Расчет его был верен. В Ангулемском дворце бывают сильные мира сего, люди влиятельные и знатные. Кроме того, мстительный барон не упустит возможности спасти Фукса от гильотины и тем самым обрести в его лице надежного исполнителя своих коварных замыслов. Чтобы убедить барона, Эде употребил все свое красноречие, ибо дело предстояло не только трудное, но и рискованное — смертный приговор был уже представлен на утверждение императору.
Барон знал, что Луи-Наполеон с уважением относился к решениям окружного суда и никогда не пользовался своим влиянием, чтобы добиться их пересмотра. Так что промедление было равно смерти. Как только император ставил на приговор свою подпись, преступника тотчас же перевозили в тюрьму Ла-Рокет и вскоре казнили.
Думая о том, как помочь Фуксу, барон вспомнил человека, который мог бы оказать ему большую помощь в этом деле, несмотря на то что услугами его барон до сей поры никогда не пользовался.
Это был господин д'Эпервье, начальник тюрьмы Ла-Рокет.
Господин д'Эпервье был частым посетителем Ангулемского дворца и страстным поклонником графини Понинской, которую он называл богиней греховной красоты и прелести. Начальник тюрьмы вел широкий образ жизни, что позволяло думать о нем, как о человеке богатом и влиятельном, а частые визиты в Ангулемский дворец свидетельствовали о его смелости.
После недолгих размышлений Шлеве решил, что господин д'Эпервье — как раз тот человек, который может спасти Фукса от гильотины. В свою очередь, Фукс был как раз тем человеком, который поможет ему, барону Шлеве, свести счеты с графом Монте-Веро. Фукс уже не раз доказывал ему свою преданность.
Тем временем Фукс в закрытой арестантской карете был перевезен из Мазаса в Ла-Рокет, что было равносильно объявлению смертной казни. Ее назначили через два дня. Это обстоятельство неприятно поразило Фукса. Если из Мазаса бежать было невозможно, то из тюрьмы Ла-Рокет — тем более.
Однако когда его привели в камеру на первом этаже, он первым делом измерил толщину стен, проверил прочность решетки на маленьком оконце и осмотрел крепкую железную дверь с небольшим отверстием, через которое ему подавали пищу, довольно вкусную и питательную. С мрачным юмором он заметил себе, что его хотят откормить для последней процессии, как рождественского гуся перед закланием, — чтобы было кого казнить, чтобы не оскорбить взоры парижан, предавая смерти полумертвеца.
Впрочем, ему было вовсе не до смеха, когда он, обследовав камеру, выглянул в зарешеченное оконце и увидел усиленный караул в тюремном дворе. Бежать отсюда решительно было невозможно. Но для Фукса не было ничего невозможного. И даже здесь, в тесной камере, откуда теперь ему был только один выход — на эшафот, он все-таки не терял надежды спастись — силой или хитростью.
И тогда он придумал план: при первой возможности, когда надзиратель вечером войдет в его камеру, наброситься на него и задушить, а потом переодеться в его форму и, обманув охрану, выбраться за ворота. В случае неудачи терять ему все равно было нечего…
Но неожиданные обстоятельства заставили его отказаться от своего плана.
Это произошло вечером того дня, когда его перевели в Ла-Рокет. В коридоре он услышал громкие голоса, один из которых показался ему хорошо знакомым. Фукс саркастически усмехнулся. Оказывается, высокие покровители, которых он не выдал на суде, не забыли о нем. Похоже было, что барон Шлеве, которого он мог бы сильно скомпрометировать, но не сделал этого, пришел ободрить и утешить его.
Загремел ключ в замке тюремной двери, и она отворилась.
Надзиратель отступил к противоположной стороне коридора, а в дверях, рядом с господином начальником тюрьмы, показался барон Шлеве — добрый, благочестивый, сострадательный друг отыскал в тюрьме несчастного узника. На такую жертву был способен только один человек — благородный барон Шлеве!
Начальник тюрьмы вежливо откланялся: дескать, он сделал исключение доброму барону, позволив ему повидаться с приговоренным к смерти, и теперь удаляется, чтобы не мешать их свиданию.
Фукс церемонно поклонился барону, не побрезговавшему навестить его.
— Простите, господин барон, что не могу предложить вам кресло, — с усмешкой сказал он. — Париж называют столицей цивилизованного мира, но я нахожу, что он очень отстал по части комфорта.
Шлеве рассмеялся. Ему понравилось, что Фукс сохранил чувство юмора, даже будучи приговоренным к смерти.
— Ничего, дорогой Фукс, мы можем разговаривать и стоя… Мне очень грустно видеть вас здесь, так как я уверен, что вы… гм… невиновны.
— Вы вольны так думать, господин барон. И я тоже так считаю. Но на суде мне не хватило доказательств.
— Мне ужасно грустно, что вашей голове угрожает опасность, — продолжал Шлеве, понизив голос и подойдя ближе. — Вы были тем человеком, на которого можно положиться.
— Был и остаюсь им, господин барон. Даю слово.
— К сожалению, когда вас арестовали, я находился в Испании. Возникли срочные дела в Бургосском монастыре, и не было никакой возможности своевременно вмешаться в вашу судьбу. А теперь приговор подписан и дела ваши плохи.
— Хуже некуда, барон.
— Боюсь, что спасти вас уже не удастся. Слишком поздно.
— Спасти приговоренного к смерти никогда не поздно, дорогой барон, пока наши головы не лежат на плахе.
Барон закашлялся. Слово «наши» применительно к нему неприятно резануло слух бывшего камергера.
— Вы очень благородно поступили по отношению к некоторым людям, — продолжал Шлеве, — и эти люди желают что-нибудь сделать для вашего спасения.
— В таком случае им надо поторопиться.
— Вы уже ознакомились с обстановкой?
— Я всегда начинаю с этого.
— Ну так вот. Эти люди готовы помочь вам, если они и в дальнейшем могут рассчитывать на ваше молчание и вашу благодарность… Кстати, вы знаете, что граф Монте-Веро нашел свою дочь?
— Это для меня новость. Однако и везет же этому человеку!.. Скажите графине Понинской, дорогой барон, что через три дня его везению придет конец… Через три дня после того, конечно, как мне удастся вырваться из этой проклятой западни.
— Во всяком случае, владетельница Ангулемского дворца может рассчитывать на вас? — спросил Шлеве.
— Всегда и везде, господин барон. Разве Фукс хоть когда-нибудь подводил кого-нибудь из вас?
— До сих пор вам не очень везло.
— Вы говорите о Рио и о пожаре?.. Но ведь не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, дорогой барон.
— Вы, однако, шутник, Фукс.
— Почему бы и не пошутить в двух шагах от эшафота?.. Так что если вы собираетесь помочь мне, приступайте к делу немедленно.
— Я пришел утешить вас, но…
— Если вы не можете предложить мне ничего более существенного, то я сам сумею спасти себя.
— Предоставьте это мне, Фукс. Завтра ночью вы будете на свободе.
— Завтра ночью — это слишком поздно. Вы, должно быть, не знаете, что в ночь перед казнью к приговоренному приставляют двух сторожей и священника. Думаю, господин барон, что завтрашняя ночь в моей жизни может оказаться последней.
— Сторожа со свечами и вином придут к вам только в полночь, а вместе с ними и судья, чтобы огласить вам приговор. Потом явится священник. Но ни надзиратели, ни судья, ни священник вас уже не застанут: в одиннадцать вечера вы будете на свободе.
— Это очень рискованно… А вдруг в последнюю минуту вы бросите меня?
— Тогда графиня Понинская лишится вашей помощи.
— Да, но я лишусь головы. Мне-то она дороже.
— Раньше не получится, любезный Фукс. Я не чародей и провести вас сквозь тюремные стены не могу.
Фукс сверкнул глазами.
— Что ж, придется рискнуть… Передайте графине, что я с надеждой буду ждать своего вызволения. Скажите ей, что в этот раз я более успешно докажу ей свою благодарность. Через три дня в особняке на улице Риволи безутешный граф будет оплакивать дорогую ему покойницу.
— Хорошо, дорогой Фукс, я так и передам… А потом вы, разумеется, из Гавра отплывете в Америку?
— Вы угадали мои намерения, барон. Только не через Гавр… Я выберу дорогу получше.
Шлеве удовлетворенно кивнул.
— Это ваше дело… Договор заключен. Теперь все зависит от начальника тюрьмы. Я сию же минуту иду к нему. От него вы узнаете все остальное.
— Тысяча благодарностей, барон.
— Не спите, Фукс, чтобы и во сне не проболтаться о том, что мы с вами решили… Значит, через три дня в особняке на улице Риволи будет покойник?
— Наверняка, дорогой барон. И может быть, не один.
Заскрежетал ключ в замке, и барон громко сказал:
— Да ниспошлет вам Господь свою милость!
Разговор был окончен. Господин д'Эпервье лично отворил дверь — неслыханная благосклонность! Но, чтобы не испачкать своих рук, он надел кожаные перчатки.
Барон двинулся ему навстречу. Господин начальник предоставил надзирателю возможность запереть дверь и провел дорогого гостя в свой служебный кабинет, а оттуда они направились домой к господину д'Эпервье — он жил совсем рядом с тюрьмой. Разговаривая о холодной осени и о последних скачках, они дошли до роскошной квартиры господина д'Эпервье.
Канделябры уже горели в зале, куда начальник тюрьмы провел гостя. Он предложил барону присесть в обитое бархатом кресло. Лакей принес отличную мадеру и дорогие бокалы. Казалось, господин д'Эпервье задался целью оказать барону самый изысканный прием.
Когда оба господина, знакомые, как мы уже знаем, по Ангулемскому дворцу, остались вдвоем, разговор зашел об удивительных увеселениях, предоставляемых своим гостям графиней Понинской.
— Эта женщина — просто чародейка! — заявил д'Эпервье с таким восторгом, что барон больше не сомневался в его любви к Леоне.
— Она так же хороша, как и умна и недоступна, — подтвердил он.
— Недоступна, — задумчиво повторил д'Эпервье. — Должно быть, вы правы, барон… Кстати, вы давно знакомы с графиней?
— Я имею честь уже несколько лет пользоваться ее доверием. Это несчастная женщина, преследуемая судьбой.
— Кто бы мог подумать! Она всегда так весела и безмятежна.
— Это обманчивое впечатление.
— В чем же причина ее несчастий?
— О, это семейная тайна.
— Графиня — красивейшая и благороднейшая из всех знакомых мне женщин! — с воодушевлением воскликнул д'Эпервье и наполнил бокал барона в надежде, что тот предоставит ему возможность познакомиться поближе с первой красавицей Парижа. — Выпьем за здоровье этой прелестной женщины, барон!
— С удовольствием, — охотно согласился Шлеве. — Между прочим, мое сегодняшнее посещение имеет прямое отношение к этой тайне.
— Имеет отношение к этой тайне? — с удивлением переспросил начальник тюрьмы. — Этот приговоренный к смерти?..
— …с которым я сегодня разговаривал с вашего позволения, —закончил за него Шлеве.
— Этот Фукс и прекраснейшая и благороднейшая дама?..
— …таинственно связаны между собой, —добавил Шлеве. — Не расспрашивайте меня более, господин д'Эпервье, прошу вас! Я не распоряжаюсь чужими тайнами. Могу лишь заверить вас, что графиня всем пожертвует, лишь бы приговор не был приведен в исполнение.
— Я в высшей степени поражен!.. Но, Боже мой, почти в каждом семействе случаются какие-нибудь несчастья. Вспомните маркиза Шартра, брат которого был сослан на вечное поселение в Кайен. Вспомните сына графа Монтебло, бежавшего в Австралию…
— Ему удалось бежать? — подхватил Шлеве, стараясь повернуть разговор в нужном ему направлении.
— Он хотел избежать позора, — пояснил д'Эпервье.
— Граф, должно быть, горячо благодарил Создателя и тех доброжелателей, которые способствовали его бегству… Каким образом ему удалось бежать?
— Пять или шесть лет назад это было еще возможно…
— Вы хотите сказать, что теперь — другое дело? — многозначительно спросил Шлеве.
— Правительство обязало тюремные власти принять все меры предосторожности.
— Я вынужден буду дать весьма грустный ответ графине Понинской, — сказал Шлеве и встал, не скрывая своего неудовольствия.
— О, досточтимый барон, не сочтите за труд передать прелестной графине, что для нее я готов на все! — с прежним воодушевлением проговорил начальник тюрьмы.
Лицо Шлеве приняло присущее ему дьявольское выражение, соединявшее в себе и высокомерие, и злобу, и насмешку.
— Пустые слова графиня Понинская пропускает мимо ушей. Она вознаграждает своей милостью только дела.
Начальник тюрьмы Ла-Рокет задумался над словами барона, а Шлеве пристально смотрел на него.
Вдруг д'Эпервье схватил его за руку.
— Скажите мне прямо, что я должен сделать для прекрасной графини, чей образ не покидает меня ни во сне, ни наяву, — быстро проговорил он голосом, полным волнения и страсти.
— Говорите тише, господин д'Эпервье… — предупредил его Шлеве, — У нас тут зашла речь о таких вещах…
— …из-за которых я могу лишиться головы. Вы правы, господин барон, но все-таки скажите, чего желает графиня Понинская?
— Между нами говоря, любезный господин д'Эпервье, удовлетворить ее желание нелегко, но вам, я думаю, это удастся. Графиня желает, чтобы заключенный в Ла-Рокет знакомый вам человек избежал мучительных сцен, предстоящих ему в эту и следующую ночи.
д'Эпервье, ни слова не говоря, взял барона под руку и повел в свой кабинет. Там он показал сверток, лежавший на столе, и сказал:
— Вот приказ о приведении смертного приговора Фуксу в исполнение. Он должен быть казнен через два дня. Вся ответственность лежит на мне, господин барон. Вы понимаете, что это значит?
— Заключенный у вас в тюрьме под надежной охраной, не так ли?
— Да, верно.
— Завтра в полночь ему огласят приговор и приставят двух сторожей, если я не ошибаюсь?
— Да.
— Вы доверяете своим надзирателям?
— Вполне.
— Вот видите, все складывается как нельзя лучше. Заключенный находится под строгой охраной проверенных и надежных надзирателей. Не можете же вы, господин д'Эпервье, сами его караулить? Да от вас никто этого и не требует. Поэтому, если вдруг заключенный совершит побег, отвечать будут те, кто нес непосредственную охрану. Вы же в это время будете находиться в Ангулемском дворце, в обществе очаровательной графини… Наедине с нею…
—Наедине с графиней?! — возбужденно воскликнул д'Эпервье. — Я не ослышался?
— Я обещаю вам это… Если, конечно, вы поможете осужденному избежать казни.
— Перед каким трудным выбором вы меня поставили…
— Решайте, милый д'Эпервье, и решайтесь. У вас есть редкая возможность завтра в одиннадцать вечера быть свидетелем того, как прекраснейшая из женщин будет давать наставления балетным танцовщицам и «мраморным дамам»* в своем будуаре, куда никто и никогда не допускается. Вы будете присутствовать при этом зрелище, а потом останетесь наедине с графиней, в то время как заключенный, переодетый в какой-нибудь другой наряд, выйдет из тюрьмы.
— Это невозможно! Его узнают.
— Предоставьте это мне, драгоценный господин д'Эпервье. Но прежде ответьте мне на два вопроса: во-первых, имеете ли вы дубликаты ключей от камер заключенных?
— У меня есть ключи от всех камер.
— Отлично! Одолжите мне один из них — от камеры Фукса — до завтрашнего полудня… И во-вторых, кто, кроме надзирателя, войдет завтра вечером к заключенному?
— Никто не имеет права к нему входить.
— Подумайте хорошенько, господин д'Эпервье. Не может ли завтра войти к нему, скажем, помощник палача?
— Вы правы. Помощник палача может войти к нему. Ваша предусмотрительность просто поражает меня, господин барон! —Начальник тюрьмы явно был в сильном волнении. Лицо его покраснело. На лбу проступили крупные капли пота.
— Помощник палача? Превосходно! Если до завтрашнего полудня вы дадите мне ключ, чего никто, даже моя тень, не узнает, то от вас в дальнейшем потребуется только одно: сесть в экипаж, который в десять часов вечера будет ждать вас у ворот.
— Вы… вы страшный человек, барон… — прошептал д'Эпервье, чувствуя себя побежденным. — Вы — демон-искуситель!
Шлеве торжествующе рассмеялся.
— Мы с вами хорошо понимаем друг друга, любезный господин д'Эпервье. Для того чтобы близко… очень близко увидеть прекрасную женщину, можно прибегнуть и к услугам дьявола… Я жду вас завтра в начале одиннадцатого вечера у входа в Ангулемский дворец… Итак, по рукам!


* Так в Париже называли девушек, исполнявших живые картины, придуманные Леоной. (Прим. автора.)


Господин д'Эпервье протянул мягкую ладонь барону Шлеве и тот сжал свои костистые пальцы — как будто коршун поймал суслика.
— Ну, а теперь позвольте ключ, друг мой, — напомнил барон.
На лице д'Эпервье отразилась внутренняя борьба. Он помедлил. Вытер пот со лба. Скомкал большой платок. Он понимал, что, отдав барону ключ, сам становится соучастником преступления, и пути назад уже не будет.
Видя его колебания, Шлеве постарался помочь ему сделать выбор.
— Вам будет позволено любоваться графиней так долго и на таком расстоянии, какое вам будет угодно… Возможно, она будет не одета… и благосклонна…
— Хорошо, хорошо!.. Когда вы вернете мне ключ?
— Завтра в полдень я сам принесу его вам.
— Вы понимаете, господин барон, чем я рискую?
— Будьте совершенно спокойны, господин д'Эпервье. Если я берусь за дело, то можете вполне положиться на меня.
— Что ж, — снова помедлив, сказал начальник тюрьмы, — в таком случае нам придется вернуться в мой служебный кабинет в тюрьме.
Шлеве молча кивнул. Морщинистое лицо его излучало торжество.
Привратник, удивленный столь поздним визитом начальства, с готовностью открыл ворота и впустил их.
д'Эпервье снова провел барона в свой кабинет и, попросив обождать, скрылся в соседней комнате. Через несколько минут он вернулся. В руке у него был довольно большой заржавленный ключ. Сорвав номерок, д'Эпервье отдал его барону.
— Благодарю вас за вашу любезность, господин д'Эпервье, — с усмешкой сказал барон. — Уверен, вы не будете раскаиваться в ней… Завтра в полдень я еще раз вас побеспокою, чтобы вернуть ключ и просить вас разрешить мне в последний раз посетить Ла-Рокет и проститься с заключенным.
— Это невозможно ни под каким видом! Вы сами себя выдадите!
— Разве в последний день к приговоренному не пускают родственников, чтобы проститься?
— Родственников — да. Но больше никого!
— В таком случае завтра я представлюсь вам как брат узника и в вашем присутствии прощусь с ним.
— Это весьма дерзкий и смелый план.
— Вы и тут ничем не рискуете, господин д'Эпервье, потому что если все откроется, то вы просто окажетесь жертвой обмана, за который никак не можете нести ответственность.
— Хорошо! Я вообще ничего не знаю и знать не хочу. Все это — исключительно дело ваших рук, барон.
«Но только не посещение Ангулемского дворца», — подумал Шлеве.
— Прощайте, господин д'Эпервье. Завтра в десять часов вас будет ждать экипаж. — Барон еще раз пожал мягкую руку начальника тюрьмы — как нового друга и вышел из комнаты.
Начальник тюрьмы молча провожал его до ворот.
Один взгляд, брошенный в тускло освещенный коридор темницы, убедил барона, что она не так уж сильно охраняется. Негромко переговариваясь, два скучающих надзирателя прохаживались по коридору между камер заключенных.
Внизу жил сторож, который без особого разрешения начальника никого не впускал в здание тюрьмы и не выпускал из него. По приказанию начальника он с готовностью отпер тяжелую дверь.
Барон вышел во двор, где также расхаживали часовые. Было уже поздно и темно. Двор тоже, как заметил барон, освещался довольно слабо.
Еще двое часовых стояло у ворот с внутренней стороны. Привратник отпер ворота, и только тогда барон оказался на свободе.

XVII. КУПАЮЩАЯСЯ СУСАННА

Следующий день выдался пасмурным. Небо было затянуто сизыми тучами. Моросил дождь со снегом, добавляя грязи на улицах Парижа.
Еще с вечера Шлеве отправил надежного слугу к слесарю, живущему в одном из ремесленных переулков, и приказал к утру изготовить точную копию ключа. Ни слесарь, ни лакей не знали, какую дверь должен отпирать этот ключ, но утром заказ был готов.
Получив ключ и отослав лакея, чтобы незаметно уйти из дому, барон переоделся в простое платье мещанина. Парик, которого он никогда не носил, совершенно изменил его лицо. Облачение довершили широкополая шляпа и темный плащ. Закутавшись в него, барон вышел из дому.
Никто из самых близких знакомых и друзей не узнал бы в этом наряде надменного поверенного графини Понинской. Кроме того, было еще так рано, что все друзья и знакомые барона просто-напросто спали. Кому из них могла прийти в голову шальная мысль отправиться куда-то пешком в такое время и в такую погоду?
Не обращая внимания на дождь, Шлеве торопливо шагал к окраине Парижа. Он пересек несколько площадей, перешел на другой берег Сены и наконец оказался у цели.
Перед ним на отшибе стоял большой дом, позади которого начинался пустырь. Это было жилище парижского палача. В прежние времена палач не имел права жить в черте города, теперь на это не обращали внимания. За пустырем тянулись другие кварталы — городской окраины.
Хоть занятие палача больше не считалось бесчестным, водить знакомство с ним люди избегали. Должно быть, по традиции или из суеверия.
Шлеве вошел в приоткрытые ворота и увидел во дворе человека у небольшой повозки странного вида. Вымоченное дождем дерево, из которого была сделана повозка, казалось черным. Верх повозки был откинут. Человек с засученными рукавами, что позволяло видеть его мускулистые руки, мыл повозку внутри. Он был одет в непромокаемую рубаху и панталоны, красный кант на которых указывал на его былую принадлежность к военной службе. Его черные волосы взлохматились от работы. На них блестели капли дождя. Он мыл фургон для перевозки заключенных к месту казни, и, судя по всему, предназначался он для Фукса, а человек с мускулистыми руками был помощником палача.
Шлеве отряхнул мокрый плащ и позвал:
— Эй, любезный!
Человек с голыми руками обернулся и, увидев Шлеве, сказал с усмешкой:
— Любезный?.. Вы первый меня так называете… И что же вам угодно?
Шлеве подошел ближе, но на него так пахнуло из фургона, что он тотчас отпрянул.
Помощник палача гулко рассмеялся.
— Я бы очень хотел переговорить с вами с глазу на глаз, — сказал Шлеве с учтивой миной, хотя на душе у него кошки скребли.
— Говорите!.. Мне некогда! — отрывисто бросил помощник палача, продолжая мыть фургон.
— Мы здесь промокнем.
— Мы и без того уже промокли… Ну, так что у вас за дело ко мне?
— Я хочу попросить вас об одном одолжении… Разумеется, за определенную плату.
Услышав о деньгах, человек с голыми руками сделался покладистей.
— Пойдемте под арку, — сказал он. — Там нас не так промочит.
Шлеве, дабы подтвердить свое обещание, позвенел кошельком.
Помощник палача слез с повозки и, подойдя к барону, которого до этой минуты не знал, но начинал уважать все больше и больше, провел его под широкую арку ворот.
— Дело, видите ли, просто в моем желании пошутить. Приятель дает завтра маскарад, и я хотел бы прийти туда в вашем костюме.
Помощник палача рассмеялся тем же гулким смехом.
— Надо думать, вы решили напугать там всех женщин?
— Что-то в этом роде. Во всяком случае, мне нужен точно такой костюм, какой вы надеваете перед казнью.
— До завтра? Это довольно затруднительно.
— Я думаю, он не так уж сложен, а?
— Ничего сложного. Может быть, вы желаете взглянуть на него?
— Вы очень добры, но не смогли бы вы одолжить мне ваше платье до завтра, чтобы портной мог взять его за образец?
— Нет, оно понадобится мне сегодня вечером. В Ла-Рокет поступил один смертник, и мы будем строить ему эшафот.
— Ну, если так, тогда и смотреть не стоит, — сказал Шлеве, — потому что описать словами ваш костюм довольно трудно.
— Вовсе нет! Он очень прост: красная рубаха, черные панталоны и высокие сапоги — вот и все.
— Ваше платье еще новое?
— Совсем новое, —сообщил помощник палача.
— Я дал бы вам сорок франков, если бы вы одолжили мне его до завтра.
— Сорок франков?! — воскликнул собеседник. — Черт возьми! Это было бы неплохо!
— И мне это выгодней, — сказал барон. — Портному я заплатил бы шестьдесят, а вам дам только сорок и вдобавок получу подлинный костюм.
— Да, — согласился помощник палача, — это разумно.
— Скажите, а платья ваших товарищей и ваше — одинаковы?
— Конечно. Все костюмы совершенно одинаковы, и потому мне кажется, что ваше дело можно уладить.
— Если так, то я сейчас же дам вам сорок франков.
— А я дам вам свой костюм, а на вечер займу такой же у Германа, так как иначе меня не пустят в тюрьму. Ну, а ночью, при постройке эшафота, будет уже все равно, красная или белая на мне рубаха… Ночью все кошки серы.
— Хорошо, — сказал барон. — Но вы должны молчать об этом, потому что мне будет очень неприятно, если на празднике узнают, что я надел ваше настоящее платье.
— Не беспокойтесь, никто ничего не узнает, — ответил помощник палача и быстро зашагал через двор. Барон с радостным нетерпением провожал его взглядом. Все шло как нельзя лучше. Теперь он к полудню сможет быть в Ла-Рокет, как и обещал.
Помощник палача скоро вернулся с пакетом в руках. Он развернул его перед Шлеве, чтобы показать, за что тот платит деньги.
Там была темно-красная рубаха с вышитым на груди серебряным топором, черные бархатные панталоны и соединенные с ними блестящие сапоги.
— Возьмите сорок франков, — сказал барон, протягивая две монеты. — Мы в расчете?
— А вы вернете мне мои вещи?
— Конечно! Но может случиться, что мне разорвут рубаху или обольют вином панталоны.
— Ага, если так, то с вас восемьдесят франков! — воскликнул помощник палача. — Чтобы я, в случае чего, мог заказать себе новое платье… Я не знал, что вы собираетесь в кабак.
Барону ничего не оставалось, как достать еще две монеты.
— Вот вам восемьдесят франков. Видите — четыре двадцатифранковые монеты. Теперь вы удовлетворены?
— Некоторым образом… Но… если вещи вам больше не понадобятся, вы принесете их назад? За оказанное вам одолжение и за пользование этим платьем восемьдесят франков — не так уж много.
Шлеве отлично видел, что помощник палача хочет содрать с него как можно больше, но был рад, что вещи, с помощью которых он собирался спасти заключенного в Ла-Рокет, уже находятся у него, и с готовностью подтвердил, что сразу же после маскарада костюм будет возвращен владельцу.
— Теперь, чтобы я поточней мог войти в образ, сообщите мне, пожалуйста, некоторые подробности. В котором часу вы пойдете вечером к приговоренному?
— Около одиннадцати.
— А когда начнете строить эшафот?
— Около десяти.
— Когда же гильотина скажет свое слово?
— Завтра в семь часов утра дело будет сделано.
— Хотелось бы посмотреть на это занятное зрелище. Казнен будет знаменитый Фукс, бежавший с каторги?
— Да, он. Я думаю, нам придется немало с ним повозиться.
— Его товарищ бежал, как я слышал?
— Да, к сожалению, — сказал помощник палача. — А то мы получили бы не по пяти франков на человека, а вдвое больше.
— Вы когда-нибудь видели этого Фукса?
— Нет, но сегодня в одиннадцать часов я успею вдоволь налюбоваться им.
— Поосторожней с ним.
— Вы думаете, он может что-нибудь мне сделать?
— С такими людьми шутки плохи.
— Стоит ему только пошевелить рукой, и я зарублю его топором, как бешеную собаку.
— Но таким образом вы избавите его от публичного наказания.
— Мне-то что за дело? Он будет далеко не первым, кого мы потащим на эшафот мертвым.
— С вами так интересно разговаривать, что я никак не могу заставить себя уйти. Но… спасибо. Мне пора.
— Желаю вам повеселиться на маскараде.
— А вам — повеселиться на казни. У каждого свой праздник.
Помощник палача рассмеялся, а Шлеве, спрятав пакет под плащ, кивнул ему и удалился.
Предстояла еще одна трудность. Тюремный сторож ни под каким видом не должен был заметить пакета. Поэтому барон зашел в один хорошо знакомый ему весьма подозрительный дом, чтобы как следует скрыть предназначенные для Фукса вещи.
Красную рубаху ему удалось свернуть таким образом, что она влезла в карман плаща. Но что делать с панталонами и сапогами? Ничего не придумав, Шлеве решил положиться на свое везение и, укрепив на себе то и другое как можно незаметнее, снова закутался в широкий плащ.
Пасмурная, дождливая погода благоприятствовала его замыслу. Состроив грустную мину, он миновал Пер-Лашез и вышел на улицу Ла-Рокет. Чем ближе подходил он к лобному месту, тем печальней становилось его лицо — барон входил в роль. Наконец он увидел перед собой площадь и мрачные тюремные постройки.
Мы забыли упомянуть, что возле больших тюремных ворот торчало пять железных стоек, вкопанных в землю и служащих для укрепления эшафота. Но их не употребляли, потому что они находились слишком близко у стены. Эшафот возводили в стороне, на деревянных столбах.
Барон, погруженный в свои мысли, зацепился за одну из стоек и чуть не упал. Осмотревшись, он увидел, что заставило его споткнуться, и, саркастически усмехнувшись, подумал: «Однако было бы большим несчастьем, если бы и я здесь пал».
Когда он подошел к тюремным воротам, часы пробили двенадцать пополудни. Господин д'Эпервье, надо думать, места себе не находил, ожидая ключ. Шлеве позвонил, стараясь держаться скромно и боязливо, как, по обыкновению, ведут себя родственники, навещающие приговоренных преступников. Он даже заставил себя прослезиться.
Сторож, звеня ключами, подошел к двери и отворил ее. Барона он не мог узнать, потому что накануне впускал и выпускал его в темноте и не разглядел лица. Кроме того, барон, как мы уже знаем, хорошенько изменил свою внешность.
— Я хотел бы видеть господина обер-инспектора, — произнес Шлеве голосом, в котором звучало неподдельное горе.
— Это невозможно.
— О, умоляю вас! Попросите его принять меня и выслушать всего несколько слов… Я брат заключенного в Ла-Рокет.
Словосочетание «заключенный в Ла-Рокет» обозначало «приговоренный к смерти», и сторож понял его.
— Вы — брат Фукса? В таком случае войдите.
— Да, самый несчастный из всех братьев на свете.
— Покажите свои бумаги! — потребовал сторож и, заперев за вошедшим тяжелую дверь, внимательно посмотрел на него.
Часовые мерно вышагивали неподалеку от того места, где барон Шлеве вел свой разговор с привратником.
— Бумаги?.. Добрый господин, я не взял их с собой, скажите это господину обер-инспектору.
— Тогда он вас наверняка не пустит! — отрезал сторож, но, поколебавшись, добавил: — Ладно, идемте со мной.
— Я вижу, вы сжалились надо мной. Да вознаградит вас за это Матерь Божья, — заискивающе пробормотал Шлеве, следуя за сторожем по тюремному двору, окруженному со всех сторон высокими стенами из красного кирпича. Больше всего он боялся, что кто-нибудь из тюремщиков заметит, что он прячет под плащом какую-то ношу.
Наконец они достигли двери, ведущей внутрь тюремного здания. Сторож отпер ее. Часовой окинул барона пристальным взглядом, и тот быстро проскользнул в коридор.
— Замолвите за меня словечко, — жалобно попросил он сторожа. — Мне так тяжело… так жаль брата.
— Нашли кого жалеть! — бросил на ходу сторож.
— Что поделаешь, я не могу отвечать за его поступки, хотя сам в своей жизни мухи не обидел…
— Постойте здесь, — сказал сторож и направился в кабинет начальника тюрьмы.
Шлеве чувствовал неуверенность, даже робость, но усилием воли взял себя в руки. Фукса необходимо освободить любой ценой, потому что через три дня после этого особняк на улице Риволи должна посетить смерть.
Господин д'Эпервье вышел в коридор. Он уставился на закутанного в широкий плащ барона и с трудом узнал его.
— Подойдите ближе! — приказал он.
Привратник удалился, и Шлеве поспешно вошел в кабинет начальника тюрьмы.
— Слава Богу! — проворчал он, когда д'Эпервье запер за ним дверь. — Ну, теперь все в порядке.
— Так это и в самом деле вы, господин барон?
— Комедия с переодеваниями, мой милый господин д'Эпервье… Вот ключ. Благодарю вас. Теперь позвольте мне проститься с заключенным.
Начальник тюрьмы торопливо привязал к ключу прежний номер и с облегчением сказал:
— Я сегодня всю ночь не спал.
— Охотно верю вам, милейший. И со мной было бы то же самое, если бы мне предстояло такое зрелище, каким вы будете наслаждаться сегодня вечером.
— Боюсь, что вся эта история выйдет мне боком. Своими кровавыми злодеяниями Фукс привлек внимание всего двора, и сам император выразил удовлетворение по поводу поимки этого опасного преступника.
— Все это бабьи сказки, милый д'Эпервье. У императора достаточно забот и помимо Фукса. Повторяю, что к предстоящему происшествию вы будете совершенно непричастны.
— И все-таки это может стоить мне головы…
— Видеть Леону и затем умереть — не вы ли об этом мечтали, достопочтенный господин начальник? — с дьявольской улыбкой осведомился Шлеве. — Не вы ли говорили, что нет наслаждения выше этого?
д'Эпервье опустил голову.
— Пойдемте, господин барон.
— Известно ли Фуксу содержание приговора?
— Нет, он узнает его только сегодня вечером, в одиннадцать часов.
— Когда наше свидание окончится, вы сами выпустите меня из камеры?
— Это моя обязанность.
— Но при самом свидании вы не будете присутствовать?
— Это не входит в мои обязанности.
— Отлично! Вы как начальник тюрьмы не будете нести никакой ответственности.
— Вы, как я вижу, полны сочувствия ко мне, господин барон.
— И самоотверженности, добавьте. Да-да, мой милый господин д'Эпервье, и все это — во имя человеколюбия.
Начальник тюрьмы принужденно усмехнулся. Он отлично понимал, что, спасая Фукса, Шлеве преследует собственные корыстные и далеко идущие цели.
Оба они вышли в коридор, где, переговариваясь, стояло несколько тюремщиков. Те вытянулись и отдали честь, когда господин обер-инспектор вместе с посетителем прошел мимо.
— Гирль! — окликнул д'Эпервье одного из них. — Откройте камеру заключенного Фукса. Брат пришел проститься с ним.
Все трое двинулись по коридору. Тюремщик остановился у одной из дверей, отпер замок и отворил ее.
— Можете войти, — сказал обер-инспектор, обращаясь к Шлеве. — Вам для свидания дается десять минут.
— О, Боже! — со вздохом проговорил Шлеве, притворяясь сильно взволнованным. — Я не переживу завтрашнего дня.
— Будьте мужественны, милейший, ведь не вы виноваты в злой судьбе, постигшей вашего брата, — произнес д'Эпервье, подталкивая Шлеве к двери.
Надзиратель Гирль запер за ним тяжелый замок. Начальник тюрьмы, он же обер-инспектор, принялся расхаживать по коридору. Тюремщик удалился.
Фукс увидел незнакомого человека, закутанного в плащ, и, приняв его за священника, не двинулся с места.
— Не утруждайте себя понапрасну, святой отец, — сказал не признающий Бога преступник. — Со мной вы лишь потеряете время зря.
— Фукс… — проговорил Шлеве шепотом. — Я играю роль вашего брата — пошумите немного.
Седобородый преступник тихо засмеялся и издал несколько восклицаний, которые можно было принять за выражение горести при последнем тягостном свидании.
— Это вы, господин барон…
— Я выполняю свое обещание спасти вас, но только в том случае, если вы сдержите свое.
— Я человек слова. Если через три дня мое обещание не будет исполнено, можете снова передать меня в руки властей.
— А исполнив обещанное, вы уедете в Америку?
— Тотчас же, господин барон. Я отправлюсь в Мексику, где, должно быть, найду себе дело, так же как уезжающие туда французы и испанцы.
— Ну, так слушайте внимательно, — сказал барон. — Я все подготовил. Остальное за вами. От вас потребуется точность, осторожность и, главное, смелость.
— В смелости, кажется, у Фукса до сих пор недостатка не было.
— Сегодня вечером, в одиннадцать часов, к вам должен явиться помощник палача, чтобы осмотреть вашу шею. Затем вскоре придут судья, духовник, двое сторожей с вином и будут находиться при вас неотлучно.
— Ага! Они явно торопятся.
— В десять часов для вас начнут возводить эшафот.
— Не стоит трудиться…
— Вы должны выйти из камеры перед одиннадцатью часами и непременно прежде, чем к вам явится помощник палача.
— Не беспокойтесь, я буду следить за временем.
— Из этой камеры вы должны выйти именно в облике помощника палача.
— Это мне нравится, — с улыбкой заметил Фукс. — Такие приключения мне по вкусу.
— Вот вам красная рубаха.
— У вас, наверное, было много возни с этим, господин барон.
— Да. Теперь вы мой вечный должник… Спрячьте рубаху. Вот вам еще панталоны и сапоги… А вот, — тут Шлеве невольно понизил голос, —ключ от вашей камеры. Постарайтесь воспользоваться им, когда никого не будет поблизости. Главное для вас — пройти коридор, а там уже не составит труда покинуть тюремное здание и пересечь двор.
— Привратник, пожалуй, удивится, что красная фигура выходит, а он никого не впускал.
— В таком случае скажете, что вы вошли через другой ход, с улицы Ла-Рокет, а теперь выходите через большие ворота, потому что вам нужно на площадь, где строится эшафот.
—Прекрасно, господин барон. Теперь я все понял. В одиннадцать часов судья, священник и прочие господа найдут гнездышко опустевшим.
— Обер-инспектор д'Эпервье в десять вечера выйдет через дверь, ведущую на улицу Ла-Рокет. В случае чего скажете, что это он впустил вас… Теперь вы знаете все.
— Да, господин барон. Благодарю вас.
— Помните о своем обещании… Десять минут прошли. Я слышу, как Гирль бренчит ключами. Спрячьте вещи!
Сложив костюм, Фукс быстро сунул его под соломенный матрац. Затем оба негодяя состроили такие выражения, будто с горечью расставались навеки.
Надзиратель Гирль отворил дверь, и барон вышел в коридор, где его ожидал д'Эпервье. Они прошли все вместе до самого кабинета. Здесь Шлеве раскланялся и еще раз шепнул:
— В десять часов у двери на улицу Ла-Рокет.
Вместе с надзирателем Гирлем он спустился по лестнице и вышел из здания тюрьмы, не возбудив ни у кого ни малейшего подозрения.
Когда барон ступил на площадь, мокрую от дождя и грязного снега, на лице его играла торжествующая улыбка. Да, ему пришлось приложить немало усилий в этом деле, но жертвы не напрасны и обещают блистательный успех всего предприятия. Он поспешно зашагал по грязным улицам к своему дому, чтобы там переодеться и как ни в чем не бывало отправиться в Ангулемский дворец.
Дома он тщательно вымылся, потому что близкое общение с заключенным и прикосновения к одежде палача внушали ему отвращение.
Под вечер он отправился в Булонский лес.
Сады и дачи и сам парк в густом осеннем тумане производили грустное впечатление. С деревьев и кустов облетела листва. На мокрых черные ветках сидели вороны. Газоны пожелтели и были залиты грязными лужами. Беседки оголились и выглядели угрюмо и неприветливо.
Но барон ничего не замечал. Погрузившись в мягкие подушки своей кареты и подняв воротник дорогого плаща, он размышлял о последствиях предстоящей ночи. Он чувствовал, что его цель достигнута.
Карета остановилась. Хотя в этот вечер у графини Понинской не было приема, из дворца выбежало множество слуг в дорогих ливреях, чтобы отворить дверцу кареты и оказать достойный прием барону, который имел постоянный доступ к графине и экипаж которого они хорошо знали.
Шлеве вышел из кареты и приказал кучеру приехать за ним в одиннадцатом часу.
Он вошел в ярко освещенный вестибюль и велел слугам проводить его до будуара графини — того самого будуара, где в недавнем прошлом негр подслушал его разговор с графиней.
Леона отдыхала, полулежа на диване, а Франсуаза читала ей стихи из миниатюрного томика с золоченым обрезом.
На графине было темное бархатное платье. Пышные черные волосы были зачесаны вверх, как у древних римлянок, и скреплены на затылке золотой заколкой так, что несколько локонов свободно падали на обнаженную шею. Гладкое лицо, темные живые глаза, маленький яркий рот — ничто не говорило о том, что обладательница всего этого богатства уже немолода. Наоборот, сейчас она была обворожительней, чем когда-либо. Пышность ее бюста, ослепительная белизна и нежность кожи, блеск глаз — все это придавало ей столько обаяния, что Леону справедливо называли царицей всех праздников, которые она устраивала у себя во дворце. Здесь бывали женщины и моложе ее, и красивее, но графиня производила некое магическое, колдовское впечатление.
Когда ей доложили о бароне, она встала.
Франсуаза вышла, дружески поклонившись барону, этому старому греховоднику, иногда расточавшему свои ласки и доступной горничной, когда госпожи ее не бывало дома.
Леона белой рукой расправила роскошные складки бархатного платья, слегка примятого на диване, и с приветливой улыбкой сказала:
— А-а, дорогой барон, вы принесли мне новости? Впрочем, и я готова кое-что сообщить вам.
Шлеве поклонился и поцеловал ее по-прежнему красивую руку.
— Буду счастлив выслушать вас, графиня. Я весь внимание.
— Хорошо. Присядем, барон… Вы знаете, что граф Монте-Веро благополучно привез сюда свою дочь?
— Никто не может знать это лучше меня, графиня.
— Но вы не знаете, что он также нашел и привез сюда ребенка этой женщины и принца Вольдемара.
— Ребенка?.. У вас хорошие шпионы, графиня. Об этом я не знал.
— Теперь вы можете понять, что счастье, поселившееся в особняке на улице Риволи, переполняет всех его обитателей.
— Стоит вам только мигнуть, и этому счастью будет положен конец.
— Знаете ли, дорогой барон, какой я задумала план? — медленно проговорила Леона, играя золотой цепочкой своей лорнетки. — Я хочу заманить Маргариту в Ангулем.
— Не думаю, чтобы это было легко осуществить.
— Даже если принц Вольдемар окажется здесь?
— Граф не допустит этого.
— Маргарита придет сюда, если ей тайком передадут от имени принца, что он желает ее видеть. Я знаю женское сердце.
— Не сомневаюсь в ваших знаниях, графиня, но сомневаюсь в успехе, так как принца здесь нет, да он бы и не пришел в Ангулемский дворец.
— С помощью хитрости можно заставить поверить чему угодно… Я удивлена вашему неверию, барон. От вас я такого не ожидала.
—В последнее время опыт сделал меня недоверчивым, графиня… Граф охраняет свою дочь, и она не явится на ваше или мое приглашение, даже если бы принц Вольдемар в самом деле оказался здесь.
— Было бы очень глупо, если бы мы назвали себя, барон. Но если удастся хитростью завлечь сюда принца и заставить его вызвать Маргариту, я твердо уверена, что она явится несмотря ни на что, потому что страстно любит принца.
— Можно попробовать, графиня, — сказал Шлеве, делая вид, что встает. — Но тогда мой план никуда не годится.
— О, я вижу, вы недовольны, барон? Я вовсе этого не хотела. Ваш план, без сомнения, лучше?
— Если не лучше, графиня, то, по крайней мере, не хуже. Если вам угодно, через три дня в особняке на улице Риволи будет покойник.
— Покойник? Верно ли я поняла вас?
— Это слова Фукса.
— Заключенного в Ла-Рокет?
— Который не выдал нас на суде, — прибавил Шлеве тихим, но выразительным голосом.
— И вы доверяете этому человеку?
— Вполне, графиня.
— Но ведь он уже приговорен?
— Приговорен, но пока не казнен.
— Если я не ошибаюсь, казнь его назначена на завтра?
— Совершенно верно, но она не состоится.
— Вы просто колдун! Расскажите мне все…
— Я все сказал, графиня. Казни не будет, если вы захотите этого.
— Так моя власть выше императорской? — спросила Леона не без гордости.
— В этом нет ничего удивительного, графиня. Я думаю, вам хорошо известно ваше могущество, распространившееся по всей стране. Мои жалкие слова не могут описать его.
— Да, вы правы. Однако вернемся к делу. Ваш план заинтересовал меня. Что я могу сделать для заключенного в Ла-Рокет?
— Он будет спасен, графиня, если вы позволите господину д'Эпервье полюбоваться вами сегодня вечером, когда вы будете давать наставления мраморным дамам.
— Однако дерзкое желание у этого начальника тюрьмы. Я занята репетицией «Купающейся Сусанны». Господин д'Эпервье сможет увидеть эту картину, когда будет дано представление в моем театре.
— Он предпочел бы видеть в этой картине прекраснейшую из женщин.
— Каковы будут последствия, если я соглашусь?
— Заключенный в Ла-Рокет выйдет на свободу, а спустя три дня будет покойник в…
— Довольно! — перебила Леона с сияющим лицом. — Ну, а если этот Фукс не сдержит своего слова?
— Тогда через четыре дня он будет опять в тюрьме.
— Я вижу, у вас все продумано.
— Все продумано, и я на все готов, графиня, но последнее слово за вами. Иногда ваши мысли и желания кажутся мне непостижимыми.
— Хорошо. Господин д'Эпервье может прийти. Но я не хочу его видеть.
— Благодарю вас за ваше согласие, графиня. Ваше пожелание для меня равносильно приказу.
Барон встал. Лицо его выражало полнейшее удовлетворение.
— Но я думаю, — сказала с усмешкой графиня, — что вы уже опоздали с моим ответом. Спешите, часы бьют десять, через несколько минут я отправлюсь в зимний сад, а к полуночи репетиция будет закончена.
— Я знаю, графиня. В эту минуту господин д'Эпервье в карете уже направляется к вам во дворец, а заключенный в Ла-Рокет готовится выйти из тюрьмы, — произнес Шлеве с самодовольным видом.
— Не хотите ли вы сказать также, что в особняке на улице Риволи готовятся читать предсмертную молитву?.. Вы меня удивляете, барон.
— А мне остается только благодарить вас за то, что вы одобрили мой план.
— Он хорош, как мне кажется.
— Будем надеяться… По моим расчетам, он должен … Честь имею кланяться вашей милости.
Леона усмехнулась с холодной иронией.
— Через три дня надеюсь услышать от вас доброе известие, — сказала она, делая ему на прощание знак рукой.
— Я поспешу сообщить вам результат, графиня. Надеюсь, он вполне удовлетворит вас. — Барон учтиво поклонился хозяйке Ангулемского дворца, с достоинством вышел из будуара и заторопился к парадным дверям, чтобы встретить начальника тюрьмы.
Леона спустилась в мраморную купальню и оттуда направилась в ярко освещенный, теплый зимний сад.
Погода стала еще хуже, снег так и валил, поднялась метель, и барону не хотелось промокнуть второй раз за день. Поэтому он остался в вестибюле и оттуда смотрел в парк. Его не оставляло беспокойство — вдруг д'Эпервье изменил свое решение? Вдруг побег не удастся? Тогда новые упреки и новые опасности будут угрожать лично ему, барону Шлеве. Через несколько часов он все узнает. Фукс обещал после побега, тщательно закутавшись в плащ, прийти в дом барона и рассказать обстоятельства своего освобождения.
Но вот послышался шум приближающегося экипажа. На аллее, ведущей к дворцу, показался экипаж. Он остановился у подъезда. Лакей спрыгнул с козел и отворил дверцы. Из кареты важно вылез господин д'Эпервье.
Шлеве вздохнул с облегчением — все в порядке. Остальное зависит от Фукса. Изобразив на своем морщинистом лице радость, Шлеве поспешил навстречу.
— Примите мое сердечное приветствие, дорогой господин д'Эпервье. — Взяв начальника тюрьмы под руку, Шлеве повел его наверх по мраморной лестнице.
— Я ужасно волнуюсь, — тихо сказал д'Эпервье.
Шлеве рассмеялся в душе, но виду не подал.
— Какие пустяки, дорогой мой! Все будет хорошо. Скажите мне вот что: вы перед отъездом впустили в тюрьму помощника палача?
— Боже упаси, я ничего об этом не знаю.
— Вы его впустили, и он вошел. А раз вошел, то должен и выйти, не так ли? — спросил барон, многозначительно подмигивая.
— Так ли я вас понял?.. — пробормотал начальник тюрьмы. — Вы хотите сказать, что заключенный выйдет из тюрьмы под видом помощника палача?
— Угадали, дорогой д'Эпервье! Пока мы с вами здесь разговариваем, он, вероятно, уже приступил к делу.
— Откуда же он взял одежду помощника палача?
— Я подарил ему сегодня.
— Меня поражает ваша смелость, барон.
— Имея такого союзника, как вы, бояться нечего.
— Но я беспокоюсь за завтрашний день.
— Нечего беспокоиться, господин д'Эпервье. Или вы хотите сказать, что боитесь своего пробуждения завтра, после испытанного сегодня вечером сладостного потрясения? Могу вас понять, но не бойтесь его. Оно явится источником новых наслаждений, потому что невоздержанность пробуждает новые желания…
Оба господина дошли до коридора, ведущего в зимний сад, который находился на первом этаже дворца и примыкал к покоям графини. Это была оранжерея, устроенная с необычайным искусством. Своим великолепием и естественностью она, переняв от природы все ее красоты, превосходила самую смелую фантазию.
Вдоль стеклянных стен росли апельсиновые деревья и пальмы. Кое-где между ними среди зарослей сирени и жасмина были устроены беседки. Местами искусственные гроты, сложенные из дикого камня, таили в себе источники кристально-чистой воды, которая в виде журчащих ручейков стекала в беломраморные бассейны. Роскошная зелень деревьев и кустарников освещалась сверху мягким матовым светом. Аллеи были украшены статуями и фонтанами, а тропические растения и цветы довершали сходство этого зимнего сада с висячими садами в гаремах восточных владык.
В конце этого восхитительного зала располагалась небольшая круглая сцена, также окруженная густой зеленью. Здесь графиня проводила репетиции. Эта часть зимнего сада мало кому была доступна. Но для барона и господина д'Эпервье было сделано исключение.
Позади беседок находился скрытый проход, в котором всегда царил таинственный полумрак. Оттуда можно было наблюдать за сценой, самому оставаясь невидимым.
Барон и д'Эпервье пробирались к сцене, а навстречу им плыл аромат цветов и доносилось журчание воды. Зеленый ковер делал шаги совершенно бесшумными. Между деревьев то и дело мелькали «мраморные дамы».
Внезапно барон увлек своего спутника к одному из скрытых отверстий в глубине коридора.
Отсюда сквозь листву виден был просторный грот, обрамленный темной зеленью. У задней стены его на высоком пьедестале возлежал лев, извергающий из открытой пасти струю воды. И лев, и великолепный бассейн, куда падала вода, были из чистого белого мрамора.
Рядом с пьедесталом стояла скамейка, обтянутая красным бархатом. На скамейке сидела графиня Леона Понинская в белом плаще, а рядом стояла ее очаровательная ученица, с которой графиня собиралась репетировать живую картину «Купающаяся Сусанна». Картина эта вскоре должна была представляться в театральном зале. Для нее уже строились декорации, в точности повторяющие этот живописный уголок зимнего сада.
Графиня была уверена, что картину ожидает шумный успех у зрителей, и для верности сама решила представить купающуюся Сусанну.
На голову Леоны был накинут златотканый платок, из-под которого на плечи падали волнистые темные волосы. Она сбросила с себя белый плащ и перекинула его на руку таким образом, что он красивыми складками ниспадал на край мраморного бассейна, над которым сидела графиня, опустив одну ногу так, будто она собиралась ступить в воду, сверкающую от брызг фонтана, извергаемого львиной пастью.
Пышная грудь и все еще соблазнительная фигура Леоны были затянуты в белое трико, цветом своим подобное мрамору. Оно делало ее похожей на живую статую. Свободную руку, изящную, прекрасной формы, она протянула вперед — под струю чистой хрустальной воды. Восхитительна была сильная, зрелая и вместе с тем грациозная Леона!..
Вся картина походила на совершеннейшую античную мраморную группу, украшавшую какой-нибудь парк, — с той лишь разницей, что она превосходила собой творения самых искусных скульпторов.
Серые глаза Шлеве сощурились от блаженства, и он так был увлечен созерцанием, что забыл о своем спутнике и не видел, какое впечатление производило это зрелище на него.
Вдруг он почувствовал, что господин д'Эпервье задрожал всем телом в безумном экстазе и через живую зеленую стену рванулся к манящему гроту, чтобы обнять ослепительную статую, представшую перед ним во всем своем великолепии. Ему недостаточно было только созерцать ее, он терял рассудок…
Шлеве оттащил его назад.
— Вы в своем уме?.. — гневным шепотом спросил он. — Я обещал показать вам прекраснейшую из женщин. Вы увидели ее. Так что успокойтесь.
— Это дьявольский обман… я хочу… почувствовать ее!
— Безумец! Она ведь не подозревает, что мы подсматриваем.
— Пусть хоть смерть потом, но я пойду к ней. Пустите меня!
— Вы все видели, теперь пойдемте отсюда, — прошептал барон, силой оттаскивая обезумевшего от страсти начальника тюрьмы от смотрового оконца.
— Вы безжалостны, барон.
— Ровно настолько, насколько должен быть безжалостным. Пойдемте!
— Тогда позвольте мне, по крайней мере, еще раз взглянуть на прекраснейшую женщину…
Шлеве не мог не уступить этой просьбе, может быть, потому, что и сам недостаточно насладился обворожительным зрелищем.
Они вернулись к смотровому отверстию и снова увидели живую «мраморную» статую. Но в этот раз зрелище продолжалось недолго. Графиня показала своей ученице, как принять пластическую позу, и набросила на плечи белый плащ.
Барон потащил за собой господина д'Эпервье. С минуты на минуту дома у него должен был появиться Фукс, чтобы подтвердить свой побег. Поэтому барон торопился.
Было около одиннадцати часов, когда они, раскланявшись друг с другом, разошлись по своим экипажам.
Господин д'Эпервье поехал на улицу Ла-Рокет, а барон Шлеве — в свой особняк.
Первым делом Шлеве осведомился у камердинера, не спрашивал ли его кто-нибудь. Ответ был отрицательный. Шлеве забеспокоился. Вскоре пробило полночь, а Фукс так и не появился. Беспокойство барона росло. Он не ложился спать. Он сидел и ждал.

XVIII. ПОБЕГ

Вернемся к заключенному в тюрьму Ла-Рокет.
Не впервые жизнь Фукса подвергалась опасности, но до сих пор вера в счастливую звезду не изменяла ему, и всякий раз ему удавалось избежать смерти. В этот раз помощь запоздала настолько, что он уже и не ждал ее. И все-таки она пришла.
Визит барона чрезвычайно обрадовал и успокоил его. Теперь он спасен. Барон, с которым он привык обращаться, как с товарищем, невзирая на титул, снабдил его всем необходимым для побега, а смелость и хладнокровие никогда еще не изменяли Фуксу. Что ж, да здравствует барон!
Никто и не подозревал, что Фуксу был известен не только приговор, но и вся процедура его исполнения. Фукс отлично знал, что в десять часов вечера начнут возводить эшафот, а около одиннадцати придет палач или его помощник, чтобы осмотреть приговоренного.
После этого вместе с судьей, который огласит приговор, в камеру к нему явятся священник и два тюремщика. Священник будет находиться с ним до последней минуты, чтобы утешить его, принять покаяние и отпустить грехи, а тюремщики должны следить, чтобы он не наложил на себя руки и тем самым не избег бы заслуженного наказания на глазах у толпы. Кроме того, они принесут с собой свечи, вино и молитвенник.
При мысли об этих визитерах на потасканном лице Фукса появилась коварная усмешка.
«Эти траурные господа очень удивятся, когда найдут гнездо пустым, — подумал он. — Представляю, как они кинутся меня искать!.. Надо постараться их позабавить и самому позабавиться… Но вот бьют часы. — Фукс сосчитал удары. — Восемь… только восемь. Еще целых два часа надо провести в этой проклятой камере… Эге, Фукс, а что было бы с тобой, если бы «добрый» и «сострадательный» барон не протянул тебе руку помощи? Я думаю, тебе было бы несдобровать. С этой машиной, которую придумал человеколюбивый доктор Гильотен, а потом по приговору суда на себе ее и испробовал, шутки плохи! Завтра ровно в семь часов ты отправился бы в тот мир, откуда нет возврата и куда ты один раз уже заглянул… В самом деле, разве не может так выразиться тот, чья голова едва уже не лежала на плахе?.. Пятьдесят один год избегал ты этой участи и хорошо понял, как неприятно умирать насильственной смертью. Но увы, все мы эгоисты и не всегда готовы перенести то, что делаем с другими… Представляю, как много людей радуется, что я одной ногой уже стою на эшафоте… Их столько, что и не сочтешь! И первый из них —граф Монте-Веро. Но у него есть основания радоваться, и я за это не в обиде на него… Когда я выйду отсюда, то первым делом сверну голову его любимице… Еще моей смерти обрадуются полицейские чиновники, потому что избавятся от человека, причинившего им столько забот и писанины… О, я это хорошо знаю — сам когда-то был чиновником. Их тоже можно понять — им приходится либо умирать с голоду, либо самим воровать и брать взятки. Попробуй-ка прокормить семью на жалованье пятнадцать талеров в месяц и при этом еще прилично одеваться и платить налоги. Они и шагу не могут ступить без особого соизволения начальства. Только голодать им дозволяется в любое время… Ну, а кто еще?.. Палач будет рад моей смерти, но и ему я прощаю, так как казни составляют его единственный доход. Тюремщик Гирль, вероятно, тоже будет доволен, что избавился от столь беспокойного арестанта. Он не очень-то мне доверяет — и правильно делает. Кто знает, остался бы он в живых сегодня вечером, если бы не помощь барона?.. А уж сколько зевак будут рады увидеть преступника на гильотине! Может быть, кое-кто из зрителей и сам когда-нибудь познакомится с ней и уже не вырвется из ее объятий… Но нет, все вы, ждущие моей смерти, будете обмануты. Ожидание и радость ваши напрасны. Последний час господина Фукса еще не настал… Девять часов… Сейчас, должно быть, Гирль нанесет мне свой последний визит…»
И тут в коридоре послышались тяжелые шаги. Кто-то подошел к двери камеры, зазвенел ключами.
Фукс уселся на соломенное ложе, под которым хранился маскарадный наряд. В камере было темно. Прежде в это время обычно уже горел фонарь. Однако в эту ночь его должны были заменить восковые свечи.
Лязгнул замок, дверь отворилась, и вошел Гирль, дюжий и угрюмый тюремщик. В одной руке он держал фонарь, в другой — связку ключей. Гирль столько раз наносил последние визиты заключенным в Ла-Рокет, что давно сбился со счета.
— Ну, Гирль! — воскликнул Фукс, в то время как тюремщик тщательно подметал углы камеры. — Как там мои дела?
— Я ничего не знаю, — буркнул тот.
— Я хотел бы проститься с вами.
— Это вы всегда успеете… Встаньте! Я приведу в порядок вашу постель.
«Вот это уже лишнее, — подумал Фукс. — Знал бы он, что там лежит!..»
Вслух он приветливо сказал:
— Полно! Не беспокойтесь. Я сам приберу свою солому.
Гирль сегодня, в последний свой визит, казался добрее, чем обычно. Он пожал плечами, отошел от постели и принялся мыть старый стол, стоявший посередине камеры.
— Вы останетесь здесь на ночь? — спросил Фукс.
— Нет, после десяти часов я свободен на целые сутки.
— Прощайте, Гирль! — Фукс протянул надзирателю руку. — Вы ужасно сердитый и ворчливый, но я не сержусь на вас.
Гирль недоверчиво следил за каждым движением заключенного.
— Желаю вам побыстрей свести счеты с жизнью, — угрюмо сказал он. — Я думаю, она стала уже тяготить вас.
— Это как сказать… — неопределенно произнес Фукс.
— У вас есть какое-нибудь желание? — спросил Гирль, ставая фонарь на стол.
— Нет, благодарю вас, — спокойно ответил Фукс, сидя на своей соломенной подстилке с таким выражением, будто он находился в трактире и хозяин спрашивал, чего он еще желает.
— Да пребудет с вами милость Божья, — пробормотал Гирль и вышел.
Лязгнул двойной замок, послышались удаляющиеся шаги. Скоро пробьет десять, и Гирля сменит другой надзиратель.
Фукс встал с постели, на цыпочках подошел к двери и прислушался. Затем приподнял квадратную форточку в двери и выглянул в коридор, слабо освещенный газовыми горелками. Отверстие было слишком маленькое, чтобы он мог высунуть голову, а ему хотелось взглянуть, сколько сторожей находится на другом конце коридора, там, где начинается лестница, ведущая к привратнику, и где коридор упирается в апартаменты начальника тюрьмы. Он замер, прислушиваясь.
На том конце коридора тихо переговаривалось несколько человек. Вдруг послышался голос господина д'Эпервье: он собирался уезжать и приказывал надзирателям принести из его кабинета бутылки, стаканы, свечи — все, что по закону полагалось приговоренному, чтобы скрасить его последнюю ночь.
Фукс злорадно хмыкнул — тюремщики усердно заботились о нем.
— Молодцы, ребята… — прошептал он. — Стаканчик вина был бы мне очень кстати, но вы слишком дорого берете за него… Через час я сам раздобуду его, и оно обойдется мне гораздо дешевле.
Фукс быстро переоделся в красную рубаху и панталоны с сапогами. Сапоги оказались немного велики, но это было не заметно. Помощник палача не забыл положить с другими вещами и свою широкополую шляпу. Фукс надел ее и надвинул на лоб.
Оставалась лишь одна деталь, которая могла легко его выдать, — рыжая борода.
Но для такого опытного и находчивого преступника, как Фукс, подобное затруднение представлялось сущим пустяком. Он открыл фонарь, смочил пальцы в масле, в очаге вымазал их сажей и этой жирной краской принялся натирать бороду. Очень скоро она стала совершенно черной.
После этих приготовлений он зажал в кулаке ключ и обратился в слух. Но звуки шагов в коридоре никак не стихали.
Было уже около десяти часов.
Но Фукс хотел еще и подшутить над господином, который придет к нему в одиннадцать часов. Соломой из матраца он набил снятые брюки и рубаху таким образом, что получилось подобие чучела. Он уложил чучело на постель, из шейного платка и соломы соорудил подобие головы и, пристроив к туловищу, сунул под нее подушку. Теперь если бы кто-нибудь вошел или заглянул в отверстие двери, то мог бы принять это чучело за него самого.
До сих пор все шло отлично. Теперь бы еще посчастливилось не узнанным выйти из тюрьмы.
Фукс обладал качеством, незаменимым в рискованных предприятиях, — он всегда был уверен в успехе. Чувство страха было ему незнакомо. Да и чего в этом случае бояться? Что могло быть хуже того, от чего он пытался спастись? Если его узнают, то вернут в камеру, и утром он взойдет на эшафот. Если же удастся бежать, то ему открыты все дороги.
Однако пора было выбираться на волю.
Через отверстие в двери он следил за коридором, чтобы улучить минуту, когда там никого не будет, и выйти из камеры.
— Чертовы негодяи… Шляются тут взад-вперед… — ворчал он сквозь зубы. — Пора бы и угомониться…
По коридору шли два тюремщика. Гирля среди них не было. Был уже одиннадцатый час. Нельзя было терять ни минуты. Фуксу стало ясно, что незаметно ему дверь не открыть. И он решил рискнуть.
Он громко постучал в дверь и воскликнул, изменив голос:
— Эй, отоприте!
Тюремщики даже не взглянули в его сторону.
— Оглохли вы, что ли? — крикнул он громче. — Отоприте дверь!
«Если в эту минуту появится настоящий помощник палача, я пропал», — подумал он взволнованно.
Один из тюремщиков подошел.
— Кто там орет? — грубо спросил он.
— Отоприте! Гирль впустил меня к приговоренному и снова запер дверь… Я хочу выйти!
— Кто вы такой? — спросил надзиратель и заглянул в отверстие. — А, это вы… — сказал он, увидев помощника палача. — Сейчас открою… Гирль не имеет права оставлять дверь незапертой. Он уже сменился и, видать, забыл предупредить меня о вашем приходе.
Звеня ключами, надзиратель отворил дверь.
— Чертов хитрец… — пробормотал Фукс, выйдя в коридор и указывая на свой каземат.
— Вы скоро положите конец его хитростям! —ухмыльнулся надзиратель.
Фукс кивнул на прощание и, пройдя мимо второго тюремщика, спустился по лестнице. Сердце его учащенно билось, ладони вспотели.
Внезапно раздался сильный стук. Кто-то колотил во входную дверь.
Вдруг это настоящий помощник палача?!
Фукс остановился и сделал вид, что отряхивает панталоны.
Привратник вышел из своей каморки и открыл дверь, ведущую во двор.
Фукс из-под полей шляпы взглянул на вошедших и облегченно выпрямился. Это были судья и священник.
«Черт возьми, — озабоченно подумал он, — надо поторопиться».
Твердыми шагами прошел он мимо черных фигур судьи и священника, пожелав им доброго вечера, и крикнул привратнику:
— Отворите!
Тот с удивлением оглядел человека в красной рубахе.
— Вы что, пролезли в замочную скважину, а? — заметил он, посмеиваясь. — Я вас не впускал.
— Меня впустил мой старый друг, —заявил Фукс грубым голосом, в то время как священник и судья поднимались по лестнице.
— Я и говорю, что вы связаны с чертом, — продолжал шутить привратник.
— Не спорю, — ответил Фукс. — Но в данном случае все гораздо проще. Меня впустил господин д'Эпервье — через ворота, выходящие на улицу. Он вышел, а я вошел.
— Это другое дело, — сказал привратник. — Господин обер-инспектор может позволить себе подобные исключения.
И привратник спокойно открыл перед Фуксом тяжелую дверь, зная, что господин д'Эпервье действительно уехал в десять часов.
Фукс оказался во дворе. Оставалось преодолеть последнее препятствие. Ровным шагом он пересек двор.
Привратник отворил ему большие ворота, выходящие на площадь.
— Благодарю, — спокойно кивнул ему Фукс.
Ничего не подозревающий привратник запер за ним ворота.
Шел густой дождь со снегом, и на расстоянии десяти шагов ничего нельзя было различить.
Фукс радостно засмеялся. Он был на свободе.
Он стоял на площади Ла-Рокет перед почти готовым для него эшафотом. Облегченно вздохнув полной грудью, Фукс подошел к эшафоту.
Подмостки для гильотины были уже построены. Черное сукно, покрывающее эшафот, к утру должно было совсем промокнуть. Палач, четверо его помощников и кучер в этот момент как раз переставляли с воза на помост тяжелую деревянную раму гильотины.
Фукс стоял в стороне и посмеивался, глядя на этот инструмент, вовсе не располагающий к смеху. Вдруг он увидел на ступеньках эшафота большой кусок мела, принесенный, вероятно, кем-нибудь из подручных для разметки досок. В голову Фукса пришла новая мысль. Он взял мел и, выждав, когда наверху занялись укреплением гильотины, подошел к ступеням и на черном сукне сделал какую-то надпись большими буквами — в том месте, где дождь не мог ее смыть. Заканчивая писать, он услышал громкие крики, донесшиеся со стороны тюрьмы.
Время шло к полуночи.
Шум на тюремном дворе усилился, прозвучал сигнал тревоги.
«Глупцы! — подумал Фукс, неспешно уходя от тюрьмы. — Они ищут меня в тюрьме, а я уже на свободе».
В надежде, что беглеца схватят, эшафот не разбирали до самого утра. А когда рассвело, толпа парижан смогла прочесть на черном сукне немного стертые насмешливые слова:
«На этот раз вам нечего будет смотреть. Прощайте, парижане! Фукс, бывший заключенный тюрьмы Ла-Рокет».
Можно представить себе, какую огласку получил этот дерзкий побег. Известие о нем дошло даже до императора. Лучшие сыщики Франции были подняты на ноги, но усердие их ни к чему не привело. Фукс и его товарищ Рыжий Эде как сквозь землю провалились.

XIX. ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОЙ УРСУЛЫ

В особняке на улице Риволи царило счастье, которое можно было бы сравнить с тем чувством восхищения и радости, которое возникает весенней лунной ночью — тихой и ясной. Счастье это не согревало и не оживляло, как яркий солнечный луч, но оно было как бы первым лучом надежды, пробившимся сквозь долгую ночь. И могло ли быть иначе?
Маргарита нашла своего отца и, как страждущая Магдалина, прильнула к его руке. Он бережно вел ее по пути покорности и самоотвержения. Сердцем, исполненным любви, привлек он ее к себе, с отцовской заботливостью обратив ее сердце к Богу, и сам, полный надежды, старался ободрить и ее. Эбергард ненавязчиво старался внушить своей дочери возвышенные мысли, а однажды подарил ей ладанку с тремя эмблемами — солнцем, крестом и черепом, — чтобы в тихие ночные часы она, подобно ему самому, думала об их значении и в толковании этих символов черпала новые душевные силы.
Маргарита усматривала в благословении отца прощение Бога. Не думая о том, что она как дочь графа могла бы иметь другое прошлое, радостное детство и прекрасную молодость, не обвиняя того, кто причинил ей горе, она крепла духовно и физически среди благодатной мирной обстановки, благодаря нежным заботам, которыми окружил ее горячо любящий отец. Маргарита благодарила Матерь Божью за милость, даровавшую ей и ее ребенку доброго, всепрощающего графа, ни единым взглядом или словом не упрекнувшего ее, дружески протянувшего ей руку помощи и окружившего вниманием и чуткостью. Милость эта так трогала ее, что она думала о ней не иначе как со слезами умиления.
Теперь часто, когда погода была хорошая, отец и дочь вместе гуляли по аллеям парка, тогда как Иоганн и Жозефина были заняты детскими играми.
Иногда, просыпаясь среди ночи, Маргарита подходила к высокому окну особняка, глядела на деревья в парке и вспоминала ту роковую ночь, когда она, беспомощная, бродила одна среди холода и вьюги.
Тихой молитвой поминала она покойного Вальтера, пожертвовавшего ради нее всем, решительно всем — даже жизнью. Не раз думала она и о пропавшем ребенке, брошенном ею на дороге у кладбища Святого Павла.
Часто мысли ее переносились к возлюбленному Вольдемару, теперь, быть может, совсем забывшему ее. Но Маргарита все равно молилась за того, кто больше всех влил горечь в чашу ее жизни, молилась от всей души и со слезами на глазах. До сих пор она любила его всей силой своего израненного сердца. Обливаясь горькими слезами, она говорила себе, что никогда больше не увидит его и нет никакой надежды когда-нибудь еще в невыразимом блаженстве прильнуть к его груди.
Последняя их встреча происходила в его загородном дворце, на пороге их вечной разлуки. Но не горечь вынесла она от этого свидания, а ощущение блаженства. Замирая от счастья, внимала она тогда его словам, которым суждено было стать для нее вечным утешением — он любит ее так же горячо и преданно, как она его.
О, человеческое сердце, испытавшее столько страданий, какая малость способна тебя утешить!
Маргарита обмирала при воспоминаниях об этом блаженном часе и втайне, настолько втайне, что и сама не решалась в том признаться себе, все-таки надеялась когда-нибудь снова увидеться с принцем. Она не спрашивала себя, какие последствия может иметь эта новая встреча, она гнала от себя неосуществимую эту надежду — и все-таки надеялась. Если бы она знала, что Вольдемар так же горячо жаждет увидеть ее, что он оплакивает ее как умершую, что стоит ей подать знак, и он, превозмогая все препятствия, примчится к ней хоть на край света — если бы она все это знала, надежда ее обрела бы под собой почву…
Отойдя от окна, она тихо целовала в щечку свою спящую дочь и сама укладывалась в мягкую шелковую постель. Но тягостные воспоминания подстерегали ее и здесь. Она видела себя зимней ночью в лесу — после того как ее, беспомощную и беззащитную, вышвырнули на улицу. Видела себя лежащей на постели из веток и листвы в хижине лесника, который приютил ее из сострадания. Вспоминала, как, скорчившись, сидела на гнилой соломе в ледяном и зловонном каменном мешке в монастыре…
А теперь она покоится на обшитых кружевами пуховых подушках в доме графа — ее отца.
Тут же рядом спало ее нежное дитя, которое она вынуждена была отдать в воспитательный дом. Дитя это превратилось в очаровательную девочку, которая не могла не вызывать улыбку счастья у молодой матери. Но в улыбке этой одновременно скрывалась и горечь. Маргарита вспоминала другого ребенка — навеки для нее утерянного. Тягостные мысли об этом пропавшем без вести младенце омрачали ее радость.
Но как бы там ни было, за все ниспосланные ей милости она от души благодарила небо и своего отца, который вернул ее к жизни.
Итак, в особняке на улице Риволи воцарились мир и счастье, чему Эбергард был рад больше всех. И ничто не подсказывало ему, что в этот светлый дом скоро снова придет беда…
Что касается верных слуг графа, Мартина и Сандока, то они не очень-то доверяли внешнему спокойствию и охраняли особняк с усиленным вниманием. Поэтому Фукс, как ни старался, не смог выполнить своего обещания.
— Отсрочить — не значит отменить, —философски заметил Шлеве в ответ на просьбу Фукса дать ему больше времени.


Зима подходила к концу. В Париже и его окрестностях от снега и льда не осталось даже воспоминаний.
В парке особняка Эбергарда уже вовсю трудились садовники.
На лето граф решил со всем семейством остаться здесь. А затем — прощай, Франция! Корабль «Германия» стоял в доках города Нанта и должен был по первому сигналу отплыть в Бразилию.
Эбергард отказался от мысли найти второго ребенка Маргариты. Он счел его умершим. Дочь думала точно так же.
Однажды граф получил из императорского кабинета приглашение самого Луи-Наполеона — император изъявлял желание, чтобы Эбергард вместе со своим питомцем Иоганном приняли участие в последней охоте сезона, назначенной через десять дней.
Все высокопоставленные лица, удостоившиеся приглашения, должны были в назначенный день собраться в загородном замке Сен-Клу и оттуда выехать на охоту.
Граф Монте-Веро только раз появлялся при дворе Луи-Наполеона. Он вообще избегал шумной светской жизни. Тем не менее он не мог пренебречь этим приглашением, которым император оказывал графу особое внимание, включив в приглашение и его питомца.
Иоганн, разумеется, очень обрадовался возможности побывать на настоящей охоте и увидеть императора.
Для своих четырнадцати лет Иоганн был отлично развит физически и уже показал себя прирожденным наездником. На своем Исландце, маленьком красивом пони, он порой выделывал разные коленца — к большому удовольствию Жозефины.
По случаю предстоящей охоты ему сшили охотничий костюм, и в этом наряде верхом на коне и с небольшим ружьем за плечами он выглядел премило.
Под руководством Мартина он прилежно упражнялся в стрельбе, пока не достиг такого мастерства, что почти не давал промахов.
Радовало Эбергарда и то, что его питомец, быстро делая большие успехи во всех науках, стал, вместе с тем, говорить так чисто, что трудно было поверить, будто он когда-то был немым.
Кроме того, граф не мог нарадоваться искренней братской любви, которая возникла между Иоганном и Жозефиной. Они буквально не могли жить друг без друга.
Так, Жозефина с беспокойством спрашивала Эбергарда, долго ли они будут находиться на охоте, и когда узнала, что три-четыре дня, то заявила, что поедет вместе с ними.
— На придворных охотах не ездят в экипажах, а ездят только верхом, — объяснил ей Иоганн. — Даже дамы, желающие принять участие в подобной охоте, надевают охотничьи костюмы и ездят верхом. А ты и держаться-то на коне не умеешь.
— Да, ты прав, — с сожалением сказала девочка. — Придется мне остаться дома и утешать себя тем, что ты важничаешь и хвастаешься своим умением. Но ничего. Я попрошу берейтора, и он и меня научит ездить верхом. Тогда мы вместе сможем совершать верховые прогулки в Булонском лесу.
— Ишь, какие смелые у тебя мысли! — посмеивался Иоганн. — Но дядя Эбергард не позволит тебе этого, потому что девушке вовсе незачем объезжать коней.
Нечто подобное Эбергард, в самом деле, недавно говорил, и теперь, заслышав, как Иоганн важно повторяет его слова, он переглянулся с Маргаритой и невольно рассмеялся.
— Ах, милый дедушка! — воскликнула Жозефина и подбежала к нему с раскрытыми объятиями. — Не правда ли, ты велишь берейтору научить меня ездить верхом?
Иоганн с улыбкой смотрел на графа в ожидании ответа.
— Будет видно, — ласково сказал Эбергард. — Во всяком случае, прежде тебе надо получить разрешение матери.
— Мамочка, милая, ты позволишь мне?.. Разве ты сама не умеешь сидеть в седле?
— Нет, девочка моя, не умею и думаю, что нам обеим следует этому учиться. И не столько для того, чтобы ездить в Булонский лес, сколько для верховых прогулок в окрестностях Монте-Веро, о котором твой дедушка столько мне рассказывал.
Эбергард в знак согласия кивнул, и Жозефина радостно захлопала в ладоши.
— Так мы будем вместе кататься в Монте-Веро? Ах, как здорово!.. А когда мы туда поедем?
— Очень скоро, милая Жозефина, — с улыбкой ответил граф.
Маргарита не могла нарадоваться счастью дочери.
— И мы все поедем? — не унималась девочка. — Иоганн тоже?
— Конечно. Неужели ты думаешь, что мы оставим его здесь?
— О, нет-нет! Если он останется, я тоже останусь! — воскликнула Жозефина и, обхватив юного охотника, прежде чем он успел опомниться, закружилась вместе с ним по лужайке.


Чтобы не утомлять охотничьих коней, Эбергард решил послать их с Сандоком вперед, а самим отправиться в карете.
Сандок выехал с конями на два дня раньше господ, чтобы благородные животные перед охотой могли отдохнуть в конюшнях Сен-Клу.
Мартин с видом знатока проверил и пристрелял перед отъездом ружья графа и его питомца, тщательно их почистил и заботливо упаковал необходимые для охоты вещи.
Наконец настал день отъезда.
Иоганн прыгал от счастья и нетерпения. Не по возрасту рослый, он обещал со временем стать таким же высоким и красивым, как граф. Элегантный охотничий костюм необычайно шел его лицу и фигуре, и когда они вместе с графом спустились на веранду, чтобы попрощаться с Маргаритой и Жозефиной, его можно было принять за родного сына Эбергарда.
Эбергард поцеловал дочь и погрустневшую Жозефину, отдал распоряжения Мартину. Последнее было совершенно излишним, потому что честный капитан всегда готов был не колеблясь отдать свою жизнь за хозяина и его близких.
— Не беспокойтесь, господин Эбергард, — заверил он. — Когда Мартин за штурвалом, корабль плывет верным курсом.
Граф протянул руку старому моряку, перенесшему вместе с ним столько житейских бурь.
Иоганн попрощался с Маргаритой и Жозефиной. Он шутил, был возбужден и весел. Он так радовался предстоящей охоте.
А Жозефина… Жозефина плакала.
О чем грустила прелестная девочка, ведь через несколько дней Иоганн и ее дедушка должны были вернуться. Или у нее появилось предчувствие, что вернется только один из них? Не потому ли ее так печалило расставание — особенно с Иоганном, верным товарищем ее детских игр?..
Великолепный экипаж графа, запряженный двумя вороными конями чистейшей крови, ждал у подъезда особняка. Сбруя коней, богатая, но не бросающаяся в глаза, была отделана чистым серебром. Красиво одетый кучер восседал на козлах. Лакей в ливрее стоял у открытой дверцы кареты.
Эбергард и Иоганн спустились с веранды и уселись в карету. Лакей занял свое место на козлах рядом с кучером. Маргарита и Жозефина махали платками. Мартин держал в руке свою морскую фуражку.
Карета выехала в ворота, свернула на улицу и скрылась из глаз.
Мартин вернулся к своим повседневным делам, а мать с дочерью отправились в парк.
Они удивительно походили друг на друга. Четырнадцатилетняя Жозефина, чьи светлые волосы локонами ниспадали на плечи, была гибка, прекрасно сложена и движениями своими неуловимо напоминала мать. А Маргарита выглядела точной копией известного изображения кающейся Магдалины — те же тонкие черты бледного лица, та же грусть и задумчивость во взоре. Волосы ее, такие же светлые, как у дочери, были всегда гладко причесаны. Черное платье ее с высоким воротом падало вниз широкими складками. Ни одного украшения не было на дочери графа, ни одно кольцо не блестело на ее тонких белых пальцах. Словно в трауре по близкому человеку, гуляла она во всем черном по благоухающему парку, держа Жозефину под руку.
Прошлое никак не хотело отпускать ее и тяжелым камнем лежало у нее на сердце. Она не могла стереть из памяти картины минувшего, постоянно встающие перед ее глазами.
Она обрела отца и благодарила небо за эту милость. Но какой же тайной окутано существование ее матери? Она не решалась спрашивать об этом, а Эбергард считал преждевременным открывать ей эту тайну. Он понимал, что прежде ей необходимо побороть в себе душевные страдания, укрепить силу воли, научиться властвовать собой и лишь потом разделить горе своего отца.
Ей как дочери своего повелителя был чрезвычайно предан Мартин. Он считал, что его почтительность должна хоть в какой-то мере сгладить те страдания и испытания, которые выпали на ее долю. Иногда его заботливость выглядела несколько неуклюже и грубовато, но Маргарита чувствовала, какие добрые побуждения руководят старым моряком, и с благодарностью принимала доказательства его преданности.
А он, глядя ей вслед, когда она в привычной грусти прогуливалась с дочерью по парку, сокрушенно покачивал головой.
«Бедняжка! — размышлял он. — Она все еще не может найти покоя… Если бы мы были в Монте-Веро, ее бы не мучили всякие-разные воспоминания… Господи! Просто сердце сжимается, как подумаешь об этом. Там она и принца забыла бы, и свое тяжелое прошлое. И нашла бы, чем занять свои мысли… А с какой любовью смотрит она на дочь! Ее улыбка при этом — как луч солнца на пасмурном небе… Да, надо отдать должное господину Эбергарду. Он уже многого достиг в своей жизни и достигнет еще большего. Только бы все было благополучно… Но внутренний голос подсказывает мне, что скоро объявится принц Вольдемар. И все закрутится снова… Глаза б мои его не видели! Если бы это был не принц… Черт побери!.. Я тоже когда-то любил одну девушку, но она не смогла стать моей, и я покорился судьбе… Да, и я знавал любовь. Но такого чувства, как у благородной дочери господина Эбергарда, мне встречать не доводилось… Эх, молчи, Мартин, молчи… Это не твое дело!.. Главное, чтобы принц не объявился. Тогда со временем и она успокоится. И все будет хорошо».
И Мартин, раздумывая таким образом, направился к флигелю прислуги.
Маргарита и Жозефина тем временем дошли до ворот и хотели было повернуть назад, как вдруг внимание их привлекла маленькая сгорбленная женщина в таком странном наряде, что он заставлял прохожих невольно оборачиваться.
Это была старая цыганка. На ней было широкое цветастое платье в оборках. На грязных ногах — потрепанные сандалии. Накидка вроде испанской капы наброшена была на голову. Из-под нее виднелся пестрый платок, надвинутый на лоб. Костлявой рукой она придерживала у шеи накидку, а в другой руке держала жаровню. Своими блестящими черными глазами она всматривалась в окна домов и ажурные решетки оград.
— Сударыня, погодите! — вскричала она вдруг на ломаном французском языке, который Маргарита, с тех пор как нашла Жозефину, начала понемногу понимать. — Постойте, прошу вас!.. Старая Цинна хочет предсказать вам ваше будущее! — Цыганка поставила жаровню рядом с собой на мостовую и просунула сквозь решетку ограды тощую руку, знаками предлагая Маргарите дать ей свою.
Маргарита ласково улыбнулась и отрицательно покачала головой.
— Благодарю вас, бабушка… Жозефина, подай старушке милостыню.
Девочка вынула из маленького кошелька монету и подала цыганке.
— О, добрая госпожа!.. — воскликнула старушка и поцеловала изящную ручку Жозефины, прежде чем та успела отдернуть ее. — Но позвольте старой Цинне отблагодарить вас. Пожалуйте ручку, сударыня… — И она еще дальше просунула сквозь решетку грязную руку с морщинистой, кожей, на которой отчетливо проступали синие вены.
Маргарите стало жаль ее, и она подала руку.
— Левую, сударыня, левую, — со странной усмешкой произнесла цыганка, не выпуская, однако, правой руки в надежде получить левую.
— Позволь бедной женщине предсказать нам будущее, — с детской непосредственностью попросила Жозефина.
Маргарита снисходительно улыбнулась и протянула левую руку. Старуха цепко схватила ее.
Увлекаемая любопытством, Жозефина подошла к самой решетке и всмотрелась в лицо цыганки, поразившее ее.
Маленькое, желтое как пергамент, оно было испещрено морщинами. Длинный тонкий нос загибался книзу и кончиком своим почти сходился с подбородком, а впалый рот, похоже, не сохранил ни единого зуба. Маленькие хитрые глазки выглядывали из глубоких грязных морщин. Накидка, не поддерживаемая больше рукой, открыла длинную тощую шею. Вообще, вся ее фигура несла на себе печать нужды и лишений.
— Ах, старая Цинна много видела и слышала, — бормотала она, в свою очередь вглядываясь в лицо Маргариты. — Многим графам и князьям предсказывала она будущее, и все ее предсказания сбывались… Цинна даже предсказала судьбу королю Испании Франциску, мужу королевы Изабеллы. Когда маршал Серрано был еще новорожденным младенцем, Цинна видела корону в его руках, и так оно и будет, так и свершится…
Маргарита со все большим вниманием вслушивалась в речь старухи, и хотя верила далеко не каждому слову, зная способность цыганок врать и обманывать, тем не менее внимала ей с интересом.
Старуха умолкла и, прежде чем заглянуть в ее ладонь, обратила взор к небу и прошептала несколько слов — молитву или магическое заклинание. После этого она громко произнесла:
— Итак, милостивая госпожа, сейчас вы услышите все, что должно с вами произойти… Обращайте внимание на каждое слово старой Цинны. Каждое ее слово — правда, которая непременно сбудется… Потом я и маленькой госпоже предскажу ее будущее, — пообещала словоохотливая старуха. Затем она повернула руку Маргариты ладонью вверх, перекрестила и стала всматриваться в ее линии. Но вот лицо цыганки выразило ужас, и она воскликнула: — О, бедная, бедная госпожа! Сколько слез вами пролито за вашу недолгую жизнь! Очень много слез!.. Но Боже мой, что же такое произошло, что бедная молодая дама перенесла такие страдания?.. Знатная дама… — добавила она. — Цыганка Цинна видит, что вы очень важная дама, потому что отец ваш богат и носит высокий титул.
Маргарита с изумлением слушала цыганку.
— Знатную даму, — продолжала Цинна, — любит инфант, и от этого последуют еще слезы. Знатная дама тоже любит инфанта, но он далеко отсюда, очень далеко… У вас двое детей. Знатная дама, должно быть, супруга инфанта и имеет двух детей — девочку и мальчика. Девочка — вот она. — И старуха глянула на Жозефину своими пронзительными глазами. — А мальчик — о!.. — Старуха замолчала, и на лице ее появилась скорбная гримаса.
Маргарита была так поражена ее словами, что лишилась дара речи.
— Ах, бедная знатная дама! — воскликнула наконец старуха. — Несчастный мальчик очень скоро должен умереть … Он умрет завтра, и много слез будет пролито здесь, в палаццо… Да, много линий, много перемен, очень много перемен — какая разнообразная и запутанная судьба… А вот здесь, внизу, линия… О, это хорошая линия! Знатная дама будет счастлива!.. Старая Цинна увидела, наконец, и самого инфанта…
Маргарита с напряженным вниманием следила за речью цыганки и горестно воскликнула:
— Мальчик, мой мальчик! Разве он жив?.. Вы говорите, завтра он умрет? Боже мой, отчего же?
— Много врагов, много злых врагов, знатная донья… Завтра же откроется тайна мальчика… О, старая Цинна все знает! Старая Цинна видит будущее и каждому может сказать, что его ждет… Еще много слез, знатная донья, очень много слез… Линии на ладони разбросаны, а это предсказывает тяжелые минуты…
Маргарита в горькой задумчивости опустила руку, и цыганка схватила левую руку Жозефины.
— Вы — маленькая дочь инфанта! — объявила старуха, загадочно улыбаясь девочке. — Тоже было много слез… Но в будущем они превратятся в жемчужины — в крупные красивые жемчужины… Молодой инфант через три дня явится с печальным известием… О, знатный инфант, сын королевы или императрицы, станет со временем супругом этой маленькой инфанты… Много счастья, очень много счастья… но потом, в будущем… и далеко отсюда, под чужеземными кронами. Все, все уедут далеко, по ту сторону моря, очень далеко отсюда, и там будут счастливы… Маленькая дочь знатного инфанта увидит себя в окружении отца, матери и красивого супруга — но до этого еще много слез, очень много слез!
Маргарита наконец овладела собой, хотя слова цыганки произвели на нее большое впечатление, и, уводя от нее Жозефину, подала старухе золотую монету.
— О, это слишком много! — воскликнула цыганка. — Ведь Цинна говорила только то, что показывало ей сочетание линий на ваших руках!
— Оставьте монету себе, — сказала Маргарита. — Я дарю вам ее от всей души.
Цыганка поблагодарила ее по-испански и, подхватив свою жаровню, побрела дальше, зорко поглядывая по сторонам.
Следует заметить, что такие цыганки, перебравшиеся из Испании в Париж, вовсе не редкость. Они своими предсказаниями зарабатывают хорошие деньги в этом всемирно известном городе.
Предсказания старухи произвели на Маргариту тягостное впечатление. Слова ее были довольно бессвязны, но Маргарита уловила их главный смысл — оказывается, ей предстоят еще слезы. Сколько же их будет еще в ее жизни?!
А мальчик, ее сын, брошенный ею в лесу? Неужели он остался жив и теперь ему угрожает смертельная опасность? Мысль эта угнетала ее больше всего. Старая цыганка сказала, что он неподалеку и завтра должен умереть. Где же он находится? Неужели его нельзя спасти?
Отослав Жозефину на веранду, Маргарита подбежала к решетке и окликнула цыганку, которая отошла уже довольно далеко.
— Сжальтесь надо мной! — умоляюще произнесла Маргарита. — Вы говорили о мальчике, моем сыне. Неужели он завтра должен умереть? Я должна найти его и спасти.
— Ах, напрасно, знатная донья, совершенно напрасно! — сказала старая цыганка. — Но покажите мне руку еще раз. Я погляжу, где точно кончается линия мальчика.
— Скажите мне, умоляю вас! — попросила Маргарита, снова подавая ей левую руку. — Если вы сказали правду, я умру от страха и горя.
— Я все это очень хорошо понимаю, знатная донья, но помочь нельзя. То, что показывает линия на руке, должно свершиться. То, чего вы так боитесь, — неизбежно и все равно произойдет.
— Но скажите, по крайней мере, где этот мальчик живет и почему он должен завтра умереть?
— У него есть злые враги, знатная донья. Он умрет от злых врагов и неподалеку от вас, но знатная донья не сможет ни уберечь, ни спасти его. Уже отлиты пули, которыми он будет убит… Ему суждено умереть, знатная донья, и он умрет…
— Это невозможно, вы лжете! — воскликнула Маргарита, с трудом сдерживая слезы. — Каким образом это мое дитя может быть недалеко от меня?
— Я никогда никому не лгала, знатная донья. Все будет так, как я сказала. Старая Цинна умеет читать будущее.
— О, Матерь Божья, помоги мне спасти моего мальчика! — в отчаянье воскликнула Маргарита, воздев руки к небу.
— Никакая молитва не поможет, знатная донья. Ни молитва, ни попытки отыскать ребенка. Все, что предначертано судьбой, должно свершиться, — сказала старая цыганка, удаляясь от ограды. — Поберегите ваши слезы. Вам еще предстоит много горя и ударов судьбы, пока не засияет ясный луч счастья.
С этими словами старая Цинна растаяла в вечернем сумраке, а Маргарита закрыла лицо руками.
«Ты жив… — в отчаянии думала она. — Ты, которого я так жаждала увидеть, чтобы быть совершенно счастливой. Ты, кого я, потеряв рассудок, бросила на произвол судьбы в ту страшную ночь, ты, оказывается, жив. Но я обрела тебя, неизвестного мне, только затем, чтобы снова лишиться? О, горе мне! Это ужасно!.. Но это — справедливая кара Господня. И я заслужила это горе».
Маргарита вытерла слезы и пошла к веранде, где Жозефина, тихо плача, ожидала свою мать, чтобы вместе с ней отправиться после ужина в спальню. У них обеих было тяжело на душе, но ни мать, ни дочь не могли предугадать, каким тяжким горем обернется для них предсказание старой цыганки. Обе уже мысленно раскаивались, что дали ей руки для гадания.
Вскоре особняк графа Монте-Веро на улице Риволи погрузился в полный мрак. Погашены были даже канделябры в покоях матери и дочери. Глубокая тишина воцарилась и в парке, и в особняке, двери которого стараниями Мартина были накрепко заперты.
Юная Жозефина уснула, молясь за дедушку Эбергарда и дорогого ей Иоганна. Маргарита же не спала. В глубокой задумчивости лежала она на шелковых подушках, заменивших ей, благодаря отцу, прежнюю постель из прелой соломы. Слова старой цыганки все еще звучали в ее ушах, и она не могла успокоиться. Наконец около полуночи ей удалось уснуть, но всю ночь ее тревожили тяжелые беспокойные сны.
Она видела себя в загородном дворце императора. Вокруг нее чинно двигались наряженные гости. На ней самой был надет превосходный охотничий костюм.
Внезапно ее увидела и подозвала императрица Евгения. Она была очень ласкова с дочерью графа — даже подала ей руку и позволила ехать во время охоты рядом с собой. Императрица была так хороша, что Маргарита не могла ею налюбоваться.
И вдруг появился ее заклятый враг, камергер принца Вольдемара. Он всегда приносил с собой несчастье, этот негодяй.
Маргарита побледнела, когда это чудовище подняло на нее свои злые серые глаза. Она кинулась прочь, чуть не падая в обморок от страха. И вдруг оказалась наедине с ним. Она снова бросилась бежать. Он — за ней. Гонимая страхом, она побежала вниз по лестнице. Он, прихрамывая, все еще гнался за ней.
Выбежав из дворца, она устремилась к ближайшему дереву. Началась погоня вокруг него. Вскоре Маргарита выбилась из сил. Ноги отказывались служить ей. Она хотела вскрикнуть, позвать на помощь, но и голос ей не повиновался — она словно онемела. Преследователь уже хватал ее за платье.
Вдруг грянул выстрел, и барон громко засмеялся.
Маргарита упала, сраженная пулей… и проснулась. Она была в испарине. Крупные капли холодного пота падали со лба на шелковые подушки. Все, что происходило во сне, явственно стояло у нее перед глазами. Звук выстрела тоже еще стоял в ее ушах.
Она села на постели, беспомощно озираясь вокруг. Но в комнате никого не было, кроме мирно спящей Жозефины. Она хотела позвонить, но раздумала, не желая понапрасну будить прислугу. Здравый смысл взял верх над испугом, причиненным дурным сном.


Вечером Мартин, осмотрев парк и особняк и найдя, что все в порядке, отправился в комнату, где прежде спали маленький Иоганн и старая Урсула.
Эта комната оставалась незанятой с той ночи, когда в ней бушевал пожар, жертвой которого ужасным образом стала старая няня мальчика. Спальню эту, так же как и остальные комнаты особняка, поврежденные пожаром, вскоре отремонтировали и привели в прежний вид, но обитатели особняка с тех пор избегали ее — она вселяла в них непонятный ужас.
Комнаты Маргариты находились в другом крыле этого большого роскошного особняка.
Мартин решил проводить в этой незанятой комнате ночи, когда господин Эбергард находится в отлучке. Старого моряка успокаивала мысль, что он будет находиться в доме и охранять его. Он опасался, как бы злоумышленники, уже не раз покушавшиеся на жизнь и покой обитателей особняка, не воспользовались отсутствием графа для новых злодеяний. Это было тем более вероятно, что до особняка дошла весть, будто Фукс каким-то образом сумел бежать из тюрьмы накануне казни и теперь находится на свободе.
«Черт побери! — думал он, прохаживаясь по комнате. — Будь я на месте господина Эбергарда — давно перестрелял бы этих злодеев!.. Все они должны погибнуть, иначе не видать нам покоя. И не только негодяй Фукс и Рыжий Эде, но и проклятый барон, подстрекающий их на злодеяния. По правде сказать, и графиня тоже. Но господин Эбергард и слышать об этом не хочет. Он слишком добр и великодушен… Нет, будь я на его месте, этих трех негодяев давно бы нашли где-нибудь мертвыми… Но всему свое время. Придет и их час. Мы еще сочтемся с ними за все!.. А этот злодей, который насмехается над императорской властью и совершает побег, чтобы продолжить свои кровавые дела? Не советую ему попадаться мне в руки… Не вздумайте, мазурики, в одну из этих ночей сунуться сюда. С Мартином шутки плохи. Живо сверну вам шею!»
Вдруг Мартин прислушался, а потом проворчал:
— Что это? Мне показалось, будто что-то зазвенело… как серебряная монета… когда я прошелся по комнате. Но откуда это позвякивание?.. Должно быть, от серебряных вещиц на столе…
Свеча на столе слабо освещала большую комнату с многочисленными картинами и с портьерами на высоких окнах.
Мартин подошел к окну и на всякий случай открыл его и посмотрел в парк, но там было темно и тихо. Мартин никогда не был трусом. Напротив, он принадлежал к числу людей, про которых говорят, что они самого черта не боятся. Однако, как все моряки, он был не лишен суеверий.
Сандок, всегда был возле графа и потому спал наверху, в комнате, выходящей в коридор, который протянулся из одного конца здания в другое. На днях он рассказывал Мартину, будто по ночам старая Урсула привидением разгуливает по своей бывшей комнате.
— Негр! Ты, никак, спятил! — сказал Мартин тогда. — Смотри, чтобы не дошло до нашего господина. Он терпеть не может подобного вздора.
— О, Мартин, — сказал негр вполголоса. — Не быть Сандоку добрым христианином, если он говорит неправду про старую Урсулу.
— Ну, и что же ты видел? — посмеиваясь, спросил Мартин. — Может, и мне явится привидение?
— Спаси тебя Господь! У Сандока волосы встали дыбом.
— Ты просто трус.
— Нет, я не трус, Мартин, и ты это знаешь. Сандок не боится ни львов, ни тигров, ни злых людей, но привидения вызывают у него ужас, и он ничего не может с этим поделать.
Мартин, как всякий суеверный человек, тоже побаивался привидений, но признаться в этом — означало бы уронить себя в глазах негра. Кроме того, господин Эбергард ни в какие привидения не верил и считал их порождением больного воображения. Короче говоря, старый моряк, чтобы показать свое превосходство над Сандоком, небрежно бросил:
— Так расскажи же все-таки, что ты видел?
— Я слышал стоны в той комнате, где сгорела старуха. И как только я обернулся, что-то бесплотное проскользнуло мимо меня в темноте.
— И ты остановился посмотреть, что это было?
— Боже упаси! Разве Мартин не знает, что не только Сандок, но никто на свете не может справиться с привидениями. Привидение может вскочить человеку на плечи и там остаться.
— Ты городишь чепуху, негр!
— Нет, не чепуху. Разве Мартин не слышал о морских чудовищах, появление которых предвещает несчастье?
— Это совершенно другое дело, негр! На море не то еще случается! — с полной серьезностью провозгласил Мартин и добавил: — Но ничего, я найду способ проверить твои слова.
Случай очень скоро представился.
Когда господин Эбергард с Иоганном уехали на охоту, Мартин на время их отсутствия решил коротать ночи в комнате старой Урсулы.
По примеру господина Эбергарда, Мартин положил в карман пистолет — привидение привидением, а оружие защитит его и от других непрошеных гостей. Он храбрился и уговаривал себя, что никаких привидений не существует, но приближалась полночь, и ему стало не по себе. Тогда он вынул пистолет из кармана и положил его на стол рядом со свечой. Сделав это, он принялся ходить по комнате.
Мертвая тишина кругом, слабый мерцающий свет свечи, колеблющиеся тени по углам, мысли о сгоревшей заживо Урсуле, обугленный труп которой явственно стоял у него перед глазами, — все это поневоле угнетало старого моряка и питало его страхи. Кроме того, в это время он обычно ложился вздремнуть в своей комнате во флигеле.
Погода портилась. Поднялся ветер. Деревья в парке зашумели. Из открытого окна повеяло ночной свежестью и прохладой.
«Шуми, шуми, —думал старый моряк, обращаясь к ветру. — Ты все равно меня отсюда не выгонишь. Даже если старая Урсула в самом деле покажется, то и тогда Мартин не уйдет. Да и какое у старухи может быть дело ко мне? Я спокойно спрошу ее, зачем она тревожит людей и сама тревожится, вместо того чтобы мирно пребывать там, где положено, и с удовольствием окажу ей услугу, которая поможет старухе спокойно исчезнуть… Но что это такое? — прервал вдруг Мартин свой мысленный монолог. Он замер посреди комнаты, вновь услышав отчетливое позвякиванье, — звук был такой, будто кто-то звенел золотыми или серебряными монетами. — Что это может значить? Откуда это позвякиванье? — Мартин вернулся к тому месту, где позванивало наиболее отчетливо, и топнул ногой — звон усилился. — Должно быть, звук доносится от стола, — подумал Мартин. — Черт возьми! Не клад ли здесь спрятан? Но клады никто не прячет в столе… Да и откуда у старой Урсулы сокровища?»
Рассуждая таким образом, Мартин подошел к старинному столу, на котором горела свеча и были в беспорядке разбросаны различные безделушки. Он внимательно исследовал все эти статуэтки, вазочки и прочую дребедень. Взяв свечу, заглянул под стол. Но там не было ни тумбы, ни ящиков. Ножки искусной резьбы крепились прямо к столешнице.
Что же все-таки могло звенеть? Теряя терпение, Мартин резко выпрямился, держа в руке свечу. От стремительного движения она погасла. Храбрый моряк оказался в полной темноте. Впрочем, фитиль еще какое-то время тлел, но напрасно Мартин пытался раздуть огонь, как удавалось ему в молодости, когда свечи были сальными. Фитиль угас окончательно. В комнате стало так темно, что хоть глаз выколи.
— Вот они, проклятые новшества, — сердито проворчал Мартин. — Одна только выгода в этих свечах, что не надо снимать нагар.
Взять с собой спички Мартин не догадался. Теперь он должен был положиться только на свое осязание.
«Да простит меня Бог, —мысленно ворчал он, — но в этой чертовой темноте ничего не стоит свернуть себе шею… Все спят, и если я выйду в коридор и начну шарить по комнатам в поисках спичек, молодая госпожа может проснуться и, чего доброго, принять меня самого за привидение или злоумышленника. А я бы не хотел ее пугать… Что же теперь делать? Сейчас лишь полночь. Ждать до утра — долго. Раньше шести теперь не рассветает… Посмотрим, нет ли здесь в какой-нибудь коробке или шкатулке спичек, которые вызволили бы меня из этого дурацкого положения… Да, и пистолет надо прибрать в сторону, а то, пожалуй, нечаянно заденешь его, а он и выстрелит».
Мартин осторожно нашарил на столе пистолет, положил его на пол под стол и принялся ощупывать шкатулки на столе и шарить в их содержимом. Большие руки моряка, непривычные к мелким предметам, двигались неловко, неуклюже. Приходилось быть очень осторожным, чтобы нечаянно не сломать что-нибудь или не уронить на пол.
Перебирая на столе безделушки, он наконец нащупал пузатую фарфоровую вазу с крышкой.
—Ну, тут уж спичек быть не может… — пробормотал он и хотел отставить вазу в сторону и продолжить поиски, как вдруг раздалось то же звяканье, что и при сотрясении пола. Он ощупью открыл крышку и запустил руку внутрь, но тут же вытащил ее, будто обжегся. — Монеты… — озадаченно пробормотал он. — Монеты — холодные, как лед. А с ними какая-то бумага… Что это значит? Откуда они?
Мартин не знал, что и думать. Оставив вазу открытой, он снова принялся шарить на столе в поисках спичек. И ему повезло. Открыв одну из шкатулок, он нащупал в ней целый коробок. Мартин быстро вытащил спичку и принялся чиркать ею по коробку, но она не зажигалась. Вторая спичка сломалась.
«Черт побери! — одернул он себя мысленно. — Ты, наверное, думаешь, что имеешь дело с веслами?.. Не так быстро, старина».
Этот выговор, сделанный самому себе, помог Мартину извлечь огонь из третьей спички, и он зажег свечку. Комната тускло осветилась.
Он присел к столу и нетерпеливо придвинул к себе старинную китайскую вазу. По-видимому, до нее давно никто не дотрагивался — на ней был толстый слой пыли. Мартин поднял свечу и заглянул внутрь. И увидел целую россыпь золотых монет. Они ярко блеснули в пламени свечи. Не веря своим глазам, Мартин поднес свечу к самой вазе. Но это, действительно, были золотые монеты, а между ними виднелись исписанные листки бумаги.
«Странная находка, — сказал он себе и недоуменно посмотрел на вазу. — Каким образом попали сюда деньги? Может быть, в этих бумажках есть какое-нибудь пояснение?»
Мартин взял листок, лежавший сверху, приблизил его к огню и с трудом разобрал слова:
ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОЙ УРСУЛЫ
Прочитав этот заголовок, он невольно вздрогнул и огляделся.
— Гм… Завещание… — задумчиво повторил он, рассматривая листок бумаги с неровными строчками, выведенными дрожащей рукой. — Старуха не очень-то надежно спрятала свои сокровища. Хотя она вряд ли предполагала, что умрет так внезапно и такой страшной смертью.
Мартин положил листок на стол и начал выкладывать на него монеты. Их оказалось около сотни.
Под ними, на самом дне вазы, лежал еще один лист бумаги, сложенный вчетверо и исписанный той же дрожащей рукой. Должно быть, немало времени понадобилось старой Урсуле, чтобы составить свое завещание. Судя по почерку, можно было предполагать, что она часто прерывала свое писание и затем, через некоторое время, вновь продолжала его. Однако, несмотря на разницу во времени, завещание было составлено хоть и своеобразно, но весьма разумно.

«Я, Урсула Вессельмон, — так начиналось завещание, — родилась 10 января 1790 года в городе… (здесь было указано место ее рождения). Я рано потеряла своих родителей, и родные мои обо мне не заботились. Я служила у богатых людей, пока мне не исполнилось пятьдесят лет. Тогда мне стало трудно наниматься на работу, потому что никто не нуждался в старухе.
В это время могильщик кладбища Святого Павла Самуил Барцель, который был несколькими годами моложе меня, искал себе пожилую помощницу, говоря, что он слишком беден, чтобы жениться и содержать детей.
Все мои родные в это время уже умерли, и я поселилась у могильщика, не спрашивая его о жаловании, потому что видела, как он беден, а я хотела иметь на старости лет лишь спокойное пристанище.
Он был странный, немного грубоватый в обращении, но в душе все-таки добрый человек. Оттого-то я и терпела от него все, порой даже голод. Я не покидала его и даже надеялась, что со временем он женится на мне.
Так я прожила в его доме три или четыре года.
Однажды холодным днем— я прекрасно помню это — ему заказали выкопать к завтрашнему дню могилу. Самуил Барцель тотчас же принялся за работу, но земля была мерзлая, и он вынужден был работать и ночью, чтобы успеть в срок. Он редко рыл могилы по ночам, но тут, как видно, вмешалась судьба.
Я не хотела ложиться, пока Самуил работал, и хотя было очень холодно, закуталась в платок и около полуночи вышла из дому. Помню, глубокий снег лежал повсюду. Я стала искать Самуила у свежевырытой могилы, черные края которой резко выделялись среди белого снега, но его нигде не было. Я подумала, не стоит ли он в самой могиле, и направилась туда, пробираясь между надгробьями и крестами. Но напрасно заглядывала я в могилу, напрасно звала его — он не откликался.
Где же он мог быть?
Он никогда не уходил с кладбища, особенно ночью.
Вдруг в лунном свете я увидела его стоящим у калитки, выходящей на дорогу, которая ведет из города ко дворцу принца. Он был наполовину скрыт каменной колонной и, казалось, что-то высматривал или к чему-то прислушивался.
«Что он там делает?» — спросила я себя и из любопытства пошла к нему. Было холодно, и я так сильно озябла, что начала дрожать.
Самуил Барцель поставил лопату у ограды и в ту минуту, когда я подошла к калитке, пошел куда-то по дороге.
«Что он задумал? — спрашивала я себя. — Что он ищет в лесу, что заметил там?» И я осталась ждать у калитки.
Вскоре он возвратился, держа в руках сверток.
Я очень испугалась.
«Урсула! — проговорил он вполголоса, увидев меня. — Смотри-ка, ребенок!» — «Как! — воскликнула я. — Что это значит?.. Что вы намерены с ним делать?» — «Послушай, Урсула… — продолжал он шепотом, укрывая совсем замерзшего младенца. — Ужасно было смотреть на это… Вообрази, молодая женщина положила под дерево ребенка и ушла». — «И вы подобрали его?» — «Но он умер бы от холода, Урсула. Он уже наполовину замерз».
Самуил Барцель, этот обычно грубый и неприветливый человек, оказался в эту минуту нежней и чувствительней меня.
«Что вы собираетесь с ним делать? Чем станете его кормить, Самуил? — воскликнула я. — Не хватало нам детей!.. И что люди подумают обо мне?» — «Пусть думают, что хотят», — заявил он. Затем взял лопату и сам понес ребенка домой.
Я пошла за ним, недовольно ворча.
Теперь мне больно об этом вспоминать, но тогда я именно так и думала.
Нам и без того часто нечего было есть, а тут еще дитя — чужое дитя. К тому же каждый может подумать, что оно мое».
Мартин невольно улыбнулся, вспомнив, как Урсула вечно уверяла его, что ни одна мужская рука не касалась ее и что маленький Иоганн на самом деле найденыш. Завещание подтверждало это, но Мартин и без того не сомневался в правдивости ее слов.
«Маленький новорожденный мальчик, — писала дальше Урсула, — был очень слаб и болен. Холодный ночной воздух пагубно отразился на его здоровье, и если бы он остался на дороге еще на несколько минут, то его уже нельзя было бы спасти — он бы погиб. Много трудов стоило мне выходить его. Часто я недоедала, чтобы купить ему немного молока.
Самуил Барцель тоже любил маленького Иоганна, как своего родного ребенка. Но он так на мне и не женился, хотя и видел, что я заменяла ребенку мать.
Так проходили годы. Маленький Иоганн рос, как положено, но не хотел учиться говорить, и вскоре мы заметили, что он — немой. Очевидно, на морозе он лишился способности говорить.
Я была очень недовольна, что приходится содержать лишний рот, и не раз бранилась из-за этого с Барцелем. Теперь я чувствую свою несправедливость. Не будь Иоганна, я не испытала бы многих счастливых дней на исходе своей жизни.
Но недаром говорят, что подкидышам везет. По велению судьбы маленький Иоганн, начавший уже ходить, вышел однажды из калитки и побежал через дорогу. Его все тянуло к деревьям, где он когда-то лежал. Но тут его задела проезжавшая мимо коляска и сбила с ног. К мальчику подошел граф Монте-Веро, поднял его и на руках принес к нам. Так мальчик узнал графа и полюбил его. Я понимала все его жесты и знаки и видела, что он все время думает о князе.
Когда через несколько лет Самуил Барцель заболел и был при смерти, я побежала во дворец на Марштальской улице и сообщила об этом графу. Он приехал, и когда старый могильщик навеки закрыл глаза, граф взял к себе маленького Иоганна, а вместе с ним и старую Урсулу.
Все было так, как я описываю. В том беру в свидетели самого Бога.
О матери маленького Иоганна я никогда ничего не слышала. Но как обрадовалась бы она, узнав, что граф взял на себя заботу о мальчике!
Мои дни проходят спокойно и счастливо. Мне не на что тратить деньги, которые граф велит ежемесячно выплачивать мне. В то время как я пишу, я уже успела скопить восемьдесят золотых монет, и сумма все увеличивается.
Но может случиться, что скоро я умру, так же как и старый Барцель, об упокое души которого я постоянно молюсь. Мне скоро шестьдесят шесть лет, и следует приготовиться к смерти. Оттого я теперь и пишу (пользуясь временем, когда Иоганн спит), чтобы знали, как в случае моей смерти поступить с деньгами.
Моя последняя воля такова, чтобы все, что я скопила, — а именно, все, что найдется в этой вазе, — было отдано теперешнему могильщику при кладбище Святого Павла. Ему должно быть не легче, чем было Самуилу Барцелю и потому деньги эти ему пригодятся.
Я ставлю только одно условие. Из этих денег он должен поставить Самуилу Барцелю, похороненному на кладбище Святого Павла, крест с золотой надписью:

ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН МОГИЛЬЩИК САМУИЛ БАРЦЕЛЬ.
КРЕСТ ЭТОТ ПОСТАВЛЕН УРСУЛОЙ ВЕССЕЛЬМОН, ПОКОЯЩЕЙСЯ НА ЧУЖБИНЕ.

Такова моя последняя воля.
Как вазу, так и ее содержимое найти легко. Мне больше и некуда спрятать то, что я скопила.
Да благословит Бог доброго графа и маленького Иоганна.
Урсула Вессельмон».

Мартин окончил чтение, еще раз взглянул на документ и на деньги и подумал, что Урсула, так ужасно окончившая свою жизнь, была очень доброй и честной женщиной. Всю жизнь ее преследовала нужда, и она ничего не имела, кроме куска сухого хлеба и тяжелого труда. Когда же на склоне лет пришли покой и достаток, судьба уготовила ей мучительную смерть.
«Так обычно и бывает, —философски подумал Мартин, — что когда горе сменяется радостью, уже не остается времени, чтобы вкусить этой радости… Добрая, честная Урсула, я заверяю тебя, что твоя воля будет свято исполнена. Как только настанет утро, я отнесу все это благородной дочери господина Эбергарда, чтобы она прочла этот документ и выполнила твою последнюю волю».
Мартин сложил завещание и оставил его на столе рядом с золотом.
Свеча догорала. Подсвечник причудливо оброс восковыми сосульками. В комнате пахло разогретым воском. За окнами начало светать. В предрассветных сумерках все вокруг казалось серым и черным.
Привидение, о котором говорил Сандок, так и не появилось. Мартин обнаружил только завещание старой Урсулы.
Когда совсем рассвело, Мартин вышел осмотреть просторный двор, чтобы убедиться, что все в порядке. Он заглянул во флигель, занимаемый прислугой, в конюшни, — и везде, несмотря на отсутствие графа, был полный порядок и люди уже занимались делами.


Увидев в окне спальни Маргариту, Мартин зашел в комнату Урсулы, взял завещание и отнес его благородной дочери господина Эбергарда. После этого он удалился, и Маргарита начала читать завещание старухи.
С каждой прочитанной строчкой сердце ее билось все сильней. Затаив дыхание, с лихорадочным волнением вчитывалась Маргарита в каждое слово и когда дошла до того места, где упоминалось о брошенном ребенке, которого Самуил Барцель нашел зимней ночью в парке, Маргарита с жаром воскликнула:
— Это он!.. Это — мое покинутое дитя, из-за которого я столько выстрадала и которого наконец нашла!.. Жозефина, ты слышишь? Иоганн — твой брат и мой потерянный сын!.. Даст Бог, скоро они вернутся с охоты, и мы сможем обнять его!
Жозефина при этих словах вскочила с места. Личико ее выражало одновременно и радость и тревогу.
— Иоганн — мой брат? Ах, лучше бы он совсем не уезжал!.. Мне так страшно за него!
Маргарита прижала руки к груди, будто старалась унять расходившееся сердце. Счастье переполняло ее. Она совсем забыла о зловещем предсказании старой цыганки. Она стала целовать листки завещания и жалела, что доброй, верной Урсулы нет в живых и нельзя расспросить ее обо всех подробностях. Конечно, главное Урсула рассказала, но сколько важных мелочей осталось в ее памяти и вместе с ней ушло в могилу… А сколько труда стоило ей вырисовывать буквы, сколько времени должна была она провести за этим непривычным занятием!
В особняке на улице Риволи воцарились радость, надежда и трогательное ожидание.
Мартин разделял общее ликование и часто повторял:
— Вот если бы сейчас вернулись господин Эбергард и Иоганн — это было бы просто здорово, черт побери!
— И это вы, добрый Мартин, нашли завещание старой Урсулы… Примите же мою искреннюю благодарность! — проговорила Маргарита и протянула руку смущенному моряку.
— При чем тут я?.. — пробормотал он. — На все воля Божья… Скорей бы вернулся господин Эбергард с мальчиком.
— Ах, славный Мартин, в честь их возвращения мы украсим гирляндами веранду и ворота.
— А я буду караулить их приезд! — воскликнула юная Жозефина.
— Раньше завтрашнего дня они никак не приедут, — напомнил Мартин. — Сегодня еще продолжается охота.
— Зачем только мы их отпустили… — вздохнула Маргарита.
— Ах, вспомни, что нагадала старая цыганка, — прошептала ей Жозефина.
Сияющая от радости мать тотчас же побледнела. В памяти ее возникли слова старой Цинны — и они начинали сбываться.
— Пресвятая матерь Божья, сохрани нас и помилуй! — горячо проговорила она, молитвенно сложив руки.
— Это — всего лишь цыганская болтовня, — успокаивал ее Мартин. — Если верить всему, что они говорят, то жизнь превратится в сплошные слезы и мучения… Во дворце Сен-Клу теперь, должно быть, весело. Господину Эбергарду не до нас. А к завтрашнему дню мы сплетем гирлянды и соорудим триумфальную арку в честь наших охотников. Вот будет радости, когда они вернутся! Большей радости и придумать трудно. Господин Эбергард всегда очень любил маленького Иоганна — будто предчувствовал, что это его родной внук… Странные все-таки вещи происходят на белом свете. Кто бы мог подумать, что так все получится?
Вера старого моряка во все хорошее заставила Маргариту и Жозефину забыть о мрачном предсказании цыганки и предаться радостному ожиданию предстоящей встречи.
Кающаяся Магдалина нашла наконец обоих своих детей.
Когда Мартин вышел из комнаты, Маргарита упала на колени, Жозефина последовала ее примеру, и обе начали горячо молиться. Теперь у них было только одно желание: поскорее увидеть Эбергарда и юного Иоганна и объявить им радостную весть. До этой минуты оставалось еще несколько часов. Мать и дочь с нетерпением считали их.
«Что скажет граф?» — вновь и вновь спрашивала себя Маргарита.
Истек наконец этот бесконечный день. Стало смеркаться. Теперь оставалось дождаться завтрашнего дня.
С наступлением вечера Мартин со всей прислугой занялся плетением гирлянд, которыми они украсили веранду, а затем соорудили роскошную триумфальную арку.
Наступила ночь, а Мартин никак не мог налюбоваться своим произведением искусства. И действительно, было чем любоваться. Особняк, разукрашенный множеством цветов и освещенный нежным светом луны, представлял собой великолепное зрелище.
Маргарита и Жозефина еще не спали, возбужденные событиями минувшего дня, и сидели рядом, как две сестры, исполненные счастливых надежд.
Когда было уже далеко за полночь и Мартин собирался опять идти в комнату старой Урсулы, чтобы заступить на свой ночной пост, на улице послышался топот лошадиных копыт.
Мартин прислушался и вернулся на веранду. Маргарита и Жозефина бросились к окну.
— Кто бы это мог быть? — встревоженно пробормотал Мартин. — Это не господин Эбергард, я вижу только одного верхового… Может быть, Сандок? Нет, проезжает мимо — значит, это посторонний.
Но всадник вдруг направил своего великолепного коня прямо к воротам особняка.
— Это к нам, — пробормотал Мартин и пошел к воротам.
— Кто приехал? — в один голос воскликнули Маргарита и Жозефина.
— Сейчас посмотрю, — ответил Мартин, направляясь к ограде.
— Эй! — закричал молодой голос. — Это особняк графа Монте-Веро?!
— Точно так, благородный господин, — отозвался Мартин. Он узнал во всаднике испанского офицера.
— В таком случае доложите обо мне донье Маргарите, — сказал тот. — Вы удивлены? Без сомнения, вы и есть тот Мартин, о котором говорил мне граф.
При этих словах старый моряк почувствовал, как по всему его телу пробежала дрожь.
— Да, это я, благородный господин… Не случилось ли чего, раз вы приехали в столь поздний час? — спросил Мартин вполголоса и отворил ворота.
— Донья Маргарита уже спит?.. Да, я торопился изо всех сил. Посмотрите на моего коня, и вы все поймете… Поскорей доложите обо мне донье. Я послан графом.
— Хорошо, благородный господин. О ком я должен доложить?
— Ах, да! Ужасное происшествие заставило меня совсем потерять голову. Доложите, что приехал граф Рамиро де Тэба… Кстати, не поможете ли вы мне исполнить мое тягостное поручение? Граф назвал вас своим доверенным…
— Конечно, благородный господин. Располагайте мной, — сказал Мартин, передавая взмыленного коня другому слуге. — Я вижу, произошло какое-то несчастье?
— Да, ужасное несчастье.
— С графом?
— Нет, с его питомцем.
— С юным Иоганном?!
— Да, он умер… Застрелен неизвестным преступником сегодня около полудня во время охоты в Сен-Клу.
Мартин какое-то время не мог вымолвить ни слова. Он стал бледным как мел. На лбу проступили крупные капли пота.
— Умер… — вымолвил он наконец дрожащими губами.
— Граф преследует негодяев… Угольщики видели в лесу двух незнакомых людей… Завтра к вечеру тело несчастного мальчика доставят сюда… Граф Монте-Веро, которого я за эти несколько дней успел полюбить, попросил меня подготовить обитателей особняка к печальной встрече.
— Да, тяжелое поручение… — срывающимся голосом произнес Мартин. — Тяжелее, чем это думает господин Эбергард… Выходит, мы соорудили триумфальную арку для покойника…
— Я разделяю ваше горе, друг мой. Граф тоже вне себя от такого несчастья, хотя, как мне известно, убитый мальчик и не состоял с ним в родстве. — Молодой офицер, сам еще почти мальчик, в своем обращении унаследовавший изящные манеры своего отца, дона Олоцаги, принялся отряхивать от пыли платье. — Однако не будем терять времени, дамы уже спускаются с веранды.
Мартин и молодой офицер направились к дому. По пути Мартин негромко сказал ему:
— Вы не совсем правы, благородный господин. Юный Иоганн, действительно, не был сыном господина Эбергарда. Он был его родным внуком, сыном госпожи Маргариты…
— О Боже, это ужасно… — прошептал юноша.
Сделав еще несколько шагов, он поклонился дамам с любезностью, свойственной потомственному дворянину и офицеру.
У Мартина сердце обливалось кровью при мысли о том, какое горе предстоит вынести этим двух женщинам. Тем не менее он доложил, как и было положено, по всей форме:
— Господин граф Рамиро де Тэба с поручением от господина графа.
— О Боже, верно, случилось какое-нибудь несчастье… — простонала бледная как смерть Маргарита и поклонилась послу ее отца.
— Да благословит вас Пресвятая Богородица, донья Маргарита, — произнес Рамиро, обращаясь к ней, — и да ниспошлет она вам силу и стойкость.
— Войдите, граф, — дрожащим голосом промолвила Маргарита, тогда как Жозефина тотчас зарыдала. — Расскажите нам все… Я уже привыкла к испытаниям.
Дон Рамиро последовал за дамами в особняк, уже освещенный внутри. Войдя в зал, Рамиро участливо посмотрел на Маргариту и Жозефину, а затем, когда прислуга удалилась, заговорил:
— Меня привело в ваш дом весьма печальное обстоятельство. Граф Монте-Веро вернется завтра вечером. Он поручил мне подготовить вас к несчастью, которое внезапно прервало охоту и поразило даже короля…
— Довольно… — простонала Маргарита. — По вашему бледному и встревоженному лицу я все поняла… Иоганн убит!..
Жозефина упала на колени и, заливаясь слезами, обняла мать.
— Все старания спасти его… вернуть к жизни были безуспешны, —проговорил Рамиро, тронутый горем коленопреклоненной девочки.
В дверях зала показалась фигура Мартина. Несчастье как будто придавило его к земле.
— Это самое ужасное испытание в моей жизни! —вырвалось у Маргариты, и она со стоном закрыла лицо руками.
Граф де Тэба, уважая горе молодой матери и не желая мешать его проявлению, отвернулся. А может быть, и потому, что на глазах его тоже показались слезы. Несколько долгих минут в гостиной царила томительная тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями Жозефины и тихими стонами Маргариты. Наконец молодая женщина совладала со своим горем. Понимая, что нельзя требовать того же от совсем еще юной девушки, не привыкшей владеть собой, зная, что посол графа — совершенно чужой им, посторонний человек, она заговорила ровным, хотя и прерывающимся голосом:
— Мой добрый и благородный отец просил вас, граф, оставить блестящее общество и мчаться сюда… Эта жертва для вас, должно быть, тем труднее, что вам пришлось быть вестником тяжкого горя. Вы нам сочувствуете, и хотя я вижу вас впервые, ваше лицо внушает мне большое доверие. Горе быстро сближает людей… Благодарю вас за ваше участие. — И Маргарита протянула руку графу де Тэба.
Рамиро преклонил колено перед прекрасной дочерью Эбергарда, и поцеловал ей руку.
— С первой же нашей встречи граф Монте-Веро внушил мне глубокое уважение к нему. Те же чувства я повергаю теперь к вашим стопам, благородная донья. Да укрепит вас Матерь Божья и даст силы достойно нести ваше горе. Удары судьбы не должны поражать такую возвышенную и нежную душу, как ваша, но такова, должно быть, воля Всевышнего… Из этого прекрасного дома я вынесу высокое и святое чувство. Дай Бог нам встретиться еще раз, чтобы я мог убедиться, что вы стойко перенесли тяжкий и столь внезапный удар судьбы.
Маргарита подняла Рамиро с колена и, прижав к себе Жозефину, сказала:
— Еще раз благодарю вас, граф, за ваше сочувствие… Да, ужасно тяжело достичь того, к чему всю жизнь стремился, и тотчас же навеки лишиться этого… Прощайте! Да сохранит вас Господь от такого горя!
Граф де Тэба поклонился Маргарите, затем Жозефине и вышел.

XX. СЕН-КЛУ

Вернемся к тому, что случилось во время королевской охоты.
В окрестностях Парижа немало прекрасных мест отдыха. Но если, скажем, Венсенский парк привлекает, в основном, парижан среднего сословия, то в Булонском лесу для отдыха и прогулок собирается цвет общества.
Через Булонский лес можно выехать на дорогу, ведущую в Сен-Клу и Версаль, эти загородные дворцы разных династий французских королей. Булонский лес тянется до самой Сены, а на противоположном берегу находится местечко Сен-Клу, состоящее преимущественно из загородных домов богатых парижан. Императорский дворец находится еще дальше, в глубине большого парка, переходящего в настоящий лес, и с дворцом этим связано немало исторических событий.
Здесь в 1589 году Жак Клеман убил Генриха III. Здесь была свергнута директория, за которой последовало консульское правление. Наполеон Бонапарт великолепно отделал дворец, ставший его любимым местопребыванием в период консульства и в начале императорского правления. В 1814 году здесь была главная квартира союзных войск, а в 1815 году вместо Наполеона в покоях дворца спал Блюхер. Затем дворец этот сделался резиденцией короля Луи-Филиппа, после чего спустя некоторое время перешел в руки императора Луи-Наполеона.
К этому-то дворцу по высочайшему приглашению на королевскую охоту и прибыли граф Монте-Веро и юный Иоганн. Дорогой экипаж Эбергарда лишь под вечер остановился у ворот дворца. Дежурный лакей взял у графа пригласительный билет и с низким поклоном отворил ворота.
Иоганн с жадным любопытством осматривался и брал на заметку все, о чем попозже надо будет расспросить дядю Эбергарда.
Загородный дворец стоял на возвышенности, в окружении высоких деревьев. Зимой он, судя по всему, выглядел довольно мрачно, но сейчас молодая зелень смягчала его суровость. Через парк от ворот к подъезду вела широкая аллея, посыпанная красным песком. Над ней смыкались ветви деревьев в нежной листве. Следы колес и лошадиных копыт показывали, что Эбергард с Иоганном прибыли далеко не первыми.
На круглых лужайках парка белели статуи и фонтаны, сверкали большие хрустальные шары, в миниатюре отражающие окрестности.
Странный контраст с этим мирным пейзажем представляли пушки, выставленные вдоль дороги, но они, без сомнения, находились здесь для украшения.
Карета графа подъехала к подъезду с высокими колоннами, где у больших старинных парадных дверей толпились егеря и лакеи. Слуга графа быстро соскочил с козел и, отворив дверцы кареты, присоединился к толпе у дверей.
В вестибюле дворца прибывающих гостей встречал герцог Морни, которому была поручена эта обязанность. Самого императора ожидали через час.
Герцог Морни, дородный мужчина в летах, двоюродный брат Луи-Наполеона, своей любезностью к графу Монте-Веро подтвердил то участие, которое император принимал в Эбергарде, этом «друге двух монархов», как тот иногда называл графа. Одетый в такой же роскошный охотничий костюм, как и Эбергард, герцог Морни проводил графа и мальчика в предназначенные им покои и попросил явиться к ужину в приемный зал дворца.
Эбергард и Иоганн первым делом распаковали багаж, который внес слуга, переоделись и отправились в зал, освещенный целым морем огней, где все свидетельствовало о королевском размахе предстоящей охоты. На стенах, украшенных высокими зеркалами, висели ветвистые оленьи рога. Окна были полузадернуты зелеными шторами. Вдоль стен на мраморных столах красовалось дорогое оружие. Посреди зала был накрыт стол на тридцать персон.
Герцог Морни, занимавший гостей, пошел навстречу графу, чтобы познакомить его с теми из приглашенных, кого тот не имел чести знать. А это были: дон Олоцага, посол королевы Изабеллы, со своим сыном юным графом Рамиро де Тэба; моложавый принц Меттерних; лорд Мотервиль, член английского посольства (посол в это время находился в Лондоне); маркиз де Монтрикур и прусский посол — страстный любитель охоты.
Остальные гости, собравшись отдельными группами, беседовали между собой. Эбергард знал их всех. Это были послы Италии и Америки и несколько маршалов.
Представительный и учтивый граф Монте-Веро, судя по всему, очень понравился дону Олоцаге и его сыну, молодому графу де Тэба, потому что они очень оживленно вступили в разговор с ним. Пока дон Рамиро, молодой офицер испанской армии, разговаривал с живым и бойким Иоганном, Олоцага вполголоса, как это принято среди дипломатов, высказывал удивление, отчего столь достойный человек, как граф Монте-Веро, так редко появляется при дворе. Дон Олоцага, этот тонкий дипломат, проницательно угадал в князе Монте-Веро человека благородного и просвещенного.
Эбергард из уважения к собеседнику отвечал на испанском языке, которым владел так же свободно, как и немецким, французским, английским и португальским.
— Благородный дон, — сказал граф, — я имею привычку сторониться придворных увеселений. Иначе я давно уже имел бы честь испросить для себя ваше покровительство.
— Всегда рад услужить вам, дорогой граф.
— Спасибо, благородный дон, — сказал Эбергард. — Ваша помощь очень пригодилась бы, когда, преодолевая множество затруднений и угроз, мне было необходимо проникнуть в один испанский монастырь.
Олоцага пожал плечами.
— Добрейший граф, — произнес он с тонкой улыбкой, — при мадридском дворе сутаны, к сожалению, имеют большой вес. И это несмотря на все усилия, которые прилагают мои друзья и единомышленники, чтобы ограничить их тлетворное влияние… Впрочем, если не ошибаюсь, то же происходит и в Рио.
— Ошибаетесь, благородный дон. Император Педро…
— Ваш друг, как говорят…
— …энергичный и деятельный человек, не подчиняющийся воле эгоистичных и властолюбивых монахов. Никто не может знать это лучше меня.
— Ваши владения находятся там, на этой благодатной земле?
— Да, я владею небольшим участком земли и надеюсь скоро опять вернуться в Монте-Веро.
— Мне очень хотелось бы завтра во время охоты быть рядом с вами, — сказал дипломат. — Утверждают, что вы отличный стрелок, дорогой граф.
— Я, действительно, много практиковался в стрельбе, но после отъезда из Германии совсем забросил это благородное искусство. Однако мне очень приятно ваше желание, и я сочту особым удовольствием возможность побеседовать с вами во время охоты. — И с улыбкой граф добавил: — Разумеется, в свободные минуты.
Разговор их был прерван шумом и легкой суматохой, которые были вызваны приездом императора.
Герцог Морни поспешил вниз. Гости образовали обычный полукруг, чтобы приветствовать монарха. Все формальности и церемонии строгого придворного этикета были отменены на время этой охоты, участвовать в которой удостоились приглашения только представители иностранных королей и правителей и знатнейшие вельможи Франции.
Через несколько секунд появился Луи-Наполеон в сопровождении флигель-адъютантов.
— Здравствуйте, господа! — сказал он. — Рад видеть вас всех!.. Прошу без церемоний. Я хочу немного отдохнуть в вашем обществе. — Император обвел взглядом приглашенных, милостиво кивнул Меттерниху, графу Гольцу. Завидев же графа Монте-Веро, воскликнул: — А, наш гость из Бразилии!.. Очень рад вас видеть! Отчего это вы до сих пор лишали нас вашего приятного общества, милейший граф?
— Ваше величество, активная жизнь, которую я вынужден вести, и многочисленные заботы по управлению колониями заставляют меня дорожить временем и часто отнимают не только дни, но и ночи напролет.
— Придется поверить вам, граф… Я слышал от королевского посла, как значительны ваши владения, — промолвил император, делая знак управляющему подавать. —Прошу за стол!.. Я желал бы видеть вас, граф, возле себя.
Эбергард поклонился и последовал за императором.
Герцог Морни сел по другую сторону от Луи-Наполеона. Рамиро сидел рядом с юным Иоганном, любовавшимся обилием орденов у знатных гостей. Остальные гости также заняли свои места. Завидуя монаршему благоволению, кое-кто из гостей бросал на графа косые взгляды, но Эбергард не обращал на это внимания. Лакеи разносили блюда с едой и наполняли бокалы сначала дорогими винами, а потом любимым всеми шампанским.
Император пил очень мало и оживленно беседовал с графом Монте-Веро.
Разговор за столом зашел об Ангулемском дворце и владелице его графине Понинской, о певице Терезе и о балетах.
Так как граф молчал, то Меттерних позволил себе спросить, знает ли тот о волшебных ночах во дворце польской графини. Эбергард ответил отрицательно и в то же время заметил, что Луи-Наполеон внимательно наблюдает за ним. Неужели император знает тайну, связывающую его с многогрешной графиней?
Из-за стола встали рано, так как на следующее утро предстояло чуть свет собраться на одной из лужаек парка.
Когда Эбергард и Иоганн легли в мягкие постели, они еще долго делились впечатлениями об ужине и разговаривали о предстоящей охоте. Граф давал своему питомцу различные наставления, пока не обнаружил, что тот спит.
Но Эбергард долго не мог уснуть. Разговор за столом всколыхнул его воспоминания. Тени прошлого — далекого и совсем недавнего — встали перед ним: злой демон Леона, искуситель Шлеве, изможденная Маргарита, пожар в особняке на улице Риволи…
Наконец стало светать. Прислуга и егеря были уже на ногах. Скоро и лакеи забегали по коридорам. Собаки были выведены из псарни, кони — из конюшен, и через некоторое время на лужайке, назначенной местом сбора, раздались звуки охотничьего рога.
Сонные гости учтиво раскланивались друг с другом.
Сандок оседлал для графа и юного Иоганна коней, на красоту которых обратили внимание все гости, даже сам император, решивший сесть в легкий экипаж с герцогом Морни и наблюдать за охотой издали.
Егеря, разделившиеся на несколько групп, уже давно были в лесу Сен-Клу, тянувшемся на десятки лье. В их задачу входило гнать всю дичь, какая встретится, на охотников. Часть егерей осталась с охотниками. Смешавшись с прислугой, они следовали за гостями на почтительном расстоянии.
Но вот затрубили рога, собаки яростно залаяли, кони заржали — охота началась.
Маркиз Монтрикур гарцевал на коне рядом с лордом Мотервилем. Граф Монте-Веро скакал стремя в стремя с доном Олоцагой. За ними двигались маршалы, которые никак не могли обуздать своих горячих коней, чем обратили на себя внимание принца Меттерниха и графа Гольца.
А Рамиро забавлялся проделками юного Иоганна, выкидывавшего на своем Исландце разные коленца. Эбергард также смотрел на него и поощрительно улыбался. Дон Олоцага не уставал высказывать графу свое удивление храбростью столь юного наездника. Даже император заметил его и приветственно помахал рукой.
Наконец кавалькада всадников миновала парк и углубилась в лес.
Цепь загонщиков двигалась им навстречу. Они как бы ограничивали отведенное для охоты пространство. За их спинами оставались холмы и овраги, где стояли лачуги угольщиков, а еще дальше, в заповедном месте, находилась лесная часовня, время от времени посещаемая императрицей. Охота должна была проходить в стороне от избушек угольщиков и от часовни.
В одной из следующих глав мы еще расскажем о ней.
Вскоре один за другим прозвучали первые выстрелы. Азарт охотников усиливался с каждой минутой. Но егеря решили доставить императору особенное удовольствие. На дорогу, где он ехал в экипаже, выгнали дикого кабана.
Луи-Наполеон не решился прикончить фыркающее от бешенства животное, так как был уже слаб здоровьем, и попросил графа Монте-Веро сделать это за него. Во всяком случае, это была честь, и Эбергард, несомненно, заслуживал ее.
Пока принц Меттерних и лорд Мотервиль с испугом поглядывали на огромного щетинистого зверя, рывшего своими клыками землю, Эбергард спрыгнул с коня, поклонился императору, быстро подошел к дикому зверю и в упор застрелил его.
Тотчас же по приказу императора затрубили рога. Луи-Наполеон вышел из экипажа и приблизился к огромному животному, лежавшему у ног графа Монте-Веро. Трава вокруг кабана была залита кровью. От нее шел пар и острый запах. Пахло также раздавленной зеленью и порохом.
Луи-Наполеон поздравил графа, сделав в его адрес несколько лестных замечаний, и вернулся в экипаж. Вскоре подоспели остальные охотники. Все наперебой восхищались прекрасной добычей. Несколько егерей остались, чтобы освежевать и увезти зверя.
Тем временем гости, в том числе и Рамиро, воодушевленные отменной добычей графа Монте-Веро, двинулись дальше. И никто не заметил отсутствия юного Иоганна. Даже Сандок, который вместе с другими слугами находился в отдалении, не заметил, как мальчик отстал.
Когда всеобщее внимание было приковано к кабану, и Рамиро, предлагая питомцу графа следовать за собой, поскакал к экипажу императора, Иоганн вдруг увидел неподалеку оленя. Он еще не сделал ни одного выстрела, а ему так хотелось вернуться во дворец Сен-Клу хоть с каким-нибудь трофеем. Поэтому Иоганн не последовал за молодым графом де Тэба, хотя тот очень нравился ему, а, движимый охотничьим инстинктом, погнался за оленем.
«Какой красавец! — подумал он и так пришпорил своего Исландца, что тот встал на дыбы. — Будет чистый срам, если ты убежишь от меня…»
Олень мчался в чащу, Иоганн — за ним, все дальше удаляясь от дороги и горластой компании охотников.
Было около полудня. Теплые весенние лучи солнца освещали лесные заросли, покрытые нежно-зеленой молодой листвой. Но скоро их сменила темная зелень раскидистых елей и сосен. Звук рога доносился издалека, как эхо.
Но Иоганн, увлеченный погоней, ничего не слышал. Он давно уже пересек границу отведенной для охоты территории.
Олень то показывался между деревьями, то опять исчезал.
«Нет, не уйдешь! — мысленно воскликнул разгоряченный охотник. — Теперь уж я точно не смогу показаться на глаза дяде Эбергарду, если не всажу в тебя пулю!» И он направил Исландца в неглубокий овраг, в котором пытался укрыться олень и за которым виднелись лачуги угольщиков. Неподалеку на возвышении стояла часовенка, но мальчик не обратил на нее внимания.
Наконец ему удалось приблизиться к животному на расстояние выстрела. Иоганн сжал коленями бока верного Исландца, бросил поводья, прицелился и выстрелил.
Олень припал на передние ноги и стал биться.
Иоганн радостно захлопал в ладоши и закричал так громко, что голос его разнесся далеко вокруг:
— Попал, попал! Я подстрелил его!
Он схватил поводья, чтобы скакать к тому месту, где упало раненное животное, как вдруг совсем рядом сверкнул огонь, грянул гром, и в грудь его вонзилась острая боль. Иоганн попытался вздохнуть и без чувств сполз с седла. Исландец, отчаянно заржал и через кусты потащил его за собой, пока ноги мальчика не высвободились из стремян. Исландец ускакал. Иоганн остался лежать на земле. Из груди его сочилась кровь.
Из-за старого густого вяза вышел человек в легком плаще и широкополой шляпе, надвинутой на лицо. К нему подошел второй, укрывавшийся неподалеку. Оба они походили на разбойников. Они подошли туда, где лежал мальчик.
— Это он… — сказал Фукс, сдвинув свою шляпу немного на затылок.
— Отличный выстрел! — сказал второй, Рыжий Эде, наклоняясь к мальчику и осматривая его. — Ему конец. Пуля попала в сердце.
— Ну, вот я и отомстил господину Эбергарду, графу Монте-Веро! —спокойно сказал Фукс. — Представляю, как обрадуются графиня и барон, что я смог, наконец, сдержать свое слово.
— Он удачно подставил себя под твой выстрел, — заметил Рыжий Эде.
— Если бы он сам не подставил себя, я все равно подкрался бы к нему, если даже мне для этого пришлось бы пробраться в самую гущу охотников… После побега из Ла-Рокет мне уже ничего не страшно… Сюда, сюда, господа! — закричал он громко. — Здесь подстрелена отличная дичь!
— Смываемся отсюда поскорей! — поторопил его Рыжий Эде.
— Не-ет, погоди… Я хочу сполна насладиться своей местью. Я хочу увидеть графа перед этим трупом на коленях и в слезах. Пусть поймет, с кем имеет дело, и перестанет преследовать Фукса.
— Звуки рогов все ближе…
— Они зовут мертвеца… — прошептал Фукс, и слова эти прозвучали кощунственно и ужасно.
У ног его лежал юный Иоганн. Зеленый охотничий костюм и палые прошлогодние листья вокруг были залиты его кровью. Руки безжизненно раскинуты. Ягдташ отлетел в сторону. Глаза мальчика были открыты, но взгляд остановился и угас.
Иоганн умер.
Этому милому и ни в чем неповинному мальчику не суждено было увидеть свою мать, назвать Жозефину сладостным и доселе неведомым ему словом «сестра». Он умер в то время, когда мать с беспокойством думала о нем. Он умер, так и не вкусив материнской любви. Умер, когда его возвращения с таким нетерпением ожидали мать и сестра. Юный Иоганн, любимец графа, многообещающий и не по годам развитый мальчик, пал жертвой низкого заговора, жертвой собственной бабки Леоны и законченного негодяя Шлеве.
Горе подлому убийце, осмелившемуся нагло торжествовать у его трупа. Но настанет и его час. И, без сомнения, кончина негодяя должна быть ужасной.
Но ведь хромой барон для того и помог освободиться Фуксу из тюрьмы Ла-Рокет, чтобы он совершил еще и это убийство.
Низкий, ничтожный завистник, он не имел мужества лично сквитаться с графом Монте-Веро, в лицо ему излить свою ненависть. Он исступленно ненавидел графа, одного из лучших людей своего времени. Ненавидел за то, что чувствовал свое ничтожество в сравнении с ним. Так подлец всегда ненавидит благородного человека.
Если бы его храбрость равнялась его ненависти, чтобы открыто выступить против графа и вызвать его на честный поединок, тогда, по крайней мере, можно было бы говорить хоть о каком-нибудь характере. Но он, ничтожный трус, предпочел действовать через каторжника, наемного убийцу, и тем самым пал ниже Фукса, чьими услугами воспользовался, пал ниже графини Понинской, чья мстительность, во всяком случае, выражалась открыто и преследовала хоть и дьявольскую, но определенную цель.
Трус и негодяй, носивший титул барона, исчадие порока и греха, заслужил кару, которая ни в чем не должна была уступить каре, предназначенной небом исполнителям преступления— Фуксу и Рыжему Эде. Время последнего расчета приближалось. Мерзавцы сами громоздили вину на вину. Чаша терпения на земле и на небе была переполнена.
Звук рогов раздавался все ближе и ближе.
Без сомнения, охотники слышали два выстрела, последовавших сразу друг за другом, и обнаружили исчезновение юного Иоганна. Но никто и подозревать не мог, что любимец Эбергарда пал жертвой отпетых убийц и сейчас лежит бездыханный неподалеку от лесной часовни.
Рыжий Эде схватил за руку своего расхрабрившегося товарища. Тот, удовлетворенный, все еще стоял над окровавленным телом мальчика.
— Вернемся в часовню, — предложил Эде. — Оттуда мы все и увидим и услышим.
— Да, они уже близко, — произнес Фукс, не трогаясь с места. — Ха! Вот если бы они нас поймали! То-то радости было бы! Еще бы! Захватить такую добычу!.. Но ничего, теперь, я думаю, у них пройдет охота продолжать борьбу со мной… Вот им расплата за все — за наше путешествие по морю в ореховой скорлупке, за испытанный нами смертельный страх, за дни, проведенные на корабле! — бешено выкрикивал он, брызжа слюной и тыча грязным пальцем в тело мальчика.
Рыжий Эде дернул его за руку и потащил за собой. Сдавленным голосом он произнес:
— Тихо… Молчи… Они совсем близко.
— Пусть слышат! — как сумасшедший, закричал Фукс. Глаза его выкатились. Вид крови превратил его в дикого зверя.
Голоса охотников звучали совсем рядом. Слышался конский топот и шорох кустов. Со всех сторон доносилось пенье рогов, и эхо отвечало им негромко и печально.
Эде и Фукс бросились к лесной часовне, видневшейся в отдалении среди деревьев. Едва они скрылись там, как из чащи показались Эбергард и Рамиро.
Вдруг Рамиро увидел ружье Иоганна, а затем и его самого, лежащего на земле. Он спрыгнул с коня, подбежал ближе и наклонился над ним.
— О, Боже! — воскликнул он в ужасе. — Вот он!.. Его убили!.. Вы были правы, господин Эбергард, утверждая, что из двух выстрелов только один сделан из ружья Иоганна…
Граф соскочил с коня, бросил поводья и застыл у обагренного кровью тела.
— Мой Иоганн… Убит! — воскликнул он и издал глухой стон. В этом звуке прозвучало все глубокое горе, пронзившее его душу, вся любовь, которую он питал к мальчику. Он встал перед Иоганном на колени, приподнял его и заглянул в тусклые безжизненные глаза. — Да, он мертв… Мертв… Помочь уже нельзя… — вымолвил он и сжал кулаки. — О, изверги!.. Кто смог сделать это?! У кого поднялась рука на безвинное дитя?.. Или пуля, посланная в грудь мальчика, предназначалась мне?.. О, я поймаю этого злодея, и он ответит за безвинно пролитую кровь… Сандок! — крикнул он подоспевшему негру. — Побудь здесь, пока я не вернусь.
Негр со слезами бросился целовать мертвого мальчика — он очень любил Иоганна.
Егеря, подъехавшие к Сандоку, дали сигнал, что Иоганн найден, и вскоре, по поручению императора, на месте происшествия уже были герцог Морни и маркиз Монтрикур. Они донесли императору о печальном событии, и Луи-Наполеон тотчас же приказал прекратить охоту. Его чрезвычайно встревожило случившееся несчастье — не только потому, что он не ожидал появления в лесу разбойников, но и потому, что искренне сочувствовал горю графа Монте-Веро.
Граф и Рамиро в это время мчались по лесу. Они увидели лежащего на земле оленя, подстреленного Иоганном, и, оставив часовню справа от себя, поспешили к лачугам угольщиков на холме. Эбергард надеялся получить от угольщиков какие-нибудь сведения. Вскоре Эбергард и граф де Тэба узнали от угольщиков, что две подозрительные фигуры все утро бродили в этой части леса и что они приняли чужаков за разбойников.
По просьбе Эбергарда угольщики, как могли, описали ему внешность незнакомцев, и стало ясно, что это жуткое преступление совершили Фукс и его товарищ Рыжий Эде.
После недолгих размышлений граф попросил Рамиро оказать ему большую услугу — срочно возвратиться в Париж и, разыскав его особняк, подготовить обитателей к трагическому известию и к его возвращению.
Не колеблясь ни секунды, Рамиро пришпорил коня, а граф вернулся к трупу своего любимца. Там он велел Сандоку доставить его во дворец Сен-Клу, а сам с несколькими егерями продолжил преследование убийц. С помощью собак-ищеек они напали на след, который привел их к берегу Сены и там обрывался —должно быть, преступники сели в лодку.
До поздней ночи преследователи продолжали поиски, но это ни к чему не привело — преступники скрылись.
Удалось поймать лишь Исландца, но для него уже не было седока.
На следующее утро Эбергард привез убитого Иоганна в свой особняк, откуда они так весело уезжали несколько дней назад. Маргарита рассказала ему о завещании старой Урсулы. Весть о том, что покойный Иоганн приходился ему родным внуком, только усилила горе графа.

XXI. КЛЯТВА В ЛЕСНОЙ ЧАСОВНЕ

Глубокий траур царил в особняке графа Монте-Веро. Скорбь утраты разделяла и прислуга, потому что все искренне любили маленького Иоганна — так называли его здесь с момента появления и до горького дня похорон. Для всех них он был добрым гением и с помощью щедрого и великодушного «дяди Эбергарда» всем оказывал благодеяния, служил посредником между подчиненными и их господином.
Но теперь он покоится в сырой земле и уже не придет, веселый и оживленный, в прекрасно оборудованную конюшню, чтобы оседлать красавца-коня и повести его в манеж, устроенный по указанию графа в задней части парка. Больше он не вскочит, как прежде, в седло и не начнет гонять коня по кругу, выделывая всякие курбеты.
Понуро опустив голову, стоит Исландец в конюшне, ждет своего юного хозяина, хочет услышать его голос, но увы… Манеж пуст. Больше не раздаются в аллеях парка звонкие голоса Жозефины и Иоганна, еще совсем недавно резвившихся там.
Всего несколько дней прошло — а как все изменилось!
Сандок горевал о погибшем не меньше других, но кроме того, негр испытывал еще и другие чувства. Он инстинктивно чувствовал, откуда исходил этот новый удар, поразивший его хозяина, и ненависть к тем, кто его нанес, разрасталась в нем все больше и больше.
Он питал особое доверие к Мартину, которое только окрепло после того, как Мартин, сдержав слово, стал называть Сандока братом.
Читатель должен помнить договор, который заключили между собой старый моряк и негр: если Сандок узнает во дворце графини местопребывание Маргариты, Мартин станет называть его братом. Сандок исполнил свое обещание, Мартин — тоже.


Лето подходило к концу. Однажды, когда граф с Маргаритой и Жозефиной прогуливался по тенистой аллее парка, а Мартин, погруженный в свои мысли, стоял возле флигеля, к нему подошел Сандок и, по-своему истолковав его мрачный вид, сказал:
— Все равно масса Эбергард расплатится с негодяями. И Сандок поможет ему в этом.
Мартин вздрогнул от неожиданности и обернулся.
— А, это ты… Я и не слышал, как ты подошел, брат Сандок. У тебя черт знает какая бесшумная поступь.
— Тихая поступь всегда хороша, Мартин. Тихая поступь идет из сердца Сандока, — важно произнес негр, сверкнув белками глаз.
— Черт тебя поймет, африканец. Каким это образом твои тихие шаги, как ты утверждаешь, идут из твоего сердца?
— Именно так, Мартин, из самого сердца, которое у Сандока исполнено ненависти и жажды мести. А негр всегда подкрадывается к тому, кого он ненавидит.
— Черт побери, ты, значит, и ко мне подкрадываешься?
— О, Сандок не может ненавидеть доброго Мартина.
— Надеюсь, что так.
— Сандок подкрадывается потому, что у него теперь такая походка. А сердце исполнено ненависти к убийцам милого маленького Иоганна.
— Это мне понятно, брат Сандок. Я тоже ненавижу этих негодяев.
— О, Сандок не знает ни сна, ни покоя. Сандок часто просыпается ночью, и зубы его скрипят от злости.
— Да, брат Сандок, лицо твое выражает одну только кровожадность.
— Сандок не может больше ждать… Сандок должен отомстить за массу и за своего маленького любимца.
— Ты удивительное существо, Сандок.
— Его зовут «брат Сандок».
— Да, ты прав… Итак, брат Сандок, ты удивительное существо. Но предоставь право мстить и наказывать самому господину Эбергарду. Он лучше знает, чего заслуживают проклятый Фукс, спасшийся от эшафота, и Рыжий Эде.
— Хорошо, Мартин, пусть масса накажет Фукса и Рыжего Эде, а Сандок накажет другого злодея.
— Ты что опять замышляешь?.. Так закатываешь глаза, что даже страх берет.
— О, Сандок сделал хорошее знакомство в замке императора. Он узнал там тайну.
— Ну-ка признавайся, что это за злодей, которого ты собираешься наказать, и какую тайну ты узнал в Сен-Клу?
— Мартин будет молчать? — спросил негр.
— Конечно, брат Сандок, говори скорей!
— Масса накажет Фукса и Рыжего Эде, но не они главные убийцы Иоганна.
— Ты считаешь, что барон Шлеве главный убийца?
— Да, Мартин, барон самый главный злодей. Барон должен умереть — умереть страшной смертью, как умер господин черного Марцеллино.
— Черт побери, негр! Не собираешься ли и ты перегрызть ему горло?
— Барон должен погибнуть, как дикое животное, барон должен умереть после десяти часов мук и страданий.
— Конечно, брат Сандок, ты совершенно прав. Этот негодяй виноват больше всех и заслужил самую мучительную смерть. Но что тут общего с тайной, которую ты узнал в Сен-Клу?
— Много общего, Мартин, очень много… Сандок встретил в замке императора черного брата.
— Как, в Сен-Клу тоже есть негр?
— Моро — слуга императора, как Сандок — слуга массы.
— Но почему его никогда не видно возле императора?
— Моро живет в Сен-Клу и редко бывает около Тюильри, но Моро умный и добрый.
— И этот черный брат поверил тебе важную тайну?
— Пришлось к случаю, Мартин… Сандок прибыл в замок днем раньше массы. Сандок устал и захотел лечь спать в комнате во флигеле.
— Черт побери! Брат Сандок, твое место было не в комнате, а на конюшне.
Негр улыбнулся.
— Сандок это знает, но в комнате флигеля, где хотел лечь Сандок, никто не живет. В этой комнате находится ангел, такой прекрасный, что Сандок не мог отойти от него.
— Черт тебя разберет! В комнате, где ты хотел лечь, находился ангел?
— Да, Мартин, совершенно верно. В этой комнате на красной стене над кроватью летит ангел.
— Там-то ты и спал?
— Нет, Сандок хотел лечь, но пришел Моро и согнал его с кровати.
— Еще бы! — рассмеялся Мартин. — Разве брату Сандоку место на кровати во флигеле императорского дворца?
— Нет, Моро не потому прогнал Сандока. Белый ангел — ангел-душитель, он убивает всякого, кто спит под его сенью.
— Ка-акие глупости, брат Сандок!
— Мартин!..
— Что я могу поделать, если ты говоришь глупости?.. Сперва уверял меня, будто тень старой Урсулы бродит в ее комнате. Теперь рассказываешь сказки про какого-то ангела… Избавь меня от этих историй.
— О, Мартин может верить, может не верить. Сандоку от этого ни холодно ни жарко.
— Однако ловко ты научился молоть языком, — усмехнулся Мартин. — Значит, я могу верить или не верить — тебе все равно. Так? А если я еще раз повторю, что ты говоришь глупости?
— Что же делать Сандоку, если Мартин не хочет верить.
— Черт побери, негр! Ты здорово упрям! — воскликнул Мартин, удерживая Сандока за руку, потому что тот хотел уйти.
— Негр? Мартин говорил — «брат Сандок».
— Верно, верно! — рассмеялся Мартин, в сущности, очень заинтересованный — рассказ негра произвел на него впечатление. — Так ты все-таки доскажи мне свою историю.
— Моро выгнал Сандока из комнаты, потому что прекрасный белый ангел на стене — ангел-душитель. Кто спит на этой кровати, к утру умирает. Ночью ангел спускается и убивает его.
— Моро такой же дурак, как брат Сандок.
— Нет, не дурак, Мартин. Два года назад этот ангел убил слугу императора, год назад — ключницу замка, а в этом году — пьяного лейб-кучера. Когда они вечером ложились спать, то были совершенно здоровы, а к утру их уже не было в живых… Мартин смеется, а между тем это сущая правда.
— И ты хочешь приманить барона к ангелу-душителю?
— Моро и Сандок его заманят.
— Он будет следовать за вами до Сен-Клу?
— Да, барон будет следовать за нами, Мартин. Он ляжет спать, а к утру будет мертв, как маленький любимец масса.
— Это было бы чисто сработано, брат Сандок.
— В прошлый раз Мартин тоже смеялся, — произнес негр с лукавой улыбкой. — А когда Сандок принес известия и письма, смеяться перестал…
— Ты хочешь сказать, что я и теперь должен тебе верить? Тогда было совсем другое дело. Ты мог рассчитывать на свое умение и ловкость. А теперь ты рассказываешь какие-то сказки.
— Мартин и тогда не верил, а теперь все-таки называет бедного негра «брат Сандок». Сейчас он снова не хочет верить, но потом убедится, что брат Сандок опять прав.
— Черт побери! Как ты самоуверен! Ну, поживем — увидим… Во всяком случае мешать я тебе не стану. Делай, что хочешь, но только отвяжись от меня с этим твоим ангелом-душителем, брат Сандок. Если все, что ты говоришь, правда, то тогда и белая фигура, висящая над постелью господина Эбергарда в Монте-Веро, тоже должна спускаться по ночам и вытворять разные фокусы. Не давай повода смеяться над собой, брат Сандок, и не заманивай барона в Сен-Клу.
— Через месяц или два барон будет задушен ангелом.
— Не торопись так, брат Сандок.
— Сандок не может сказать точно, когда именно будет убит барон, потому что могут возникнуть препятствия, но когда-нибудь это случится.
— Увидим, увидим… —сказал Мартин, смеясь, и последовал за Эбергардом, который, окончив прогулку, входил вместе с Маргаритой и Жозефиной в особняк.
— Или умрет бедный негр, или — злодей барон! — крикнул ему вслед Сандок. — Пусть Мартин так и знает! Если ангел не задушит барона, Сандок убьет себя.
— Не горячись так, негр, — вполоборота ответил Мартин.
— Его зовут «брат Сандок», и он имеет на это право… — Мартин смеялся от души, а Сандоку было не до смеха. Разговор с Мартином настолько вывел его из себя, что вены на лбу и руках его набухли. — Он должен умереть от руки ангела… — упрямо повторял негр. — Слово Сандока исполнится.
В это время к воротам подъехал экипаж. Один слуга соскочил с козел, второй — с запяток, из чего Сандок заключил, что приехавший должен быть каким-нибудь важным лицом. Он подошел к воротам.
— Здесь особняк графа Монте-Веро? — по-немецки спросил один из слуг.
Сандок ответил утвердительно.
— Так доложи, мой друг, что приехал его высочество принц Вольдемар, — сказал слуга, — и побыстрее!
— Хорошо, Сандок доложит, — ответил негр и поспешил в покои графа.
Увидев негра, Эбергард дружески спросил:
— Что ты хотел, Сандок?
— Масса, у ворот стоит экипаж важного господина. Принц Вольдемар велел доложить о себе.
— Как! Принц Вольдемар? — От удивления Эбергард приподнялся со стула и вновь сел. — Странно… Интересно, что ему понадобилось?
Несколько секунд он раздумывал, как ему поступить — отказать принцу или принять его? Было бы неловко и даже оскорбительно послать немецкому принцу отказ через слугу, тем более что тот сам приехал и просит его принять.
— Пригласи принца сюда, в мой кабинет, — приказал он негру.
Тот немедленно удалился.
Высокий лоб Эбергарда прорезала складка. Что заставило этого человека нарушить покой его особняка? На что он может рассчитывать, после того что сделал Маргарите? И как мог он узнать о том, что граф всячески скрывал от него? Неужели Шарлотта все-таки нарушила свое обещание?.. А вдруг Маргарита увидит принца? Появись он получасом раньше, они обязательно встретились бы в парке… Да, с этим человеком, которого Эбергард не мог не презирать, лучше было встретиться с глазу на глаз.
Сам Эбергард за всю свою жизнь не был замаран ни одним бесчестным поступком. Прошлое его напоминало открытую книгу. Здесь оставили свои следы годы борьбы, смут и приключений, множество забот, трудности и потери, но ни одна из страниц его жизни не была испачкана.
В ожидании принца Эбергард заложил руки за спину и прохаживался по кабинету. Лицо его было сурово и неприветливо.
Сандок отворил дверь. Вольдемар вошел и молча поклонился графу. Эбергард так же молча ответил на поклон. Портьера за принцем опустилась, дверь плотно закрылась. Они остались наедине.
Перед Эбергардом стоял уже не молоденький болезненного вида юнец, но зрелый, серьезный мужчина.
Вольдемар чувствовал нравственное превосходство графа, видел его суровость и неприязнь, понимал, что вряд ли заслуживает другого, более радушного приема, но он был полон раскаяния и готовности ответить на все вопросы графа.
— Я пришел, уважаемый граф, сказать вам, что моя жизнь находится в ваших руках, — произнес он смиренно. — Я приехал издалека, чтобы услышать от вас решение моей судьбы.
— Что за странные слова, принц?! Все мы смертны, и наша судьба зависит не от нас. Вы, может быть, и не испытали, каким бессильным иногда чувствует себя человек. Мне же довелось ощутить это в полной мере… Чему обязан я вашим посещением?
Эбергард не предложил принцу сесть. То, что должно было произойти между ними, не потребует много времени. Так он быстрей доберется до сути дела, избегая, таким образом, всяких лишних разговоров.
Вольдемар понял это и сильно побледнел — от чувства унижения и сдержанного гнева. Но он сознавал, что заслужил такое обращение. Он не испытал обиды, напротив — он подавил гнев, он был полон смирения.
— Выслушайте меня, граф, — сказал он мягко. — Меня привели к вам не прихоть и не опрометчивость, а влечение сердца, побороть которое я не имею сил. Я пришел к вам не как принц, а как человек, нуждающийся в вашем совете и помощи, в исцелении. Так не откажите мне в этом подаянии, идущем от вашего великодушного сердца, сделавшего немалое число людей счастливыми. Не отталкивайте меня как презренного изгоя! — Он шагнул к Эбергарду, голос его дрогнул. — Я пришел к вам с просьбой, с надеждой… Будьте же благодетельны, как всегда.
Граф остался холоден, и когда заговорил, в голосе его не было обычного участия.
— Я всю жизнь свою старался быть справедливым, принц Вольдемар. Справедливость и сила воли всегда должны быть поддержкой человеку. Мой девиз — одинаковая справедливость ко всем, и я никогда не изменял ему… Говорите, я выслушаю вас и, в согласии с этим девизом, отвечу вам. Но должен сознаться, что мне было бы приятнее, если бы вы не требовали от меня никаких слов… Впрочем, довольно… Я слушаю вас.
Принц благодарно склонил голову.
— Постараюсь быть краток, граф, чтобы не отнимать у вас драгоценное время, но начать придется издалека… — Он сделал короткую паузу, то ли преодолевая волнение, то ли собираясь с мыслями. — В знакомой вам немецкой столице жил-был мальчик. Отец перед смертью назначил ему наставника, которого считал добрым, справедливым и умным. Этот полунаставник-полусоветник воспользовался своей властью над мальчиком, чтобы различными путями завлечь его в объятия греха. А мальчик, не зная всей низости его души, полностью доверял наставнику. Мальчика должен был удерживать страх перед Сатаной, он должен был бы опомниться, но коварный наставник так ловко поймал его в свои сети, так искусно сумел увести с пути праведного, что юноша и не замечал своих заблуждений. Этот лженаставник увлек его в мир одних удовольствий, где для него все было легко и доступно. Это был натуральный Мефистофель, толкающий юношу в пропасть… Несчастный юноша совсем уже потерял способность сопротивляться… Сила греха велика, неодолима, и гибель настает неожиданно… Но вот однажды на безлюдной дороге юноша увидел прекрасную девушку. Она молилась. Неведомая сила повлекла его к этому юному чистому существу. Он только хотел поклониться девушке, но она исчезла… Он полюбил эту девушку так горячо и пылко, как никого еще не любил… Но презренный наставник заметил это. Не способный поверить в истинную любовь, он нашел возможность завлечь девушку в объятия ослепленного страстью юноши. Она ответила ему на любовь, и однажды в минуты страстного восторга он поклялся доверчивой девушке в вечной любви, и она, искренне поверив клятве, отдалась ему… — Принц помолчал немного, не глядя на Эбергарда. — Презренный советник понимал, что, полюбив девушку, юноша может расстроить его планы. Тогда он нашел средство заставить его заподозрить невинную девушку в обмане, измене и бросить ее… После этого негодяй, обманув юношу, в непогожую ночь вышвырнул несчастную, беспомощную девушку на улицу… Но и это еще не все. Он запер ее в отдаленной башне, а когда юноша все-таки узнал о бедствиях несчастной, еще раз солгал ему, заявив, что она — сумасшедшая… Но тут как будто голос свыше сказал юноше: «Не верь этой презренной твари!» И с этой минуты юноша был спасен… Он поспешил к дому, где томилась взаперти несчастная, и освободил ее. Теперь он любил ее больше, чем прежде… — Принц тяжело вздохнул. — Однако подлый советник почувствовал, что юноша избавился от его влияния и теперь может быть опасен для него. Посредством лести и обмана он приобрел влияние в королевстве и воспользовался им, чтобы изгнать юношу, превратившегося в зрелого мужчину… Так юноша, исполненный любви к девушке, опять оказался разлучен с ней, хотя сердце его принадлежало ей навеки… — Голос принца задрожал. — Когда же он возвратился из ссылки, в надежде найти несчастную, чтобы тысячекратно вознаградить за все испытания, он узнал, что ее больше нет на свете… — Вольдемар замолчал. В глазах его стояла мука. Он закрыл лицо руками. Однако граф Монте-Веро оставался холоден и недвижим. Тогда, справившись с волнением, принц продолжил: — Конечно, юноша превратился в мужчину. И вместе с лучшими его качествами выросла и его любовь… к умершей! Он считал это карой Господней — отныне ему суждено вечно любить мертвую… Ее образ не покидал его. Он молился за нее, во сне произносил ее имя. Последние ее слова, исполненные любви, отзывались в его сердце как небесное благословение. Он любил ее так искренне и горячо, что клятва, произнесенная им в минуту наивысшего блаженства любви, была исполнена… — Принц перевел дыхание. — Промысел Божий устроил так, что серьезный, перестрадавший и исправившийся человек увидел на базаре королевы маленькую прелестную девочку, с таинственной силой привлекшую к себе его симпатии. Через некоторое время он снова пришел на базар, увиделся с девочкой, поговорил с ней… В конце концов он вызволил ее из воспитательного дома, где она подвергалась издевательствам, и отдал в привилегированный монастырь, не зная того, что это — его родная дочь… И лишь совсем недавно этот человек выяснил, что жива и мать девочки… С трепетно бьющимся сердцем он узнал, что Маргарита, которую он оплакивал как мертвую, находится во Франции и что она — ваша дочь. И вот заблуждавшийся некогда юноша, много перестрадавший и ставший мужчиной, который сожалеет о своем прошлом, — вот он, перед вами! — Вольдемар шагнул к Эбергарду и протянул ему руку. — Неужели нам не позволено исправлять свои ошибки?.. Вы молчите, граф?.. Я пришел к вам с сердцем, переполненным чувствами и озаренным лучом надежды. Не заставляйте его угаснуть! Даруйте счастье двум сердцам… Я прошу руки вашей дочери, которую я любил, люблю и буду вечно любить!
Эбергард был тронут, это стало заметно по его глазам. Он молчал, размышляя. Затем он протянул руку стоявшему перед ним принцу. Этот благородный жест означал, что граф заключает с принцем мир, все прощает ему и готов забыть обо всем происшедшем.
С сияющим лицом Вольдемар опустился перед ним на колени. «Отец!» — хотел воскликнуть он, но слово осталось непроизнесенным. Было еще не время.
Эбергард поднял принца — он не любил, чтобы перед ним стояли на коленях — и сказал потеплевшим голосом:
— Для меня все то, что вы мне рассказали, — благодеяние. Ваши слова, в искренность и правдивость которых я верю, примирили меня с вами настолько, насколько это возможно. Большего сказать я вам не могу… Вернитесь к себе домой и постарайтесь найти там покой и утешение… Что же касается Маргариты, то скоро она уезжает со мной за океан, в Монте-Веро.
Вольдемар встал. Казалось, он не хотел верить своим ушам. На лице его за несколько мгновений возникло выражение глубокой скорби.
— Так вы на самом деле хотите погасить тот лучик надежды, с которым я пришел к вам? Вы действительно отвергаете единственную священную просьбу в моей жизни и разбиваете самую искреннюю любовь, какая только может существовать на земле?
— Что ж, будет лучше, если я скажу прямо. Руки своей дочери я вам никогда не отдам! — твердо произнес граф. — Не заставляйте меня объяснять причину отказа — она обусловлена прошлым… Да будет между нами мир, принц. Не сердитесь на меня. Мой отказ — результат глубоких раздумий и зрелой предусмотрительности.
— И вы не оставляете мне ни капли надежды? Может быть, со временем…
— Никогда, принц! Мы должны расстаться навеки. Считайте и дальше, что Маргарита умерла для вас, как вы и полагали долгое время.
— Прощайте! — со стоном вымолвил Вольдемар. — Жизнь без Маргариты для меня невыносима, и я положу ей конец.
— Вы назвали себя мужчиной! — сказал Эбергард, — Неужели у вас меньше сил и мужества, чем у несчастной страдалицы, рада которой вы пришли сюда?… Прощайте, принц! Что предназначено нам судьбой, то должно исполниться.
Принц, шатаясь, вышел.
Через минуту донесся шум отъезжающего экипажа.
Эбергард остался на месте. Он снова помрачнел.
«Я только исполнил свой долг, — думал он, — и со временем принц это поймет. Возбужденное состояние, в котором он находился сегодня мешало ему судить об этом спокойно, но через несколько лет он сам скажет: иначе и быть не могло… Маргарита все еще любит его, но что поделаешь, даже если принц и не является главным виновником всего происшедшего, все равно им лучше расстаться, ибо он никогда не даст ей забыть ее тягостное прошлое. А кроме того, я не хочу видеть свою дочь униженной немецкой знатью, которая будет смотреть на нее с презрением… Другое дело — Монте-Веро. Там моя дочь встретит любовь и участие. Там умеют ценить тех, которые, подобно ей, подверглись стольким испытаниям, тогда как здесь ее лишь осудят и высмеют… Но Маргарита не должна знать о нашем разговоре и о том, что принц был совсем рядом с ней. Зачем бередить еще не зажившие раны? Надеюсь, что со временем она возле меня исцелится полностью…» — так думал граф Монте-Веро. Лишь одна забота владела им сейчас — уберечь свою многострадальную дочь от новых несчастий и потрясений.
Однако Маргарита, умевшая владеть собой, до сих пор любила принца пылко и страстно — это была ее первая и единственная любовь, и чувству этому суждено было умереть вместе с ней. Чтобы не огорчать отца, она даже не пыталась оспаривать его слова, когда он наставлял ее, невольно чувствуя их справедливость: «Учиться владеть собой — самое высокое и благородное стремление человека, так же как умение верить и не страшиться смерти… Кто усвоил эти принципы, тот счастливейший человек в мире».
Чаще всего ей удавалось побороть душевную тоску и внешне казаться спокойной и беззаботной, но любовь к Вольдемару жила в ней постоянно. Эта любовь служила истинным утешением для ее израненного сердца, сияла для нее, подобно солнечному свету после пасмурной погоды. Любовь эта была ее путеводной звездой.
Маргарита знала, что отец ее тверд в своих решениях, она помнила его слова: «Ты ни за что не должна отдать свою руку принцу… какому бы то ни было». В этих словах она чувствовала глубокую заботу отца, понимала их справедливость, но никак не соотносила с тем принцем, кому навеки принадлежало ее сердце.


Прошло несколько дней после разговора графа с Вольдемаром.
Все старания поймать убийц оказались тщетными. Полицейский префект доложил императору, что они, по всей вероятности, покинули Францию морем.
На месте, где был убит юный Иоганн, Эбергард установил памятник из черного мрамора, а Маргарита выразила желание увидеть то место, где ее сын стал жертвой ужасного преступления, и помолиться в лесной часовне. Эбергард одобрил ее желание.
Итак, в одно прекрасное светлое утро Маргарита, вся в черном, села в экипаж графа и отправилась в Сен-Клу. Она никому не разрешила сопровождать ее — даже Жозефине. Одному Сандоку позволено было сесть на козлы рядом с кучером.
Около полудня они миновали городок Сен-Клу и подъехали к лесу. У опушки Маргарита велела остановиться и вышла из кареты. Сандок должен был сопровождать ее.
Было довольно прохладно. Маргарита медленно шла по лесу. Прекрасное лицо ее было бледным и выражало страдание. Негр следовал за ней на некотором расстоянии. Когда они достигли часовни, всегда открытой для путников, Сандоку послышался вдалеке топот лошадиных копыт, но он не обратил на это внимания, так как должен был показать Маргарите место, где нашли Иоганна.
Она увидела черный памятник, высоко вознесенный над тем местом, где пролилась его кровь. Долго стояла она перед ним, заливаясь горькими слезами. Губы ее шептали:
— Мальчик мой дорогой, ты лишился жизни именно тогда, когда я нашла тебя и узнала. Ты пал жертвой гнусного убийцы. Не предчувствуя своей гибели, ты поскакал ей навстречу. — Слезы душили ее. — О, если это правда, а не только земное утешение, что ты смотришь на меня сверху, ты, может быть, видишь, что я протягиваю к тебе руки… Я страдаю без тебя, потому что мне не удалось искупить перед тобой свой проступок. И если твой взор обращен сверху на меня, то загляни в мое сердце, полное горячей материнской любви к тебе, пойми мои муки и прости меня… Я хотела бы быть возле тебя, Иоганн, хотела бы быть на твоем месте и с твоей чистой душой ребенка войти в царство небесное… — Тут короткое громкое рыдание вырвалось из ее груди. — Я устала, Иоганн… Возьми меня к себе… Мне бы только еще раз увидеть того, кто так далеко отсюда, проститься с ним, а потом — возьми меня с собой. На этой земле нет больше счастья для меня…
Сандок стоял поодаль, за деревьями, боясь пошевелиться, чтобы не помешать матери оплакивать своего сына. Негр имел чрезвычайно восприимчивое сердце как ко всему доброму, так и ко злому. У него тоже было тяжело на сердце, и в то же время он порывался сказать дочери своего господина, что в лесу появились какие-то всадники. Впрочем, что им до этого одинокого памятника и скорбной фигуры перед ним? Тоскующая, плачущая мать — все равно что святая. Кто посмеет обидеть ее?
Маргарита простилась с местом гибели своего сына и направилась к лесной часовне, чувствуя неодолимую потребность помолиться в уединении. Сандоку она сделала знак оставаться на месте.
Часовня походила на маленькую церковь в готическом стиле. Дверь была открыта, свет проникал внутрь через четыре стрельчатых окна. У стены напротив входа возвышался аналой. Над ним парило изображение Богоматери. На аналое лежало маленькое распятие.
С поникшей головой вошла Маргарита в часовню, медленно поднялась по ступеням и преклонила колена перед аналоем, опершись на него дрожащей рукой. Взгляд ее был устремлен на изображение Мадонны. Маргарита усердно молилась, и душа ее до того вознеслась к небесам, что она не услышала тихих шагов позади себя.
Увидев ее, вошедший остолбенел. Он молитвенно сложил дрожащие от волнения руки. Принц Вольдемар узнал в коленопреклоненной молодой женщине свою Маргариту. Глаза его засверкали радостью. На красивом и мужественном лице расцвела улыбка счастья. Он не осмеливался подойти ближе и застыл в неподвижности.
Долго они оставались в часовне, и души их соединились в одной общей молитве. Наконец Маргарита поднялась, в последний раз взглянула на светлый лик Божьей Матери и направилась к выходу.
Рядом со входом стоял со слезами на глазах принц Вольдемар. Кроме них и Божьей Матери, в часовне, освещенной лучами заходящего солнца, не было никого.
— Маргарита… — прошептал растроганный принц.
Молодая женщина вздрогнула. Ей показалось, что принц, протягивающий к ней руки, — это наваждение, сон. Она замерла на месте, боясь неосторожным движением прогнать желанное видение.
— Маргарита, это Божья воля, — сказал Вольдемар, и, сделав шаг, взял ее за руку. — Мы должны были увидеться еще раз, и мы встретились.
— Не сон ли это, не видение ли, посланное мне с небес? — прошептала Маргарита, освещенная золотыми лучами солнца.
— Это не сон, моя дорогая Маргарита. Мы оба пришли сюда для молитвы, и нам суждено было встретиться. Не это ли Божье Провидение?
Маргарита смотрела на бесконечно дорогого ей человека и не находила слов для выражения своих чувств, пока слезы радости не хлынули из ее глаз.
— Это ты, я опять тебя вижу… — прошептала она.
— Преклоним колена, Маргарита. Здесь, перед обликом Божьей Матери, я еще раз клянусь, что навеки принадлежу тебе.
— Мы не имеем более права принадлежать друг другу, принц.
— Если мы должны навеки расстаться, то, по крайней мере, заключим союз между нашими душами, Маргарита. Преклони колена рядом со мной и поклянись, подобно мне, что наши сердца навеки принадлежат друг другу.
Маргарита без колебаний последовала примеру принца, и они оба преклонили колена перед аналоем. Вечернее солнце чудесно освещало их лица, и казалось, будто благословение свыше осеняло союз их любящих сердец, заключенный перед Девой Марией и Иисусом Христом.
— Клянусь, что мое сердце вечно будет принадлежать тебе… — прошептала она.
Потом она бросилась в его объятия, и никто не видел их страстных ласк, их любовных стонов в миг наивысшего блаженства, никто не мешал им после долгой разлуки в полной мере насладиться друг другом. Только Утешитель скорбящих невидимо парил над влюбленными, отыскавшими наконец друг друга в уединенной глухой часовне.
Они расстались на закате солнца.
Маргарита возвратилась в Париж. Принц Вольдемар исчез в лесной чаще.
Неужели это было последнее их свидание, неужели двум влюбленным никогда не суждено соединиться окончательно?..

XXII. АНГЕЛ-ДУШИТЕЛЬ

Мартин с нетерпением ждал, когда же Сандок исполнит свое обещание. История с ангелом-душителем была ему не вполне понятна и он говорил себе, что если Сандок будет полагаться на россказни о привидениях, то барон Шлеве, по всей вероятности, надолго переживет молодого и крепкого негра. Оставалось надеяться, что Сандок все же не так глуп, и в один прекрасный день барон наконец понесет давно заслуженное наказание.
Мартин не смог удержаться, чтобы однажды вечером не окликнуть Сандока, проходившего по парку:
— Эй, брат Сандок! Ну, как дела? В каком положении находятся твои планы относительно безбожного барона?
— О, в отличном, Мартин! — самоуверенно отозвался негр. — Сандок ожидает удобного случая, чтобы поймать барона. Не следует торопиться, Мартин. Добыча должна понадежней попасть в сети.
— Ты прав. Абордажные крючья и мостки надо выкидывать не прежде, чем корабли сойдутся борт о борт… Но признайся, брат Сандок, что ты отказался от помощи ангела-душителя. Даю тебе слово моряка, что вся эта история с ангелом мало походит на правду. Черт не прогуливается по земле и не сворачивает шею своим верным помощникам и последователям. Скорей — наоборот. Что же касается привидений, то и они вздор.
— Мартин не верит? Что ж, Мартин, поедем сегодня вечером туда, и ты сам испытаешь на себе объятия ангела-душителя.
— Черт побери… Что ты имеешь в виду?
— Пусть Мартин ляжет под ангелом и сам испытает его объятия. Сандок будет находиться вблизи и прогонит ангела-душителя, когда жизни доброго капитана будет угрожать опасность.
— Я охотно посмотрел бы на эти чудеса со стороны, но у меня нет никакого желания производить подобные опыты на собственной шее.
— Но, Мартин не верит в ангела-душителя. Тогда пусть он сам попробует.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, —возразил моряк с улыбкой. — Но уж лучше, чтобы ты лег под ангела, а я посмотрел бы.
— О, Мартин! Сандок верит в ангела-душителя. Ему не надо никаких опытов… —заявил Сандок, усмехаясь. — Хороший же совет дает Мартин.
— Я бы охотно посмотрел на ангела-душителя… Но это, наверное, не так-то просто.
— Очень даже просто. Мартин и Сандок возьмут коней и поедут в Сен-Клу. Моро с радостью примет гостей… А завтра утром мы вернемся домой.
— Гм, а мы оба вернемся? — проговорил Мартин в некотором раздумье.
— Мартин боится?
— Как бы не так. Я говорю это потому, что завтра утром господин Эбергард заметит наше отсутствие.
— Если мы выедем пораньше, масса не заметит. Сюда от замка три часа езды на хороших конях.
— Бьет восемь часов… Ну, так и быть, брат Сандок, выведи-ка двух коней получше, а я сейчас приду.
Негра очень обрадовало решение Мартина, и он поспешил в конюшни. А Мартин пошел в особняк — спросить, не понадобятся ли до утра услуги его или Сандока.
Все благоприятствовало ночному предприятию. Граф работал и, не имея никаких поручений для Мартина и негра, охотно позволил им прокатиться.
Сандок быстро оседлал двух отличных скакунов и поджидал Мартина на улице. Он тихо засмеялся, когда Мартин довольно неловко влез на коня и сел в седле, как все моряки, сильно подавшись вперед.
— Эй, негр, ты что это позволяешь себе? — полушутя-полусерьезно выговаривал Мартин. — Или так всегда бывает, когда к вам, неграм, относишься с добром?.. Какая тебе разница, сижу ли я прямо или согнувшись?
— Меня зовут — брат Сандок.
— Пусть будет — брат Сандок… Но все равно Мартин, какой бы он ни был, прямой или согнутый, должен внушать тебе уважение.
— Еще бы, конечно! — добродушно рассмеялся негр и тронул коня.
Они поскакали рядом по темной улице.
Сандок выбрал дорогу, ведущую через предместья, чтобы въехать в Булонский лес и затем достигнуть Сен-Клу. Проезжая мимо дворца Ангулем, они увидели, что все окна его ярко освещены.
Сандок бросил мимоходом:
— У графини — игры и танцы, как в волшебном замке… Вот где должно быть красиво!
— Барон, небось, опять там. Смотрит на красивых женщин и пускает слюнки.
— О, да, Мартин, барон — старый сластолюбец и охотник до хорошеньких женских ножек.
Мартин рассмеялся.
— Я думаю, ты прав, брат Сандок. Барон любит все, что видит. Он любит каждую обнаженную шею, каждую изящную руку, не глядя на лицо и не спрашивая, кому принадлежит шея или рука.
Негр усмехнулся его словам, и они продолжили свой путь в Сен-Клу.
Ночь стояла тихая и лунная. День накануне выдался необычайно жарким, и ночная свежесть и прохлада радовала обоих всадников.
Около одиннадцати часов вечера они миновали городок и пришпорили коней, чтобы побыстрей достигнуть загородного дворца, силуэт которого в наступивших сумерках смутно виднелся на возвышенности.
В ту пору никто из членов императорского двора во дворце не находился. Там жили только управляющий и прислуга, присматривающие за порядком. К числу этой прислуги принадлежал и негр Моро, с которым Сандок свел знакомство и сдружился во время весенней охоты.
Они происходили из разных племен, но легко понимали родной язык друг друга. И в те часы, которые провели вместе, они предавались воспоминаниям о родных местах.
Обоим неплохо жилось на чужбине, но тем не менее и тот и другой в глубине души тосковали по отечеству и хотели бы повидать его еще раз. Только повидать, потому что у каждого давно возникли новые привязанности.
Сандок, к примеру, очень любил своего господина, сдружился с Мартином и никогда не согласился бы их оставить.
Сандок был очень рад столь неожиданно встретить черного собрата и услышал от него много интересного, в том числе и тайну об ангеле-душителе, хотя старый дворецкий строго-настрого запретил слугам распространять эту, как он выразился, дурацкую болтовню.
Сама комната давно уже пустовала. Поэтому придворные перестали вспоминать и говорить о чуде, связанном с ней.
Старый дворецкий в последние годы жизни уже не тешился таинственными историями, хотя его не переставало занимать, почему человек, укладывающийся спать под сенью прекрасного белого ангела, всякий раз наутро оказывался мертвым. Поэтому он никому больше не позволял занимать зловещую комнату.
Предосторожность эта оказалась совершенно излишней. Никто из прислуги ни за что не согласился бы ночевать в этой комнате, предпочтя провести ночь на лютом холоде, нежели в мягкой постели под ангелом-душителем. Боязнь привидений и всякой чертовщины, обычная у прислуги старинных дворцов и замков, дошла здесь до того, что никто не хотел даже хранить у себя ключ от комнаты. Он переходил из рук камердинеров в руки лакеев, пока наконец не попал к Моро, оставившему его у себя.
Моро отличался трезвым взглядом на вещи. Что может причинить ему ключ, который он не собирается использовать по назначению?
Часто его мучило любопытство, он порывался зайти в комнату, однако его останавливал запрет или страх. Но однажды он все-таки осмелился…
Комната выглядела довольно странно. Пол находился на одном уровне с землей, окна, по странной прихоти архитектора, отсутствовали вовсе. Только два вентиляционных отверстия были проделаны в углу. Освещалась комната свечами.
Нас не должно удивлять это обстоятельство, потому что в старинных замках и дворцах зачастую не только спальни, но и столовые не имеют окон, дабы обитатели их могли продлить ночь искусственно, а в случае необходимости — прервать ее, осветив комнату множеством свечей.
Мы уже знаем, что увеселительный дворец в Сен-Клу построен был давно, позже не раз обновлялся и благоустраивался вместе с обоими флигелями, и только комната с ангелом-душителем, которая находилась в дальнем флигеле, осталась без изменений.
Что именно там происходило, каким образом ангел расправлялся со своими жертвами — никто не знал. Живых свидетелей не оставалось.
Каждый по-своему пытался объяснить ужасную тайну, но все это были лишь догадки.
Впрочем, главным героем всегда оставался прекрасный ангел, и молва сошлась на том, что в самое глухое ночное время, в час духов, ангел спускался и душил спавших на постели, потому что все его жертвы, а их за последние годы было пять или шесть, по свидетельству докторов, осматривающих трупы, умирали от удушья и сильного сердцебиения.
Не подлежало сомнению, что тут таится какой-то старинный секрет, но никто больше не решался войти в комнату, не говоря уж о том, чтобы остаться ночевать. О ней старались не вспоминать без особой нужды, но о том, что она существует, не забыл никто.
Так однажды и Сандок узнал жуткую историю об ангеле-душителе…
Раз императора во дворце не было, то не было и охраны.
Мартин и Сандок беспрепятственно открыли ворота и въехали в парк. Там они спешились и привязали коней.
Во дворце было темно — все спали.
Мартин в нерешительности остановился, но Сандок был смелее. Вдобавок он знал, где спит Моро, и решил его разбудить.
— Эй, Мартин… — шептал он, увлекая моряка за собой. — Это отлично, что все спят… По крайней мере, никто не помешает нам пойти к ангелу-душителю. И Моро поведет нас туда.
— Нас, пожалуй, могут принять за воров, — проворчал Мартин.
— О, пусть Мартин не беспокоится. Нас никто не примет за воров. Все спят так крепко, что мыши могут бегать по столам и делать все, что им захочется. Управляющий стар, очень стар, лакеи тоже старые, прислуга старая, — и вообще все здесь предоставлено воле Божьей.
— Ну, тогда поскорей поглядим на эту комнату… Должен признаться, брат Сандок, что твоя тайна все больше разжигает мое чертово любопытство.
— Это тайна не Сандока, это тайна замка. Все здесь знают об этой комнате смерти, — тихо проговорил негр, приближаясь к флигелю у левого крыла дворца. Перед домом он остановился и прислушался, но повсюду царила полная тишина.
Мартин обошел флигель кругом. По пути его привлек какой-то странный запах. Откуда он исходит?
Сандок между тем подошел к одному из окон флигеля и тихо постучал. Никто не отозвался.
— Моро спит крепко, — прошептал Сандок. — Живя во дворце, он утратил свою африканскую чуткость.
— Постучи еще раз — и погромче, — посоветовал Мартин.
Сандок снова постучал. На этот раз — не напрасно.
Через несколько секунд в окне появилась черная голова, которую можно было заметить лишь по белкам глаз. Старый Моро долго всматривался, наконец кивнул и исчез. Через минуту дверь флигеля отворилась и он вышел и направился к прибывшим, мягко ступая по песчаной дорожке.
Ростом был он меньше Сандока и выглядел не таким сильным, хотя сложен был так же пропорционально. Волосы тоже короткие и курчавые. Губы толстые, слегка вывернутые. Как и все негры, он не носил бороды. Одет он был в цветную рубашку и темные брюки.
— Моро… — прошептал Сандок, здороваясь с ним. — Это капитан Мартин, называющий Сандока братом.
— А-а, братом называет — это хорошо, — похвалил Моро и протянул Мартину черную руку.
— Капитан Мартин не верит в ангела-душителя, — продолжал Сандок, — и хочет сам посмотреть эту странную комнату.
— Если это не будет для вас затруднительно или неприятно, — учтиво добавил Мартин.
— Вовсе нет, — отвечал уступчивый Моро. — Мы побываем в покое смерти. Ключ у Моро, и он вас отведет туда.
— Никто нас не заметит?
— Ни один человек не подходит близко к флигелю, где находится ангел смерти. Один Моро там спит.
— А вы не боитесь ангела?
— О нет, Моро не боится. Ангел заперт и не может выйти. Он не сходит со своего места и ждет очередную жертву.
— Гм… —ухмыльнулся Мартин. — Странный ангел…
— Мартин не хочет верить, — объяснил Сандок соплеменнику, очень довольному тем, что его навестили.
— Не беспокойся — поверит! — отозвался Моро. — Я тоже прежде не верил, а потом убежал со всех ног, когда ангел ожил и стал спускаться.
— Черт побери! — возмутился Мартин. — Хватит вам рассказывать сказки! Ведите меня туда.
Сандок посмеивался, обрадованный, что сможет и в этот раз доказать свою правоту.
— Сандок сказал, — шепнул он Моро, — что через один год и один день ангел задушит некоего барона — или Сандока не станет.
— Где ваши кони? — спросил Моро, пропустив мимо ушей слова о бароне и думая о делах более насущных.
— Привязаны у ворот, —сообщил Мартин.
— Хорошо! — сказал негр и приглашающе махнул рукой. — Пойдемте!
Бесшумными шагами он двинулся к дверям флигеля, из которого только что вышел. Отворив их, он пропустил вперед своих гостей и тут же запер за ними. В коридоре было совершенно темно. Шепнув, чтобы его минутку подождали, Моро сбегал в свою комнатку и принес зажженную свечу.
Мартин увидел, что по обеим сторонам вымощенного плиткой коридора протянулись ряды высоких белых дверей.
Моро двинулся вперед по коридору. Гости — за ним. У крайней двери он остановился и высоко поднял свечу. Дверь была широкая, с затейливой резьбой.
— Вот они, покои смерти! — сказал Моро и вставил ключ в замочную скважину.
Мартин нетерпеливо следил за каждым его движением.
Сандок взял из рук соотечественника свечу, чтобы тот мог открыть дверь легко и без шума.
— Есть у капитана револьвер? — спросил Моро, обращаясь к Мартину.
— Есть.
— Хорошо. Только не стрелять. Выстрел может разбудить управляющего и всех слуг.
— Понимаю, — сказал Мартин. — Я просто люблю носить эту вещицу с собой.
Моро открыл замок и распахнул дверь. Сандок через его плечо пытался заглянуть внутрь. Моро взял из его рук свечу и вошел первый.
Мартин, отличавшийся острым обонянием, уловил тот же неприятный запах, что и снаружи флигеля, но посчитал, что просто помещение давно не проветривали.
Комната была длинная и узкая. Входная дверь находилась с торцевой стороны, противоположная стена, как мы знаем, была глухая. Слева от входа стояла кровать. Возле нее — мраморный ночной столик. У другой длинной стены были расставлены диван, стол и несколько стульев.
А на потолке над кроватью красовалась лепнина, изображавшая прекрасного белого ангела. В одной руке он держал кольцо, за которое крепился ниспадающий по обе стороны кровати шелковый полог, другая была простерта, как бы для благословения.
— Вот он — ангел смерти! — сказал Моро, высоко подняв свечу.
— Посмотрим, посмотрим… — пробормотал старый моряк, неотрывно глядя на парящего в вышине ангела. — Время к полуночи… Приближается так называемый час духов — самый подходящий для ваших небылиц.
— Час духов тут ни при чем, — заметил Моро. — Ангел душит своих жертв и до полуночи, и под самое утро.
— А как скоро он приходит и приходит ли, когда не спишь?
— Моро пробовал, но ангел приходит не раньше, чем заснешь.
— Долго же в таком случае мне придется лежать и ждать этого ангела.
— Мартин хочет сам все испытать, — пояснил Сандок.
— Недолго придется ждать, — серьезно сказал Моро. — О, очень недолго. Ангел сойдет скоро, очень скоро. Мартин будет кричать, когда ангел придет. Тогда Моро и Сандок войдут и спугнут ангела.
— Черт возьми! — воскликнул старый моряк. — Это приключение начинает занимать меня всерьез. Со мной в жизни еще не происходило ничего подобного, а мне ведь как-то довелось служить на корабле, где пошаливала нечистая сила…
Мартин обошел комнату вдоль стен, постучал по ним, даже заглянул под кровать. Он имел обыкновение в первую очередь знакомиться с местностью и так же поступил и здесь. Одного он не заметил, что запах в комнате, поразивший его вначале, начал усиливаться, а он уже привык к нему, принюхался.
— Здесь очень уютно, — пробормотал он. — Лучшего места для отдыха и желать нечего — пуховая постель, мягкие шелковые подушки… Недурно, весьма недурно…
«Очень дурно! — подумал Моро. — Постель мягкая и удобная, но на ней засыпают — и уже не просыпаются…»
Мартин удовлетворенно улыбался. Он посматривал на ангела, на откинутый полог над кроватью. Заметил, что ткань полога, прежде, как видно, темно-голубая, довольно странно изменила свой цвет — местами будто вылиняла, местами потемнела и позеленела, — но не придал этому значения, приписав изменение цвета действию времени.
— Говорят, эта штука там, наверху, может шевелиться, — продолжал он бубнить себе под нос. — Говорят, она может спускаться и душить… Что за ерунда!.. Глуп я был, что поверил этим сказкам и приехал сюда.
— Пусть капитан Мартин сам испытает, — сказал Моро, похлопывая его по мускулистому плечу. — Пусть ляжет на постель и испытает.
— Нет, Мартин выдержит! — воскликнул Сандок, слепо веривший в необычайную силу своего друга. — Ангел будет душить его, а он — ангела! Получится поединок.
— Моро и Сандок придут помогать.
— Черт возьми, вы что, за слабосильного меня принимаете? Неужели вы думаете, что я один с ним не справлюсь? У меня еще и мускулы не одрябли и кровь в жилах не остыла. — С этими словами моряк одной рукой поднял Моро высоко над полом — прежде чем тот успел опомниться.
— Оу-а! — возопил негр, у которого дух захватило от этой проделки. Тогда Мартин бережно вернул его на привычную твердь. — Мартин очень силен, но Моро полагает, будь капитан даже вдвое сильней, ангела ему все равно не одолеть.
— Убирайтесь! — притворно рассердился Мартин, подтолкнув улыбающихся негров к дверям.
Моро хотел прихватить и свечу с туалетного столика, — очевидно, для того, чтобы подзадорить и испытать самоуверенного моряка.
— Э нет, так дело не пойдет! — воскликнул Мартин, хватаясь широкой лапищей за подсвечник. — Без свечи опыт будет неполным. Мне ведь хочется посмотреть, как будет действовать паренек сверху. — И он указал на белого ангела, неподвижно парившего над кроватью.
— Ладно, — согласился Моро, — пусть свеча остается у капитана Мартина, только здесь, в сторонке, на большом столе.
— Это почему же? — насторожился Мартин.
— Маленький столик может легко опрокинуться во время борьбы, и тогда капитан Мартин останется совсем без света.
—Тут я согласен, —сказал Мартин. — Поставьте свечу на большой стол… Не хватает еще, чтобы вы, чумазые черти, предложили мне содовой воды с опиумом, чтобы грезилась всякая чертовщина.
— Ничего, грезиться будет и без этого… — заверил Моро.
— Но как Мартин подаст нам знак? — забеспокоился Сандок. — Если ангел спустится и понадобится наша помощь, как мы узнаем об этом?
— Закройте дверь и убирайтесь! —не на шутку осерчал Мартин.
Моро увлек Сандока к выходу и шепнул ему:
— Через часок мы заглянем узнать — как идут дела.
Сандок охотно согласился, так как полагал, что час-другой Мартин вполне продержится и без их помощи.
Оба негра вышли, плотно прикрыв за собой дверь. Мартин остался в комнате один.
Еще раз внимательно оглядевшись — то ли с любопытством, то ли с недоверием, — он вынул из кармана револьвер и положил его рядом со свечой на овальный стол, покрытый черным сукном.
«Интересно знать, что из этого всего выйдет? —сказал он себе, подошел к кровати и откинул покрывало. Перед ним была одна из тех заманчиво мягких постелей, в которых нежатся только знатные господа. — Отчего бы и мне не прилечь на шелковую постель? — подумал он, добродушно улыбаясь. — А то слишком уж часто в жизни приходилось мне вытягивать усталые ноги прямо на голой земле».
Глубокая тишина царила вокруг. Только изредка потрескивала свеча.
Прежде чем лечь, Мартин еще раз обошел комнату, заглядывая во все углы и размышляя: «Похоже все-таки, что эти шельмы хотят сыграть со мной злую шутку. Если это так, она им дорого обойдется!.. Я пробуду здесь столько, сколько надо, и если ничего не случится — горе им! Они познакомятся с моими кулаками… Кажется, слышны их смех и шушуканье… Смейтесь себе на здоровье, чумазые черти, придет и мой черед посмеяться над вами!»
В комнате было душно, или, по крайней мере, так казалось моряку. Он расстегнул синюю полосатую рубаху и уже готов был погрузиться в мягкие подушки. И вдруг Мартину подумалось, что комнату эту справедливо называют покоем смерти. Он невольно поднял глаза на ангела. Действительно ли с ним связано нечто необычайное? Это-то ему и предстояло выяснить.
Не раздеваясь, Мартин улегся на мягкие подушки, а ноги, обутые в башмаки, свесил с краю так, чтобы не касаться ими шелкового одеяла. Он заложил руки за голову и повел плечами. Да, надо признать, никогда еще не отдыхал он с такими удобствами. Чтобы было еще удобней и спокойней, он хотел было задернуть пожелтевший полог, но потом раздумал. В этом случае он окажется в полумраке. Свеча и так тускло горит.
Взгляд его опять обратился к прекрасной парящей фигуре. Собственно говоря, и смотреть-то было больше не на что. По обыкновению, приобретенному еще в молодости на одиноких ночных вахтах, он принялся мысленно рассуждать:
«Ну, пока заснешь, пройдет немало времени. Известное дело, сон бежит от того, кто его ищет… Ах, если бы я сейчас был в море! Мартин-Мартин, ты стал совершенно сухопутной крысой! Просто срам!.. Пока Бог поможет возвратиться в Монте-Веро, у меня терпение лопнет от этой собачьей жизни на берегу. Вода — моя стихия, штурвал — мой брат… Ах, когда буря начнет громоздить валы, так что пенящиеся гребни их хлещут через фальшборт… Черт возьми! Вот это — истинное наслаждение!.. Судно кренится. Его то возносит на гребень волны, то бросает вниз между бушующих водяных гор… Как это хорошо убаюкивает, как сладко… что за музыка… как я ее люблю!..»
Мартин блаженно улыбался. Он лежал с полуоткрытыми глазами и видел себя посреди бушующего моря, совершенно забыв о том, что покоится на шелковых подушках под изображением прекрасного ангела.
Тут его взор опять обратился вверх. Он смутно припомнил, с какой целью находится здесь, и широко раскрыл глаза, уставившись на лепнину. Сквозь полудрему и непонятное опьянение ему начало чудиться, что ангел, доселе свободно паривший в вышине, начал тихо и медленно спускаться к нему — все ниже и ниже. Благословляющая рука была уже прямо над ним. Прекрасное лицо улыбалось так нежно, так обольстительно… Ниспадающие складки белой одежды, казалось, едва заметно шевелились.
Снилось ли все это Мартину? Нет, он лежал с открытыми глазами, однако он был словно в лихорадочном бреду, — он, который вошел в эту таинственную комнату здоровый, как дай Бог всякому.
Что же с ним происходило? Он больше уже не владел собой и не мог, вернее, даже не хотел оторвать взгляд от озаренного небесной красотой ангела, улыбавшегося ему. Теперь этот ангел казался обольстительно прекрасным даже ему, Мартину, — откровенно говоря, не очень-то чувствительной натуре.
Всегда сдержанный и практичный, он не поддавался даже чарам женской красоты. А сейчас он чувствовал, что кровь в нем взволновалась, как морские волны, о которых он только что вспоминал с такой любовью. Он чувствовал, что лицо его раскраснелось и горит, биение его сердца, всегда столь спокойного и замедленного, явно участилось.
Чему приписать все это?
Под влиянием охвативших его непонятных ощущений, Мартин совершенно забыл о предостережениях Моро и сомнительных рассказах Сандока — как будто ангел парализовал его волю и усыпил в нем чувство самосохранения. Он упоено смотрел на распростершуюся над ним фигуру.
Теперь это была прекрасная, обольстительная женщина. Он видел страстную улыбку на ее лице, чарующем до самозабвения, ее полную нежную грудь, трепетные полураскрытые губы…
Сердце его колотилось, кровь волновалась все сильней. Это был как бы и сон, и вместе с тем, явь. Он отчетливо видел пламя свечи, ткань полога. Глаза его были открыты, но им овладело странное, доселе неизведанное блаженство.
Прошел почти час с того времени, как Мартину стало казаться, будто ангел спускается к нему. Комната, свеча, полог — все вдруг исчезло. Он видел только обольстительную улыбку ангела, а тот спускался все ниже и ниже. Мартин уже чувствовал его прикосновения к своему телу. Он хотел пошевелиться и не смог… он был очарован… заворожен…
Ангел неотрывно смотрел на него и словно мягким облаком окутывал его.
Мартин не сопротивлялся. Да и что могло сделать ему это видение? Чего было бояться? Все недавние предостережения были окончательно забыты, разрушены сверхъестественным обаянием и нежностью ангела.
Над самым ухом Мартина зазвучал неизъяснимо глубокий и тихий голос:
— Не бойся ничего… Я приведу тебя к вечному блаженству… Переход короток, но труден… Однако без страдания нет и радости…
Мартин не шевелился. Он почувствовал, как на грудь его навалилась страшная тяжесть. Он захрипел. Он видел ангела прямо над собой. Чувствовал его холодную как лед руку на своем разгоряченном лице. Он хотел закричать, но голос отказывался служить ему. Настала минута несказанного страха и мук.
Мартин ощутил прикосновение ледяных рук ангела к своей шее. Они обхватывали ее железными тисками, сдавливали так, что он начал задыхаться. Он пытался разжать эти руки и приподняться… Безуспешно!..
Улыбка ангела была уже не ласковой, а зловещей.
Холодный пот выступил на лбу Мартина. Он стонал. Бурно вздымалась его широкая, крепкая грудь. Напрасно пытался он оттолкнуть душивший его призрак. Закинутые за голову руки оставались неподвижными. Они больше не принадлежали ему. Он погибал.
Нет слов описать весь ужас этого состояния, и все-таки мученик пока еще видел ангела над собой, а не на себе.
Но вдруг ему послышались чужие, непонятные ему голоса. Они были все ближе и ближе. Чьи-то руки начали тормошить его…
Роковой час миновал.
Моро и Сандок вовремя вошли в комнату. Это их голоса уловил старый моряк угасающим сознанием. Для него они уже были лишь далеким эхом.
Оба негра поспешили к постели, где Мартин лежал весь красный, как в горячке, с широко открытыми глазами.
— Какой тяжелый воздух в комнате! — воскликнул Сандок. — Чем это так пахнет?.. О, бедный, бедный Мартин!
— Впредь будет верить в ангела… — пробормотал Моро, боязливо поглядывая на белое изваяние, по-прежнему парившее над кроватью. Он вытащил согнутые руки Мартина из-под подушки и не без труда приподнял его за мускулистые плечи. — Бери его за ноги… Тащи скорей из комнаты.
Они коридором вынесли хрипевшего моряка в парк, на свежий воздух, и положили его под дерево на мягкий мох.
Старые башенные часы глухо пробили час ночи. Ярко светила луна. Предметы вокруг отбрасывали резкие черные тени. Было очень тихо. Только изредка легкий ветерок шуршал листвой в кронах деревьев.
— О, Мартин, добрый Мартин! — позвал Сандок, стоя перед ним на коленях и вытирая пот с его лба.
— Полно, Сандок! Мартин оживает… Теперь уж он поверит… Сам испытал, как душит ангел… Моро тоже испытал, только он не ждал до конца. Он вовремя вскочил и убежал.
Прохладный и свежий ночной воздух благотворно подействовал на Мартина, а когда Моро принес в чашке холодной воды и дал ему напиться, тот окончательно очнулся. Он не сразу сообразил, что с ним произошло, и удивленно поглядывал на обоих негров.
— Очнулся! Очнулся! — радостно провозгласил Сандок. — Брат Сандок очень боялся за жизнь Мартина.
А Мартин уже посмеивался над хлопотливой заботливостью негров.
— Черт возьми… — пробормотал он хриплым голосом. — Прости, Господи, мои прегрешения, но какой-то дьявол с ласковой улыбкой пытался передавить мне шею.
— Ну, что? Теперь Мартин верит в ангела-душителя? — со скрытым торжеством спросил Моро, незаметно подмигивая своему собрату.
— Проваливай ко всем чертям! — огрызнулся Мартин. — Да, верю, черт побери!.. У меня до сих пор ломит все кости… Нет, брат, шалишь! Меня теперь и десятком коней не затащишь на эту проклятую шелковую постель.
Сандок был вполне удовлетворен и захохотал во все горло, рискуя перебудить дворцовую челядь, но заботливости своей не оставил.
— Добрый брат Мартин в состоянии ехать верхом?
— Поеду — и даже скоро… Только дай мне малость прийти в себя… Да, это была адская мука… И тот бездельник, для которого ты ее уготовил, вполне заслуживает подобной кары.
— Сандок сдержит клятву. Барон будет в покоях смерти —в руках ангела.
— Хоть при мне не называйте его ангелом! — воскликнул Мартин. — Не верю ни в ангелов-душителей, ни в привидения, но за этим что-то кроется… — И он задумчиво покачал головой.
Тем временем Моро вернулся в кошмарную комнату — за револьвером и свечой. Выходя из покоев смерти, он накрепко запер высокую резную дверь.
Через час Мартин почувствовал, что силы его восстановились настолько, что он может сесть в седло.
— Пора ехать, — сказал он Сандоку.
Простившись с Моро, они вывели коней за ограду, вскочили в седла и пустились во весь опор, чтобы до рассвета попасть в особняк на улицу Риволи.
Мартин всю дорогу молчал. При одном только воспоминании о случившемся его начинала бить дрожь.

XXIII. ТАЙНА ГОСПОДИНА Д'ЭПЕРВЬЕ

Спустя несколько дней Эбергард радушно принимал в своем особняке двух друзей— доктора Вильгельми и банкира Юстуса Армана. До недавнего времени они оставались в отдаленной немецкой столице.
Что касается художника Вильденбрука, то он опять отправился путешествовать. Но прежде он признался Юстусу, что все его желания сводятся к тому, чтобы снова оказаться во владениях уважаемого графа Монте-Веро и застать там самого владельца.
Эбергард, услышав это, сказал, что разделяет его желание, но так как дела пока что не отпускают его из Европы, он душевно радуется, что Вильденбрук отправился в Монте-Веро не прямиком, а кружным путем.
Путешествие Вильгельми и Армана, кроме посещения Парижа, имело, как сразу догадался Эбергард, более серьезную причину, которую они не замедлили открыть графу.
Несколько недель назад неизлечимо больной Ульрих, искавший себе облегчение в Палермо, скончался там от чахотки. За какие-то два-три года эта страшная болезнь превратила некогда крупного и сильного мужчину в жалкий скелет.
— Благодарите Бога, Эбергард, что вы его больше не видели, что в памяти вашей сохранился его прежний облик, — сказал доктор Вильгельми. — Мы увидели печальное зрелище. Сердце мое не раз обливалось кровью, когда я убеждался, что бессилен оказать ему какую-либо помощь. Раньше я не раз упрекал себя, что мы, доктора, — словно бродим в потемках и мало чем можем облегчить страдания больного. Но сознание собственного бессилия еще никогда не удручало меня столь сильно, как при виде Ульриха. Он так хотел пожить еще… До последней минуты он так надеялся на чудо!..
Эбергарда глубоко опечалило это известие. Арман и Вильгельми даже не подозревали, каким близким родственником приходился ему покойный.
— Жаль, что я так больше и не смог увидеться и поговорить с ним, — грустно сказал граф.
— Его последние слова предназначались вам, — проговорил Юстус. — Мы передаем вам его прощальный привет.
— Боязнь смерти и сознание того, что дни его, несмотря ни на что, сочтены, побудили его послать за мной и Арманом, — рассказывал Вильгельми. — Он все-таки надеялся, что я могу спасти его. Он думал, что друг поможет ему лучше, чем все чужие доктора, вместе взятые. Но это была всего лишь горькая иллюзия. Осмотрев его, я понял, что он уже одной ногой в могиле… Присутствующие плакали, зная, что он обречен… Он позвал нашего Юстуса, чтобы передать ему управление имениями и сообщить последнюю волю… До самой смерти он оставался вашим благородным единомышленником, Эбергард. Он как никто достоин называться вашим другом… Оставшееся после него состояние оказалось столь значительным, что его семейство может жить безбедно. Кроме того, он завещал определенную сумму как ежегодное пособие бедным работницам, не могущим прокормить себя собственным трудом.
— Узнаю своего брата Ульриха… — прошептал граф. — Он имел благородное и щедрое сердце…
— А я теперь считаю своим святым долгом с особой тщательностью исполнить все пункты его завещания, — вставил Юстус. — Для меня это — двойной долг, так как во всех его желаниях заметно влияние вашего сиятельства.
— Тело Ульриха, по его предсмертному желанию, перевезено из Палермо в Германию. Он хотел быть погребенным на родине, в семейном склепе… Жизнь его была чиста. Да почиет его прах с миром! — заключил Вильгельми.
Мартину также было позволено войти, чтобы приветствовать господ, прибывших погостить у графа.
Затем Эбергард повел друзей — представить Маргарите.
Приезд их стал развлечением не только для измученной души Эбергарда, но и для Маргариты, не перестававшей грустить со дня гибели юного Иоганна. Хоть свидание с принцем несколько успокоило ее и вселило смутную надежду на будущее, она нет-нет да и заливалась слезами при одном упоминании об утраченном сыне.
Трагическая гибель любимца графа Монте-Веро имела и другие важные последствия.
Происшествие это настолько неприятно поразило императора, что тот, несмотря на текущие государственные дела, вспоминал о нем и через много недель. Больше всего его беспокоил и возмущал тот факт, что дерзкое убийство было беспрепятственно совершено вблизи его императорской особы. Из-за этого пострадал ни в чем неповинный полицейский префект.
Дело приняло еще более серьезный оборот, когда было неопровержимо доказано, что убийца — не кто иной как Фукс, бежавший накануне казни из тюрьмы Ла-Рокет.
Приходилось признать, что побег этого преступника, уникальный в своем роде, окутан непостижимой тайной. Следствие установило, что опасный преступник беспрепятственно вышел из тюрьмы под видом помощника палача. Но каким образом попала к нему эта одежда —оставалось неясным.
Дальнейший, более углубленный, розыск показал, что к приговоренному приходил проститься брат. Но его сопровождал сам обер-инспектор. Господин д'Эпервье пользовался полным доверием императора и слыл человеком безупречной репутации, поэтому можно было предположить что угодно, только не его соучастие в преступлении. Никто и мысли не допускал, что платье помощника палача могло попасть к преступнику через него.
То обстоятельство, что господин обер-инспектор покинул свой кабинет около десяти часов вечера и вышел не через главный, а через боковой вход, ни у кого не вызвало подозрений — начальник тюрьмы волен распоряжаться своим временем, как ему заблагорассудится.
Таким образом, из лиц, имеющих контакт с заключенным Фуксом накануне его побега, оставался еще надзиратель Гирль — на него и пало подозрение. Гирля обвинили в том, что он, будучи подкуплен, содействовал побегу, вступив в сговор с преступником, и взяли его под арест. На доводы и уверения бедняги полицейские чиновники не обращали никакого внимания. Не был принят во внимание и чистосердечный рассказ остальных надзирателей о том, что заключенный действительно бежал из тюрьмы под видом помощника палача и что боковая дверь была открыта самим господином д'Эпервье, выходившим через нее.
Невольно возникал вопрос: как обо всем этом мог узнать Фукс? Приходилось допускать, что его известил Гирль. Но при этом забывали, что ни в чем неповинный надзиратель вышел из тюрьмы раньше господина обер-инспектора, ничего не зная о намерении того уйти вслед за ним.
Гирль должен был оставаться под арестом до тех пор, пока Фукса не разыщут и снова не заключат в тюрьму. Бедный Гирль с нетерпением, но с чистой совестью ожидал поимки преступника, бежавшего от эшафота и тем самым не только насмеявшегося над правосудием и традициями, но и осмелившегося застрелить любимца графа Монте-Веро, когда тот был в гостях у самого императора.
Как мы уже знаем, объединенные усилия полиции всей империи, направленные на поимку опасных преступников Фукса и Рыжего Эде, ни к чему не привели. Хотя не только весь Париж, но и сам император с нетерпением ожидали других — более успешных — результатов. И легко можно себе представить, как приходилось страдать бедному Гирлю, когда на него одного изливался гнев правительства, сознающего в данном случае свое полное бессилие. Его почти ежедневно допрашивали, и каждый допрос кончался горчайшими упреками в предательстве и неисполнении служебного долга.
После тщетных попыток оправдаться и приступов бессильной ярости Гирль сделался равнодушным к своему положению подозреваемого. Он лишь повторял с упорством стоика, что невиновен, ничего не знает и сообщить по этому делу ничего нового не может. Бедняга и не мог ничего другого ответить, даже если бы его замучили до смерти. Но кто ему верил? Кому могла прийти в голову мысль, что в побеге Фукса всецело виноват не несчастный надзиратель Гирль, а сам обер-инспектор тюрьмы Ла-Рокет, этот блестящий господин д'Эпервье. Однако не утративший своей важности обер-инспектор находился на воле, а бедный надзиратель стал козлом отпущения.
Как часто происходят на служебном поприще такие несправедливости!
Хотя господин д'Эпервье был человеком изрядно опошлившимся и не особенно разборчивым в средствах для достижения своих целей, однако и он чувствовал внутренний укор, угрызения совести по поводу судьбы своего безвинно опороченного подчиненного. Он еще не был настолько испорчен, чтобы совсем не иметь совести. Скорей он был легкомыслен. Давно известно, что люди легкомысленные в то же время весьма добродушны. Одно с другим каким-то образом тесно связано…
Господину д'Эпервье было жаль невинно страдавшего Гирля, но что он мог сделать для спасения надзирателя? Господин д'Эпервье думал и колебался. Не жертвовать же ему собой, объявив истинного виновника! Это означало бы — слишком многого потребовать от его добродушия.
Минуты сомнительного наслаждения в Ангулемском дворце приходилось теперь искупать угрызениями совести, донимавшими его много дней и недель. За один взгляд на прекрасную графиню Леону Понинскую он обрек себя на бессонные ночи, а бедного Гирля — на заточение в тюрьме.
Действительно, душевные муки порой не легче телесных. В нем зрело решение дать делу другой поворот. При этом он не хотел совать в петлю свою голову, но и не собирался щадить истинного виновника случившегося. Однако он отдавал себе отчет, что если скомпрометирует хитрого и влиятельного барона, то, без сомнения, и сам будет раздавлен — он ни минуты не сомневался в могуществе графини Понинской.
Что же оставалось делать?
Господин д'Эпервье пришел наконец к решению — своеобразному и не лишенному риска — разыскивать Фукса и его товарища самому, без посторонней помощи, так как он достаточно хорошо знал законы преступного мира.
Не было никакого сомнения в том, что оба злодея находятся в Париже, потому что трудно придумать более безопасное место, чем лабиринт домов и улиц этого Содома.
Однако господин д'Эпервье сильно сомневался, что преступников следует искать в трущобах и ночлежках. Он знал Фукса как матерого, опытного хищника и потому не мог ожидать от него такой неосторожности, граничащей с безумием. Едва ли тот имел доступ в добропорядочное семейство. Скорей всего, он нашел приют под покровом лицемерного благочестия в каком-нибудь монастыре. Во всяком случае, размышлял обер-инспектор, Фукс наверняка встречается с бароном Шлеве — вот через кого проще всего разузнать местопребывание преступника.
Господин д'Эпервье чувствовал, что изнемогает под гнетом тайны, окружавшей побег Фукса и все, что ему предшествовало. Но кому он мог и должен был довериться?
Никому. Под страхом разоблачения…
Он охотно уступил бы этот труд другому. И с готовностью пожертвовал бы значительную сумму денег, только чтобы проследить, какие контакты поддерживает барон Шлеве с Фуксом. Но передоверить это было некому. В такой напряженной обстановке ему приходилось полагаться только на самого себя. Оставалась только одна возможность с наименьшим риском узнать местопребывание бывшего ла-рокетского узника — взять на себя роль шпиона.
Наконец он решился и вечером отправился к особняку барона Шлеве.
Предприятие это, как он теперь видел, имело свои минусы: не только потому, что караулить на улице, пока барону вздумается выехать, было не очень приятно, — гораздо худшим представлялось то, что слуга барона вскоре, по-видимому, заметил слежку, несмотря на все меры предосторожности, принятые д'Эпервье. Это стало очевидным, поскольку слуга, перед тем как ехать куда-либо, теперь сначала оглядывался по сторонам. Да и сам Шлеве с еще большим вниманием сверлил взглядом каждого, кто казался ему подозрительным.
Но господин д'Эпервье не так-то легко отступал от принятого плана.
Напротив особняка Шлеве находилась кофейня, в укромном уголке которой можно было с успехом продолжить наблюдение за домом. В эту кофейню обер-инспектор приходил теперь каждый вечер, пил ликер и посматривал в окно.
Дважды он брал фиакр и преследовал барона, но экипаж последнего неизменно направлялся к Ангулемскому дворцу.
На третий вечер господин д'Эпервье решил перенести свой наблюдательный пост непосредственно во дворец. Там его терпение и выдержка должны были увенчаться успехом.
Он не пошел в кофейню, а прямиком поехал в Булонский лес. До дворца добрался пешком и незаметно проник в парк.
С наступлением сумерек к парадному подъезду дворца начали подъезжать кареты. Из них выходили знатные гости.
д'Эпервье под покровом темноты внимательно следил за происходящим из-за деревьев. Когда уже было поздно, и он, устав ждать, собирался покинуть свой пост, к подъезду вдруг подкатил еще один экипаж.
«Быть может, это барон пожаловал? — подумал господин д'Эпервье и подался вперед, чтобы лучше видеть. — Клянусь всеми святыми, это его экипаж!»
Однако карета, вопреки ожиданию, не остановилась у подъезда, а покатила дальше, ко входу для прислуги. Это было, по меньшей мере, странно.
Господин д'Эпервье оставил свой пост и последовал за экипажем, прячась в тени деревьев. Измученный ожиданием, подгоняемый любопытством, он совсем забыл о предосторожности и, чтобы лучше видеть, приблизился к террасе, у которой остановился экипаж барона.
Терраса была ярко освещена изнутри. Господин д'Эпервье мог хорошо видеть тех, кто выходит из экипажа — так же, впрочем, как и они его. Спохватившись, он поспешил укрыться за одной из колонн, которые поддерживали увитую плющом галерею.
Лакей отворил дверцу кареты. Из нее выбрался Шлеве и тотчас же вошел в дверь черного хода. За ним из кареты показался человек, закутанный в темный плащ. В нем д'Эпервье без труда узнал Фукса. «Ну, наконец-то!» — с некоторым облегчением подумал он.
Фукс скрывался в Ангулемском дворце, — быть может, даже против воли графини Понинской или, по крайней мере, без ее согласия. Во всяком случае, лучшего убежища и придумать было бы трудно, так как вряд ли кому-либо пришло бы в голову искать беглого каторжника во дворце, посещаемом исключительно знатными людьми.
Забывшись, д'Эпервье слишком высунул голову из-за колонны, и бдительный лакей заметил его. Спустя некоторое время, когда обер-инспектор, обдумывая планы захвата беглого преступника, торопился домой, барон вышел к своей карете, и лакей тотчас донес ему о замеченном соглядатае.
Едва господин д'Эпервье возвратился в свою квартиру на улице Ла-Рокет, чтобы предпринять дальнейшие шаги, как ему доложили о приезде господина, который просит немедленно принять его. Обер-инспектор догадался, что за гость пожаловал к нему в такое время, и велел привратнику не принимать его, сославшись на поздний час.
Привратник ушел, но тут же вернулся со словами, что господин не принял отказа и вручил ему для передачи свою визитную карточку. На ней значилась фамилия барона Шлеве.
Пока обер-инспектор придумывал новую причину для отказа, непрошеный гость уже стоял на пороге. Барон выглядел взволнованным, морщинистое лицо его было бледней обычного, а серые глаза слегка косили, что служило у него признаком волнения.
— Извините, господин д'Эпервье! — сказал он, подавая свою костлявую руку в безукоризненной перчатке. — Тысячу раз извините, что вынужден беспокоить вас в столь неурочное время… — Шлеве умолк и бросил вопросительный взгляд на привратника, все еще стоявшего в комнате.
— Я собираюсь уезжать, господин барон, — холодно заметил обер-инспектор и повелительным тоном бросил привратнику: — Прикажите кучеру ждать меня внизу!
Привратник удалился. Когда дверь за ним закрылась, Шлеве приблизился к д'Эпервье.
— Я приехал так поздно, чтобы удержать вас от необдуманного шага, который причинит вам страшный вред… Вы ведь собрались ехать к префекту полиции, не так ли?
— А если бы и так, господин барон, что из этого?
— Этот поступок оказался бы для вас роковым…
— Вы говорите загадками, господин барон.
— Да, я взволнован… Позвольте мне собраться с мыслями… — Барон помедлил. — Час назад вы были в Ангулемском дворце?
— Вполне возможно… Ну и что?
— Вы видели там… — Шлеве оглянулся и, понизив голос, закончил: — …ла-рокетского узника?
— Вполне возможно… Продолжайте!
— И вы хотите принять меры для его поимки?
— Как вы догадливы, господин барон!.. Как мне кажется, уговор наш выполнен обеими сторонами, и никто никому больше не должен.
— Выполнен, но не забыт.
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы можете поплатиться головой, если захотите выдать преступника властям.
— Я не трус, господин барон, и готов это доказать.
— Вот видите! Мои опасения подтвердились! — вскричал барон в сильном волнении. — Как вовремя я успел!.. Послушайте меня, господин д'Эпервье, и поверьте, что не корыстолюбие привело меня сюда… Уговор наш, действительно, исполнен и прекратил свое действие, но не забывайте, что исполнив его, мы навсегда отдали себя в руки Фукса.
—Что касается меня — я так не думаю, — с ледяным спокойствием произнес обер-инспектор. — Я должен исполнить свой долг.
— Предупреждаю вас, дорогой д'Эпервье, не делайте этого!.. Страшная опасность грозит нам обоим. Если вы решитесь отдать Фукса в руки полиции, он и нас с вами потянет за собой.
— Это сам Фукс вам сказал?
— Если хотите… да.
— Ах, какая зловещая угроза! — насмешливо объявил обер-инспектор. — Она, конечно, заслуживает полного доверия, равно как и субъект, от которого она исходит. И тем не менее я не должен забывать о своих обязанностях и не могу позволить снова обмануть себя, как это уже случилось однажды. Я совершил ошибку и теперь без колебаний намерен ее исправить.
— Вы погубите себя и меня.
д'Эпервье пожал плечами.
— У вас есть еще время решиться на что-либо и принять меры, — проговорил он сухо.
— Послушайте! — воскликнул Шлеве. — Ваша торопливость ни к чему не приведет… Она бессмысленна… Вы полагаете, что Фукс все еще находится в Ангулемском дворце?
Только теперь д'Эпервье понял, что совершил непростительную ошибку, не окружив дворец надежной охраной. Конечно, это было бы довольно сложно сделать. И потом, он ведь не знал, что его слежка замечена.
— Вы, — продолжал Шлеве, видя, что его слова произвели ожидаемое впечатление, — хотите арестовать Фукса во дворце, но при этом забываете, что, пока мы с вами тут разговариваем, он давно уже находится в другом надежном месте. Вы ничего не достигли бы вашими розысками, а только навлекли бы на себя двойное несчастье и погибли бы.
— Хоть я и сознаю, что вы правы, хотелось бы все-таки знать, в чем именно заключается это двойное несчастье? — спросил обер-инспектор несколько обескуражено, понимая, что его обвели вокруг пальца. — Вы подразумеваете долю моей вины в бегстве этого каторжника? Полагаю все-таки, что главный виновник — не я…
— Это так, досточтимый господин д'Эпервье. Нет сомнения и в том, что вина ваша есть — и немалая. Но не забывайте, что вам грозит месть человека, не знающего, что такое страх. Он поклялся убить вас, если вы вздумаете выдать его. Он — страшный человек! Он исполнит свою угрозу, чего бы ему это ни стоило. И я, чтобы вы знали, нахожусь в такой же опасности и в таком же положении, как и вы. Так что сами можете судить о намерении, которое привело меня сюда…
— Но ведь вы и позже помогали преступнику, пряча его. Не так ли?
— Боже мой! Что же мне оставалось делать? Я — самый несчастный человек на свете, потому что этот проклятый каторжник вымогает у меня деньги и заставляет выполнять все, что он пожелает. При малейшем моем несогласии он грозит передать вас, достойный господин д'Эпервье, и меня в руки правосудия. Этому висельнику ничего не стоит так и сделать. Чувство благодарности ему неведомо. И пока мне не удастся освободиться из когтей этого негодяя, я остаюсь несчастнейшим человеком в мире.
Этот монолог барон произнес с таким неподдельным страхом и так трогательно, что д'Эпервье не мог не поверить его рассказу, тем более что слова барона звучали вполне убедительно…
— Так вы прятали преступника и помогали ему лишь потому, что боялись его мести?
— Конечно, господин д'Эпервье! — вскричал Шлеве и прижал руки к груди, желая этим жестом придать своим словам больше искренности. — Я пришел сюда только для того, чтобы спросить у вас совета, каким образом мы можем освободиться от этого страшного человека. Я глубоко раскаиваюсь в своем простодушии, но это случилось только однажды. Нам остается заключить между собой союз, чтобы по возможности быстрее обезвредить этого человека.
— Вы знаете, куда он отправился?
— Нет, дорогой д'Эпервье. У меня не было времени узнать это… Я очень торопился сюда, к вам, чтобы предупредить ужасные последствия вашей горячности. Представляете, если бы нас обоих подвергли аресту?.. Об этом даже подумать страшно!.. И все из-за вашего несвоевременного вмешательства. — Голос Шлеве прерывался. Он весь дрожал от возбуждения. — Дайте мне руку и обещайте, что не откажете мне в помощи и содействии против этого негодяя. Дайте честное слово, что отныне мы будем действовать сообща!
— Охотно! — сказал доверчивый господин д'Эпервье и протянул барону руку. — Я не знал истинного положения дел. Но теперь вы все объяснили мне, и я верю, что ваши опасения вполне обоснованы. Мы, действительно, должны объединить наши усилия… Вы уже составили какой-нибудь план?
— По дороге сюда мне пришла в голову одна мысль… Перед тем как ехать к вам, я успел-таки шепнуть графине Понинской, чтобы она выведала у Фукса, куда он намерен отправиться.
— Графиня тоже знакома с этим негодяем? — спросил удивленный господин д'Эпервье.
— Мне кажется, я вам однажды уже говорил об этом… Здесь замешана семейная тайна… Этот Фукс раньше был порядочным человеком, канцелярским чиновником… С того времени графиня и знает его.
— И вы полагаете, он сказал красавице-графине, куда собирается?
— Не сомневаюсь. Но если мы хотим добраться до него, мы должны быть очень осторожны, чтобы не спугнуть его снова. Вы представить себе не можете, как опасен, мстителен и хитер этот Фукс.
— Охотно верю, но мне он все-таки не внушает такого страха, как вам.
— Тем лучше. Авось, нам удастся перехитрить его, и тогда он окажется в наших руках… Но надо бы посоветоваться с графиней. Не отправиться ли нам завтра вечером в Ангулемский дворец, дорогой д'Эпервье?
— В Ангулемский дворец? — повторил обер-инспектор, не столько удивленный, сколько обрадованный.
— Графиня Понинская славится не только своей красотой, но и умом. В ее лице мы можем приобрести ценного союзника, но… Нам необходимо принять все меры предосторожности. Никто не должен знать о нашем приезде. Вы поняли меня, достойный господин д'Эпервье? Никто!..
— Хорошо, пусть будет так. Ни одна живая душа не узнает о нашей встрече.
— Во дворец вам лучше поехать не в своем экипаже, а в наемном фиакре.
— И это будет исполнено, дорогой барон… В котором часу мне прибыть?
— В десять вечера. Это самое удобное время — вы сможете еще и кое-что увидеть, не будучи никем замечены…
— О, вы необычайно любезны и внимательны.
— Покорнейше прошу вас исполнить все в точности, любезный господин д'Эпервье, — с улыбкой проговорил Шлеве, еще раз пожимая руку обер-инспектору. —В обществе графини за бокалом вина мы подробно обсудим все и выработаем общее решение.
— Вино, к сожалению, придется отставить, уже несколько дней я страдаю приливами крови.
— О!.. Вы не советовались с вашим врачом?
— Днями он говорил мне, что я должен воздерживаться от всех горячительных напитков — во избежание удара.
— Хорошо, дорогой д'Эпервье, обойдемся без вина… Итак, до завтра! До встречи в волшебном дворце рядом с Булонским лесом… Ухожу, исполненный уверенности, что в дальнейшем мы будем действовать только сообща. Надеюсь, я убедил вас?
— Да, дорогой барон. Тысяча извинений, что я плохо подумал о вас.
Шлеве любезно улыбнулся.
— Я счастлив, что наставил вас на путь истинный, дорогой д'Эпервье. До скорого свидания!
Обер-инспектор проводил барона до экипажа, который поджидал у подъезда, и на прощание еще раз крепко пожал ему руку. Он был вполне убежден в чистосердечности гостя и даже мысли не допускал, что Шлеве просто устроил сейчас небольшой спектакль и, как талантливый актер, сыграл свою роль весьма и весьма достоверно...

XXIV. ЯД В ЛИМОНАДЕ

Когда лакей барона Шлеве заметил слежку, узнал в соглядатае обер-инспектора и доложил об этом своему господину, барон сразу догадался, какие цели мог преследовать д'Эпервье, — выследить и арестовать беглеца. Эта затея была чревата самыми неприятными последствиями. На допросе Фукс мог выдать сообщников, и тогда под суд пошли бы не только барон, оказавший деятельную помощь преступнику, но и графиня — как главный организатор. Столь опасному намерению д'Эпервье необходимо было помешать, и как можно скорей. Дорога была каждая минута.
Барон даже не успел предупредить графиню о грозившей им обоим опасности. Он в своем экипаже быстро помчался на улицу Ла-Рокет. Удача, как это часто бывало, способствовала ему — он успел вовремя. Остальное не составляло особого труда. Он так легко и вместе с тем энергично развенчал планы д'Эпервье и помешал их осуществлению, что теперь, возвращаясь в свой особняк, он испытывая глубокое удовлетворение. На морщинистом лице его сияла торжествующая улыбка.
Он узнал даже больше, чем намеревался, и теперь отчетливо видел, какую опасность представляет для него обер-инспектор. Шлеве слишком хорошо знал, что добродушные люди, подобные д'Эпервье, в минуты угрызений совести бывают очень опасны, потому что действуют необдуманно. Теперь он понимал, что д'Эпервье во что бы то ни стало следует устранить.
Кроме того, у барона была еще одна причина позаботиться, чтобы Фукс не попал в руки правосудия. Он надеялся и в будущем не раз еще воспользоваться его преступными услугами…
Барону было прекрасно известно, куда направился Фукс из Ангулемского дворца, ведь он сам подыскал это убежище.
Полицейские могли сколько угодно искать их во всех районах города — преступники были уверены, что их не найдут… В любом, даже самом отдаленном доме они не чувствовали бы себя в безопасности, так как тайные агенты полиции наперечет знали все захолустные трущобы. Необходимо было более надежное убежище.
Они нашли его на берегу Сены — на баркасе, пришвартованном за городской чертой. Это небольшое элегантное суденышко, на котором в случае необходимости можно было выйти в открытое море, барон Шлеве купил и отдал в распоряжение Фукса и Рыжего Эде.
Никому и в голову не могло прийти искать их здесь, на безлюдном берегу, тем более что поблизости стояло еще несколько таких же суденышек, временно пустующих или брошенных…
На следующий вечер барон отправился в Ангулемский дворец на час раньше, чтобы как следует подготовить графиню к визиту господина д'Эпервье.
К подъезду один за другим подкатывали роскошные экипажи многочисленных гостей Леоны, искавших и находивших в залах ее дворца величайшие наслаждения. У графини было немало подражателей, пытавшихся воспроизвести ее представления с живыми картинами, зажигательными песенками и канканом очаровательной Терезы, но получалась лишь бледная тень, скверная копия, несравнимая с подлинником.
Сама Леона редко появлялась среди гостей. Но она, как мы знаем, незримо присутствовала всюду и, подобно злому гению, руководила всеми этими развратными представлениями, была их душой. А ее неистощимая фантазия постоянно изощрялась в поисках новых заманчивых развлечений.
Да, она обладала недюжинным режиссерским талантом, но этим даром наградил ее дьявол, и она понимала, чью волю исполняет…
А погубленные души…
Леона язвительно смеялась, когда ей намекали на это, как бы желая объявить: «Что мне эти глупцы? Я хочу властвовать над ними! Все они должны быть моими рабами и падать ниц предо мною».
Результаты не замедлили сказаться, и Леона наслаждалась ими…
Мы знаем, что любимым ее занятием было наблюдать за гостями из потайной ниши, откуда видны были сцена и зал. Из ниши через скрытый коридор можно было тайно заглядывать во все тщательно укрытые гроты и беседки, в которых гости графини, считавшие себя в полном уединении, предавались греховным утехам. Наблюдая за ними, взволнованными, опьяненными страстью, Леона и сама испытывала сладострастное наслаждение, иногда при этом без чужой помощи доводя себя до высшей точки экстаза.
…Она нежилась на оттоманке, внимая дивным звукам музыки, как вдруг раздался легкий стук в дверь. Графиня насторожилась, но не испугалась, так как только один человек имел право входить в это святилище — барон Шлеве. Она открыла дверь.
Действительно, это был барон. Войдя в ротонду, освещенную красным светом, он молча поклонился.
— Вы взволнованы, барон… Румянец покрывает ваши щеки… — с улыбкой произнесла хозяйка Ангулемского дворца. — Что у вас нового?.. Вчера вечером вы так внезапно исчезли.
— Да, я взволнован, любезная графиня. У меня есть для этого все основания. Но сейчас я пришел к вам как победитель и с готовыми планами на будущее.
— Вы, как всегда, изобретательны, барон. Там, где надо пустить в дело хитрость и ум, вы непобедимы.
— Вы очень любезны, мой милый друг, — прошептал барон и поднес белую нежную руку Леоны к своим губам.
Она не мешала ему целовать руку, но губы ее дрогнули в ироничной усмешке.
— Кто ваша новая жертва? — спросила графиня, жестом приглашая барона садиться.
— Удивляюсь вашему спокойствию и беспечности, графиня. Мне казалось, что вчера вечером вы слышали донесение моего лакея…
— О господине д'Эпервье?
— Разумеется.
— И что же вас в таком случае удивляет?
— Ваши спокойствие и нелюбопытство.
— Должна признаться вам, барон, что этот д'Эпервье и все его дела меня нимало не заботят.
— Разделяю ваше мнение, но на этот раз его дела —в то же время и наши…
— Вы имеете в виду Фукса?
— Вы сами назвали имя, любезная графиня.
— Я и не предполагала, что дела господина д'Эпервье — также и мои…
Шлеве изменился в лице и язвительно усмехнулся.
— Несмотря на то, что моя незначительная персона замешана в этом деле.
— Ах да, припоминаю… Вы, кажется, спасли этого человека?
— Да, вы правы, графиня. И только представьте себе, как бы вы были скомпрометированы, если бы вчера вечером полиция окружила Ангулемский дворец, устроила обыск и нашла бы ла-рокетского беглеца.
— Отчего же, барон? Разве не мог этот беглец так же легко пробраться в Тюильри, чтобы и там чувствовать себя в безопасности?.. И затем быть пойманным полицией в императорском дворце?
Шлеве злобно оскалился.
— Гм… Ваше сиятельство забывает, что этот Фукс знает о нас побольше, чем об императоре, и ему было бы что рассказать…
— Хорошо, вернемся к делу… В чем заключается ваша победа?
— Ее результаты будут зависеть от вас, мой милый друг.
— Как ловко вы вывернулись! — рассмеялась графиня. — Что я должна сделать?
— Через час здесь будет господин д'Эпервье, чтобы узнать от вас, где находится Фукс, и посоветоваться с нами, каким способом захватить его.
— Но мне нечего сказать ему, барон.
— Я должен был так поступить, милая графиня, чтобы помешать опасным замыслам д'Эпервье, которые могли бы иметь для нас пагубные последствия… Да, графиня, самые пагубные, потому что Фукс, попадись он снова, не станет нас щадить и выгораживать.
— Вы полагаете, д'Эпервье позволит уговорить себя не открывать властям нашу тайну?
— Отнюдь, мой любезный друг, он готов предать эту тайну огласке, если… если ему будет суждено дожить до этого…
— Хорошо ли я вас поняла, барон?
— д'Эпервье нас погубит, если узнает, что мы заодно с Фуксом. Лучше всего, если он не доживет до завтрашнего дня…
— И вы решились…
— Да. Ничего другого не остается. Либо мы его, либо он нас.
— Вы чудовище, барон! С каким дьявольским спокойствием замышляете вы свои адские планы… — Графиня обворожительно улыбнулась. — Что делать? Придется мне и в этот раз стать вашей верной союзницей… Вы полагаете, что сегодня или завтра господин д'Эпервье должен прекратить свое земное существование? Что ж, быть по сему!.. В таком случае позвольте мне заранее сделать все необходимые распоряжения. — Леона поднялась и, дружески кивнув барону, приятно пораженному ее сговорчивостью, грациозно удалилась.
Барон Шлеве удовлетворенно поглядел ей вслед и направился в вестибюль, чтобы встретить своего гостя.
Часы пробили десять, и вскоре к подъезду подкатил наемный фиакр, высадивший господина д'Эпервье.
Барон с любезной улыбкой поспешил навстречу и пожал ему руку, как лучшему другу. Затем они отправились в одну из уединенных ниш, куда почти тотчас же вошла и Леона.
Яркая красота этой женщины производила на обер-инспектора неотразимое впечатление. Стоило ему увидеть ее, и вся решимость господина д'Эпервье отошла на задний план.
Обольстительно улыбаясь, Леона изящным движением руки указала ему место рядом с собой и завела оживленный разговор о последних новостях. Однако барон Шлеве искусно вклинился в разговор и предложил сначала потолковать о деле, интересующем их всех.
— Охотно! — согласилась Леона. — Но прежде я позволю себе небольшую паузу. — Она нажала золотой пружинный звонок, стоявший перед ней на столе. Появилась служанка. — Прикажите, милая Миранда, чтобы нам подали шампанского.
Служанка направилась было к выходу, чтобы исполнить приказ, но Шлеве жестом остановил ее.
— Извините, графиня, — сказал он с преувеличенной заботливостью. — Господин д'Эпервье слегка нездоров. Врач запретил ему пить вино.
Леона в это время сделала глоток лимонада из стоящего перед ней бокала.
— Вы очень любезны, дорогой барон… — смущенно проговорил господин д'Эпервье. — Мне и в самом деле предпочтительнее было бы выпить немного лимонада.
— Я опасаюсь, что вы только из вежливости хотите разделить со мной мой напиток, — с улыбкой заметила Леона и повелительным жестом своей будто из мрамора изваянной руки приказала служанке наполнить лимонадом один из хрустальных бокалов и на серебряном подносе подать его господину д'Эпервье.
— Как вкусно! — воскликнул обер-инспектор, поспешно осушая свой бокал под чарующим взглядом красавицы-графини.
Миранда хотела наполнить другой бокал для барона, но тот поспешно отказался, всем своим видом показывая, что желает поскорей избавиться от присутствия служанки.
— Давайте возвратимся к делу, — сказал он, понизив голос, когда за Мирандой закрылась дверь. — Смею ли я предложить вам свой план?
Леона молча кивнула. д'Эпервье поступил так же, не спуская глаз с окончательно очаровавшей его графини.
— Я думаю, что будет лучше всего, если мы отправим этого человека… то есть заставим его отплыть на корабле, уходящем в Ост-Индию… Найти средство и способ будет несложно.
— Извините, многоуважаемый барон, — возразил д'Эпервье, — но в таком случае что помешает Фуксу возвратиться на первом же встречном корабле?
— Он уже немолод… Кроме того, можно принять соответствующие меры.
— Но прежде всего нам необходимо знать его местонахождение, — заметил д'Эпервье,
— Этим сведением мы обязаны нашей любезной графине, как я и предупреждал вас, — сказал барон. — Фукс и его товарищ находятся в гостинице «Под тремя лилиями», что в конце Венсена, налево от дороги.
— Разве полиция не проводила там обысков?
— Без сомнения, проводила, — усмехнулся Шлеве. — Но полиция далеко не всегда находит то, что ищет. Преступники укрываются там в потайной комнате.
д'Эпервье бросил вопросительный взгляд на графиню.
— Все действительно так, как рассказывает барон, — огорченно подтвердила Леона. — Я должна признаться, что предпочла бы устранить этого человека, нежели передавать его в руки правосудия.
— Ваше желание — для меня закон, — отвечал д'Эпервье.
— Тогда слушайте! — продолжил барон. — Я уже навел справки. Корабль «Рекэн» через три-четыре дня отплывает из Гавра в Калькутту. В устье Ганга свирепствует холера. Жертвами ее становятся в основном пожилые люди из числа приезжих — как раз для нашего подопечного.
— Это было бы прекрасно! — откликнулся д'Эпервье.
— Следующей же ночью мы должны без лишнего шума захватить этих негодяев и тотчас же отправить их в Гавр.
— Вы говорите, гостиница находится в тихом, уединенном месте?
— Именно так! И нам предстоит не очень много хлопот, если мы найдем шестерых молодцов для этой цели. Крытый экипаж я приготовлю.
— Превосходно, дорогой барон! Время и другие подробности мы сможем уточнить завтра в течение дня.
— Буду очень рад, если вы удостоите меня своим посещением. Но почему вы так торопитесь?
— Этот невыносимый прилив крови… — сказал д'Эпервье, поглаживая затылок, и встал.
— Позвольте предложить вам еще глоток лимонада, — с улыбкой сказала графиня. — Он превосходно охлаждает кровь.
— О, да! — подхватил д'Эпервье. — Ваш лимонад придает мне силы. — И он осушил еще один бокал. Затем низко поклонился графине, которая тоже встала, предоставляя барону возможность проводить гостя.
— До свидания, любезный господин д'Эпервье, — шепнул барон, прощаясь с обер-инспектором на террасе.
— Завтра около полудня я буду у вас, — так же тихо произнес д'Эпервье и шагнул в темноту.
«Черта с два ты будешь у меня…» — подумал Шлеве, глядя ему вслед.
Под утро господин д'Эпервье почувствовал недомогание и послал за врачом. Когда врач пришел, он застал своего пациента лежащим с широко раскрытыми глазами на полу возле кресла. Его тотчас уложили в постель, но доктор объявил, что господин д'Эпервье в медицинской помощи уже не нуждается, и сделал заключение, что смерть наступила в результате апоплексического удара*, причиной которого явилось злоупотребление горячительными напитками, против чего он, врач, решительно возражал…
Доктор ошибался — как это часто и случается…


* Инсульта — кровоизлияния в мозг. (Прим. переводчика.)


Начальника тюрьмы Ла-Рокет господина д'Эпервье похоронили с должными почестями. В погребальной процессии принимал участие и барон Шлеве в очень изящном экипаже.

XXV. САНДОК И МОРО

Прошло несколько недель после описанного происшествия.
Погожим летним вечером на улице Риволи появилась странная фигура. Лицо ее почти полностью было скрыто широкополой соломенной шляпой. Легкий темный плащ укутывал туловище и спускался ниже колен. Ноги, похоже, были обуты в черные сапоги. Но присмотревшись повнимательнее к этой крадущейся, как кошка, фигуре, можно было заметить, что никаких сапог нет. Ноги были просто босые и, так же как и лицо, от природы черные или очень смуглые.
Это был Моро.
Бесшумной тенью скользил он мимо домов, пока не приблизился к особняку графа Монте-Веро. Достигнув ажурной калитки в решетчатой ограде и найдя ее запертой, он в нерешительности замер на месте.
Сумерки сгустились. В домах зажглись огни. Наступила та вечерняя пора, когда солнце давно зашло, а луна на усеянном звездами небосводе еще не появилась.
Колебания Моро длились недолго. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что его никто не видит, он с удивительной ловкостью перемахнул через ограду в парк, окружавший особняк. Здесь он с минуту прислушивался — до него донеслись чьи-то шаги.
Имел ли Моро какой-нибудь злой умысел, что так старался быть незамеченным? Подобно змее, скользнул он в тень деревьев и оттуда следил, кто же появится на дорожке парка.
Вскоре он убедился, что в парке прогуливается граф со своими друзьями, приехавшими из столицы Германии.
Маргарита с Жозефиной следовали за ними, а Мартин замыкал шествие.
«О, бедная дочь массы! —подумал негр, вспомнив убитого мальчика. — Она по-прежнему носит черное платье и очень печальна… Бедная красивая дочь».
Следом за Мартином по дорожке шел еще кто-то, как верный слуга за господином. Глаза Моро блеснули — он узнал в этом человеке Сандока.
Быстро и бесшумно пробрался он через кустарник на дорожку и, не замеченный никем из тех, кто шел впереди Сандока, дотронулся до его плеча. Тот мгновенно обернулся. Лицо его расплылось в улыбке.
— А, добрый брат Моро!
Моро приложил палец к губам.
— Тсс… Тихо! Никто не должен знать, что Моро здесь… — шепнул он.
— Спрячься в кустах. Когда масса уйдет в дом, Сандок придет к тебе, добрый брат Моро.
Негр кивнул в знак того, что понял, и скрылся в тени деревьев, а Сандок как ни в чем не бывало последовал за Мартином и господами к увитому плющом балкону, где их ожидал освещенный великолепными лампами, богато сервированный стол.
Пока все рассаживались и лакеи подавали блюда, Сандок, улучив минуту, шепнул несколько слов Мартину, оставшемуся внизу.
— Будь осторожен, Сандок, — тихо сказал Мартин в ответ. — Я догадываюсь, зачем пришел сюда этот негр… Ты знаешь, что барон и графиня еще больше возненавидели тебя после того, как ты выкрал письма. Не делай вид, будто ты хитрее и ловчее их всех. Иногда можно перехитрить самого ловкого и опытного человека.
 — Не беспокойся, Мартин. Мы еще посмотрим, кто кого. Сандок дал клятву задушить этого подлого барона — самому или с помощью ангела — и бросить в Сену.
— Ну, ступай, — ответил Мартин с улыбкой, видя, что негра мучит нетерпение. — Ступай, а я останусь здесь.
Самонадеянно усмехаясь, Сандок кивнул Мартину и исчез в темной аллее. Там его поджидал Моро.
— Что нового, брат? — спросил Сандок, возбужденно сверкнув глазами.
— Барон во дворце графини… Ночь благоприятствует… Дворецкий Сен-Клу отсутствует.
— Ты считаешь, мы должны захватить барона?
— Да, в эту ночь, брат Сандок. Самое удачное время… Барон приехал в экипаже во дворец графини. Оттуда он будет возвращаться с одним только кучером. Сандок и Моро догонят карету, прыгнут в нее, свяжут барону руки, заткнут рот и увезут.
— И убьют кучера?
— Нехорошо, если Моро убьет слугу императора, — шепотом ответил Моро. — Кучер должен остаться жив, а барона мы тайком увезем во дворец Сен-Клу.
— О, брат Моро придумал хороший план… Сандок очень рад, что проклятый барон будет наконец убит… Оч-чень рад… Сандок снимет это платье с галунами и оденется так же, как брат Моро.
— Только скорей, — шепнул Моро.
Сандок поспешил в людскую. Вскоре он возвратился. Вместо синей ливреи с серебряными галунами и шитьем на нем был легкий плащ. На голове — старая коричневая шляпа. Ноги ниже колен обнажены, так же как и у Моро.
— Хорошо подкрадываться, хорошо бегать, — сказал он, указывая на босые ноги.
— О, очень хорошо, брат Сандок, — подтвердил Моро. Он находился в прекрасном расположении духа — его радовала предстоящая охота.
Оба негра с легкостью перелезли через забор обратно на улицу Риволи и побежали по направлению к Булонскому лесу.
Было около одиннадцати часов, когда они оказались у Ангулемского дворца. Окна его были ярко освещены. У ворот стояло множество экипажей.
Моро увлек Сандока под деревья у забора, чтобы кучера и лакеи, разговаривающие между собой, не могли их заметить.
Через главный вход им удалось беспрепятственно пробраться в переднюю часть парка.
— У дворца два выхода, — сказал он своему спутнику, когда они осторожно крались под деревьями. Сандок знал не только план парка, но и был знаком с внутренним расположением дворца. — Моро останется здесь, у передних ворот. Сандок будет караулить у задних.
Моро кивнул в знак того, что понял, и отправился к купе деревьев, росших напротив парадного входа. Отсюда очень удобно было наблюдать за каждым подъезжающим и отъезжающим экипажем.
Сандоку следить было несколько сложней.
У террасы сияли большие канделябры. Дорожки освещались фонарями. В глубине парка горели разноцветные шары и лампионы. Многие деревья сверху донизу были увешаны фонариками, как рождественские елки. К тому же тут повсюду гуляли парочки. Порхающие танцовщицы в своем бесконечном веселье забегали в самую гущу кустов, гоняясь друг за другом. Поэтому не так-то легко оказалось найти подходящее убежище, откуда можно было бы наблюдать исход этого веселья, не опасаясь быть замеченным самому.
Сандоку оставалось рассчитывать только на везение, так как он не был здесь в безопасности, в чем скоро и убедился.
Влюбленные парочки для своих непродолжительных приступов страсти охотнее всего выбирали самые темные, самые укромные уголки парка.
Пришлось Сандоку довольствоваться отдаленным местом наблюдения, потому что пытаться отыскать подходящее укрытие вблизи ярко освещенной террасы было безумием. Нет никакого сомнения, что если бы его обнаружили, то как незваного и по своей наружности нежеланного гостя тотчас задержали бы и очень скоро опознали бы в нем опасного своей отвагой и ловкостью графского лазутчика.
Этого ни в коем случае нельзя было допустить.
Сандок устроился в некотором отдалении от второго входа и так хорошо укрылся, что найти его можно было — лишь приблизившись вплотную. А между тем ему видны были приближающиеся экипажи. Среди них он без труда мог отличить карету барона, которую хорошо знал.
Гости, судя по всему, начинали разъезжаться. Экипажи, шурша колесами по мелкому гравию, подъезжали к террасе и увозили знатных господ обратно в их великолепные особняки и дворцы.
Сандок провожал глазами каждый. Кроме того, он ожидал сигнала Моро, который тот должен был подать, если барон, подобно многим гостям, выйдет из парадного подъезда.
Очаровательные балерины все еще разгуливали в разных местах парка по дорожкам среди зелени и, тихо смеясь, весело рассказывали друг другу о своих победах над герцогом Монфиром, о любезном маркизе де Шальбере, о расточительном персидском принце Улюе и о сотне других гостей.
Вдруг на террасе показалась высокая статная женщина с горделивой осанкой. Рядом с ней шел прихрамывающий господин.
Сандок подскочил на месте. Глаза его мрачно сверкнули — он узнал графиню и барона. Барон как будто поджидал кого-то.
Но вот на главной аллее показалась карета и быстро подкатила к террасе.
Этого для Сандока было достаточно. Барон собирался уезжать, и надо было предупредить Моро, чтобы вместе с ним поджидать карету барона на дороге поблизости от дворца. Быстро и ловко побежал он по опустевшим уже дорожкам и на повороте аллеи столкнулся с Моро, который тоже заметил карету барона и в свою очередь торопился предупредить об этом соплеменника. Однако радость и нетерпение сделали Моро неосторожным, и кучер вполне мог его заметить.
Оба негра заторопились к воротам. Оставаться в парке дальше не имело смысла, так как необходимо было опередить карету барона и дождаться ее в подходящем месте.
Миновав ворота, они отбежали на некоторое расстояние и затаились в придорожных кустах.
— Очень хорошо… — шептал Моро. — Все гости разъехались. Никто не помешает.
— Ты прав. Экипаж барона — последний.
— Моро побежит догонять карету, чтобы вскочить на запятки.
— Ого! Сандок тоже умеет бегать… Моро побежит с одной стороны, Сандок — с другой. Мы нападем с обеих сторон и, пока кучер хоть что-то заметит, успеем зажать рот барону и вытащить его из кареты.
Тучи, затянувшие небо, сгущали ночной мрак, и это благоприятствовало замыслу негров. Было душно. Глубокая тишина царила в парке, только издали доносился шум удаляющихся экипажей и всадников. Несколько капель дождя громко щелкнуло по листве.
Давно уже пробило полночь, когда на главной аллее показалась наконец карета барона. Моро и Сандок ждали, пригнувшись, как два тигра, которые готовятся напасть на свою жертву.
Карета приближалась к воротам. Моро и Сандок замерли. Как только она поравняется с ними, оба сбросят стеснявшие движения плащи и нападут с двух сторон одновременно.
Но что это? Карета повернула в противоположном направлении.
Что бы это значило? Неужели барон заподозрил опасность? А может, кучер заметил Моро и доложил об этом своему господину?
Эти вопросы, подобно молнии, мелькнули в головах обоих негров, и они, не тратя лишних слов, воодушевленные одной и той же мыслью, бросились по безлюдной ночной дороге, ведущей к отдаленным берегам Сены, вслед за экипажем барона. Оба негра с неимоверной быстротой бежали по дороге, каждый со своей стороны экипажа.
Кучер нахлестывал коней кнутом. Прежде он никогда этого не делал — неужели заметил преследование?
Тем временем расстояние между неграми и экипажем все более и более сокращалось. Через несколько секунд они догонят экипаж… Они уже могли дотронуться до него.
Внезапно Сандоку показалось, что из окошка с его стороны кто-то выглянул и тут же спрятался.
Но нет — он ошибся. Темнота и азарт погони породили этот призрак.
Дорога делала поворот. Сандок бежал по внутренней стороне круга и на несколько шагов опередил Моро. Тот припустил быстрей, и они достигли дверок экипажа почти одновременно. Напрягшись, Сандок уцепился за поручень и вскочил на рессору экипажа. Чутье подсказало ему, что Моро проделал то же самое. «Ну, пора», — подумал Сандок. Он подтянулся и хотел заглянуть внутрь экипажа, и тут чьи-то руки сдавили его шею и принялись душить.
Внезапное нападение настолько ошеломило его, что он, всегда решительный и находчивый в минуту опасности, на этот раз чуть не соскользнул с рессоры на дорогу, но сейчас это было бы для него счастьем. Тщетно пытался он разжать руки на своей шее. Готовясь предать барона в объятия ангела-душителя, он, похоже, сам становился жертвой душителя.
Одного взгляда ему было достаточно, чтобы убедиться — железные тиски, в которые угодила его шея, принадлежат Фуксу.
С другой стороны коляски Рыжий Эде проделывал то же самое с Моро.
Барон, заподозрив неладное, взял с собой в качестве телохранителей обоих преступников — чего негры не заметили — и сейчас преспокойно восседал между ними, поглядывая то в одну, то в другую сторону и ни во что не вмешиваясь.
Между тем Рыжий Эде, увидев, что негров двое, на какой-то миг растерялся и ослабил хватку. Этого оказалось достаточно, чтобы Моро освободился, в то время как Сандок все еще извивался в цепких руках Фукса.
Упустив Моро, Эде пришел на помощь товарищу, и как Сандок ни сопротивлялся, совместными усилиями они втащили его в экипаж и связали так крепко, что бедный негр, попавший в ловушку, не мог даже пошевелиться.
Сандок питал слабую надежду на то, что Моро, которому удалось освободиться и соскочить, повторит свое нападение — на этот раз более обдуманно и с лучшим результатом. Но потом ему пришло в голову, что собрат его безоружен, как и он сам, и эту надежду пришлось оставить. Связанный по рукам и ногам, всецело во власти трех негодяев, он почувствовал себя брошенным на произвол судьбы. Быстро мчавшийся экипаж уносил его все дальше и дальше от тех, кто мог бы его спасти.
Барон пересел на заднее сидение, предоставив переднее обоим преступникам и пленнику, втиснутому между ними.
— Вот мы, наконец, и поймали птичку! — торжествовал Фукс, пробуя крепость узлов на веревках. — Смотри, негр графа Монте-Веро, какие прочные веревки. Тебе их вовек не одолеть… Ну, так что же привело тебя к экипажу господина барона, друг Сандок? Или ты решил пополнить ряды уличных воров и грабителей?
Барон Шлеве, видя, что пленник крепко связан, тоже решил позабавиться.
— Граф, должно быть, не заплатил тебе жалованья? — участливо спросил он. — Представьте себе, любезный Фукс, этот мошенник пробрался в спальню графини и украл очень важные письма.
— Талант, которым обладают все черные, —сказал Фукс со смехом. — Пожалуй, он еще и нас чему-нибудь научит. Поэтому подождем сворачивать ему шею.
— Боже упаси иметь дело с черными! — заявил барон.
— Черные — не люди! — заметил Рыжий Эде и ударил беззащитного Сандока в лицо так сильно, что у того кровь брызнула из носа.
— Проклятый разбойник! — проговорил сквозь зубы связанный Сандок. — Придет и твой черед!..
— Не надо его убивать, — продолжал Шлеве. — Подержим лучше взаперти. Этот черный пес может сообщить нам немало интересного, если мы хорошенько попросим… или помучим его.
— Немного горячей смолы или сургуча на грудь хорошо развяжут ему язык, — со зверской улыбкой проговорил Фукс. — Перестань скалить зубы, черный дьявол, или я их выбью тебе!
— Сделай это… сделай! День мести все равно настанет, — прорычал Сандок, и глаза его налились кровью.
Несмотря на связанные руки и ноги, он готов был при малейшей возможности выброситься на дорогу, но Фукс и Эде караулили его с двух сторон, как собаки.
— Да-да, — посмеивался барон. — Я уверен, что горячая смола развяжет ему язык… С черномазыми иначе нельзя. Готов биться об заклад, что этот негр по приказу графа Монте-Веро готовил на меня покушение. Иначе зачем ему было гнаться за моим экипажем?
— Он сам обо всем расскажет, — пообещал Рыжий Эде. — Погоди, голубчик, ты потеряешь слух и зрение, коль попадешь к нам на лечение.
— К вам на лечение? — смеясь, переспросил Шлеве. — Вот так шутка — к вам на лечение!.. Воистину, не рой яму другому, сам в нее попадешь… Как будет смеяться графиня, когда я завтра расскажу ей эту превосходную шутку!
— Давненько я обратил внимание на этого черного шпиона, — сказал Фукс. — А теперь он и сам к нам пожаловал.
— Не он один таким образом попадал в ловушку, —сказал Рыжий Эде, посмеиваясь. Он высунул голову в окошко и поглядел по сторонам. — Да, но куда девался второй мошенник? Я успел хорошенько ударить его в висок. Но эти негры живучи как кошки.
— Я видел, как он свалился замертво, — вставил Шлеве. — Но если даже он и придет в себя, то впредь поостережется нападать на нас, видя, что произошло с его приятелем.
— Эти черные псы трусливы. В этом я смог убедиться на пути из Рио-де-Жанейро в Монте-Веро, — сказал Фукс. — Трусливы и продажны. Интересно попробовать, не изменит ли и он своему господину за сотню франков?
Сандок весь кипел, но молчал и от злости кусал себе язык.
— А что, попробуем! — воскликнул барон. — Произведем этот занимательный опыт. А пока что, господа, глаз не спускайте с этого черномазого.
— Можете не беспокоиться! — заверил Рыжий Эде. — Всех, кто имеет отношение к графу Монте-Веро, сославшему нас на каторгу, я ненавижу, как смерть и палача. Да-да, черный негодяй, тебя я ненавижу, потому что ты негр графа Монте-Веро.
Фукс злорадно засмеялся и пробормотал:
— Я тоже…
— Что ж, — сказал Шлеве, — господину Сандоку теперь не поздоровится. Но это справедливо. Он вполне заслужил такое отношение. Однако же есть смысл пока что пощадить его. Трудно предугадать, в чем он окажется полезен нам. Думаю, что не только мне, но и графине понадобятся от него некоторые сведения.
— Он будет жить до тех пор, пока мы в безопасности. Как только граф Монте-Веро начнет угрожать нам, мы будем вынуждены освободиться от этого негодяя, — решительно проговорил Фукс. —Запомни это, черная тварь, и усердно моли своих черномазых богов, чтобы они охраняли нас от всякой опасности — для твоей же пользы.
Карета достигла Сены и покатила по аллее, тянувшейся вдоль берега.
Рыжий Эде внимательно следил за дорогой, потом повернулся к Фуксу.
— Что будем делать с этим негром? Завяжем ему глаза или просто выколем, чтобы он не видел, куда мы его поведем?
— Можно бы и выколоть — да кучер увидит. Неудобно как-то…
— Нет, господа, —вмешался барон. — Мой кучер видит только то, что должен видеть, поэтому поступайте так, как найдете нужным.
— Завяжи ему глаза! — приказал Фукс своему товарищу и повернулся к Сандоку. — А ты учти, черная образина, иди туда, куда тебя поведут, и не вздумай сопротивляться. При первом подозрительном движении я перережу тебе глотку.
— Мне — идти? — с издевкой спросил Сандок. — Разве Фукс может ходить со связанными ногами?
— Ты прав, — усмехнулся Фукс. — Я развяжу тебе ноги. Но горе тебе, если ты сделаешь хоть один шаг в сторону.
Рыжий Эде притянул голову Сандока к себе, вынул из кармана платок и туго завязал глаза пленнику, а Фукс снял с его ног веревку и набросил на шею, чтобы вести бедного негра на поводке, как животное.
В конце аллеи кучер остановил коней. Барон Шлеве, которого очень забавляло, что шпион графа Монте-Веро попал в руки преступников, меньше всего заботившихся о вежливом с ним обращении, распрощался с обоими. Фукс и Эде раскланялись с ним и заставили Сандока выйти из коляски. Тому ничего не оставалось, как повиноваться, — на шее негра петлей была захлестнута веревка, другой ее конец Фукс держал в руке.
Кучер развернул коней и повез барона домой, а Фукс и Эде повели пленного берегом Сены до того места, где стоял баркас «Рекэн».
Рыжий Эде проворно влез на палубу и спустил узкий трап, по которому Фукс помог Сандоку подняться на борт, предварительно убедившись, что поблизости нет ни души.
Сандок сразу догадался, что он на судне, но где оно пришвартовано — он и понятия не имел.
Его провели по палубе и заставили спуститься в тесное и душное помещение. Тут ему удалось наконец развязать руки и снять повязку с глаз. Вокруг царил полный мрак.
Ощупывая стены этой каморки, Сандок определил, что находится в кормовой части судна, под рулем. Он скрипнул зубами. Мало того, что планы поимки барона окончательно расстроились, так он еще и сам угодил в руки его сообщников. Да и о побеге нечего было и думать, так как Фукс убрал лестницу и крепко запер дверь.

XXVI. ИМПЕРАТОР И КНЯЗЬ

Едва настало утро и первые лучи солнца осветили деревья в парке, как Эбергарду, работавшему в своем кабинете, доложили о прибытии покрытого пылью и запыхавшегося негра, непременно желавшего переговорить с ним. Граф был удивлен этим ранним и странным посещением, но все же приказал лакею впустить негра.
В комнату вошел Моро, приложив к груди руки, упал на колени и ждал графского слова.
— Встань! — приказал Эбергард, благосклонно кивнув. — Ты — негр императора. Я видел тебя в Сен-Клу.
— О, великий масса очень милостив. Он сразу узнал бедного Моро.
— Почему ты пришел так рано и чего ты хочешь от меня?
— О, простите, великий масса, за ранний час, но необходима большая поспешность.
— Хорошо, но что же все-таки произошло, что ты так запыхался, а платье твое изорвано и в пыли? Присядь. Сейчас тебе принесут чего-нибудь подкрепиться.
— О, масса, я ничего так не желаю, как глотка холодной воды.
— Моро нравится мне своей воздержанностью, — сказал Эбергард. — Таких, как ты, я редко встречал среди черных, кроме моего Сандока. — Подойдя к столу, где стоял хрустальный графин с чистой водой, он наполнил стакан и подал негру.
— О, великий масса, вы сами подносите стакан воды бедному Моро. Слишком много милости для бедного Моро. Впервые вода кажется мне такой вкусной. — И негр с жадностью опорожнил стакан.
— Рассказывай! — приказал граф.
— О, скверное известие, великий масса! — начал Моро, и глаза его при одном воспоминании о случившемся дико засверкали. — Сандок пойман!
— Как! — воскликнул Эбергард. — Мой Сандок?! Каким образом? Ты знал его?
— Брат Сандок был в замке вместе со своим великим массой… Тогда Моро и познакомился с Сандоком.
— Он что, оставил особняк?
— О, Моро виноват… Моро пришел вчера вечером и забрал Сандока с собой, чтобы наказать барона за его преступления.
— Впервые слышу об этом. Вы оба — странные слуги. Какое вам дело до барона?
— Сандок озлоблен на барона, он хотел отомстить за маленького любимца массы.
— Гм… Но все-таки Сандок должен был посоветоваться со мной, — сказал Эбергард с легким упреком.
— Добрый брат Сандок думал, что великий масса не станет наказывать скверного барона.
— Кто знает?.. Я думаю, что чаша злодейств этого презренного человека уже переполнилась.
— О, великий масса, вы слишком великодушны и благородны. Поэтому Сандок и Моро и решили наказать барона.
— Но разве вам не пришло в голову, что подобные действия противозаконны, и те, кто их совершил, в свою очередь понесут наказание?
— План был хорош. Сандок и Моро не были бы наказаны, если бы все удалось.
— Но в ловушку, однако, попали вы… Сандока, без сомнения, надежно упрятали?
— Еще как! — воскликнул негр.
— Тем не менее закон не знает снисхождения. Преследуя преступника, вы сами воспользовались преступными методами, а теперь ищете моего заступничества? Но это невозможно! Мы все равны перед законом. И теперь Сандок может пострадать.
— Но Сандок захвачен не полицией, а преступниками! — воскликнул Моро. — Его схватили сообщники барона!
Эбергард пристально взглянул на него.
— Расскажи по порядку, как это произошло, — сказал он.
— Сандок и Моро бежали за экипажем барона… догнали его…
— Где бежали, когда?.. Ты рассказываешь обо всем так, словно предполагаешь, что и я при этом присутствовал.
— В аллее Булонского леса минувшей ночью… Барон возвращался из дворца графини, но поехал не в Париж, а в противоположную сторону. Сандок и Моро все время бежали за экипажем, а потом с обеих сторон вскочили на него…
— Вы поступили как бандиты.
— И сейчас же были наказаны. Из кареты нас схватили за горло и стали душить…
— А вы думали, что барон один в экипаже?
— В том-то и дело! Но нас стали душить. Моро сильно сопротивлялся, сумел вырваться, упал в траву около дороги и спасся. А Сандок попал в плен. Этот человек с седоватой бородкой…
— Фукс…
— Он схватил Сандока и втащил в карету. Моро бежал за ними, но без оружия и в одиночку ничем не мог помочь брату Сандоку. Карета доехала до конца аллеи, и двое мужчин потянули связанного Сандока за веревку на шее, как дикое животное, по берегу Сены. Моро крался за ними и видел, как они поднялись на корабль, а бедного Сандока бросили под палубу.
— Ты сможешь узнать этих людей и корабль, если увидишь их снова?
— О, Моро запомнил корабль и людей. Один из них с седой бородкой, другой без бороды, невысокого роста.
— Это они… — пробормотал Эбергард. — Не подлежит сомнению, что именно Фукс и Эдуард схватили Сандока и теперь удерживают его.
— О, бедный Сандок, может быть, уже мертв…
— Все было бы иначе, если бы вы предоставили мне свести счеты с бароном, — сказал Эбергард, и тень досады скользнула по его лицу. — Вам не следовало браться за это.
— Барон мог ускользнуть… Он очень хитер…
— Конечно, без вас никто бы не узнал, что злодеи скрываются от правосудия на корабле. Но теперь, надеюсь, им не удастся скрыться.
— О, великий масса, только не заявляйте в полицию, прошу вас! Они придут с обыском, а гнездо окажется пустым и корабль отплывет. Лучше вы сами, великий масса, со своими верными слугами ночью нападите на них.
— Вы никак не можете забыть свое отечество, где на самоуправство власти смотрят сквозь пальцы… В одном ты прав, нужно соблюдать величайшую осторожность, чтобы не спугнуть их.
— В противном случае все будет кончено. Несчастный Сандок погибнет.
— Это было бы для меня большой утратой. Сандок — добрая душа, и если в своем стремлении к справедливости и нарушил закон, то сделал это из лучших побуждений. Двигала им любовь ко мне и сочувствие к тому горю, которое все мы недавно пережили. Поэтому я готов употребить все усилия, чтобы спасти его, а двух злодеев передать в руки правосудия.
— Лучше самим с ними расправиться, великий масса, потому что они опять сумеют избежать ареста и снова начнут мстить.
— Возвращайся, Моро, в Сен-Клу, чтобы избежать наказания. Я сам обо всем позабочусь. Если ты мне понадобишься, я позову тебя… А это — награда за твои старания. — Эбергард подал негру набитый золотом кошелек.
Моро упал на колени и протянул к Эбергарду руки.
— Моро не заслужил награды. Моро охотно готов перенести любое наказание, если великий масса оставит его при себе и разрешит участвовать в ночных поисках.
— Ты — странный человек, — сказал граф, благосклонно улыбаясь. — Деньги, которые я тебе предложил, отвергаешь. И лучшей наградой для себя считаешь участие в преследовании негодяев. Я правильно тебя понял?
— Это будет величайшей наградой для бедного Моро, если масса позволит ему остаться здесь и возьмет с собой на ночную охоту.
Эбергард поднял Моро. Императорский негр нравился ему своим чистосердечием.
— Хорошо, посмотрим. Можешь остаться. Надо все хорошенько обдумать. Но пока никому ни слова.
— О, Моро сделает все, что прикажет великий масса.
Эбергард нажал ногой серебряную пластинку на полу. Вдали послышался звон колокольчика, и в комнату тотчас вошел Мартин. Увидев негра из Сен-Клу, к тому же одного, без Сандока, он очень удивился, но виду не подал.
— Возьми этого негра на свое попечение, Мартин, — распорядился граф. — О его заслугах я сообщу тебе позже.
— О, добрый Мартин! — заулыбался Моро широкоплечему гиганту, однако тот счел такое проявление чувств в присутствии своего господина неуместным и ограничился легким поклоном.
— Как… вы знакомы? — спросил удивленный Эбергард.
Мартин смутился, припомнив ночь, проведенную в Сен-Клу, и по обыкновению стал поглаживать темно-русую бороду. А негр пояснил:
— О, Моро хорошо знаком с Мартином — через брата Сандока.
— Да, через Сандока, — подтвердил Мартин.
— В таком случае ты будешь еще охотней заботиться о своем знакомом… Никуда не отлучайтесь. Вы оба понадобитесь мне еще до вечера. Прежде чем поведешь к себе Моро, прикажи шталмейстеру приготовить к двенадцати часам экипаж с шестью вороными.
Мартин вытаращил глаза.
Граф хоть и имел большую конюшню, способную соперничать даже с императорской, но ездил обычно парой. Зачем ему понадобился парадный экипаж, запряженный шестью арабскими скакунами?
Граф понял удивление Мартина.
— Чтобы не испытывать твоего любопытства, — сказал он с улыбкой старому слуге, — открою тебе, что собираюсь ехать к императору… Кстати, мне понадобятся еще два лакея.
— Все будет исполнено в точности, господин Эбергард! — ответил Мартин, сияя улыбкой. — Все будет сверкать и блестеть! А шестерка вороных, черт возьми, — это просто роскошно!
— Ты, я вижу, очень рад, что я еду к императору. И поступаешь в этом случае, как стареющая кокетка, стараясь нарядить меня получше, добрый мой старина.
— Это не первый и не последний император, к которому вы едете, господин Эбергард, — многозначительно возразил Мартин. Он сделал знак негру следовать за собой и вышел из кабинета графа.
«Вот — верный слуга! Можно даже сказать — друг, —удовлетворенно подумал Эбергард. — И в горе и в радости он не покидал меня. А в жизни это редко бывает. Я от души люблю его, старого доброго Мартина… с его «черт возьми», которое так часто и непроизвольно срывается у него с языка… Как он гордится тем, что я еду к императору. Уверен, что он приготовит все необходимое для этой поездки с особой тщательностью… Его теперь, я знаю, одолевают сомнения относительно судьбы Сандока и моих планов. Потерпи немного, верная душа, ты скоро обо всем узнаешь. И поможешь мне раз и навсегда покончить с преступлениями этих негодяев… Я буду строгим и неумолимым судьей. О, вы почувствуете тяжесть моей руки! Я надеялся обезвредить вас, послав на галеры, но вы отобрали жизнь у двух человек ради своего освобождения. Однако и этого вам показалось мало, кровопийцы! Вы отняли у меня юного Иоганна… Чаша моего терпения переполнилась, и горе вам, когда вы попадетесь в мои руки! Что не удалось полиции, несмотря на ее труды, удастся мне. А вы меня знаете! Еще недавно я предостерегал тебя, Фукс… я доказал тебе, что ты для меня не более чем детский мячик… Я дважды подарил тебе жизнь. Но теперь твой час пробил. И твой сообщник будет казнен. Это последнее, чем я здесь займусь… Негодяй, связавшийся с Леоной, чтобы уничтожить меня, жалкий человечишко, лишенный чувства собственного достоинства, прибегающий для достижения своих целей к помощи каторжников, должен понести достойную кару за свои злодеяния… Ему и графине не избежать своей судьбы, даже если моя рука и промахнулась бы. Их конец предрешен. И да поможет мне Бог отловить их, обезвредить и этим помочь человечеству… В этом городе, давшем временный приют мне и моей дочери, я всецело занят ведением моего коммерческого дела, направленного в том числе и на благо человечества. Если же результаты моих усилий слишком незначительны, то это объясняется не их тщетностью, а громадностью задачи, которую я поставил перед собой… О, если бы каждый в своем кругу стремился к тому же, то давно уже повсюду воцарились бы счастье и благоденствие, как в Монте-Веро, моем втором отечестве, куда я скоро должен возвратиться… Бог подверг меня тяжелым испытаниям, но вместе с тем явил мне свою безграничную любовь…»


Эбергард готовился к поездке во дворец Тюильри. Он не надел ни мундира, ни блестящих регалий. Однако и в гражданском костюме он выглядел очень богатым частным лицом. Лишь усыпанные бриллиантами награды, пожалованные некоторыми благосклонными к нему государями, украшали его широкую грудь. Но благородная осанка, спокойное и красивое лицо украшали его больше всего.
Он отправлялся в парадном экипаже только для того, чтобы оказать императору должное уважение. Он сел в карету, у которой почтительно застыли два лакея. Когда карета тронулась, они вскочили на запятки. Выехав за ворота, кучер дал волю застоявшимся коням…
Дворец Тюильри, эта традиционная резиденция французских королей, претерпел по воле различных государей немало преобразований и перемен, — впрочем, как и сам Париж.
Так, июльский король соорудил крепкие форты, а Луи-Наполеон III расширил улицы, чтобы работой занять и успокоить народ. Он уничтожил старые бульвары и создал новые, поражающие своим великолепием. Был он и творцом того громадного здания, постройку которого замышлял еще Генрих IV, и, несмотря на колоссальные издержки, вызванные перепланировкой улиц и сносом домов, соединил оба дворца — Лувр и Тюильри — и создал бесподобное сооружение, один вид которого поражает своим великолепием.
Взору предстает целый ряд колонн, аркад, павильонов и исполинских статуй, образующих прекраснейший ансамбль, который простирается по обе стороны от триумфальных ворот. Особого удивления достойны аркады, окаймляющие дворцовые постройки и заполняющие промежутки между павильонами. Из всех архитектурных украшений больше всего заметна разукрашенная буква N, изображенная на всех мраморных арках и в центре лаврового венка, изваянного над парадным входом.
Карета графа Монте-Веро подкатила к подъезду, по обеим сторонам которого на высоких пьедесталах стояли мраморные львы. Императорские гренадеры отдали графу честь. Спустя несколько минут Эбергард поднимался по мраморным ступеням лестницы в зал для адъютантов и камергеров.
Император работал на первом этаже, в тех покоях, которые некогда занимала королева Мария-Антуанетта.
Луи-Наполеон III, этот невзрачный человек с лицом желтоватого оттенка, с орлиным носом, черными усами и маленькой острой эспаньолкой, знал свое время и свой непостоянный народ — он знал, как управлять им и как легко подкупить его подарками. Император понимал, что народ прежде всего нужно занять, чтобы в голову ему не приходили дурные мысли, и потому заботился о развлечениях, многочисленных войнах и работе. Это был опытный и умный человек. Он улыбался при обстоятельствах, обескураживавших его предшественников. Не слушая ничьих советов, никому не доверяя, держал он в своих руках бразды правления то слабее, то крепче — смотря по необходимости*.


* История представляет его немного иначе. Племянник Наполеона I, он при второй республике был избран президентом, в 1851 г. совершил переворот и в 1852 г. провозгласил себя императором. Проводил агрессивную бонапартистскую политику — слава Наполеона I всю жизнь не давала ему покоя. При нем Франция участвовала в огромном количестве войн и конфликтов, в том числе и в Крымской кампании. Считался безвольным и бездарным политиком. Во Франции очень популярны были ядовитые карикатуры на него. Бесславное правление Луи-Наполеона III окончилось в 1870 г. во время франко-прусской войны. Под Седаном, проявив себя еще и бездарным полководцем, он вместе со всей стотысячной армией позорно сдался противнику. И вскоре был низложен сентябрьской революцией 1870 г. (Прим. переводчика.)


Луи-Наполеон III любил работать в полном уединении.
Адъютант доложил ему, что граф Монте-Веро просит аудиенции. С Эбергардом император не виделся со времени охоты в Сен-Клу. Луи-Наполеон III милостиво кивнул, и в следующую минуту Эбергард появился в дверях.
Император, трудно привязывался к людям и не доверял никому. И тем не менее он чувствовал особую привязанность к графу Монте-Веро. На поклон графа он ответил со свойственной ему любезностью. Его желтое обычно малоподвижное лицо осветилось улыбкой, все реже и реже появляющейся в последнее время.
— Приветствую вас, граф, — сказал он. — Имейте в виду, что я считаю своей обязанностью вознаградить вас за потерю, понесенную по моей милости. Вы, вероятно, пришли сообщить мне, что виновники пойманы?
— Сир, я пришел испросить милости вашего величества, — твердо и спокойно отвечал Эбергард. — Должен заметить, что виновники этого злодейского убийства никогда не будут найдены агентами господина префекта полиции.
— Но это же позор!
— Кроме того, сир, виновники, даже если и будут пойманы, всегда найдут способ избежать наказания.
— Вы напомнили мне о ла-рокетском происшествии, граф, — сказал Луи-Наполеон с видимым неудовольствием. — Я позабочусь о том, чтобы повторение подобных случайностей было невозможно.
— Простите за откровенность, сир, но это невыполнимо.
— Почему же, граф? Обер-инспектор тюрьмы Ла-Рокет, при котором случилось это происшествие, уже умер. Его заменил другой чиновник.
— И этот умрет, сир.
— Как так?.. Я не понимаю вас… Вы полагаете, что ла-рокетский инспектор умер насильственной смертью?
— Господин д'Эпервье был отравлен.
— Не может быть! — проговорил Луи-Наполеон и, схватив со стола колокольчик, громко позвонил. Появился адъютант. — Немедленно пошлите одного из камергеров к префекту полиции и прикажите эксгумировать тело покойного господина д'Эпервье, произвести вскрытие и исследовать, имеются ли признаки отравления… Я сам должен расследовать это дело, — сказал он Эбергарду, когда адъютант вышел.
— Уверен, сир, что мои слова подтвердятся.
— Тогда мне придется сознаться, что вы, граф, знаете больше меня и лучше императорской полиции осведомлены в некоторых тонкостях дела. Но пока оставим это… Скажите, граф, вы, как и все достойные зависти люди, имеете врагов?
— Наверное… Но до тех пор, пока ненависть этих врагов направлена против меня лично, я не обращаю на них никакого внимания. Они появляются для меня только тогда, когда, с целью задеть меня, вредят людям, которых я люблю.
— Прекрасно и благородно, граф. Но мне кажется, ваше правило не всегда можно исполнить.
— Рано или поздно, сир, мои враги бывают наказаны — не мною, так Провидением. Когда же в роли судьи приходится выступать мне, приговор мой строг, но всегда справедлив. Так бывало в те времена, когда мои владения не находились в таком цветущем виде, как сейчас, и строгость эта шла только на пользу делу. Теперь положение выправилось, и мне очень редко приходится прибегать к наказанию.
— Завидная доля, — не сдержался Луи-Наполеон, одобрительно глядя на графа, и то ли с тайной целью оскорбить и унизить его, то ли из чисто человеческого любопытства поинтересовался: — Я слышал, граф, что вы связаны таинственными узами с дамой, имя которой теперь у всех на устах. Это графиня Понинская, чьи приемы в Ангулемском дворце славятся баснословной роскошью. Правда ли это?
— Да, сир, — твердо и спокойно ответил Эбергард. — Эта дама была моей женой.
— Я удивлен, граф… Я и понятия не имел об этом… Графиня несколько дней назад испросила у меня аудиенцию и раскрыла мне некоторые странные обстоятельства своих семейных отношений. При этом она не скрывала глубокой ненависти к вам, из чего я и заключил, что между вами была какая-то связь. Берегитесь этой ненависти, граф. Графиня очень влиятельный человек. Число ее сторонников даже больше, чем я предполагал.
— Судьба моя сложилась так, что за долгие годы пребывания в Европе пути наши странным образом постоянно пересекались. Это тяжелая участь, сир, но я терпеливо переношу ее… Планы и стремления, которые привели меня во Францию, осуществлены. Осталось только наказать тех, кто достоин наказания. Свершив во благо человечества и эту миссию, я надеюсь в скором времени возвратиться в мои далекие, но прекрасные владения.
— Вы говорите, планы, которые привели вас сюда, удалось осуществить?
— С Божьей помощью удалось, сир. Но кому из нас не остается чего-нибудь желать или о чем-нибудь сожалеть? Жизнь научила меня отказываться от многого, довольствоваться малым и за все благодарить Бога. С этими убеждениями я и возвращусь в отдаленную часть света, где нашел себе новую родину. И стану доживать свои грустные дни на той благословенной земле.
— И вас это удовлетворяет? — спросил Луи-Наполеон.
— Забота о счастье ближних, насколько хватит сил и средств, — вот задача и цель моей жизни.
Луи-Наполеон задумчиво помолчал.
— Очень странно… — проговорил он наконец. — Эта неслыханная борьба… Она удивляет меня и возбуждает любопытство. Графиня Понинская всеми силами старается ввергнуть окружающих в бедствия и нищету. Вы же, граф, жертвуете всем, чтобы каждый был доволен и счастлив… Я желаю вам успехов во всех ваших начинаниях и обещаю, что вы получите неограниченную власть преследовать и наказывать виновных, если подтвердится то, что вы мне только что сообщили… До свидания, граф.
Эбергард поклонился императору, пожал протянутую ему руку и быстро направился к двери. У портьеры он еще раз обернулся и поклонился Луи-Наполеону, задумчиво глядевшему ему вслед.
Человек этот внушал уважение даже императору, в котором на минуту родилось желание следовать его примеру. Но едва граф Монте-Веро скрылся, Луи-Наполеон с иронической усмешкой подумал: «Если хочешь царствовать, мечты надо оставить в стороне».
На следующий день Эбергард получил документ, собственноручно подписанный императором, который давал ему право поймать виновных и наказать их по всей строгости. Документ был составлен и подписан после того, как при медицинском освидетельствовании трупа господина д'Эпервье были найдены, в соответствии с предсказанием графа, следы яда.

XXVII. МОЛИТВА БЕГЛЕЦА

Истратив все силы, чтобы освободиться из импровизированной тюрьмы, и поняв тщетность этих попыток, Сандок терпеливо ожидал решения своей участи. Он утешал себя надеждой, что Моро, которому наверняка удалось спастись, сообщил о его заточении графу, и теперь надо ждать от него помощи.
Трюмное помещение, в котором находился Сандок, было лишено отверстий, и тут царствовала такая темнота, что негр не мог различить, когда наступает день или ночь. По его расчетам выходило, что он здесь уже вторые сутки.
Рыжий Эде дважды подавал ему хлеб и воду через люк в потолке и тут же крепко запирал его за собой.
Сандок в сотый раз обыскивал свои карманы, но, кроме садового ножа, у него не было при себе никакого инструмента, которым можно было бы взломать темницу, да он и не знал, с которой стороны своей треугольной тюрьмы пробиваться на свободу, так как одна стенка, должно быть, вела внутрь корабля, а две другие, похоже, омывались Сеной.
Кроме того, он не мог бежать, не отомстив сначала Фуксу и Рыжему Эде. Он был исполнен такой ярости, что готов был пожертвовать своей жизнью, лишь бы ему удалось погубить обоих извергов.
Он раздумывал, каким образом ему может пригодиться для этого садовый нож, как вдруг на палубе над его головой послышались торопливые шаги. Сандок внимательно прислушался, но слов было не разобрать, хотя он узнал голос Фукса и другой, принадлежащий человеку, только что поднявшемуся на корабль, — это был голос ненавистного барона.
Негр беспокойно заерзал на месте. И вдруг глаза его мрачно сверкнули: он решил привести в исполнение отчаянный план — просверлить в полу дыру и таким образом потопить корабль. Он охотно жертвовал собой, чтобы погубить трех извергов, находившихся на корабле.
Быстро вынув из кармана садовый нож, Сандок раскрыл его и приступил к работе, как вдруг он понял, что негодяи, которых он собирался утопить, с легкостью спасутся, прыгнув с палубы в воду, так как берег в двух шагах, а он погибнет глупой и мучительной смертью.
«Нет, это не годится, — сказал он себе. — Надо придумать лучший план. Надо услышать, о чем они говорят».
Негр вскочил с ножом в руке. До потолка дотянуться было невозможно, поэтому он решил просверлить дыру в боковой стене. Сандок был искусен и ловок в подобной работе, и он надеялся легко привести задуманный план в исполнение.
Через минуту он уже начал сверлить.
Лицо его осветилось дикой радостью, когда он увидел первый луч света. С удвоенной силой принялся он расширять отверстие и скоро мог уже видеть небо и воду. К счастью, отверстие пришлось на ту сторону корабля, с которой был виден берег. Отверстие было уже величиной с талер, и надо было соблюдать крайнюю осторожность, чтобы никто не заметил его.
— Очень хорошо… Очень хорошо… —прошептал Сандок с радостью.
В тени деревьев он увидел экипаж барона, который в это время находился на корабле. Тот разговаривал с Фуксом и Эде на палубе — именно с той стороны, где подслушивал Сандок.
Негр приложил ухо к отверстию, и стал различать слова.
— Будьте спокойны, дорогой барон, — услышал он голос Фукса. — Мы готовы к подобным визитам. Если господин Монте-Веро удостоит нас своим посещением, то он будет принят нами, как подобает.
— Дела наши хуже, чем вы думаете, — сказал Шлеве, понизив голос. —От графини Понинской я узнал, что граф получил от императора право наказать всех нас по своему усмотрению — после того, как в трупе обер-инспектора тюрьмы Ла-Рокет были обнаружены признаки отравления.
— Я его не травил, но это все равно, — заметил Фукс. — То, что не удалось императору, не удастся и графу.
Голоса умолкли.
Сандок глянул в отверстие и чуть не вскрикнул от радости, увидев вдали пыль от приближавшегося экипажа. Внутренний голос шепнул ему, что это спешит на выручку его повелитель.
— Вы, кажется, очень самоуверенны, — продолжал барон. — Но позвольте вам заметить, что граф — человек твердой воли. Если он станет преследовать вас, чтобы любой ценой освободить негра, тогда вам точно не удастся ускользнуть.
— Мы и об этом позаботились, дорогой барон, — сообщил Фукс. — Если он станет нас преследовать и перевес будет на его стороне, тогда…
— Тогда что? Вы запнулись…
— Вы видите вон тот экипаж? — спросил вдруг Фукс.
— Клянусь всеми святыми, это он!
— Чего же вы испугались, господин барон?.. Да, это экипаж графа Монте-Веро. И вам невольно придется принять участие в нашей прогулке. Но не бойтесь, дорогой барон. На «Рекэне» вы будете в такой же безопасности, как и на суше. Отчаливайте! — приказал Фукс трем нанятым матросам, которые под руководством Рыжего Эде немедленно исполнили эту команду. — Поднимайте паруса! Мы хотим совершить маленькую прогулку вверх по Сене… Вы полагаете, что ветер в другую сторону? Ничего страшного! Пойдем не так быстро — только и всего.
— Да, но как же я вернусь на берег? — вскричал барон.
— Я думаю, что такая прогулка будет для вас приятней, нежели встреча с графом, которой вам не удалось бы избежать на берегу. Положитесь на меня, и все будет хорошо.
— Пресвятая Дева, это же бегство!
— Если хотите — да, — отозвался Фукс с замечательным спокойствием.
Судно находилось уже на середине реки, далеко от того места, куда должен был подъехать экипаж графа.
— Это точно он! — испуганно воскликнул барон. — Он найдет возможность преследовать нас и на воде.
— Вы перебили меня, господин барон. Но лучше дослушайте, —произнес Фукс со странной улыбкой. — Если граф пустится в погоню за нами и начнет догонять, в этом случае мы примем особые меры.
— Что вы имеете в виду? — насторожился барон.
— Внизу, в трюме, стоят пять бочек с порохом.
— Как, вы собираетесь…
— Взорвать «Рекэн»… Вы удивлены, господин барон?
— Но ведь тогда и мы погибнем… — чуть слышно вымолвил Шлеве.
— Ну и что же, мой дорогой? Взлететь на воздух гораздо почетнее, чем сложить голову на плахе.
Барон испуганно озирался.
— Спустите лодку! — закричал он вдруг изо всех сил и взволнованно забегал по палубе. — Я должен вернуться на берег!
Фукс насмешливо захохотал.
— Вы требуете невозможного, барон. Кроме того, не забывайте, что, высадившись на берег, вы тут же попадете в руки графа и его людей. Уверяю, они не станут церемониться с вами. Утешьтесь мыслью, что граф тоже взлетит на воздух вместе с нами — стоит лишь бросить факел на пороховые бочки.
— Если я погибну, то мне будет решительно все равно, что станется с графом, — проговорил барон, в отчаянии сплетая пальцы.
— Ай-яй-яй, мой дорогой! А я-то считал вас сильным и решительным человеком! — Фукс явно потешался над страхом барона. — Эй, вы! Натягивайте паруса!.. Темнота — наша союзница. Она поможет нам уйти от преследования.
— Остановитесь, сейчас же остановитесь! — отчаянно выкрикивал барон, бегая по палубе. — Высадите меня! Умоляю вас ради всех святых!
— Э, полноте! — посмеивался Фукс, желая испытать терпение барона.
Сандок, несмотря на то что и ему тоже грозила участь взлететь на воздух, злорадно хохотал, слыша страх и отчаяние ненавистного ему барона.
«Старый злодей! —думал негр. — Как он боится за свою шкуру! Масса подъедет — и корабль вместе с Фуксом, Эде и Сандоком взлетит на воздух… Только масса не может взлететь. Масса должен быть спасен».
Сандок поминутно смотрел в проделанное им отверстие, но «Рекэн» удалился от места своей стоянки и преследователей не было видно.
— О проклятые! — прошептал негр, стискивая зубы, и садовым ножом принялся быстро увеличивать отверстие в борту. — Надо во что бы то ни стало спасти массу!
О нем, должно быть, совсем забыли. Никто больше не подавал ему через люк хлеб и воду, что, впрочем, не особенно огорчало его, так как он мог сутками обходиться без еды и питья. Он продолжал свою работу, и через час дыра была уже так велика, что негр мог просунуть голову.
И тут он заметил, что за ними на значительном расстоянии, вероятно, недавно отчалив, следует какое-то суденышко. Наверняка это был граф и его спутники.
«Боже, —с ужасом подумал Сандок, — они и понятия не имеют о грозящей им опасности! — Негр напряженно раздумывал, каким образом спасти от гибели своего «массу», доброго Мартина и собрата Моро, которые, без сомнения, находятся вместе с графом. — А что если подождать, пока они приблизятся, и тогда закричать?»
Это была рискованная затея. Во-первых, шум от движения судна заглушил бы его голос, а во-вторых, Фукс, заметив, что он пытается предупредить графа, не задумываясь убил бы его — ведь он сохранил ему жизнь только для того, чтобы использовать в роли заложника.
Сандок однако решил во что бы то ни стало спасти следующий за ними корабль. В голову его пришла новая мысль, и он с удвоенной энергией принялся расширять отверстие. Работа эта была крайне утомительной, но сильная рука его не чувствовала усталости. Он решил расширить отверстие настолько, чтобы можно было пролезть в него. Одного лишь опасался негр — как бы на палубе не заметили его попытки раньше, чем ему удастся броситься в Сену.
Но, как бы то ни было, Сандок решил довести свой план до конца и не переставал резать садовым ножом крепкие корабельные доски.
Солнце тем временем скрылось за горизонтом. Над рекой сгустились сумерки. «Рекэн» быстро скользил по воде, и Фукс, стоявший у руля, с удовлетворением отметил, что они далеко опередили преследовавший их корабль. Радовало его и то, что судно преследователей гораздо меньше «Рекэна».
Рыжий Эде заменял боцмана. Матросы исполняли свое дело с большим усердием, так как им было обещано хорошее вознаграждение. Барон стоял у фальшборта и трусливо поглядывал то на берег, то на преследователей. Холодный пот выступил у него на лбу. Он испытывал панический страх, вполне доказывающий все ничтожество этого негодяя.
У Шлеве всегда хватало настойчивости и силы воли привести в исполнение самые изощренные, полные дьявольской хитрости и злобы планы, но при условии, что сам он находится хотя бы в относительной в безопасности. Если же предстояла решительная схватка с сильным и опытным противником, бароном овладевали растерянность и страх, которые он был не в состоянии скрыть даже перед своими соучастниками.
Барон теперь только и думал, что о бегстве. Он понимал, что если и удастся спастись при взрыве корабля, прыгнув в воду, то рук графа ему все равно не миновать, и тогда уж он получит по заслугам. Барон хорошо помнил, сколько зла причинил он графу. Им овладел такой страх, что он окончательно утратил способность владеть собой.
Лихорадочно дрожа, весь в холодном поту, он смотрел то на корабль с преследователями, то на мачты «Рекэна» и бегущую за бортом волну. Ему оставалось только одно — броситься в воду и вплавь добираться к берегу. Но плавать он как раз и не умел.
К своему невыразимому ужасу он вдруг заметил, что расстояние между кораблями постепенно сокращается. Корабль графа, за рулем которого стоял старый моряк Мартин, шел быстрее.
В порыве отчаяния Шлеве сложил на груди руки, и из уст его вырвались слова молитвы. Быть может, впервые в жизни он обратился к Богу и искал утешения и спасения в молитве. Но к этому его побудило не благочестие, а смятение и страх, полностью овладевшие им.
Если бы Фукс увидел молящегося Шлеве, он, вероятно, разразился бы хохотом, но все внимание каторжника было сосредоточено на том, как уйти от преследователей.
— О-ля-ля! — заметил он Рыжему Эде. — Такая гонка — по мне. Вывесить флаги в честь этой ночи и принести вино и оружие! Как только они приблизятся на расстояние выстрела, мы угостим их несколькими пилюлями… На этот раз преследование им не удастся, как удалось в прошлый раз на море.
— Ну, что ж, граф! — добавил Рыжий Эде. — Мы не забыли ваших любезных услуг, но еще не известно, чья возьмет — наша или ваша. Торопитесь продиктовать свое духовное завещание, граф. Живым вы от нас не уйдете.
Затем Рыжий Эде быстро спустился в трюм, где возле пороховых бочек находились оружие и бочонок с вином. Он усердно перетащил все наверх и сложил пороховницы, пистолеты и ружья к ногам Фукса. Потом принес стаканы и раскупорил бочку так лихо, что вино ручьем потекло по палубе.
— Сюда! — с дьявольским хохотом закричал Фукс матросам. — Подходите и пейте! Вино придает бодрости!.. Чокнемся, Эде, за погибель наших преследователей! — И Фукс осушил стакан.
— Сотрем их с лица земли! — воскликнул Рыжий Эде, которому бодрость товарища придавала мужества. — Пусть знают нас! — Он опрокинул стакан в глотку и налил еще.
Матросы последовали его примеру.
Фукс то и дело наполнял всем стаканы. Лица у всех раскраснелись, голоса стали громче, возгласы бессмысленнее. Бочонок с вином, оружие, погоня, тьма вокруг — все это производило жуткое впечатление.
Прежде у берега там и здесь встречались большие и малые суденышки. Теперь же «Рекэн» вышел на открытое пространство. Позади него был только преследовавший его корабль.
Фукс находился в прекрасном расположении духа. Вино взбудоражило его. В таком состоянии ему ничего не стоило спокойно убить человека. Он выпил еще стакан, и малейшее опасение за собственную жизнь тоже улетучилось из его хмельной головы.
Матросы, повеселев от вина, громогласно провозглашали здравицы Фуксу.
Вдруг раздался звук, похожий на треск дерева. Несмотря на галдеж опьяневших матросов, Фукс, вполне сохранивший способность слышать, видеть и действовать, явственно различил его. Он схватил один из пистолетов и замер, прислушиваясь. Звук повторился, где-то совсем рядом. Быстро окинув палубу взглядом, Фукс подошел к борту и посмотрел вниз, но ничего не увидел.
Рыжий Эде последовал его примеру, перегнулся через борт с другой стороны и вдруг закричал:
— Это негр! Проклятый негр собрался бежать!
Он увидел, что Сандок наполовину высунулся из отверстия в борту и намеревался броситься в воду, до которой ему было совсем близко.
Прежде чем Эде успел схватиться за пистолет, Фукс был уже у борта на его стороне. Зорким взглядом он высмотрел темные очертания человека, собиравшегося броситься в воду, быстро прицелился и выстрелил. Раздался сильный всплеск. Казалось, Сандок борется с волнами.
Подскочил Рыжий Эде и выстрелил из ружья в то же самое место.
Не было сомнения, что какая-то из пуль попала в негра. Но даже если бы он был только ранен или оглушен, то все равно должен был погибнуть под форштевнем мчавшегося за ними корабля Эбергарда.
— Черный негодяй получил свое! — проговорил Фукс. — Больше он не будет путаться у нас под ногами. Несите сюда факел! Нам надо быть наготове. Парижане увидят небывалый фейерверк!

XXVIII. ВЗРЫВ НА КОРАБЛЕ

Возвратившись из Тюильри в свой особняк и пообедав с Маргаритой и Жозефиной, Эбергард быстро собрался в дорогу и приказал Мартину и Моро сопровождать его.
Наш моряк знал, куда собирается его господин, и был рад тому, что, быть может, удастся напасть на след преступников, причинивших графу столько горя.
— Ах, черт побери! — обратился он к Моро, после того как приказал подавать экипаж. — Да простит мне Господь мои прегрешения, но если кто-то из этих извергов попадет мне в руки — ему несдобровать. Я сверну голову проклятому Фуксу, а если повезет, то и Рыжему Эде.
При этом мускулистый широкоплечий капитан сжал кулаки с такой силой, что ни на минуту нельзя было сомневаться в справедливости его слов.
— Прекрасно, Мартин! — весело воскликнул Моро. — Барона ты оставляешь Моро?
— Да, мой дорогой, барона я предоставлю тебе и Сандоку.
— О, бедный брат Сандок сидит в заточении.
— Мы его освободим, если только злодеи еще не убили его. От них можно всего ожидать…
— О, поспешим, дорогой Мартин, поспешим!
— Когда я слышу тебя, мне все кажется, что это говорит Сандок… Пошли! Экипаж уже подан. Солнце садится. Пора… Ты хорошо помнишь корабль, куда злодеи затащили твоего собрата?
— О, Моро отлично помнит его. Корабль называется «Рекэн». Моро узнает его среди тысячи.
— Ну, хорошо. Пошли! —Мартин подал негру маленький револьвер, а себе взял большой, и они направились через парк к воротам, где стоял экипаж.
Господин Эбергард не заставил себя долго ждать. Он приказал негру усесться на козлы рядом с кучером, а Мартину указал место в экипаже напротив себя.
Моро показывал кучеру направление к тому месту на берегу, где стоял корабль. Кони быстро несли легкий экипаж, так что до наступления вечера они были у цели.
Моро посоветовал оставить экипаж на некотором удалении от берега и подождать, пока не стемнеет. В противном случае Фукс и его товарищи могут увидеть их, так как берег здесь был совершенно открыт и безлюден.
Когда граф и Мартин вышли из экипажа, Моро указал им причаленный к берегу «Рекэн». Они стали осматривать местность, как вдруг негр слегка коснулся плеча Мартина.
— Ну, что еще? — спросил Мартин.
Моро, приложив палец к губам, указал на экипаж, стоявший в стороне между деревьями.
— Черт побери! — проговорил Мартин приглушенно. — Ведь это экипаж барона.
Моро утвердительно кивнул и подошел к графу.
— Они все на корабле, —сказал он.
— Тем лучше! —заявил Мартин. — Захватим всех вместе.
— Осторожнее, — сказал граф. — Не стреляйте и не давайте о себе знать до тех пор, пока я не прикажу… Может быть, нам удастся захватить их прямо на берегу.
— Нет, господин Эбергард, нам это не удастся, — сказал вдруг Мартин. — Мерзавцы уже заметили нас. Они поднимают якорь и собираются отчаливать.
— Мартин прав. Моро видит на палубе пять человек… нет, шесть. Там еще три матроса.
— Да, черт побери, они умнее и хитрее, чем мы думали.
Следя, как на «Рекэне» готовятся к отплытию, граф с минуту размышлял и затем твердо сказал:
— Будем их преследовать!
Он направился к стоящему поблизости кораблю. Тот был поменьше «Рекэна», но, судя по всему, был более быстроходным.
Тем временем противники их уже отчалили и выходили на фарватер, быстро удаляясь от места стоянки. Мартин и Моро, следуя за графом, провожали их взглядами. Мартин бормотал проклятия, а Моро с трудом сдерживал нетерпение.
На корабле, к которому подошел Эбергард, сидели старый моряк и его сын.
— Послушайте, друзья! — обратился к ним граф. — Не одолжите ли вы мне ваш корабль на одну ночь и один день?
Отец с сыном удивленно посмотрели на незнакомца и вопросительно переглянулись между собой.
— Я уплачу вам всю стоимость вашего корабля, — продолжал Эбергард, видя, что они колеблются. — Сию минуту и звонкими монетами!
Слова графа произвели должное впечатление на этих, должно быть, небогатых людей.
— Если вы желаете, милостивый государь, то мы в таком случае предлагаем вам и наши руки, — ответил старый моряк, весело улыбаясь.
— Прекрасно! Мне непременно надо догнать вон тот отчаливший корабль.
— Ну, это нам не составит труда, сударь! —заявили моряки.
Эбергард и его провожатые поднялись на суденышко. Отец и сын быстро приготовились к отплытию.
— Я дам вам десять тысяч франков сейчас, а когда догоним «Рекэн», получите еще две тысячи… Вы довольны? Ну, так отвязывайте швартовы!
Отец с сыном живо принялись за работу. Им помогал Мартин, в котором они очень скоро распознали опытного моряка.
Когда корабль отчалил, Мартин стал за штурвал., Моро пошел на нос и внимательно смотрел на удалявшийся корабль, а граф стоял на возвышении, осматривая реку.
Смеркалось, когда суденышко графа оказалось на середине реки, а «Рекэн» все удалялся и удалялся. Но вот паруса подняты и суденышко быстро заскользило по воде.
Эбергард на этот раз стремился во что бы то ни стало захватить обоих преступников и их покровителя барона. Кроме того, надо было спасти Сандока, находившегося в их власти. Потом он свершит над ними свой строгий суд и наконец освободит мир от этих злодеев.
Вскоре уже можно было расслышать пьяные восклицания, доносившиеся с «Рекэна». Не было сомнения, что через два-три часа они догонят преступников. Вдруг с корабля преступников донеслось два выстрела.
Немного погодя Моро, испустив дикий возглас, указал на воду. Несмотря на полную темноту, он разглядел в волнах плывущего человека.
— Эй! — воскликнул он, подзывая моряков. — Человек в воде! Человек, похожий на Сандока! — И, не дожидаясь ничьей помощи, с неимоверной быстротой схватил канат и бросил его конец в воду.
Граф быстро подошел к борту и увидел боровшегося с волнами человека, которого уже начали оставлять силы.
— Брат Сандок, вот канат! — громко закричал Моро, с трепетом следя за движениями тонущего.
Мартин также перегнулся через борт и в следующую минуту, к величайшему своему огорчению, увидел, что корабль, подгоняемый попутным ветром, скользит мимо, а Сандок не поспевает за ним.
— Ах, черт побери! — воскликнул он. — Волны мешают ему, и он теряет последние силы… Но вот он хватается за канат… Ну, этот Сандок — ловкий и цепкий, как кошка!.. Но что я вижу? Он владеет только одной рукой, и у него не хватает сил удержаться за канат… Эй, друзья, долой паруса! — закричал он, и как только его команда была выполнена, так круто переложил штурвал, что волны захлестнули палубу суденышка.
Моро, полный беспокойства за жизнь своего соотечественника, кинулся на корму и, разглядев Сандока в волнах, радостно воскликнул:
— О, Сандок крепко держит канат! — И принялся подтягивать его ближе к корме. Мартин помогал ему.
Граф стоял рядом и всматривался в темноту, вслушивался, стараясь в плеске волн уловить голос своего негра.
Но Сандок считал для себя унизительным звать на помощь. Стиснув зубы, он здоровой рукой держался за канат и чувствовал, к своему облегчению и радости, что его подтягивают к кораблю.
Пока команда выполняла маневр по спасению человека за бортом, «Рекэн» ушел далеко вперед и потерялся во мраке, так как судовые огни на нем не зажигали.
Благодаря усилиям могучего Мартина, Сандок со всей возможной быстротой был поднят на палубу, и только тогда увидели, что он ранен в левую руку и кровь все еще продолжает течь.
Однако Сандок имел достаточно сильную волю, чтобы не жаловаться на неимоверную боль. Он был счастлив, что снова видит своего господина и своих друзей, и, чуть оправившись, бросился в ноги графу, благодаря за спасение. Рана, перенесенные опасности и волнения — все было забыто. Только радость и любовь сияли на лице верного негра.
— Встань, Сандок, и расскажи обо всем, что с тобой произошло, — ласково обратился к нему граф. — Ты серьезно ранен?
— О, легкая царапина, — ответил Сандок, поднимаясь с колен. — Через два дня все пройдет.
— Они держали тебя в заключении, и все-таки ты сумел уйти от них, — одобрительно проговорил граф, пока Моро бережно перевязывал рану Сандока, оказавшуюся вовсе не «легкой царапиной».
— Лучше умереть, чем оставаться в заточении, масса!.. Барон, Фукс и Рыжий Эде вне себя, что Сандоку удалось проделать отверстие в борту корабля. Массе надо быть очень осторожным — в трюме корабля находятся бочки с порохом, а Фукс держит наготове факел.
— Как! Злодеи собираются взорвать «Рекэн»? — воскликнул Эбергард.
— Наверное, они боятся попасть нам в руки, — предположил Мартин.
— Барон дрожит от страха, а Рыжий Эде и Фукс пьют вино, чтобы придать себе бодрости, — продолжал рассказывать Сандок. — Когда они увидели меня в воде, то выстрелили и попали мне в руку. Но Сандок остался жив для того, чтобы еще раз увидеть массу и предостеречь его. Сандоку надо быть живым для спасения массы.
Мартин одобрительно кивнул и подошел к морякам. Он приказал поднять дополнительные паруса, чтобы ускорить ход и побыстрей догнать «Рекэн».
— Ты верный человек, Сандок, — сказал граф, протягивая руку обессилевшему от потери крови негру. — Благодарю тебя за эту услугу. Но твое предостережение не удержит нас. Мы будем преследовать виновных, чего бы это нам ни стоило. На этот раз они не должны ускользнуть от нас… Приляг, Сандок, ты утомлен.
Моро таким образом уложил Сандока на постель, приготовленную им прямо на палубе, чтобы можно было почаще менять повязку на ране. Мартин снова взялся за руль и повернул корабль в прежнем направлении. Граф же в мрачном раздумье мерил шагами палубу. Он понимал, что наступает решительная минута в этой борьбе не на жизнь, а на смерть. Но он привык рисковать собой и не страшился смерти.
Сандок неподвижно лежал на своей импровизированной постели, закрыв глаза. К счастью для негра, помощь ему была оказана вовремя, но потеря крови и переутомление настолько обессилили его, что он не в состоянии был даже пошевелиться. Сидевший рядом Моро, который переодел соотечественника в сухое платье, время от времени вытирал пот, струившийся по его лицу, и подавал напиться.
Около часу пополуночи граф и Мартин увидели вдалеке смутный силуэт «Рекэна». Еще через некоторое время стали слышны пьяные возгласы преследуемых.
Все чувствовали, что предстоит нечто необычайное.
Фукс увидел бортовые огни неуклонно приближавшегося судна и ощутил, что он в безвыходном положении. Он понимал, что на этот раз ему не спастись, и утешал себя только тем, что вместе с ним погибнет и граф. По его расчетам, взрыв и последующий за ним пожар на «Рекэне» неизбежно погубят и суденышко Эбергарда. Поэтому он медлил поджигать факел, пока преследователи, которым он уготовил ту же участь, что и себе, не поравняются с «Рекэном». Фукс считал, что Сандок погиб в волнах и граф ничего не знает о предстоящем взрыве.
Фукс не дрожал от страха, как потерявший голову барон, не был так пьян, как Рыжий Эде, распевающий вместе с матросами удалые песни. Он был спокоен, хоть и видел, что выхода нет. Он с готовностью встречал смерть, так как знал, что при этом погибнет и его заклятый враг. По бледному лицу Фукса скользнула дьявольская улыбка, когда он твердой рукой стал зажигать факел, приготовленный для приведения ужасного плана в исполнение.
Три матроса «Рекэна» вообще не знали о предстоящей смертельной опасности. В противном случае они немедленно бросились бы в воду, чтобы хоть таким образом спасти свою жизнь. Они видели лишь догонявший их корабль, но усердно исполняли свои обязанности и не спрашивали, в чем дело.
Граф Монте-Веро видел, как вспыхнул факел на корабле. Он понимал, для чего тот зажжен, знал, что и ему, и его спутникам уготована смерть. Но это не поколебало его хладнокровия. Граф Монте-Веро был спокоен. Ему предстояло исполнить свой долг. Он не вспоминал сейчас ни о своей дочери, ни о юной Жозефине. Чувство долга заглушило в нем даже отеческую любовь. Эбергард твердо шел навстречу опасности, но при этом не спускал глаз с горящего факела на «Рекэне». Вот их судно приблизилось настолько, что стали различимы фигуры на палубе.
Вдруг к нему подошел Мартин.
— Господин Эбергард, — сказал он, понизив голос. — Негодяи через несколько секунд встретят нас выстрелами. Может быть, опередим их? Мои пистолеты уже заряжены.
— Попробуем взять их живыми, Мартин. Мне кажется, они не достойны принять такую легкую смерть.
— Но если им не удастся застрелить нас, они взорвут свой корабль.
— Мы все во власти Божьей, Мартин. Уповай на Него!
Слова эти так подействовали на старого капитана, что он опустил руку с заряженным пистолетом.
— Да, мы все во власти Бога, — сказал он и с гордостью посмотрел на своего благородного господина. — Но позвольте мне, господин Эбергард, остаться рядом с вами, чтобы в случае нужды…
— Становись, Мартин. Ты имеешь на это право. Вспомни, как часто в жарких схватках мы были рядом.
— И потому я хотел бы и умереть рядом с вами, господин Эбергард.
— Это хорошо, мой друг. Я привык слышать от тебя подобные слова. Но лучше бы нам всем остаться в живых… Протяни мне руку, верный Мартин. Будь начеку. Они начнут стрелять, но успеют сделать только по одному выстрелу.
Граф и Мартин неподвижно стояли на мостике корабля, не спуская глаз с неприятеля.
С «Рекэна» раздались выстрелы.
Смутили ли врагов спокойствие и неустрашимость преследователей, но пули пролетели мимо них, а судно графа приблизилось к «Рекэну» на сотню футов.
Эбергард видел, как Фукс отбросил в сторону ружье и, схватив факел, кинулся на нос корабля.
Наступила решительная минута. На «Рекэне» поднялся страшный переполох. Матросы рубили канаты у спасательной шлюпки, чтобы побыстрее спустить ее на воду. Барон в растерянности стоял у борта, не решаясь, какую выбрать смерть — в огне или в воде. Судя по всему, он предпочел последнее, все-таки надеясь каким-то образом спасти свою жизнь, хотя плавать не умел.
Паника на «Рекэне» нарастала.
В эту минуту Эбергард, никогда не терявший своего железного спокойствия, обратился к обоим морякам.
— Друзья мои, — сказал он, подавая им кошелек, — вот остальные деньги, обещанные мною. Вы наверняка хорошие пловцы. Бросайтесь в воду и плывите к берегу, а ваше суденышко предоставьте нам.
После стрельбы с «Рекэна» отец и сын поняли всю опасность, угрожавшую им. Получив деньги, они с минуту колебались.
— Не теряйте ни секунды! — торопил Эбергард. — Прыгайте в воду и плывите к берегу. Наши противники сейчас взорвут «Рекэн», и мы можем взорваться вместе с ними.
— Пресвятая Дева! — воскликнул старший из моряков, побледнев от страха и хватая за руку своего сына. — Отчего же вы не спасаетесь? Мы бы помогли вам!
— Скорей покиньте корабль — пока еще есть время! — воскликнул Эбергард. — Мы остаемся потому, что тоже умеем плавать.
Моряки наконец решились и прыгнули в воду.
В ту же секунду раздался страшный грохот, потрясший весь корабль. Блеснуло желтое пламя и осветило воду и берега. Казалось, будто на месте «Рекэна» разом разверзлись пучина вод и твердь земная.
Мартин шептал слова молитвы. Граф чувствовал, как содрогаются под ним доски палубы. Но это продолжалось меньше минуты.
В воду падали горящие обломки взорванного «Рекэна», шипели и гасли куски развороченной обшивки, но ни криков, ни стонов не было слышно.
По всей вероятности, грохот взрыва разнесся далеко, но берега были не заселены, а Париж крепко спал, и что ему было за дело до отдаленного грома?
Суденышко графа осталось невредимо и на плаву, только в носовой части возник небольшой пожар. Мартин бросился туда, и скоро была устранена и эта опасность. Сандок и Моро также не пострадали от падавших на судно горящих досок, свидетельством чему были их радостные крики.
Эбергард, от души радуясь спасению своих верных слуг, все внимание обратил на обгоревший остов «Рекэна», к которому они подходили. Взгляду его представилась ужасная картина разрушения. Тлевшие доски палубы и сломанные мачты производили тягостное впечатление.
Перегнувшись через борт, Эбергард разглядел в волнах нечто похожее на человеческие тела, но они были настолько изувечены, что больше походили на бесформенные куски мяса. Вдали слышался какой-то плеск, будто некто барахтался в воде, но Эбергард никого не мог рассмотреть. Похоже было, что ни один из находившихся на борту не спасся.
Все происшедшее было настолько ужасно, что подавленные Эбергард и Мартин молча смотрели на горевшие обломки. Торжествующие восклицания обоих негров в этот  момент неприятно поразили слух графа.
— О, Мартин! — вдруг  воскликнул один из негров. — Скорей сюда!
Граф и Мартин поспешили на зов.
При свете фонаря негры рассматривали чей-то обезображенный труп, покачивающийся на волнах. Голова и туловище были целы, а руки и ноги оторваны. Мартин нагнулся и стал осматривать бледное, бескровное лицо трупа. Он узнал его, несмотря на темноту. Это был Рыжий Эде.
— Надеюсь, что и Фукса постигла та же участь, — проговорил он. — Они наказали сами себя.
— И барон наказан! — воскликнул Сандок. — Барон тоже был на «Рекэне»… Ускользнул он все-таки от ангела-душителя! Сандоку очень жаль.
Эбергард не слышал этих слов. Он приказал Мартину и Моро внимательно посмотреть, не остался ли в живых кто-нибудь из команды «Рекэна», чтобы оказать им помощь. Сандок вскочил со своего ложа, чтобы присоединиться к ним. Раненая рука, по его словам, больше не болела.
Черные обломки «Рекэна» покачивались на волнах, постукивали в борта их корабля, но людей нигде не было видно.
До рассвета все части взорванного корабля течением реки унесло в море, и ничто уже не напоминало об ужасном происшествии.
Моряков, отца и сына, ради спасения своей жизни в последнюю минуту бросившихся в воду, тоже не было видно. Эбергард утешал себя надеждой, что они благополучно доплыли до берега.
С восходом солнца они возвратились на берег. Моро в ближайшей деревне раздобыл два экипажа. В одном граф и Мартин возвратились в Париж, в другом оба негра доставили в полицию труп Рыжего Эде.
Из Парижа, где Эбергард намеревался объявить о случившемся, он телеграфировал в Гавр о розыске тел остальных погибших. Ему необходимо было знать, что сталось с Фуксом и бароном.
Через несколько дней из Гавра пришло сообщение о том, что из воды вытащено три обезображенных трупа. Судя по одежде, это были матросы с «Рекэна».
Все старания найти Фукса и барона остались безуспешными. Но граф недолго оставался в неведении об участи двух негодяев.

XXIX. ПОЛУНОЧНАЯ ПЛЯСКА МЕРТВЕЦОВ

Через несколько недель Сандок совершенно поправился. Он был единственным человеком, не верившим в смерть Фукса и барона, потому что лично обследовал берега Сены вплоть до Гавра и трупов их не обнаружил.
При этом он не упускал случая заходить в рыбачьи хижины и в одной из них нашел обоих моряков, отца и сына, которые благополучно добрались-таки до берега. От них он узнал много интересного и, вернувшись в Париж, продолжил свои поиски. Занятие это он окружил такой тайной, что даже Мартин ни о чем не догадывался.
На это у Сандока были причины. Во-первых, он боялся, что Мартин станет издеваться над ним, а во-вторых, он решил никому не говорить ни слова до тех пор, пока не исполнит обещание, данное им Мартину: «Или барон будет задушен ангелом в Сен-Клу, или Сандок убьет себя!»
Это обещание он и хотел сдержать.
Стоял дождливый осенний вечер. По мокрым мостовым катили экипажи, и фиакры, расплескивая лужи. В лужах плавали облетевшие с деревьев листья. По мокрым тротуарам торопливо шли люди. Промозглый, порывистый ветер хлопал полами сырых плащей и трепал влажные подолы юбок.
Около восьми часов Сандок осторожно вышел из особняка на улице Риволи. На нем были широкополая шляпа и теплый плащ. Оглянувшись, он убедился, что за ним никто не следует, и пустился в путь.
Сандок, судя по всему, очень спешил, поскольку бесцеремонно расталкивал встречных. Наконец он вошел в дверь большого дома. Надпись на доме извещала, что здесь можно получить напрокат всевозможного рода экипажи.
Сандок, похоже, знал расположение помещений в доме, потому что сразу направился к конюшням.
— Карету в Сен-Клу, — сказал он в окно конторы. — С двумя хорошими рысаками — и немедленно!.. Вот деньги. — И бросил на подоконник десять франков.
Не прошло и четверти часа, как со двора выехала легкая карета, запряженная двумя превосходными молодыми рысаками.
Приказав кучеру ехать во дворец Сен-Клу, Сандок уселся в экипаж.
Кони быстро помчались по улицам и вскоре свернули на дорогу в Сен-Клу.
Если бы Сандок отправился пешком, то опоздал бы к началу бала, на который он хотел взять Моро, и потому с готовностью пожертвовал собственными деньгами, которые накопил за несколько лет.
— О, как хорошо ехать в экипаже! —пробормотал он, развалившись на мягком сидении. Обычно он или сидел рядом с кучером на козлах, или стоял на запятках.
Карета остановилась у ворот дворца Сен-Клу. Выскочив из экипажа, Сандок приказал кучеру подождать несколько минут, пока он не вернется со своим товарищем, чтобы ехать обратно в Париж — в клуб Валентино на маскарад.
Было около десяти часов вечера. Большая часть окон дворца была освещена. Сандок поспешил к флигелю, где была комната Моро. Он быстро прошел по коридору и отворил одну из дверей по левой стороне.
На столе в комнате горела свеча. Комната была пуста. Вероятно, Моро находился во дворце. Сандоку пришлось ждать, хотя он изнывал от нетерпения. От нечего делать он начал осматриваться.
В комнате было довольно уютно: удобная постель, несколько стульев, стол и шкаф с резьбой. На шкафу, должно быть для украшения, стояли два человеческих черепа. Сандок с интересом стал осматривать их. В голове его родилась счастливая мысль. Он быстро снял черепа со шкафа и придавил руками, чтобы убедиться, крепки ли они.
— Превосходно, превосходно, — пробормотал Сандок. — Вот будет потеха! Барон с ума сойдет от страха, а Сандок и Моро будут хохотать.
В комнату вернулся Моро и, застав там черного собрата, был приятно удивлен.
— Я очень спешу… — сказал Сандок. — А что, у Моро сегодня еще много дел?
— Никаких, — ответил Моро. — Я совершенно свободен.
— Прекрасно! Брат Моро должен поехать с Сандоком на маскарад. О, там очень красиво! Сандок и Моро тоже будут в масках и наденут шитые золотом платья с красными, голубыми и белыми цветами.
Моро вскочил и от радости забегал по комнате.
— Добрый Сандок не забывает брата Моро!
— Собирайся быстрее! Барон в клубе Валентино поджидает прекрасную девушку.
— О, Моро понимает. Брат Сандок хочет заманить барона в свои сети.
— В Сен-Клу… Моро поможет уложить барона на постель под ангелом-душителем.
— А барон не узнает нас?
— Он увидит превосходные костюмы, чудесные формы. Черные маски скроют наши лица. Барон примет Сандока и Моро за молодых и красивых женщин, а мы заманим его сюда, к прекрасному белому ангелу.
Поняв намерения Сандока, Моро с дикими криками восторга запрыгал по комнате. Планы Сандока понравились ему еще и тем, что представится случай хоть раз нарядиться в пестрые платья, чего он давно жаждал.
— Брат Сандок точно знает, что барон придет в клуб Валентино? — спросил он.
— Да, точно!.. Рыбаки на реке спасли барона и Фукса. Барон спрыгнул с палубы горящего «Рекэна», и рыбаки пришли к нему на помощь. Другим человеком, спасшимся от смерти, наверняка был Фукс, потому что тело Рыжего Эде Сандок и Моро сами увезли в полицию, а трех матросов выловили из воды мертвыми.
— О, проклятый Фукс спасся! — пробормотал Моро.
— И где он находится, Сандок не знает. Но барон вернулся в свой особняк, и Сандок каждый день караулил его. И вот вчера, в дождь, барон вышел из дома и направился на бульвары, где по вечерам бывает много девушек.
— Сандок следил за бароном?
— Сандок все время шел за ним по пятам. Прекрасная девушка приподняла платье, и барон увидел маленькие ножки… Сандок все заметил.
— И барон погнался за маленькими ножками? — смеясь, спросил Моро.
— Да-да, — тоже с улыбкой отвечал Сандок. — Барон пошел за ними и познакомился с красивой девушкой. Она была не так уж молода, но прекрасного сложения. Девушка эта обещала приехать на маскарад в костюме турчанки. Барон непременно будет там.
— Но если он найдет там свою девушку, то не поедет с Сандоком и Моро.
— Барон во что бы то ни стало должен попасть к ангелу! Он должен умереть! — воскликнул Сандок. — Моро и Сандок должны быть хитрыми и осторожными, и — завладеть бароном. — В подтверждение своих намерений негр графа откинул полу плаща и показал острый кинжал, которым в крайнем случае должен был заколоть барона.
Моро надел шинель, взял шляпу и, погасив свечу, вышел вслед за Сандоком.
Через несколько минут оба негра сидели в экипаже, который быстро мчал их обратно в Париж.
Возле клуба Валентино Сандок велел кучеру ждать, пока три человека не войдут в экипаж и не дадут ему кошелек с деньгами. Кучер, судя по всему, остался очень доволен этим приказом.
Оба негра вошли в ярко освещенный подъезд, у которого останавливалось множество экипажей с пассажирами в масках и маскарадных костюмах.
Купив входные билеты, Сандок и Моро отправились в обширную гардеробную, где можно было подобрать всевозможные костюмы. Здесь же находились кабины для переодевания.
Сандок позаботился обо всем заранее и заказал два костюма турчанки, которые теперь были ему выданы. Сандок и Моро закрылись в одной из кабин и с удовольствием рассматривали пестрые шелковые женские костюмы. Они должны были оказаться им впору, потому что оба негра были среднего роста.
Широкие голубые шелковые шаровары, шитое золотом платье, цепь с луной, кокетливый тюрбан с ниспадающей паранджей и черная маска — надев это, оба негра стали неузнаваемы и не могли налюбоваться друг другом.
Сложение и походка негров часто бывают очень гибкими и пластичными, а ноги совершенно схожи с женскими. Остальное сходство довершили ватные подкладки. Жесты их также приобрели кошачью вкрадчивость и гибкость.
Выйдя из кабины, они направились через множество гостиных в большой зал, где уже толпились маски. Количество их увеличивалось с каждой минутой.
Обойдя зал раз и другой, турчанки отправились в находившийся по соседству роскошный зимний сад. Там прохаживалось множество кавалеров, но барона между ними не было видно. Тогда негры стали действовать по заранее подготовленному Сандоком плану. Уговорившись через четверть часа встретиться в большом зале, они разошлись в разные стороны.
Одно лишь обстоятельство могло расстроить их столь хорошо продуманный план. Барон мог уже отыскать свою турчанку и вместе с ней покинуть маскарад.
Однако в залах попадалось много масок в наряде турчанки, и Сандок не терял надежды.
Пока Моро разглядывал пеструю толпу, почти совершенно забыв о цели их приезда, Сандок, пройдя в боковой зал, заметил в стороне господина, одетого в старинный французский костюм и, по-видимому, прихрамывающего. Господин этот тоже, как видно, кого-то ждал и поминутно оглядывался.
Вот он в очередной раз повернул голову, встрепенулся и направился к одинокой турчанке, сидевшей в дальнем конце зала. Если под маской маркиза скрывался барон, а в костюме турчанки была его избранница, в следующую же минуту весь план Сандока мог рухнуть.
Негр быстро протиснулся сквозь толпу и догнал барона.
Дойдя до маски маркиза, окутанная паранджей турчанка слегка дотронулась до его плеча и прошла мимо как ни в чем не бывало. Барон, привыкший к подобным похождениям, заметил этот маневр и тотчас последовал за ней. У колонн главного зала он догнал ее.
— Прекрасная маска… —шепнул маркиз, быстро пожав руку турчанке. — Не тебя ли я ищу?
Сандоку нельзя было пускаться с бароном в долгие объяснения, чтобы не быть узнанным по голосу и произношению.
— Это нетрудно узнать, маска, —тонким голоском тихо ответил Сандок. — Если вы действительно тот, кого я вчера встретила, так скажите мне ваше имя.
— Превосходно! — засмеялся маркиз. — О, как ты хитра, прекрасная турчанка! Но мне кажется, что именно с тобой я уговорился встретиться сегодня в маскараде. Убеди меня в этом, приподними маску и паранджу.
— Никогда! — прошептала турчанка-Сандок с видимым неудовольствием. — Это против правил маскарада.
— Премило, маленькая плутовка! — проговорил хромой маркиз, осматривая фигуру турчанки. — Чтобы рассеять во мне последние сомнения, скажи, где мы с тобой вчера встретились?
— На бульварах… Дайте вашу руку.
Маркиз, вполне убежденный, что перед ним вчерашняя незнакомка, шутки ради протянул ей ладонь, и турчанка ногтем в перчатке написала не ней буквы Б и Ш.
— Да-да, моя очаровательная Франсуаза, это мы! Пойдем в одну из ниш главного зала. Нам с тобой надо чокнуться за счастливую встречу.
— Нет, нельзя! Моя сестра ждет меня в зале. Нам надо ехать домой.
— Твоя сестра? — удивленно переспросил Шлеве и замедлил шаг. — Вчера ты говорила, что у тебя нет родственников.
Сандок спохватился, что надо вести себя более осмотрительно.
— Да, совершенно верно, — прошептала турчанка, направляясь с маркизом к главному залу. — Родственников у меня нет, но есть мачеха и сводная сестра.
— Бедное дитя! Я понимаю. Может быть, удастся уговорить твою сестру остаться здесь? Вчера ты не сказала мне, где живешь. Сегодня я непременно должен узнать это.
— О, не спрашивайте, прошу вас.
— Я должен знать, где ты живешь? — упрямо повторил барон. — Твоя красота, которой я вчера имел возможность любоваться больше, чем сегодня, сделала меня твоим поклонником. Да-да, твоим поклонником! Я пленен твоей прекрасной фигуркой и желал бы узнать тебя поближе. Надеюсь, мне удастся уговорить твою сестру остаться здесь еще немного, а потом я провожу вас домой.
— Это невозможно… Что скажет мачеха?
— Вы уложите ее спать, а затем несколько минут побеседуете со мной.
— Но кучер нас выдаст.
— Кошелек мой заставит его молчать — будь спокойна… Может быть, ты опасаешься еще кого-нибудь? Например, отца?
— Мой отец умер. Он был камердинером императора.
— Камердинер императора? Так вы живете в Тюильри?
— Нет, в Сен-Клу.
— Отчего ты говоришь так тихо и невнятно?
— Чтобы никто не мог подслушать нас.
— Очаровательно, моя милая Франсуаза. Как же можно вам одним ночью ехать в Сен-Клу? Я должен проводить вас.
— Вот идет моя сестра.
— Турчанка? В таком же костюме, как и ты? Вас трудно отличить! — сказал Шлеве, радуясь мысли о предстоящем наслаждении. — Как зовут твою сестру, Франсуаза? — спросил барон, когда вторая турчанка была уже в нескольких шагах от них.
— Бабет… Но не заговаривайте с ней. Она очень некрасива.
— Некрасива? — переспросил барон, а про себя подумал: «Ах, плутовка! Она наверняка завидует сестре. Та, должно быть, еще привлекательней. Что ж, увидим…»
— Если вы спросите ее о чем-нибудь, она вам не ответит ни слова, — предупредила турчанка-Сандок. — Но я попробую уговорить ее, чтобы она позволила вам поехать с нами.
— Превосходно, моя очаровательная Франсуаза, постарайся. Я сгораю от нетерпения.
В то время как мнимая турчанка разговаривала со своей сестрой, Шлеве имел достаточно времени, чтобы налюбоваться ее прекрасной статной фигурой. Он ни минуты не сомневался в том, что это та самая красотка, которую он встретил вчера на бульварах. Он рисовал в своем воображении ее прелести и до того был уверен в успехе, что глаза его начали косить. Тут он увидел, что Франсуаза повернулась к нему и рукой сделала знак следовать за ними. Он не задумываясь повиновался, и они втроем вышли на улицу.
— Барон может проводить нас домой, — сказал Сандок своей «сестре» достаточно громко, чтобы барон мог слышать.
— Под твою ответственность, — ответила ей Бабет.
— Уже очень поздно, — проговорил барон, смело подходя к турчанкам, свернувшим за угол к экипажу. — Позвольте мне проводить вас.
— С тем условием, — прошептала Франсуаза, — что дорогой вы не произнесете ни слова и исполните все, что я вам прикажу.
— Я человек очень послушный и готов поклясться, что исполню все в точности, — заверил барон.
«Попался! — с торжеством подумал Сандок. — Теперь ты в наших руках».
Моро первым сел в экипаж. Сандок, как было условленно, вручил кучеру кошелек с монетами и приказал ему снова ехать в Сен-Клу. После этого он уселся рядом с Моро, а барон устроился напротив. Экипаж помчался по пустынным улицам…
В голове Сандока созрел план, напоминавший древний обычай его диких соплеменников. Они привязывали свою жертву к дереву и, вырядившись самым фантастическим образом, начинали вокруг ритуальную пляску, сопровождаемую устрашающими завываниями и громкими криками. При этом каждый из танцующих, прыгая вокруг осужденного, по нескольку раз вонзал в его тело нож, пока оно не превращалось в кровавое месиво…
План Сандока не был столь кровожаден, но имел сходство: он намеревался до крайности возбудить страсть у ненавистного ему человека, а затем разыграть сцену пляски мертвецов.
Да, в этот раз барону было не вырваться из сетей, расставленных Сандоком.
Глубокой ночью экипаж остановился у боковых ворот дворца Сен-Клу.
— Тише… — прошептал Сандок, обращаясь к барону, который с ловкостью юноши помогал обеим турчанкам выйти из кареты.
В тот момент, когда обманутый барон нежно протягивал руку Моро, Сандок приказал кучеру возвращаться в Париж.
Часы на башне пробили два пополуночи. Дворец, парк, оба флигеля — тонули во мраке.
Карета уехала, а барон Шлеве , крадучись ступая по песчаной дорожке, последовал за турчанками через парк к боковому флигелю.
И вот они у подъезда второго флигеля.
Моро отворил дверь. Сандок нежным шепотом посоветовал барону быть осторожным в темном коридоре и лучше всего держаться за него, что барон тотчас же и сделал, сладострастно улыбаясь. Моро пошел вперед, осторожно отпер дверь своей комнаты и взял оттуда ключ к роковой комнате.
Все происходило так тихо и таинственно, что барон, этот старый сластолюбец, сгорал от нетерпения. Предстоящее любовное приключение приятно щекотало ему нервы, так как было связано с некоторой опасностью, — могла проснуться мать прекрасных турчанок, их могли заметить слуги и так далее.
— Войдите сюда, — прошептал Сандок, ведя барона в комнату, из которой ему не суждено было выйти живым. — Здесь нам никто не помешает…
Моро зажег лампу, висевшую посередине, и комната окрасилась в мягкий розоватый свет.
— Превосходно, превосходно! — приговаривал барон, снимая шляпу, маску и отстегивая саблю. — Здесь очень мило… Но снимите и вы, наконец, эти несносные маски. Поболтаем часок.
Шлеве хотел сам снять атласные маски с обеих турчанок, но те ловко отскочили в сторону со звонким смехом.
Барон огляделся. Портьеры на двери, пышная постель под балдахином, который поддерживал прекрасный улыбающийся ангел, тусклый свет лампы — все это создавало обстановку более чем соблазнительную, явно располагающую к любви и неге.
Сандок указал барону на постель, предлагая ему прилечь и отдохнуть. Шлеве попытался поймать маску, дивными формами которой он до сих пор любовался на расстоянии, но та ловко ускользнула из его рук.
Моро вышел из комнаты. Ловкому Сандоку удалось уложить сластолюбца-барона на постель, сам он опустился на колени перед кроватью и указал барону на улыбающегося ангела. Шлеве усмотрел в этом какой-то тайный любовный смысл и как зачарованный уставился на прекрасную парящую фигуру.
Тем временем Моро вернулся в комнату и незаметно положил что-то на пол таким образом, чтобы лежащему барону не было этого видно. Затем они с Сандоком ступили на мягкий ковер и начали какой-то дикий, замысловатый танец, похожий и на негритянскую самбу, и на танец живота арабских наложниц.
Танцующие то приближались к постели так близко, что задевали разлетающимися концами одежды барона, возлежащего на кровати, подобно султану, то с неимоверной быстротой кружились у противоположной стены и при этом принимали самые соблазнительные позы. Они превосходно исполняли свои роли. Весь дикий пыл далекой родины пробудился в них, вся неистребимая любовь к бурным танцам.
Движения их были так мягки, пластичны и женственны, что страстное желание сластолюбца достигло высшей степени. Очарованный танцем обеих масок, он не спускал глаз с их округлых форм. Лицо его пылало, сердце билось сильно и неровно, кровь бурлила в жилах. Он был близок к безумию. Жажда обладания безраздельно овладела им.
А турчанки…
Как ни был Сандок увлечен импровизированным танцем, глаза его сквозь прорези маски с тигриной зоркостью следили за состоянием своей жертвы.
Вот барон, доведенный до экстаза, вскочил с постели, чтобы схватить одну из масок. Обе танцующие фигуры отпрянули, подняли что-то с пола, сорвали паранджи, и глазам ошеломленного барона представились танцующие скелеты. Черепа, снятые со шкафа и принесенные Моро в комнату, красовались теперь перед лицами обоих негров.
Неописуемый ужас овладел Шлеве при этом неожиданном перевоплощении, и он почти без чувств рухнул обратно на постель. Глаза его бессмысленно блуждали по сторонам, руки и голова конвульсивно подергивались, на губах выступила пена.
Моро быстро погасил лампу.
— Ангел-душитель исполнит свой долг, — проговорил он и вместе с Сандоком торопливо вышел из комнаты, которая уже так наполнилась ядовитым воздухом, что трудно было дышать.
Мы забыли упомянуть о том, что в самом начале своего бурного танца Моро незаметно нагнулся и вытащил заглушку из отверстия, которое находилось в углу комнаты в полу.
Негры вернулись в комнату Моро. Черепа были поставлены на место. Моро дал Сандоку свои вещи — переодеться. Маскарадные одеяния он положил на дно шкафа. Словом, и они, и комната приняли свой обычный вид.
Через час они со свечой вошли в комнату ангела-душителя. На пышной постели лежал бездыханный труп барона. Вид его был ужасен. Борьба со смертью исказила его лицо. Руки были искривлены, пальцы скрючены.
Что ж, барон заслужил такое наказание.
Сандок перекрестился и вместе с Моро покинул комнату.
Утром Сандок возвратился в Париж и сообщил своему господину обо всем происшедшем.
Тем временем в Сен-Клу был обнаружен труп барона Шлеве.
Комендант дворца принялся допытываться, каким образом барон попал в комнату к ангелу-душителю. При этом подозрение пало на Моро, у которого хранился ключ от комнаты. Негр же решительно отказывался от дачи каких бы то ни было показаний и просил лишь доложить обо всем графу Монте-Веро.
Через несколько часов экипаж Эбергарда остановился у парадных дверей дворца. Граф показал коменданту бумагу, подписанную императором, и заявил, что Моро действовал по его поручению и потому освобождается от всякой ответственности и не подлежит наказанию.
Оставшись с графом наедине, Моро упал на колени, чтобы поблагодарить «великого массу» за заступничество, и получил от него строжайший выговор за этот варварский поступок.
Спустя несколько дней, когда барон был уже погребен, во дворец Сен-Клу прибыл император и имел с комендантом продолжительное и серьезное совещание. Судя по всему, предметом их разговора была таинственная комната с улыбающимся ангелом, так как после беседы император отправился осматривать именно ее.
Вскоре после этого боковой флигель был разрушен и полностью перестроен, но в нем уже никто не жил. Помещение же это предназначалось теперь исключительно для хранения земледельческих орудий.
Все происшедшее здесь было предано забвению, но старые служители дворца до сих пор избегают заходить туда без особой нужды.

XXX. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В АНГУЛЕМСКОМ ДВОРЦЕ

Прошло двое суток после ужасной смерти барона Шлеве, о которой, впрочем, мало кто знал.
Поздно вечером в будуар графини Понинской вдруг вошла служанка.
— Извините графиня, — сказала она. — Какой-то господин весьма настойчиво требует доложить о себе, поэтому я и осмелилась потревожить вас в столь позднее время. В противном случае он пригрозил войти к вам без доклада.
Графиня, полулежавшая на диване в легком пеньюаре и с распущенными волосами, была погружена в свои мысли, — должно быть, не очень веселые, — и при словах служанки вздрогнула от неожиданности и села.
— Что это значит?! — воскликнула она. — И кто этот дерзкий человек?
— Он не говорит своего имени, но уверяет, что прежде часто бывал у вас.
— Неслыханная дерзость! — проговорила Леона. — Мои кредиторы знают, что я на грани разорения… Кто смеет являться ко мне ночью с требованиями?.. Не понимаю, где скрывается барон… Неужели и ему нельзя уже доверять?..
— Пресвятая Дева, незнакомец! — воскликнула служанка, увидев за портьерой дерзкого человека, одежда которого была в большом беспорядке.
— Фукс… — прошептала Леона, отпрянув. Человек этот не внушал ей особого доверия.
— Без комедий, графиня! — хмуро произнес Фукс, бесцеремонно входя в будуар. — Не люблю долго ожидать в передней… А вы, моя милая, — обернулся он к горничной, — можете идти. Мне надо поговорить с вашей госпожой наедине.
Бросив беспомощный взгляд на графиню, служанка вышла.
Фукс небрежно швырнул свою помятую шляпу на один из мраморных столиков и опустился в кресло.
— Не правда ли, графиня, вы вполне одобряете мой образ действий? Вы одобрите его еще больше, когда выслушаете меня. Надеюсь, вы не в претензии, что я осмелился потревожить вас в такой поздний час. Смею думать, что заслужу с вашей стороны некоторую благодарность за участие, которое я принимаю в вас.
Леона, следившая за каждым его движением, не находила слов от удивления и возмущения.
— Я ужасно устал, сударыня, — сказал Фукс, принимая в кресле расслабленную позу. — Садитесь и вы. Разговор предстоит долгий… Я пришел сообщить вам кое-что. И эта новость требует спокойного обсуждения. Ваши дела, как и мои, очень плохи.
— Вы меня удивляете, милостивый государь, — надменно произнесла Леона.
— Это немудрено, сударыня. Судя по всему, вы не знаете многого из того, что мне давно известно.
— Что вы имеете в виду, милостивый государь?
— Ваш тон удивляет меня… Или, может быть, неверны слухи, распространившиеся в Париже, будто состояние графини Понинской находится в сильном упадке и Ангулемский дворец будет продан с молотка?
Мертвенная бледность покрыла лицо Леоны, но она всеми силами пыталась скрыть свое волнение.
— Ваши слова, кажется, имеют цель испытать мое спокойствие… Кто же осмелился распространять эти слухи об Ангулемском дворце?
— Хорошим друзьям поверяют самые горькие тайны, недоступные посторонним. Не так ли, графиня? — саркастически произнес Фукс.
— Эти слухи завтра же будут опровергнуты бароном! — воскликнула графиня. — Он-то сумеет защитить меня.
— Бароном? — переспросил Фукс, злорадно усмехаясь. — О каком бароне вы говорите, сударыня?
— О бароне Шлеве, ведающем всеми делами Ангулемского дворца.
— Если бы вы, сударыня, захотели задать вопросы кому-нибудь в аду, — сказал Фукс, потешаясь над возрастающим удивлением графини, — тогда вы, конечно, могли бы поручить это барону, но земные дела его, к сожалению, закончились несколько дней назад.
— О чем вы говорите! — промолвила графиня, меняясь в лице. — Я вас не понимаю…
— Вы, кажется, не знаете, сударыня, что ваш друг барон Шлеве несколько дней тому назад погиб страшной смертью от руки человека, преследовавшего его по приказу графа Монте-Веро?
— Он умер?! — с ужасом воскликнула Леона. — Ложь! Это невозможно!
— Вас это, кажется, очень огорчает… — с величайшим спокойствием произнес Фукс. — Весьма сожалею, что должен сообщить вам это известие. Сожалею тем более, что понимаю, насколько важны для вас последствия этого события. Но сообщение мое верно. В нем нет ни капли лжи. Вообще-то, я был уверен, что вам уже все известно, так как барона завтра хоронят.
При этих словах Леона быстро провела рукой по лбу, невольно показывая, какое впечатление произвело на нее это известие. Графиня не могла свыкнуться с мыслью, что единственного человека, на помощь которого она всегда могла надеяться в стесненных обстоятельствах, больше не существует. А помощь его была нужна графине особенно теперь, когда финансовые дела ее находились в полном расстройстве.
Эта гордая женщина, никогда не нуждавшаяся ни в чьем совете, теперь побледнела и готова была упасть без чувств…
Но она собрала все силы, не желая показывать свою слабость, темные глаза ее снова засверкали, а лицо приняло прежнее холодное выражение.
— Вы, кажется, знаете все, — сказала она тихо, с прежним надменным выражением. — Так скажите же мне, кто это сделал? Кто виновник внезапной смерти барона?
— Вы еще спрашиваете, сударыня? Тот человек, во власти которого находимся мы все.
— Граф?..
— Графу Монте-Веро отныне дозволено поступать с нами, его врагами, по своему желанию и усмотрению. Он вправе сослать нас, казнить, четвертовать… и вообще, сделать все, что ему вздумается.
Леона с удивлением смотрела на человека, который в эту минуту еще мог шутить.
— От кого же граф получил такую власть? —осведомилась она с презрением. — Мне кажется, сейчас не самое подходящее время для розыгрыша.
— Избави Бог! Я не шучу, сударыня. Мое время слишком дорого. Это последняя ночь в Париже, когда я нахожусь в относительной безопасности. Проклятый негр графа, как я слышал, уже узнал, что я спасся вплавь с корабля, взорванного мной в честь графа и его спутников… Право наказывать всех нас по своему усмотрению ваш бывший супруг получил от императора. И вот вам первое доказательство серьезности его намерений — наш душка барон, которого уже завтра опустят в могилу. Кто следующий на очереди — вы или я — об этом знает только небо… и граф.
— Если вы говорите правду… — прошептала белая как мел Леона дрожащим голосом. При этом известии она чуть не лишилась чувств.
— Я убедительно прошу вас, сударыня, не тратить время на сомнения, а как можно скорей позаботиться о собственной безопасности. Нам остается только одно — бежать.
— Бежать? — надменно повторила Леона. — И это говорит тот самый Фукс, который когда-то поклялся мне уничтожить графа?
— Я сделал все, что мог, но вместо того, чтобы добиться успеха…
— Вы вели себя так, будто были подкуплены графом! — перебила Леона своего улыбавшегося гостя. Она была не в состоянии скрыть волнение. — Вы только способствовали тому, чтобы графу все удавалось. Он нашел свою дочь, нашел ее ребенка…
— И потерял мальчика. Это, действительно, было единственным, что мне удалось сделать… Все мои старания навредить графу оказывались напрасными, хотя я часто рисковал жизнью… Но не станем понапрасну терять дорогое время, сударыня. Есть дела поважней… Я повторяю, вам необходимо бежать — и бежать немедленно.
— У вас, кажется, готов план? Расскажите!
— План этот касается нас обоих.
— Мне находиться в вашем обществе? — чуть заметно поморщилась Леона.
— Разумеется. Вам придется решиться на это, сударыня, как бы неприятно вам это ни было. При необходимости мы иногда вынуждены забыть о гордости.
— Говорите. Я готова.
— Без сомнения, у вас есть достаточно средств для бегства в Северную Америку. Несколько сотен тысяч франков, я полагаю, будут достаточной суммой. Ведь нам много не потребуется, сударыня.
— Дальше, дальше… — торопила Леона.
— Обычным путем бегство для нас невозможно, так как везде находятся полицейские шпионы. Мы обязательно попадем в их руки, если поедем обычным пассажирским кораблем. Следовательно, чтобы обмануть шпионов, нам надо решиться на отчаянный шаг.
— Надеюсь, по крайней мере, что ваш новый план лучше прежних — провальных.
— Я надеюсь, что он спасет нам жизнь. Не забудьте, что мы отправляемся вместе.
— Так в чем же заключается ваш отчаянный план?
— В двух словах — все очень просто. Мы должны использовать бриг графа, стоящий на якоре в Гавре.
— «Германию»? Это безумная мысль.
— Для трусов — да. Но позвольте мне подробней разъяснить вам положение дел, и тогда вы наверняка со мной согласитесь… Не только меня, но и вас не сегодня ночью, так завтра утром арестуют. Не забудьте также, сударыня, что все дороги для нас закрыты, а это весьма важно. Поедете вы по железной дороге — непременно попадетесь полицейским агентам. Возьмем мы экстренный дилижанс — нас неизбежно арестуют на первой же станции. На всех дорогах, во всех гаванях, по всей границе расставлены шпионы, имеющие приказ арестовать нас. Мы не уйдем от них даже с подложными паспортами, так как всем розданы наши портреты… Видите, как стараются нас поймать!.. А о «Германии» никто и не подумал. Она стоит в Гавре, ожидая приказов графа. Никто из экипажа не знает нас в лицо. Они немедленно повезут нас в Кале или Лондон, если мы покажем старшему помощнику письменное распоряжение графа. Никто и не подумает воспрепятствовать отплытию «Германии», тогда как все другие суда подвергаются тщательной проверке.
— Но ведь это невозможно! Где мы возьмем письменное распоряжение графа?
— Когда речь идет о спасении своей жизни, сударыня, тут не может быть ничего невозможного… Вы знаете почерк вашего бывшего супруга — так напишите на бумаге следующие слова: «Податели сего должны быть немедленно перевезены в Лондон». И даю вам слово, через несколько дней мы ступим на английскую землю… Герб графа все тот же. Я видел его на вашем перстне. Приложите к письму эту печать, а дальше вполне можете положиться на меня — я доставлю вас в Гавр, и мы тотчас же отплывем на «Германии».
Леона пристально взглянула на Фукса, который поднялся и направился к письменному столу графини.
— Если вы подкуплены графом, если имеете намерение увлечь меня в западню, чтобы за это получить прощение, то должна заметить вам, что вы приступили к этому делу без должной тонкости, — проговорила Леона, сочтя Фукса продавшимся Эбергарду. — Я знаю, осужденным часто сулят золотые горы, чтобы добиться от них правдивого признания, но эти обещания никогда не выполняются.
— До сих пор вы казались мне отважной женщиной. Что ж, если я действительно таков, каким вы меня воображаете, вам все же остается почетная роль Клеопатры, готовой лучше умереть, чем попасть в руки неприятеля… Нет-нет, сударыня. Мне необходима эта записка. И вы напишете ее и дадите деньги, чтобы обеспечить наше или мое бегство… Вот видите, я совершенно откровенен с вами. Садитесь к столу. Вот бумага, а вот перо. Сперва сделайте маленькую пробу — удастся ли вам подделать почерк вашего бывшего супруга?
Леона колебалась, должно быть, обдумывая свое ужасное положение.
— Ну, так и быть! —решилась она наконец. — Диктуйте!
Фукс, улыбаясь, подвинул к письменному столу графини кресло.
Леона уселась и взяла перо. Рука ее нисколько не дрожала.
— Попробуйте сперва вот на этом листке — удастся ли вам написать как следует? Итак… — И Фукс, прохаживаясь по будуару, продиктовал: — «Податели этого приказа должны быть немедленно перевезены в Лондон на моем паровом бриге». Так. Слева внизу: «Старшему помощнику «Германии», находящейся в Гаврском порту».
Леона окончила писать. Фукс шагнул к ней и сбоку посмотрел на бумагу.
— Отлично сработано! Этот черновик уже может послужить нам оригиналом. Приложите печать, и все будет в порядке… Представляете, какую шутку мы сыграем с графом! Каким посмешищем он станет! Быть осмеянным — что может быть больнее и чувствительнее этого наказания?.. Мы используем для бегства его же собственный корабль… Ну, решайтесь скорее! В следующую ночь мы будем в Гавре. Через два-три дня — в Лондоне. Положитесь на меня, графиня, и наше дело будет выиграно.
— Будем надеяться… Вот вам бумага с печатью. Вы говорили о каких-то деньгах, которые потребуются для путешествия…
— Я думал, сударыня, — сказал Фукс, кладя бумагу в карман своего сюртука, — что вы, как и всякий человек при подобном банкротстве, частным образом позаботились о своей денежной шкатулке. Без денег же…
— Барон заведовал моей шкатулкой. У меня в письменном столе едва ли найдется и тысяча франков.
— Это ничтожно мало. Вы должны дать мне, по крайней мере, в сто раз больше для этого путешествия.
— Вероятно, мне выдадут мои деньги из капитала барона…
— Барон обманывал вас, как только мог, сударыня… Кроме того, весь капитал и все имущество вашего друга достались казне… О, мне очень жаль вас!
— Я достану денег.
— Сейчас?
— Завтра около полудня… Вы ведь собираетесь везти меня в Гавр только следующей ночью?
— Завтра к полудню будет поздно, сударыня. Наш план провалится. Я не могу прийти сюда еще раз из опасения быть схваченным.
— Так вы бросаете меня?!
— Увы, сударыня…
Леона встала. Руки ее судорожно сжимали спинку кресла, глаза метали молнии. Она была брошена на произвол судьбы даже этим негодяем, перед которым унизилась настолько, что открыла ему свою душу и готова была бежать вместе с ним. Испытание было слишком велико даже для такой сильной и волевой женщины, как графиня Понинская. Руки ее напряглись, губы задрожали. В эту минуту она готова была задушить негодяя.
Фукс заметил перемену в ней и охватившее ее отчаяние. Зная решительность и энергию графини, он следил за каждым ее движением, но он не боялся ее и даже не испытывал жалости или сочувствия, поскольку она больше ничем не могла быть ему полезна. Он, не спуская с нее глаз, откланялся — вежливо, но с насмешливым выражением лица.
— Забудьте, графиня, что я был у вас, и постарайтесь уладить свои дела без меня. Вы, я думаю, согласитесь, что человеку гораздо легче и удобнее заботиться только о себе, чем еще о ком-нибудь. Будем считать, что мы свободны от каких бы то ни было обязательств друг перед другом.
— Вы уходите? — прошептала графиня, увидев, что Фукс направился к двери. — Вы уходите один?..
— Прощайте! Надеюсь встретить вас в Лондоне, — бросил Фукс, раздвигая портьеру.
— Презренный человек! — воскликнула Леона, когда за Фуксом закрылась дверь. Глаза ее гневно сверкали, в голосе звучала угроза. — Пусть я погибну, но и ты погибнешь вместе со мной! Ты не уедешь на «Германии» и не попадешь в Лондон! Леона клянется тебе в этом! Леона, которую ты оскорбил и унизил!
Лицо ее было искажено злобой и жаждой мести. Дрожащей рукой схватила она колокольчик и яростно позвонила.
Однако минутная слабость, которой она поддалась, была преодолена, и Леона опять превратилась в прежнюю гордую графиню.
Горе негодяю, осмелившемуся обмануть ее!
Служанка, вбежавшая в будуар на трезвон колокольчика, увидела на лице графини такое грозное выражение, что от ужаса побледнела.
— Разбуди слуг… сбегай вниз… все должны быть при мне! Зажги все бра! Пришли сюда одного из слуг — самого смышленого и быстрого.
Горничная поспешила исполнить приказ графини. Она никогда не видела свою госпожу в такой ярости и потому очень испугалась.
Через несколько минут в комнату вошел молодой расторопный лакей. Хотя он и был подготовлен заранее горничной, но тоже испугался, увидев перед собой грозную, дрожавшую от гнева графиню.
— Немедленно отправляйся на улицу Риволи! Ты знаешь особняк графа Монте-Веро?
— Да, я как-то проходил мимо.
— Войди туда и спроси Сандока, негра графа.
— Того самого, который некоторое время назад…
— …пробрался во дворец. Попроси его следовать за тобой и приведи сюда.
— Он не согласится.
— Он согласится, если ты скажешь, что графиня Понинская хочет сообщить ему важное для него известие. Скажи, что я жду его прямо сейчас… срочно… этой же ночью! Завтра будет поздно! Поспеши! Я с нетерпением буду ждать твоего возвращения!
Лакей так и не понял смысла этого внезапного приказа своей госпожи, но бросился вон из будуара.
Леона беспокойно ходила по мягкому ковру. Вкралось ли в ее душу хотя бы слабое осознание своей вины в этот час отчаяния, или ее переполняла только злоба — злоба на весь свет, который покинул ее теперь?
«Все кончено! — думала она в отчаянии и ярости. — Я разорена, унижена и полностью нахожусь в его власти… Но нет, Эбергард! Тебе может принадлежать только мой труп... Ты преследуешь меня, засылаешь ко мне во дворец своих людей… Ты собираешься наказать меня, как будто я для тебя чужая. Нет, Эбергард, ты не сможешь торжествовать свою победу надо мной. Леона не допустит этого!.. Или ты до сих пор презираешь меня настолько, что даже не удостаиваешь своей ненависти?.. Так чего же я добивалась в течение всей своей жизни? Главным было —разжечь твою ненависть и иметь неограниченную власть над людьми. Они все лежали у моих ног… От тебя же я не добилась ничего… даже доказательств твоей ненависти ко мне. Ты ведешь себя так, будто меня вовсе не существует на свете. Удивляюсь, как я не сошла с ума от такой неудачи?.. Лучше бы погибнуть, умереть, только бы не видеть твое безразличие. Может быть, при виде покойницы ты испытаешь к ней… если не любовь, не сожаление, то хотя бы ненависть и удостоишь ее своим проклятием!..»
Леона пошатнулась и, дрожа от лихорадочного волнения, закрыла лицо руками. Впервые она чувствовала себя сломленной, побежденной, а это было равносильно гибели для ее гордой, независимой души. В жилах дочери знаменитого корсиканца текла непокорная кровь отца.
Время тянулось невыносимо медленно. Леона не находила себе места.
Но вот до ее напряженного слуха донеслись приближающиеся шаги. Леона выпрямилась и впилась глазами в портьеру.
Показался лакей. Он был один.
Негр графа не последовал ее приглашению — она слышала в коридоре шаги только одного человека.
— Ты пришел один, нечастный! Где же Сандок, негр графа?!
Лакей отступил в сторону, и перед графиней предстал негр. Он так поспешно отправился на зов графини, что не успел надеть обувь и теперь босой стоял перед Леоной. Увидев графиню, негр сложил перед грудью ладони и смиренно поклонился.
— Ты пришел! Слава Богу! Войди же в мою комнату — я вознагражу тебя за это! — сказала графиня, разглядывая лицо негра.
Сандок последовал за ней не без некоторого опасения. Он не понимал, зачем он глубокой ночью понадобился этой женщине? Она имела все основания ненавидеть его с той ночи, когда он тайно проник в ее спальню и, не боясь мести всемогущей графини, унес письма со столь важными сведениями.
Его темные живые глаза следили за каждым движением графини, а рука под плащом на всякий случай сжимала кинжал.
Закрыв за ним дверь и задвинув портьеру, Леона еще раз с ног до головы оглядела Сандока. Затем подошла к письменному столу, выдвинула ящик, достала горсть золотых монет и протянула их негру.
— Возьмешься ли ты за эту вот тысячу франков сослужить мне службу, требующую быстроты, ловкости и храбрости?
— Сандок выслушает… Сперва надо выслушать, потом говорить.
— Хорошо. Я знаю, ты смелый и ловкий человек. Однажды ты это уже доказал мне. И я прощу тебе все, если ты сумеешь выполнить то, ради чего я пригласила тебя среди ночи. Ты откликнулся на мое приглашение и уже за одно это заслуживаешь вознаграждения. — Графиня отдавала негру свои последние деньги.
— Сандок не заслужил никакого вознаграждения, — сказал он. — Графиня попросила — и Сандок пришел.
— Ах! Ты странный человек… Сразу видно влияние графа. Ты явился ко мне не из-за вознаграждения, а единственно по моей просьбе… Вот и прекрасно! Ну, так слушай же! Я хочу отомстить человеку, которого и ты ненавидишь и, может быть, даже боишься.
— Сандок не боится ни одного человека в мире, —заявил негр, — Сандок боится только Бога.
— Человека, которому я хочу отомстить, преследует твой хозяин, граф Монте-Веро. Но он ускользнет из ваших рук навсегда, если ты немедленно не сделаешь того, что я тебе скажу.
— О, Сандок слушает… — произнес он и тут же тихо спросил: — Фукс?
— Ты догадался, о ком я говорю. Да, это он. Несмотря на все принятые меры предосторожности и на всех шпионов, Фукс следующей ночью собирается покинуть Францию, и ты один сумеешь помешать этому намерению, став у него на пути.
— Фукс не может бежать, — недоверчиво покачал головой Сандок. — Все дороги взяты под наблюдение.
— Из Гавра на корабле он отплывет в Лондон.
— Масса даст знать в Гавр, и Фукса арестуют на корабле.
— Если мы не вмешаемся, Фукса через двадцать четыре часа не будет в Париже. Он уедет на паровом бриге «Германия», принадлежащем графу.
Негр вздрогнул при этих словах.
— Сандок опередит его! — воскликнул он, и лицо его выразило радость и решительность.
— Поспеши в Гавр, помешай бегству, убей этого изверга! — с ненавистью провозгласила Леона.
— Разве Фукс не друг графини? — спросил вдруг Сандок с ударением. — Очень странно, что графиня хочет погубить друга.
— Он должен умереть! Он не может бежать! Этот негодяй осмелился издеваться надо мной и обмануть меня!.. Я прошу тебя, слышишь, прошу! Поспеши в Гавр на «Германию». Фукс явится туда с поддельным приказом от графа, в котором сказано, что податель его должен быть немедленно переправлен в Лондон.
— Сандок бросится на него, как тигр на свою добычу! Он больше не упустит проклятого Фукса и задушит его собственными руками!
— Ты нравишься мне. Я не ошиблась, предполагая в тебе именно того человека, который мне нужен. Теперь я удовлетворена. Я знаю, что этому извергу грозит неминуемая погибель… И еще одно, негр! Скажи свое повелителю, что ты видел меня и говорил со мной. Пусть он знает, куда послать своих людей, чтобы схватить меня.
— Масса никого не хватает. Масса никогда говорит о графине — для него ее не существует, — ответил Сандок, не догадываясь, как больно его слова уязвили Леону.
— Поспеши! — повелительно сказала она. — Ты знаешь свое дело.
Негр поклонился и исчез.
Сквозь щели в тяжелых шторах пробивался рассвет. Оплывшие свечи догорали в золотых канделябрах. В камине еще теплился огонь. В комнате было душно. Пахло сухим деревом, горячим воском и женскими благовониями.
Леона мрачно скрестила руки на груди. Лицо ее выражало решимость и отвагу. Сверкавшие глаза ее ясно говорили, что дочери Наполеона Бонапарта, графине Леоне Понинской, в жизни остается один только шаг — и она готова сделать его.
Она подошла к письменному столу и ключом, висевшим у нее на груди на золотой цепочке, отперла один из ящиков. Пахнуло превосходными духами. Здесь хранились самые дорогие для нее реликвии.
Леона вынула из ящика тщательно завернутый пакет. Это были письма, написанные молодым офицером фон дер Бургом юной Леоне. Они пожелтели от времени, и все, что в них заключалось, было теперь неправдой. И все-таки у Леоны никогда не поднималась рука уничтожить их. Рядом лежали письма Наполеона к ее матери — их было всего три. Леона положила их к письмам Эбергарда и все вместе твердой рукой бросила в огонь, догоравший в камине…
В мрачном раздумье глядела она, как пламя поглощает последние воспоминания о любви — давным-давно угасшей…
Несколько минут Леона еще сидела неподвижно, — должно быть, смягчилось и ее сердце, словно выточенное из куска холодного мрамора. Все-таки она была женщиной.
Но уже через минуту лицо ее приняло прежнее выражение неприступной холодности. Горькая и печальная действительность развеяла туманные грезы прошлого…
Рассвело. Надо было действовать.
Из потайного ящичка она вынула золотой браслет в форме змеи и маленький искусной огранки флакон с притертой пробкой.
В эту минуту в дверь осторожно постучали, и в будуар вошла служанка, чтобы поддержать огонь в камине. Она увидела свою госпожу в прежней грациозной позе на диване.
Когда огонь запылал снова, графиня знаком приказала служанке удалиться.
Взяв браслет и сняв с пальца перстень с гербом графа, она бросила их в камин и бездумно смотрела на огонь, оплавлявший золото и тем самым уничтожавший последнее воспоминание об Эбергарде.
Затем она взяла со стола маленький флакон. Он содержал несколько капель бесцветной жидкости.
Это снадобье она получила от старой итальянки, которая, однажды увидев ее в клетке со львами, пробралась к ней сквозь толпу.
«Возьми эту склянку, — шепнула ей старушка. — Она содержит десять капель. Одной капли достаточно, чтобы забыться на несколько часов. Двух — чтобы придать тебе исполинскую силу. А примешь все десять — и через несколько часов избавишься от всех мучений». — «Мучений? — презрительно воскликнула Леона тогда. — Я не испытываю никаких мучений… К чему мне твои капли?» — «Возьми и сохрани их. Когда львы ранят тебя — прими одну каплю, чтобы заглушить боль. Когда тебе понадобятся все силы, чтобы укротить разъяренного зверя, — выпей две капли… И все десять — если будешь смертельно ранена».
Леона сохранила склянку. Ей так и не представился случай испытать действие этих капель, поскольку львы ни разу не ранили ее.
И вот настал час, о котором говорила старая итальянка. Теперь она готова была выпить все капли, чтобы освободиться от мучений, от преследований, от унижения быть побежденной, покинутой, одинокой.
Солнце уже пробивалось в будуар графини, где все еще догорали свечи, но она ничего не видела. Воспоминания окружали ее и наполняли ее душу горечью и страхом.
Леона видела свою бесприютную дочь. Видела, как ее собственная рука подняла кинжал, чтобы устранить дочь, мешавшую ее честолюбивым планам. Она вспомнила неожиданное возвращение Эбергарда, которого считала давно умершим. Вспомнила, с каким отчаянием он искал своего ребенка. Она слышала бессвязные речи и крики Маргариты в тюрьме. Видела ее в цепях, а себя — в монашеском одеянии. В эту минуту она так хотела отомстить Эбергарду и всему свету…
Она привыкла властвовать над людьми и потому не могла пережить своей слабости и своего падения. И тогда она быстро схватила со стола хрустальный бокал с оставшимся вином, которое обычно пила на ночь, твердой рукой вылила в него содержимое флакона и разом осушила стакан до дна.
— Наконец-то… — прошептала Леона.
Это была ее последняя ночь в Ангулемском дворце. Она исполнила свой долг. Бокал выпал из ее рук. Теперь она ожидала смерти.
Резким движением она распахнула шторы. Лучи утреннего солнца ярко осветили прекрасную графиню. Бледная, с решительным выражением лица она стояла у окна в своем будуаре. Волосы ее волнами рассыпались по плечам и спине. На ней был великолепный ночной пеньюар. Он не скрывал возбуждающей красоты ее все еще совершенного тела — великолепной груди, тонкой талии, пленительных бедер — тела, которое больше никогда никому не будет принадлежать. Вся ее потрясающая красота вскоре должна будет превратиться в тлен и прах.
Она снова вспомнила слова старой итальянки: «Через несколько часов ты избавишься от всех мучений». И они облегчили ее уход.

XXXI. СТРАШНЫЙ СУД

В особняке на улице Риволи никто не знал о том, что произошло ночью в Ангулемском дворце.
Граф Монте-Веро работал в своем кабинете. Он заканчивал письмо к управляющим Монте-Веро, в котором уведомлял о скором приезде и давал указания о присоединении и возделывании новых земель — для увеличения княжества. С этой целью управляющим предписывалось нанять всех тех немцев-переселенцев, которые тысячами отправлялись за океан, чтобы обрести в колонии Монте-Веро новую родину.
Лицо Эбергарда осветилось радостью при мысли о том, что ему представился новый случай помочь хотя бы части своих соотечественников, которые в Европе обречены на нужду и лишения. Возросшие доходы давали ему возможность заботиться о ближних своих. Донесения доктора Вильгельми, банкира Армана, художника Вильденбрука и многих других, последовавших их примеру, подтверждали, что дела идут успешно, а капиталы его повсюду употребляются для улучшения благосостояния рабочих. Такие известия приносили ему глубокое удовлетворение, и он не считался с затратами на эти благородные цели.
В кабинет, постучавшись, вошел Сандок. По случаю прохладной погоды на нем был широкий теплый плащ. Весь наряд его указывал на то, что он собрался куда-то ехать.
— Что скажешь? — спросил граф. — Ты так серьезен, будто собираешься сообщить мне важное известие.
— Сандок имеет важное известие, —многозначительно заявил негр.
— Ты, кажется, намерен что-то предпринять?
— Масса! Сандок пришел просить вашего позволения уехать всего на один день и одну ночь.
— И куда же ты собрался?
— В Гавр, на «Германию».
— Тебе, я вижу, не сидится в Париже… Еще не время готовить «Германию» к отплытию. Подожди несколько дней.
— Дорог каждый час, масса! Сегодня Фукс будет в Гавре, завтра —в море.
— Фукс? Кто сказал это тебе?
— Графиня в Ангулемском дворце.
Граф взглянул на негра с явным неудовольствием.
— Это мне не нравится, Сандок, — произнес он. — Что ты делал во дворце?
— Извините, масса. Графиня просила Сандока явиться к ней ночью за очень важным известием. И Сандок пошел.
— И графиня сообщила тебе, что Фукс намеревается бежать?
— И ему удастся бежать, если Сандок не сможет помешать этому… Фукс выманил у графини приказ для старшего помощника «Германии».
— Как! Преступник для своего бегства хочет использовать «Германию»?
— Это хороший план. На «Германии» он в безопасности.
— Тогда я пошлю приказ в Гавр — в течение суток не выпускать в море ни одного судна.
— В этом случае Фукс будет предупрежден и успеет скрыться… Сандок просит массу не посылать приказа в Гавр. Сандок сам поспешит на «Германию», спрячется и затем нападет на злодея Фукса.
— Понимаю… Смелость этого преступника изумляет меня. Он решается на отчаянный шаг.
— И это ему удастся, масса, если Сандок не появится вовремя. Графиня подделала почерк массы, и старший помощник «Германии» немедленно повезет Фукса в Лондон.
— Я чувствую, что это последний удар, который они приготовили мне… Поспеши расстроить планы негодяев и на этот раз постарайся захватить его. Будь осторожен, Сандок. Я неохотно отпускаю тебя, так как предчувствую, что тебе будет трудно совладать с ним.
— О, Сандок силен! Сандок заранее радуется, что злодей Фукс попадет ему в руки. Сандок так сильно схватит хитрого злодея, погубившего маленького массу Иоганна, что он не вырвется из его рук. Сандоку очень лестно, что масса поручает ему это дело! — сказал негр, и лицо его просияло от радости. — Масса может быть уверен, что Сандок не вернется без Фукса. Тогда масса покинет на «Германии» эту гадкую страну и возьмет Сандока с собой в Монте-Веро… О, это единственное желание Сандока!
— Верю тебе, мой преданный Сандок. Я тоже испытываю сильное желание поскорей увидеть Монте-Веро. Скоро мы отправимся туда, и для всех нас настанет счастливое время… Существует мнение, что вы, негры, неблагодарны, фальшивы и ненадежны. Ты же доказываешь мне, что и между вами, черными, есть такие же хорошие люда, как и между белыми, так называемыми просвещенными людьми. Надо только уметь обращаться с вами… Невольник ненавидит нас, и эта ненависть вполне понятна. Негр, с которым обращаются по-человечески, сам становится человеком в высоком смысле этого слова. Я вижу это на твоем примере… Ступай, Сандок, и да хранит тебя Господь!
— О великий масса! Сандок готов пожертвовать своей жизнью ради массы и его прекрасной дочери. Все будет хорошо, и мы снова увидим дивные края Монте-Веро… О, это придает мне бодрости!.. И Мартин будет называть «братом Сандоком» бедного негра, ставшего человеком по милости массы.
Эбергард улыбнулся словам негра, понимая, что они вырвались у него из самого сердца. Он протянул верному слуге руку, прощаясь с ним. У него мелькнуло опасение, что он видит негра последний раз, но он не мог отказать Сандоку в его просьбе.
Когда Сандок удалился, граф направился в покои Маргариты.
Дочь Эбергарда принадлежала к тем людям, которые, перенеся тяжелые страдания, тем не менее сохраняют любовь к ближним и сердечную доброту. Один только вид ее производил на всех приятное впечатление. Каждое слово молодой женщины, каждое движение проникнуто было доброжелательностью. Цель ее жизни, казалось, состояла в том, чтобы сделать всех окружающих счастливыми.
Жозефина, ее дочь, превратилась в очаровательную девушку. Лицом и фигурой она очень напоминала свою мать, которая, несмотря на пережитое, сохранила прежнюю красоту.
В чертах лица Жозефины проступали также и черты Вольдемара. Когда Маргарита иногда смотрела на спящую дочь, перед ней возникал образ принца — возлюбленного, которому она принадлежала навеки, хотя и была разлучена с ним. В такие минуты она наклонялась и тихо прикасалась губами к разрумянившимся во сне щечкам девушки, которая и не подозревала, что мать со слезами на глазах стоит над ее постелью.
«Увижу ли я тебя когда-нибудь, любимый? —думала Маргарита. — Удастся ли тебе сдержать свою клятву, мой Вольдемар?.. В этот час, когда меня никто не видит и не слышит, я могу думать и то, о чем не подозревает даже мой отец. Без тебя я не знаю счастья на земле. Жизнь без тебя безрадостна. Я бедна при всем богатстве и роскоши, которые меня окружают. Я одинока и покинута даже в роскошном особняке моего отца. С тех пор как я узнала, что ты любишь меня, что любовь твоя вечно будет принадлежать мне, у меня только одно желание, одна молитва: «Бог да пошлет тебя мне и да соединит нас с тобой!»
Об этом тайном желаниях Маргарита позволяла себе думать лишь глубокой ночью, стоя на коленях перед постелью Жозефины.
Эбергард знал о сокровенном желании своей дочери, видел тайную грусть на ее лице, но превозмогал себя и молчал. Он сказал принцу свое слово и был убежден, что Маргарита не найдет с ним счастья.
Войдя в покои, он застал в обществе Маргариты и Жозефины молодого графа Рамиро де Тэба, пришедшего проститься с ними. Служба призывала его в Мадрид, но он не мог оставить Париж, не побывав у графа Монте-Веро еще раз и не простившись с Жозефиной и ее матерью, к которым успел крепко привязаться.
Читатель, должно быть, еще помнит о той горячей симпатии, которую Эбергард питал к молодому графу.
Рамиро узнал от графа и дам, что особняк на улице Риволи скоро опустеет, так как все его обитатели с нетерпением ждут отъезда в Монте-Веро.
— Я надеюсь, что мне будет позволено навестить вас в вашем отдаленном раю? — сказал молодой дон, обращаясь к Эбергарду. — Думается, что даже воздух вокруг Монте-Веро будет сильным магнитом для меня, потому что желание видеть прекрасных дам, украшающих ваш дворец, будет преследовать меня повсюду… Совершенно чужим, посторонним человеком переступил я ваш порог, — продолжал Рамиро, —и нашел столько тепла и благосклонности, что, несмотря на горькую весть, которую я принес вам, мне каждый день хочется благословлять тот час, когда я познакомился с вами.
Жозефина с тайным удовольствием внимала молодому офицеру и, к немалой своей радости услышала, что он не боится далекого путешествия и приедет в Монте-Веро, чтобы навестить их.
— Граф, вы будете приняты с распростертыми объятиями, — сказал ему Эбергард. — Я надеюсь, что мои владения понравятся вам.
— В таком случае — до свидания! — сказал Рамиро, обращаясь ко всем присутствующим.
— Жозефина, подай же графу руку на прощание! — воскликнула Маргарита.
— До свидания… — промолвила девушка, покраснев до корней волос, и протянула Рамиро свою маленькую красивую ручку, которую он тотчас прижал к губам.
Граф со странным чувством следил за этой сценой. Затем он проводил молодого графа де Тэба до веранды.
После обеда Эбергард уединился с Мартином, чтобы обсудить какие-то важные дела. Жозефина ушла к себе и занялась любимым делом — рисованием. А Маргарита направилась в оранжерею, примыкавшую к особняку, пышная зелень которой в пасмурные и дождливые дни представляла собой прекрасное место для отдыха.
Глубокая тишина царила в оранжерее. Цветы распространяли чудный аромат, пальмы бросали тень на Маргариту, присевшую на скамейку в одной из беседок. Ничто не нарушало тишины, даже ветерок не шуршал листвой деревьев и кустов.
Руки Маргариты безвольно опустились, глаза ее закрылись, она задремала на удобной скамье. Вдруг легкая улыбка оживила ее прекрасное лицо. Вероятно, она видела во сне Вольдемара, вероятно, встретилась с ним и соединилась навеки.
Но скоро тайная грусть снова омрачила лицо спящей Маргариты. Неожиданный вопрос, который часто не давал ей покоя и наяву, обеспокоил ее и во сне.
Она знала своего отца — Бог привел найти его, и молодая женщина ежечасно благодарила Его за это… Но кто ее мать? Где она? Какой злой гений лишил ее счастья видеть и любить женщину, давшую ей жизнь?
Маргарите казалось, будто она, неприкаянная и бесприютная, снова бродит по белу свету в поисках своей матери.
Сердце ее сильно билось. Она видела себя на далекой пустынной равнине, бесцельно бродившей по сухим мхам, где для отдыха не было ни деревца, ни кустика. Она спешила все дальше. Душа ее не находила покоя. Ей во что бы то ни стало нужно было отыскать свою мать.
Все это представлялось ей во сне так явственно, что она даже чувствовала, как шиповник колет ее босые ноги.
Вот впереди что-то мелькнуло. Она пустилась вдогонку за кем-то, видневшимся вдали. Но тот, казалось, убегал от нее…
Тайный голос нашептывал ей, что она обязательно должна настичь удалявшуюся тень. Страх овладевал ею при мысли, что эта тень, существо это, может вот-вот скрыться из виду. Она хотела окликнуть его, но голос отказывался повиноваться ей. Крупные капли пота выступили у нее на лбу. Ноги подкашивались. Она чувствовала, что силы оставляют ее. Маргарита в отчаянии протягивала руки, чтобы удержать удалявшуюся тень, которая, как она теперь поняла, и была ее матерью, чтобы обнять ее…
Сердце ее билось все сильней, дыхание прерывалось…
«Сжальтесь! — вырвалось наконец из ее груди. — Мама, родная моя мама! Я выбилась из сил. Но я все-таки должна догнать вас, удержать и хотя бы минуту отдохнуть в ваших объятиях!»
Вдруг тень на мгновение приостановилась. Казалось, она услышала отчаянный крик молодой женщины.
Маргарита с трудом подошла ближе, вгляделась, и вопль ужаса вырвался из ее груди. Она увидела перед собой графиню Леону, которая некогда с ужасными угрозами представала перед ней во дворце принца и в лесной хижине.
— Я — твоя мать! — произнесла Леона.
— Вы?.. Вы — моя мать?.. — прошептала измученная женщина, поднимая руки, словно для защиты. Сердце ее мучительно сжалось от этих слов.
— Не бойся! — снова послышалось ей. — Ты преследовала лишь мою тень… Я пришла проститься с тобой… Да, я — твоя мать!..
Маргарита проснулась.
Вокруг благоухала и радовала глаз пышная зелень оранжереи…
А перед ней стояла фигура, которую она видела во сне… Казалось, действительность снова уступила место сновидению. Но Маргарита понимала: все, что она видит и слышит сейчас, происходит на самом деле.
Перед беседкой, в которой она дремала, стояла графиня Леона. Широкий плащ окутывал ее величественную фигуру. Распущенные волосы струились по плечам. Лицо было бледным, глаза — безжизненными.
— Меня тянет к тебе… — услышала Маргарита. — Ради тебя переступила я этот порог… Настал мой последний час… Силы мне изменяют. В то время как один мой глаз видит тебя, другой видит огонь, готовый сжечь меня… Я слышу рев ветра и раскаты грома. Хочу бежать, но с каждым шагом лишь приближаюсь к пламени. Хохочущие демоны жадно протягивают руки, чтобы схватить меня… Вот они, эти ужасные призраки!.. Они смеются и визжат от радости — они увидели новую жертву… Спаси меня! Спаси! Ведь я — твоя мать!
Стеклянная дверь оранжереи была открыта.
Маргарита вскочила. Она чувствовала, что сон ее перешел в явь, что фигура, стоявшая перед ней, действительно существует и протягивает руки, будто просит защиты.
Леона в отчаянии и предсмертных муках решилась отыскать свою дочь.
Маргарита наконец пришла в себя. Тайный голос говорил ей, что это действительно ее мать и она не может умереть спокойно, не получив от нее прощения. Тогда она вскочила и без страха и трепета протянула руки, чтобы прижать Леону к своей груди.
— Сюда, сюда, мама! — воскликнула Маргарита. — Я защищу вас, я рассею ваши ужасные видения!.. Я прощаю вам все, что было между нами! Бог же дарует вам такие милости, о которых мы, простые смертные, и помышлять не можем.
— Обними меня! С тобой я никого не боюсь… Ты слышишь их ужасный хохот? Он раздается все ближе и ближе. Это демоны явились за мной. Но их руки бессильны схватить меня, раз я с тобой — ты ведь простила меня. О, повтори это слово еще раз — оно облегчает мою измученную душу и придает мне силу!
— Вы со своей дочерью. Здесь нет никого. Опомнитесь! Забудьте ваши ужасные видения! Бог привел вас сюда, чтобы продлить вам жизнь! — воскликнула Маргарита, горячо обнимая свою мать. Но она не в силах была удержать ее и, с трудом уложив умирающую на скамью, встала перед ней на колени, устремив к небу глаза, полные слез.
Маргарита не заметила в дверях Эбергарда, который, увидев эту потрясающую картину, побледнел и был не в состоянии произнести ни слова.
— Страшный суд близок… — прошептала Леона, широко раскрыв глаза. Лицо ее выражало неописуемый ужас. — Вот из пламени поднимается престол Божий… На земле мрак и лишь вокруг Него сияет вечный свет… Как ослепительно!.. Вон там стоят праведники и дети. Они улыбаются, они протягивают руки ко Всемогущему, и Он благословляет их… А вокруг меня — только проклятые… «Вы все прокляты!» — слышится со всех сторон. Вот поднимается адский огонь… Как высоко… Милосердия, сжальтесь!..
Судорожно стиснутые руки Леоны упали. Голова скатилась набок. Уста сомкнулись навеки. Глаза остановились. Гордая, некогда могущественная графиня Понинская испустила последний вздох.
Эбергард перекрестился. Он оказался свидетелем ужасной предсмертной борьбы, мучительных видений своей умирающей жены.
Маргарита плакала, закрыв лицо руками. Эбергард подошел к ней.
— Ты молишься за свою мать… — произнес он с грустью. — Господь да благословит тебя!
Маргарита не находила слов. Все случившееся было так неожиданно, так ужасно, что она, тронутая до глубины души, лишь молча плакала, стоя на коленях перед своей покойной матерью.
Леона лежала прекрасная, как мраморная Юнона.
—Несчастная! Ей ни разу не улыбнулось истинное счастье, — сказал Эбергард и протянул руку Маргарите, чтобы прижать ее к груди. — Это была заблудшая, не знавшая покоя женщина. Она сама себя обманывала, думая отыскать цель жизни в мрачных и глубоких тайниках человеческих страстей. Туда же она увлекала ослепленных ее красотой… Она была слишком горда, чтобы вернуться на путь честной и осмысленной жизни… Но вот, преследуемая видениями страшного суда, она бросилась к нам, чтобы умереть в твоих объятиях… Это новое доказательство Божьего милосердия.
— Бог привел ее к нам, отец, — прошептала Маргарита и, поцеловав свою покойную мать в щеку, встала. — Исполни просьбу твоей дочери — перевези тело матери в Монте-Веро. В часы уединения мы будем молиться на ее могиле.
— Твоя просьба будет исполнена, Маргарита, дорогое мое дитя, — сказал граф, прижимая дочь к груди. — Пусть будет забыто все, что совершила она в своей жизни. Мир ее праху! Все мы грешны. И один Бог нам судья.
В этот миг было предано забвению и прощено все, что она совершила в прошлом.

XXXII. ПОЕДИНОК

В тот вечер, когда Маргарита с глубокой грустью молилась над телом своей матери, в Гаврской гавани разыгрывалась ужасная сцена.
Но расскажем обо всем по порядку.
От Парижа до Гавра, крупнейшей и важнейшей гавани Северной Франции, около сорока пяти лье. Железная дорога, соединяющая оба эти города, одна из самых старых в Европе. Сандок мог воспользоваться ею, чтобы помешать бегству преступника, своими многочисленными и дерзкими злодеяниями обратившего на себя внимание всей Франции.
В низших слоях общества этого господина Ренара, как его еще называли, считали союзником самого дьявола, а в высших сферах удивлялись его проделкам и посмеивались над тем, что старания правительства арестовать его до сих пор безуспешны и что он так легко водит всех за нос.
Некоторые полагали, что Фукс-Ренар давно перебрался в Америку, другие же уверяли, что он, напротив, живет в Париже, так как давно известно, что беглецу лучше всего скрываться в большом городе с его многочисленными трущобами, куда редко заглядывает полиция.
Сандок слышал подобные разговоры, когда спешил по улицам и площадям Парижа. Он посмеивался над спорами, которые доносились до его ушей, так как лучше всех знал, где искать Фукса.
Сандок отказался взять с собой кого-нибудь в качестве помощника. Встреча с опасным преступником должна была происходить один на один — не только потому, что Сандок ни с кем не хотел делиться честью захватить его, но и потому, что он отлично понимал: такой хитрый и опытный беглец, как Фукс, тотчас догадается о преследовании, если заметит двух подозрительных человек. Между тем одному легче следовать за ним по пятам, самому оставаясь незамеченным. Сандоку и без того надо было быть крайне осторожным, так как Фукс хорошо знал его в лицо.
Разумеется, наш черный друг позаботился о том, чтобы его нельзя было узнать с первого взгляда, чему способствовала холодная дождливая погода. Он надел длинную солдатскую шинель с большим отложным воротником и старую шляпу с широкими полями. Уши завязал темным платком. Но под шинелью наряд Сандока был совершенно иным. На нем были короткие брюки, в них была заправлена красная шерстяная рубаха с широким поясом, на котором висели револьвер и кинжал. В многолюдном месте он вряд ли бы произвел приятное впечатление, если бы вдруг снял шинель.
Сандок не решался ехать в Гавр железной дорогой, не узнав сперва, каким путем намерен добираться туда Фукс. Но как выследить его в огромном Париже? Как напасть на его след?
После недолгих размышлений он наконец отправился на железнодорожный вокзал. Приехав в Гавр, он зайдет в трактир, непременно поблизости от места стоянки «Германии», и пробудет там до наступления вечера. А с приходом темноты отправится на корабль.
Сандок был до того озлоблен и исполнен жаждой мести, что не собирался просить помощи ни у кого из членов экипажа «Германии». Кроме того, не исключено, что ловкому и хитрому преступнику удастся подкупить кого-нибудь из матросов, который тотчас сообщит ему о появлении негра. Поэтому Сандок решил пробраться на «Германию» в последнюю минуту, когда Фукс будет считать себя в полной безопасности.
Занятый этими мыслями, Сандок приехал на вокзал. Жизнь здесь бурлила в любое время суток. Экипажи, фиакры с багажом теснились у подъездов. Туда-сюда сновали мужчины и женщины. Тут и там раздавались голоса носильщиков, принимавших багаж и зычно призывавших публику посторониться.
Сандок зорко осматривал густую толпу, чтобы убедиться, не следит ли за ним кто-нибудь и не догадывается ли о его намерениях. Он пребывал в таком беспокойстве, будто сам был преступником, скрывающимся от преследователей. Но он не заметил ничего такого, что бросилось бы ему в глаза.
Наконец он решился подойти к высокому и широкому окну, где у железной решетки теснилось много людей, желавших приобрести билеты.
Даже тогда, когда он осторожно доставал деньги, глаза его зорко следили за окружавшими.
И тут он услышал голос человека, стоявшего у самого окна:
— Билет в Гавр!
В словах его не было ничего странного, так как их произносили чуть ли не каждую минуту, однако Сандок обратил внимание на знакомый вкрадчивый голос этого человека. Он попытался разглядеть если не лицо, то хотя бы фигуру и одежду стоявшего к нему спиной пассажира, но толпа скрыла его от глаз Сандока.
И все же теперь негр знал, по крайней мере, что Фукс избрал самый простой способ добраться в Гавр. Так обычно и поступают отчаянные преступники, зная, что тут меньше всего шансов нарваться на сыщиков.
Толпа вокруг Сандока росла. Его теснили со всех сторон. Ему приходилось прилагать немалые усилия, чтобы скрыть от окружающих свое оружие под шинелью.
Наконец подошла его очередь. Он купил билет и пробрался сквозь толпу в передний зал, где были нагромождены ящики и другой всевозможный багаж. Внешность Сандока не вызывала особого доверия, и поэтому на него подозрительно косились все, кто стерег свои вещи.
Проходя через коридор в зал ожидания, где скопилась большая толпа, Сандок из предосторожности пробрался к окну, чтобы оглядеться. Возле буфетов за столиками сидели пассажиры, закусывая в ожидании поезда. Другие расположились на диванах вдоль стен или расхаживали по огромному залу.
Сандоку нелегко было выделить одну личность из такой многочисленной толпы. Он с величайшим вниманием всматривался в лица и фигуры пассажиров. В толпе он заметил немало полицейских, зорко следивших, подобно ему, за всеми присутствующими.
Сандоку непременно нужно было уточнить, кому принадлежал этот знакомый голос, так странно поразивший его слух.
Внезапно внимание его привлек господин, стоявший к нему спиной. Он расстелил на диване плед и начал рыться в своих вещах. На господине красовались элегантный сюртук и кожаная фуражка. Он был среднего роста. Волосы его были неопределенного цвета.
Приглядываясь к нему, Сандок заметил, что господин часто и украдкой посматривает на полицейских, как бы опасаясь их. «Ого! — подумал негр. —Этот человек, вероятно, имеет вескую причину не попадаться на глаза полиции».
Один из полицейских, довольно долго наблюдавший за странным поведением господина, подошел к нему и, судя по всему, потребовал предъявить документы.
Требование это, похоже, очень не понравилось господину. Он повернулся к полицейскому, и Сандок увидел синие очки и огромный черный пластырь на лице, которое приняло выражение крайнего неудовольствия. Господин вынул из кармана портмоне и показал полицейскому несколько бумаг, после чего тот почтительно раскланялся с ним и, судя по всему, пустился в объяснения, как порой необходима бывает подобная проверка, на которую никто не вправе обижаться.
Сандок внимательно следил за этой сценой.
Несмотря на очки и пластырь, сходство этого господина с Фуксом было поразительным. Негр чуть было не бросился к нему через весь зал, но удержался, увидев почтительный поклон полицейского.
Что если это сходство — всего лишь случайность? Ведь полицейского не так-то просто переубедить.
Негр снова впился взглядом в подозрительного господина и окончательно убедился в том, что это Фукс, а синие очки и черный пластырь — не более чем торопливая маскировка. Фигура, возраст, движения господина убеждали его в том, что он не ошибся. Глаза Сандока засверкали. Он отошел от окна и принялся осторожно пробираться сквозь толпу к тому месту, где находился Фукс.
Но тут раздался звонок. Открылись двери, ведущие на платформу. Все поднялись со своих мест и устремились к выходу.
Толпа отделила Сандока от преследуемого им господина. Приблизиться к нему стало совершенно невозможно.
Тогда негр, прежде чем сесть в вагон, подошел к полицейскому, который проверял документы у господина, похожего на Фукса.
— Один вопрос… — сказал Сандок. — Кто был господин в синих очках, с которым вы разговаривали?
Полицейский с удивлением и недоверием посмотрел на негра.
— Зачем вам это знать и кто вы такой? — спросил полицейский в свою очередь.
— Я слуга графа Монте-Веро, — прошептал Сандок. — И преследую того человека, на которого вы обратили внимание.
— Ну, так знайте же, что это господин Педон, едущий в Гавр по поручению вашего хозяина.
— Не сказал ли он вам, что едет на «Германию»? — торопливо спросил Сандок, так как пора было занимать место в вагоне.
— Да. Он показал записку старшему помощнику парохода, подписанную самим графом.
— Достаточно! — воскликнул Сандок и бросился к поезду. Он больше не сомневался, что преследовал именно Фукса. Теперь нельзя было упускать его из виду.
Полицейский внимательно смотрел ему вслед, а Сандок перебегал по платформе от вагона к вагону, чтобы занять место поблизости от опасного преступника.
За несколько мгновений до отхода поезда кондуктор открыл дверь первого попавшегося купе и попросил негра войти, затем запер за ним дверь на ключ, а Сандок уселся на одно из сидений.
Поезд тронулся. Сандок принялся осматриваться и едва не вскрикнул от радости — в том же купе сидел пассажир в синих очках. Он со своей стороны тоже обратил на него внимание.
Сандок отодвинулся в темный угол, так, чтобы оставаясь малозаметным, постоянно иметь Фукса перед глазами.
Можно было только удивляться спокойствию этого человека. Он наверняка заметил преследование, но ни единым жестом не обнаружил своей тревоги по этому поводу. Откинувшись на спинку дивана, он закрыл глаза и приспустил с плеч плед, так что можно было видеть на жилетке золотую цепочку от часов и булавку с драгоценным камнем. Его можно было принять за богатого дельца, который ездил в Париж для лечения своей щеки — о чем свидетельствовал налепленный пластырь — и теперь возвращается домой.
Один из соседей попытался заговорить с ним, но Фукс уклонился от беседы, сославшись на усталость. Он по опыту знал, что человека больше всего выдает голос, который трудно изменить.
Сандок заметил, что Фукс время от времени приоткрывает глаза и поглядывает в его сторону. Судя по всему, он пытался разглядеть лицо своего преследователя, и при этом тоже делал вид, что дремлет, натянув шляпу на самые брови.
Чем ближе поезд подъезжал к Гавру, тем беспокойнее вел себя Фукс. Его волновало, не оповещена ли полиция Гавра о его предполагаемом приезде и не угрожает ли ему опасность быть схваченным прямо в поезде.
Когда за несколько лье от Гавра на перроне небольшой станции показались двое полицейских, выдержка на миг изменила Фуксу. Он вскочил с места и бросился к окну, чтобы понаблюдать за ними.
Тотчас невольно вскочил и Сандок и этим окончательно выдал себя.
Видя, что полицейские направились в другую сторону, Фукс успокоился и теперь все внимание обратил на Сандока, которого начал узнавать. Фуксу, чтобы избавиться от преследователя, не оставалось ничего, кроме как решиться на какую-нибудь отчаянную выходку.
Сандок понимал это и уже в открытую не спускал с Фукса глаз, карауля каждое его движение. Конечно, лихорадочно размышлял Сандок, лучше всего захватить Фукса прямо сейчас, в поезде. Но это рискованно, пассажиры могут принять Сандока за мошенника и помешают ему, а истинный преступник воспользуется суматохой и скроется.
Придется дожидаться, пока Фукс не окажется на борту «Германии».
А если он все-таки попытается ускользнуть?.. Да, Сандоку надо быть очень осторожным.
Поезд между тем быстро приближался к цели. До Гавра оставалась только одна станция, которой они должны были миновать через несколько минут.
Сандок опять уселся в свой угол. Фукс снова забеспокоился.
Подъехали к станции. Платформа находилась с той стороны, где сидел Фукс. Кондуктор объявил название станции и добавил, что стоянка поезда всего две минуты.
Сандок, обрадованный тем, что Фукс теперь никуда не денется, отвернулся.
Локомотив засвистел. Поезд снова пришел в движение. Фукс только этого и ждал. Высунув руку в окно, он отворил задвижку двери и, прежде чем Сандок успел заметить это отчаянное намерение, выпрыгнул из вагона на рельсы и скрылся в кустах.
Раздались удивленные восклицания пассажиров. Все происшедшее заняло всего несколько секунд. Удивление пассажиров было так велико, бегство так стремительно и внезапно, что никто не успел остановить Фукса. Между тем поезд уже несся с прежней скоростью, а Фукса и след простыл.
Сандок, спохватившись, тоже бросился к окну, но пассажиры опомнились и всеми силами старались удержать Сандока от повторения опасного прыжка. Большинство сочло его сумасшедшим, тем более что он не дал никаких объяснений. Наконец он признался, что убежавший — преступник, что он преследовал его, и дело разъяснилось.
Пассажиры наперебой стали убеждать негра не рисковать жизнью и не повторять безумного прыжка, потому что, если ему и удастся остаться целым и невредимым, прошло время, поезд отъехал достаточно далеко, и поиски преступника окажутся безуспешными.
Сандок наконец убедился в справедливости этих слов и скрепя сердце повиновался.
Спустя несколько минут поезд прибыл в Гавр.
Сандок поспешно вышел из вагона. Он был очень расстроен — план его разваливался.


Однако дело обстояло не совсем так, так решил Сандок.
Фукс выпрыгнул из поезда не потому, что испугался негра, а во избежание опасности быть схваченным полицией Гавра. Укрывшись в кустах и следя, как поезд проносится мимо, Фукс полагал, что если его опасения насчет слежки подтвердятся, негр последует за ним. В этом случае пистолет Фукса был наготове. Но поезд ушел, никто из него больше не выпрыгнул, и Фукс, успокоившись, усмехнулся своей чрезмерной подозрительности, благодаря которой он принял случайного попутчика, пусть даже чернокожего, за графского негра.
Он поспешил отправиться дальше, чтобы добраться в Гавр до наступления ночи. Пусть теперь попробуют схватить его!
Уверенность в собственной безопасности все больше овладевала им. Только одно сомнение еще тревожило его. Граф Монте-Веро мог узнать о его намерении и по телеграфу передать в Гавр приказ закрыть гавань. Но он не предчувствовал, с какой стороны угрожает ему опасность. Исполненный самоуверенности и презрения к людям, он не предполагал, что глубоко оскорбленная и униженная им женщина готова любой ценой отомстить человеку, обманувшему ее.
Поздно вечером он достиг оживленного приморского города. Совершенно уверенный в себе, он решил сначала зайти в трактир подкрепиться, а затем уже отправиться на борт «Германии» и сыграть там свою роль.
Кроме того, он хотел разведать, не слышно ли чего о закрытии гавани, и заранее радовался тому, что теперь ему уже ничто не может помешать. Если даже граф Монте-Веро и закроет гаврскую гавань, он под покровом ночи выберется из города и сядет на корабль где-нибудь в другом месте.
Успокаивая себя этими надеждами, Фукс шел вдоль пристани, мимо целого ряда корабельных мачт. Отовсюду доносились песни подгулявших матросов. Жизнь гавани текла по обычному руслу. Ничто не указывало на какие-нибудь запреты.
Идя мимо большого парохода, совершавшего регулярные рейсы между Гавром, Лондоном и Гамбургом, он заметил на нем нескольких матросов и крикнул им:
— Эй, морячки!.. Вы, верно, знаете паровой бриг «Германия»?! Где мне его найти?!
— «Германию»? — переспросил старый матрос и показал рукой. — Вот она, в ста шагах отсюда, за тем англичанином, который уходит сегодня ночью.
— Сегодня ночью? В Лондон? Как называется корабль?
— Паровое судно «Снодоун». А рядом с ним стоит «Германия».
— Это напротив трактира «Золотой якорь» с красным фонарем, — добавил другой матрос. — Вы не ошибетесь, если пойдете вдоль причала.
Фукс поблагодарил и двинулся в указанном направлении. Его обрадовало известие, что «Снодоун» стоит возле «Германии». В случае каких-нибудь затруднений на корабле графа, он при помощи заранее заготовленных иностранных бумаг сможет воспользоваться английским пароходом.
Скоро он услышал шум пара, всегда издаваемый большими судами, когда их готовят к отплытию, и увидел трубы «Снодоуна», из которых валил дым.
Еще час, и Фукс, это исчадие ада, ускользнет из рук правосудия, чтобы продолжать свои преступления в другом месте.
Но судьба решила иначе.
В трактире «Золотой якорь» было сумрачно, шумно и дымно. Трактир пропах винным перегаром, табаком и потом. Матросы многих стран, корабельные рабочие, подозрительного вида бродяги сидели за большими деревянными столами, пили вино и выпускали клубы дыма из своих трубок.
Сюда и направился Фукс, после того как отыскал «Германию». Здесь как раз и находился старший помощник, приметы которого ему описали.
— У старпома Габриэля на подбородке торчат взъерошенные волосы, которых заметно не хватает на голове, — сказали Фуксу на «Германии». Этого ему было достаточно.
В темноте Фукс не заметил человека, прятавшегося за причальным кнехтом и слышавшего его разговор с матросами «Германии».
Этим человеком был Сандок. Сцепив зубы и сжав кулаки, он крадучись последовал за Фуксом, а когда тот скрылся в трактире, подошел к окну и осторожно заглянул внутрь.
Войдя в трактир, Фукс окинул присутствующих внимательным взглядом. Он хотел удостовериться, что человека, которого он принял в поезде за графского негра, здесь нет. После этого он стал взглядом искать старпома Габриэля, которому надлежало вручить поддельный письменный приказ графа Монте-Веро.
Глядя в окно, Сандок давно заметил старого Габриэля, тогда как Фуксу пришлось поискать его. Примета оказалась недостаточной, так как многие моряки сидели в беретах или матросских шляпах и многие были со взъерошенными бородами. В конце концов Фукс все-таки разыскал старпома, одиноко сидевшего за столом, и подошел к нему. Они завели разговор, подробности которого Сандок, конечно же, не мог расслышать, но о смысле которого догадывался.
Он увидел, что старый Габриэль приподнялся, вместо приветствия сдвинув на затылок свою шляпу, и смерил подошедшего хмурым взглядом.
Фукс сел за стол, велел подать вина, налил старпому и, по-видимому, начал рассказывать о цели своего визита.
Сердце Сандока заколотилось, когда он увидел, как доверчивый Габриэль внимает словам негодяя. Он едва удержался, чтобы не ворваться в трактир и не встать между ними. Он скрипел зубами от ярости, видя, как Фукс показывает старпому бумагу, так ловко подделанную, что у старого Габриэля, похоже, не зародилось ни малейшего сомнения, потому что он, быстро осушив стакан, поднялся, собираясь уходить.
Но Фукс удержал его, снова усадил за стол, подлил вина и все говорил о чем-то, стараясь, как видно, расположить старшего помощника к себе.
«О, еще час, — сказал себе Сандок, — и все будет кончено!»
В эту минуту Габриэль подозвал к себе одного из матросов «Германии» и отдал ему распоряжение. Сандок видел, как тот вышел из трактира и поспешил к судну, на котором уже через несколько минут пробудилась деятельная жизнь. Команда на «Германии», как мы знаем, была слаженной, и работа шла так быстро, что пока Фукс и Габриэль допивали вино, все уже было готово к отплытию.
Сандок дрожал от нетерпения, но не поднялся на борт «Германии» из боязни упустить Фукса.
Большой пароход «Снодоун» тем временем тоже был уже готов к отплытию. Палубы его осветились, дабы пассажиры могли удобней разместить свой багаж и устроиться сами. Густой дым валил из обеих труб.
На «Германии» тоже поднимали пары.
Наконец Сандок увидел, что Фукс и Габриэль поднялись. Проворно, как кошка, отпрянул он от окна и спрятался за углом.
Фукс и Габриэль вышли из трактира. Спешивший мимо моряк спросил:
— Куда направляется ваша «Германия», папаша Габриэль?
— В Лондон! —сказал тот.
— Ого! Вы собираетесь пуститься наперегонки с нашим «Снодоуном»?
— Почему бы и нет? К утру мы вас догоним и перегоним.
— Счастливого пути! — крикнул моряк и заторопился дальше.
Фукс между тем удостоверился, что вокруг все спокойно.
— Когда мы отправляемся? — спросил он своего проводника.
— Через час, сударь, — ответил тот. — Не беспокойтесь, все будет хорошо. Вы правильно сделали, что на всякий случай взяли приказ нашего графа. Если беглый преступник, которого вы ловите, только сегодня оставил Гавр, мы будем в Лондоне раньше его, и вы с помощью полиции поймаете эту птичку. А «Снодоун», — продолжал Габриэль с самодовольным видом, — даже если выйдет часом раньше нас, все равно останется позади.
— Поторопитесь же, любезный друг, — сказал Фукс и вслед за Габриэлем поднялся по трапу на борт «Германии».
Звон колокола, возвещающий отход «Снодоуна», отвлек внимание Фукса, и он не заметил крадущегося за ними негра, в котором по шинели и шляпе наверняка узнал бы человека с поезда.
Фукс перешел на другую сторону палубы, обращенную к отходящему «Снодоуну», — отчасти для того, чтобы получше рассмотреть его, отчасти потому, что здесь было меньше света.
Вдруг он услышал, как Габриэль кого-то окликает, и обернулся, думая, что это относится к нему.
По трапу взбегала человеческая фигура, и Фукс с ужасом узнал своего преследователя, причинившего ему так много беспокойства днем в поезде. Это его окликал Габриэль, спрашивая, что ему нужно.
Не отвечая ни слова, Сандок взбежал на палубу «Германии», наклонился, приподнял трап и, к негодованию Габриэля, столкнул его в воду. Все это было делом одной минуты.
Фукс остолбенел, видя, что пути отступления для него отрезаны, а Сандок злорадно захохотал и двинулся к нему.
— Живой Сатана! — вскричал старый Габриэль при виде этого как будто из-под земли появившегося чернокожего. А матросы, возмущенные тем, что незнакомец сбросил в воду трап, поднимать который придется им, уже подступали к нему, засучивая рукава и сжимая кулаки.
Сандок отступил на шаг, сбросил шинель и шляпу и остался в красной рубахе и коротких штанах, за поясом которых торчало оружие. Вид у него был угрожающий.
— Назад! — крикнул он. — Сандок не призрак! Сандок пришел, чтобы схватить злейшего врага своего господина.
В несколько шагов он очутился на юте «Германии».
Дикое проклятие сорвалось с губ Фукса, и он схватился за револьвер. Но в ту же минуту ему пришла в голову мысль более удачная, чем бесполезное сопротивление. Застрелив Сандока, он все равно попадет в руки матросов и окажется их пленником.
Фукс не зря славился своей находчивостью и отчаянной смелостью. Даже теперь, несмотря на приближающуюся старость, он оставался сильным и ловким мужчиной, всегда сохранявшим присутствие духа.
«Снодоун» в эту минуту проходил так близко, что матросы «Германии» вынуждены были отталкиваться длинными шестами. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Фукса.
Его не заметили еще ни на «Снодоуне», ни с причала, так что момент для бегства был самым подходящим.
Когда негр, сжимая кулаки, подступил к нему, Фукс вскочил на леерное ограждение и ухватился за один из шестов, которыми матросы отталкивались от тяжелого «Снодоуна», изо всех сил упираясь ими в корму парохода.
Сандок попытался схватить негодяя, но Фукс выскользнул из его рук, не выпуская шеста, прыгнул за борт, повиснув над бездной, и, перебирая по шесту руками, стал двигаться к корме «Снодоуна». Шест прогибался под его тяжестью, но Фукс, раскачиваясь как маятник, подбирался все ближе к пароходу.
На «Германии», затаив дыхание, следили за отчаянной попыткой беглеца. Еще несколько усилий — и Фукс достиг кормы «Снодоуна» и ухватился за металлическую решетку, окружающую высокий борт…
В тот же миг в воздухе мелькнуло тело Сандока. Видя, что злодей, которого он преследовал столько времени, ускользает, негр, как воздушный гимнаст в цирке, прыгнул за ним и ухватил висящего Фукса за ноги. Под действием двойного веса все суставы злодея напряглись до предела. Он испустил яростный вопль. Сандок, как тигр, вцепился в свою жертву и висел вместе с ней высоко над водой.
Люди на берегу, пассажиры «Снодоуна» и матросы обоих судов одобрительными криками приветствовали этот отчаянно-смелый и точно рассчитанный прыжок.
Фукс чувствовал, что теряет силы и не удержится за решетку, если не сумеет отделаться от негра, борьба с которым в воде не могла окончиться в его, Фукса, пользу. Страх смерти придал ему силы. Он оторвал от решетки одну руку и, удерживаясь только на левой, правой вытащил из кармана нож и, изогнувшись, вонзил его в плечо Сандока так глубоко, что кровь брызнула струей.
Негр вскрикнул от боли, но не отпустил Фукса, а напротив, сжал с такой силой, что тот со стоном выпустил из рук решетку, и они оба с шумом упали в воду…
Вскрик ужаса раздался отовсюду. Зрители яростной схватки были убеждены, что течение увлечет обоих под колесо парохода, которое разорвет их на части.
Затем последовали мгновения напряженного молчания. Слышен был только плеск пароходных колес. Взгляды всех устремились на пенистую полосу за кормой «Снодоуна», но ни того, ни другого противника видно не было.
— Они оба погибли! — воскликнуло несколько голосов.
Вдруг над поверхностью воды показалась рука, сжимающая кинжал… Но кому она принадлежала — беглому преступнику или верному негру? Этого никто не мог сказать. Да и много ли увидишь при свете нескольких фонарей?
Толпа зрителей на берегу росла. Матросы «Германии» свесились через борт, готовые бросить пловцу веревку или зацепить его багром.
— Негр, негр!.. — раздались радостные крики, доказывающие, что симпатии зрителей отданы Сандоку. Все узнали черную руку, вслед за которой из воды показались голова и плечи. Сандок был превосходным пловцом, но сейчас силы оставили его и он еле держался на поверхности.
— Спасите его! — кричали в толпе матросам на «Германии». — Цепляйте багром!.. Он держит другого левой рукой!..
Действительно, негр держал под водой Фукса, но еще несколько секунд, и он пошел ко дну, так как правая рука отказывалась служить ему.
Матросы «Германии» прилагали все усилия, чтобы достать его багром. Наконец удалось зацепить негра за хорошо заметную в воде красную рубашку и вытащить на поверхность…
Борьба, происходившая между ним и Фуксом, была ужасна, потому что преступник, погрузившись вместе со своим преследователем в воду, приложил все усилия, чтобы освободиться из объятий негра, не отпускавшего его, несмотря на рану в плече.
Но ему удалось вырваться, и Сандок, упустив жертву, в тот же миг почувствовал, что его неудержимо тянет под колесо. Присутствие духа не изменило ему в этот опасный момент. Собрав последние силы, он нырнул еще глубже, а менее расторопный Фукс оказался под самым колесом, и оно размозжило ему голову. Немного спустя, отброшенный волной, он был пойман всплывающим на поверхность Сандоком. Мертвый, как известно, становится легче в воде, поэтому Сандок без особых усилий некоторое время держался вместе с ним на поверхности… Угасающим сознанием он ощутил прикосновение багра, но силы совершенно оставили его, и он выпустил из рук тело Фукса.
Тем не менее оно тоже было поймано и поднято на борт «Германии».
Толпа теснилась на берегу, несмотря на поздний час и сумерки, чтобы узнать о судьбе негра и об исходе яростной схватки.
«Снодоун» же продолжил свой путь, так как капитан не счел нужным останавливаться ради этого происшествия.
Поскольку трап «Германии» все еще плавал в воде и зеваки на берегу, к удовлетворению Габриэля, не могли подняться на судно, можно было без помех обратить все внимание на поднятых из воды.
На судне графа толком еще не понимали, что же все-таки произошло. Фукс предъявил письменный приказ графа, в подлинности которого Габриэль ни минуты не сомневался. Потом вдруг появился Сандок и заявил, что он — тоже по приказу графа — преследует опасного преступника, потом произошла схватка…
Теперь, когда их вытащили из воды и они лежали на палубе рядом друг с другом, старпом поспешил к ним за объяснениями. Но получить их было не так-то просто. Фукс теперь мог давать объяснения только в аду, а Сандок был в беспамятстве.
Полицейские на берегу так настойчиво хотели попасть на пароход, что скоро широкая доска заменила им трап.
В убитом, который во время схватки в воде лишился очков и большого черного пластыря, несмотря на разбитую голову, полицейские опознали того самого господина Ренара, которого они так долго искали.
Теперь команда «Германии» больше не сомневалась, что чернокожий в красной рубахе — негр графа. Тотчас был вызван врач. Он снял с Сандока порванную рубашку и тщательно осмотрел его.
Кроме глубокой раны в плече Сандок получил два опасных ножевых ранения в грудь, одно из которых, судя по всему, задело легкое и заставляло опасаться за его жизнь. Старый Габриэль был испуган этим известием, зная, как граф любит Сандока. Врач промыл и перевязал раны Сандока и велел переменить на нем промокшее платье.
Полицейские составили протокол о происшествии, телеграфировали в Париж, что давно разыскиваемый преступник Фукс наконец схвачен в Гавре негром графа Монте-Веро и убит в схватке. После чего они ушли, взяв с собой тело Фукса.
Сандок скоро пришел в себя. Он, как видно, хотел рассказать Габриэлю о том, кто таков Фукс, но едва произнес несколько слов, как изо рта у него показалась кровь, которую врачу удалось остановить с трудом и не сразу.
Несмотря на тяжелое состояние, Сандок был счастлив, что ему удалось положить конец преступлениям злодея, который принес столько горя его хозяину и так долго избегал правосудия.
— Сандок умирает со спокойной душой… — шептал он, в то время как врач пытался запретить ему говорить. — Подлый Фукс мертв. Сандок добился своего. Теперь бы только раз еще увидеть массу и его прекрасную дочь!..
Желание негра исполнилось.
На другой день граф, его дочь и Жозефина прибыли экстренным поездом из Парижа и привезли с собой в свинцовом гробу тело Леоны.
Опасаясь за здоровье Сандока, его долго готовили к встрече с господином, но радость, как известно, не убивает. Так случилось и с негром. При виде графа и его прекрасной дочери, как он всегда называл Маргариту, Сандок всплакнул от радости и сразу почувствовал себя лучше.
Эбергард постарался, чтобы отважному и верному негру, рисковавшему ради него своей жизнью, была оказана самая лучшая врачебная помощь, и через несколько дней с радостью услышал, что если выздоровление Сандока и дальше пойдет так же успешно, то вскоре он уже будет в состоянии перенести путешествие в Монте-Веро, благодатный климат которого позволяет надеяться на полное исцеление его поврежденного легкого.
Жозефина, глубоко тронутая самопожертвованием Сандока, с готовностью взяла на себя роль сиделки. Трогательная забота прекрасной и великодушной девушки оказала на здоровье Сандока самое благотворное влияние. Маргарита с радостью видела, что ее дочь находила лучшую награду за свои заботы в том, насколько быстро поправлялось здоровье негра.
Эбергард, также издали наблюдавший за Жозефиной, теперь с особенным чувством относился к ней, видя, как в сердце внучки развиваются и приносят плоды его собственные мысли и желания.
«Она адресует негру те же любовь и заботу, какие отдала бы и нам, — думал он. — Для меня это — благотворное открытие. Теперь и по ту сторону океана, в стране, которая стала нашей новой родиной, пришли наконец к моей мысли — сделать рабов свободными. И мой девиз «Одинаковые права для всех» получает все большее и большее значение. Бог даст, все мои замыслы осуществятся!»
Прелестная Жозефина, к своей радости, скоро услышала от доктора, что состояние здоровья Сандока улучшается и через несколько дней можно будет уезжать.
Граф Монте-Веро с радостью принял это известие, так как давно стремился в свою отдаленную благодатную страну. Но счастливее всех был Мартин, старый капитан «Германии» — «капитан Мартин», как называл его Сандок, которого он навещал по нескольку раз в день.
— Ты молодец, брат Сандок, — говорил он, любовно глядя на негра. — Не только выполнил свое обещание, но даже перевыполнил… Черт побери! Если кому-нибудь вздумается говорить о тебе дурно, я переломаю ему ребра! Ты теперь имеешь в старом Мартине надежного друга на все случаи жизни. А если госпожа Смерть вздумает приблизиться к тебе, она познакомится с моими кулаками.
Негр счастливо улыбался своему доброму брату Мартину, а тот продолжал:
— Так-то, брат Сандок… Завтра или послезавтра мы выходим в море, и я буду не я, если через несколько недель в Монте-Веро ты окончательно не поправишься и не станешь настоящим богатырем, полным силы и здоровья. Клянусь небом!

ХХХIII. МОНТЕ-ВЕРО

«Германия» уходила в плавание.
Мартин занял свое место у штурвала. Гордая радость так и сияла на лице его. Граф Монте-Веро стоял у передней мачты своего судна. Маргарита и Жозефина находились тут же, а Сандок, еще чувствительный к свежему ветру, разгулявшемуся в гавани, сидел в уже известной нам благоустроенной каюте корабля и нетерпеливо ждал отплытия.
Но вот колеса «Германии» зашумели в воде. Судно двинулось.
— В Монте-Веро! — раздались крики матросов.
— В Монте-Веро! — повторили Маргарита и Жозефина.
— Слава Богу… — проворчал старый Мартин в капитанской рубке. — Теперь-то уж наверняка не придется возвращаться. Тем более что и сама графиня здесь… то есть в трюме, между прочим грузом.
Упрямого чудака сама смерть не могла примирить с той, кто была его врагом при жизни. Поэтому, несмотря на изменившиеся обстоятельства, он питал к графине те же чувства, что и прежде, и если сердце его иногда смягчалось при мысли о том, что ее уже нет в живых, он старался побороть эту слабость, вспоминая, сколько зла она причинила.
Будучи доверенным лицом графа, вместе с ним долго разыскивающим Маргариту, Мартин лучше других знал эту историю во всех подробностях, как и особу, которая была первопричиной всех бед. Теперь же, когда добро и справедливость восторжествовали, старый моряк полагал, что, после Бога, может приписать успех господина Эбергарда и себе. При этом он не знал, конечно, что и у господина Эбергарда, и, в особенности, у его дочери оставалось еще немало неосуществленных желаний — для полного счастья…
Ему не дано было понять извечного тяготения любящих сердец друг к другу и неразрывной их связи с теми, во власть которых они отданы. Старый Мартин не понимал такого единения душ, и это не должно удивлять нас, поскольку его суровой невестой, его любимой женщиной было море. Следовательно, любовь эта была спокойной, не эгоистической и скорей походила на ту платоническую привязанность, которая диктует лишь стремление к любимому существу, но не желание обладать им.
Сейчас он снова оказался в своей стихии, и постоянная улыбка на его загорелом лице свидетельствовала, что мечта старого моряка покинуть Европу наконец осуществилась.
Лицо Эбергарда тоже выражало радость. Он надеялся, что Монте-Веро окажет благотворное влияние на его дочь, и испытывал глубокое удовлетворение при одной только мысли об этом. Самым сокровенным его желанием было возвратиться в свою благословенную колонию и целиком посвятить себя облагодетельствованию ближних.
Несмотря на холода, плавание проходило благополучно.
Первые дни, пока шли проливом Ла-Манш, густой туман и временами снег затрудняли движение. Но когда миновали Нормандские острова, гавань Бреста и взяли курс на Атлантику, заметно потеплело.
Море, прежде имевшее неприятный зеленоватый цвет, по мере приближения к испанским берегам становилось лазурным. Лучи солнца вновь обрели живительное тепло, так что даже Сандок смог в полдень появляться на палубе, чтобы подышать целительным морским воздухом.
Необозримый океан блестящей, чуть волнующейся гладью расстилался вокруг и сливался вдали с голубым небом. То здесь, то там на горизонте время от времени показывались белые точки, обозначавшие паруса плывущего корабля. Потом, с помощью подзорной трубы, которую Эбергард нередко передавал дочери, некоторое время можно было разглядеть скалы мыса Финистерре. Но картины эти очень скоро вновь уступили место необозримому водному пространству.
По вечерам «Германию» сопровождали акулы или появлялись стайки летучих рыб, блестевших серебром в лунном свете.
Маргарита и Жозефина не могли налюбоваться этим зрелищем, и Эбергард радовался, глядя на них. Мартин же, со своей стороны, был горд тем, что мог удовлетворить любопытство обеих женщин.
На острове Святого Яго путешественники запаслись пресной водой. А через некоторое время пересекли экватор.
Однажды Мартин заметил на реях крупных птиц стального цвета и помрачнел. Появление буревестников сулило непогоду.
— Без бури не обойдется… — пробормотал он, оглядывая волны и горизонт, который был окутан туманом, так что заходящее солнце казалось огромным огненным шаром. — Видите маленькие белые точки? — обратился он к Маргарите, стоявшей поблизости. — Это барашки, пенящиеся гребни волн. Скоро мы услышим их шум и вой бури… Ночь приближается… Пресвятая Дева, сохрани нас от Блабаутерманна!
Это имя в устах старого моряка прозвучало так странно и, вместе с тем, так комично, что Маргарита невольно взглянула на Мартина, желая убедиться, не шутит ли он? Но лицо его было серьезно и мрачно.
— Что вы сказали, Мартин? — переспросила молодая женщина. Она тоже заметила, как море вокруг темнеет прямо на глазах, а волны вздымаются все выше и выше. — Вы назвали какое-то имя?
— Да… Сохрани нас, Пресвятая Дева, от Блабаутерманна!.. — повторил старый моряк и перекрестился, повернувшись к морю. Затем он спросил Маргариту: — Вы не знаете, кто это такой?
— Нет, Мартин, расскажите.
— Я видел его один раз в жизни, — сказал капитан «Германии», приподнимая шляпу, чтобы откинуть назад волосы. — Мы тогда были на краю гибели… Гром и молния! Это была такая жуткая минута, которой я врагу своему не пожелал бы!.. Мне тогда исполнилось двадцать лет. Парусное судно «Фридрих Вильгельм», где я служил матросом, шло из Гамбурга в Нью-Йорк. Это был новый прекрасный трехмачтовый корабль. Из Нью-Йорка мы повезли товары в Лондон. Капитан наш, англичанин Блэк, был человек не из робкого десятка. Истинный моряк!.. Чем яростней бушевал шторм, тем спокойнее и веселее он становился … Мы покинули берега Америки и около полумесяца были в открытом океане, как вдруг однажды вечером поднялись волны, подобно сегодняшним. «Это неспроста! —объявил Блэк. — Ну-ка, молодцы, подбирайте паруса и запаситесь добрыми порциями рома. Буревестники уже кружат. Ночь будет бурной. Давайте-ка опрокинем в море по стакану рома — уплатим ему дань!» — С этими словами капитан Блэк вылил ром в шипящие волны, окружавшие «Фридриха Вильгельма»… Небо вскоре потемнело. Шторм усиливался с каждой минутой. Я стоял на корме возле штурмана, откуда едва можно было видеть среднюю мачту. Огромные волны с гребнями пены подбрасывали наше судно, как ореховую скорлупку, и перекатывались через палубу. Было, я думаю, около одиннадцати часов вечера, когда, взглянув вверх, я вдруг заметил у мачты на средней рее нечто, похожее на нашу кошку. Но это «нечто» было гораздо больше, чернее и безобразнее. Чудовище кружило вокруг мачты, как кот вокруг трубы, и глаза его светились огнем. Я толкнул штурмана и указал ему на это странное животное. «Посмотрите, что это такое?» — «Пресвятая Дева! — воскликнул тот, бледнея и дрожа. — Да ведь это Блабаутерманн!.. Мы погибли!» Когда он назвал это имя, я понял, что увидел существо, появление которого предвещает кораблю гибель. Дрожь пробежала по мне. Но странное существо уже исчезло, и только волны все сильней играли нашим судном… — Мартин тяжело вздохнул. — Чтобы избежать гибели, нам пришлось срубить две мачты. Так что, когда мы добрались, наконец, до английских берегов, «Фридрих Вильгельм» имел весьма плачевный вид… С той ночи, когда наша жизнь висела на волоске, при любом сильном шторме я не могу без ужаса думать о чудовище с огненными глазами…
Маргарита не могла удержаться от улыбки, хотя старый Мартин рассказывал эту историю очень серьезно. Очевидно, призрак существа с огненными глазами играл немаловажную роль в морских легендах. Она попробовала дать более правдоподобное объяснение этому видению, пытаясь убедить его, что в минуты сильного волнения часто возникают зрительные и слуховые галлюцинации. Однако старый моряк упорствовал в своем суеверии, говоря, что не желает дочери господина Эбергарда увидеть этой ночью зловещее чудовище.
Тем временем небо все сильней заволакивалось сизыми тучами. «Германия» продолжала бороться с волнами, которые гнал навстречу порывистый ветер. На горизонте засверкала молния. Отдаленный гром докатывался пугающими раскатами. Волны гулко бились о корабль. На палубу летели клочья пены.
Жозефина со страхом прижималась к матери, пока наконец, по совету Эбергарда, обе не спустились в каюту.
Началась гроза. Проливной дождь хлестал по палубе. Корабль содрогался от ударов волн, но и он, и команда стойко боролись с разъяренной стихией.
Граф спокойно подставлял лицо шквалистому ветру, матросы без суеты исполняли свою работу, а Маргарита с дочерью и Сандок молились в каютах.
В непроглядной тьме ослепительно сверкали молнии. Море походило на чудовище, простиравшее свои исполинские руки, чтобы поглотить корабль, то падающий в бездну, то снова взмывающий на гребень волны.
Под утро непогода улеглась. Буря закончилась ливнем. И хотя океан все еще с шумом катил волны, небо на востоке прояснилось и восходящее солнце как будто лишило грозные стихии последних сил.
Утром, когда опасность счастливо миновала, Эбергард вошел к дамам и объявил им, что можно смело выйти на палубу подышать освеженным бурей морским воздухом.
— Теперь вы имеете право с гордостью рассказывать, что испытали настоящий шторм, — с улыбкой сказал он. — Подобные бури случаются не часто. А я по этому поводу добавлю — без борьбы нет победы. Зато тем радостнее вы будете приветствовать свое новое отечества.


Через несколько дней на горизонте показались вершины мыса Фрио, словно нарисованные на голубом небе, а вслед за этим взорам путешественников представился живописный форт Санта-Крус. Широкая бухта Рио-де-Жанейро открывала перед ними окаймленную зеленью панораму.
Таможенные чиновники почтительно встретили и осмотрели украшенный флагами паровой бриг известного и уважаемого графа Монте-Веро, а Маргарита с радостными слезами обнимала свое изумленное дитя.
Переждав ночь близ укрепленного острова, «Германия» следующим утром вошла в бухту.
Император Педро, извещенный о прибытии графа, поспешил в роскошной гондоле навстречу своему другу, которого давно не видел. Радость дона Педро была искренней. Он заключил сошедшего на берег графа в объятия, и зрелище это было поистине трогательным.
Все находившиеся в бухте корабли подняли сигнальные флаги с приветствиями. Расположенная амфитеатром широкая набережная наполнилась любопытными, приветствовавшими графа Монте-Веро. Его встречали как любимого брата императора, и радость от столь теплой встречи была тем сильнее, чем меньше Эбергард ожидал ее. Потрясенный таким приемом, граф едва мог сдержать свое волнение.
Мартин же, стоя с Сандоком в стороне, самодовольно улыбался, будто заранее все это предвидел.
Обе дамы были обрадованы и смущены искренними и задушевными словами, которыми император приветствовал их.
На берегу наших путешественников ожидали придворные экипажи, которые доставили их во дворец графа, откуда, отдохнув, они должны были отправиться в свое имение.
Император и члены его семьи нанесли визит Эбергарду и его дочери и осыпали их всевозможными любезностями. Дон Педро, несмотря на заботы, причиненные ему войной с Парагваем, был исполнен радости и повторял графу Монте-Веро, что встреча с Эбергардом доставляет ему такое удовольствие, какого он давно не испытывал. Императрица Тереза, чтимая как благодетельница всей страны, искренне полюбила Маргариту. Разъезжая с ней и Жозефиной по улицам и окрестностям Рио, она показывала им достопримечательности бразильской столицы.
Можно себе представить, что испытывала некогда безродная и бездомная Маргарита, видя себя рядом с императрицей, так ласково и заботливо относившейся к ней.
Она вдруг очень живо вспомнила то время, когда в тихую ночь, сидя на камне у дороги, пела:

Матери не помню я
И отца не знала я.
Боже! Как я одинока!
Как судьба ко мне жестока!

Бесприютная, бездомная,
Слова доброго не слышу я.
Боже! Как я одинока!
Как судьба ко мне жестока!

Ниспошли чуть милосердия,
Чтоб кому-то приглянулась и я.
Все хотят, чтоб их любили!..
Пусто как в огромном мире!

Но вот она нашла отца и узнала, кто ее мать. Горе было забыто. Она нашла сердце, любившее ее и принадлежавшее ей… Но будет ли полным ее счастье? Суждено ли ей после стольких испытаний снова увидеть своего милого и уже не разлучаться с ним?
Она не смела и питать такой надежды, и потому радостные для всех дни омрачила тайная печаль, которую Маргарита скрывала так тщательно, что даже Эбергард не подозревал о ней. Поскольку она была дочерью графа, все называли ее графиней. Смущенная Маргарита кротко просила приближенных не называть ее так.
Большая часть ее жизни прошла в лишениях и нищете, хотя в этом не было никакой ее вины. Маргарите еще предстояло привыкнуть к столь разительным переменам в ее жизни, к этому внезапно обрушившемуся на нее счастью. Прошлое было еще свежо в памяти и заставляло ее по-братски протягивать руку помощи всем бедным и обездоленным. Жизненные испытания оказали на нее благотворное воздействие.
Морское путешествие не повредило здоровью Сандока. После нескольких дней отдыха можно было продолжить путешествие в Монте-Веро.
Мартин с частью команды корабля должен был доставить тело графини в имение по воде, а Эбергард со своими близкими и прислугой предпочел отправиться в Монте-Веро на конях, чтобы дочь и внучка могли дорогой составить себе представление о роскошной растительности девственных лесов Бразилии. С помощью управляющих, поспешивших к ним навстречу, он позаботился обо всем необходимом для такого путешествия и с радостью видел живой интерес Маргариты и Жозефины ко всей этой необычной для них природе.
Дорога, извиваясь вдоль морского берега, проходила через оживленный Рио-Веро. Дальше тянулись сахарные и кофейные плантации, поля хлопчатника, деревни, фабрики, рудники. И везде чернокожие работали с белыми так мирно и прилежно, что впечатление, оставленное этими провинциями, было в высшей степени отрадным.
Повсюду их встречал теплый и искренний прием, в котором, при всей непринужденности, чувствовалось глубокое уважение, так что для Маргариты и Жозефины эта заключительная часть путешествия вполне могла считаться торжественным приездом на новую родину.
Встречавшиеся им пейзажи не могли наскучить, потому что отличались большим разнообразием. Поля и деревни свидетельствовали о полном довольстве жителей. Старики и молодежь, выходившие встретить графа, рассыпали перед ним цветы и зеленые ветки.
Но самый трогательный прием ожидал графскую семью впереди.
Вечерело, когда отдаленный пушечный гром, прозвучавший в ночной тишине, заставил женщин вздрогнуть, а графа — рассмеяться их испугу. Это были приветственные салюты, посылаемые им из Монте-Веро.
Еще несколько минут, и взорам путешественников, выехавших из леса на открытое место, представился величественный замок, окруженный цветущими террасами. Фоном ему служили темные вершины густого леса. На зубцах замковых башен реяли флаги. Громадный фонтан бил сотнями тысяч искрящихся брызг. У ворот толпились служащие и колонисты. При виде графа зазвучали радостные крики. Молодые девушки и дети махали букетиками цветов.
Маргарита и Жозефина приостановили коней и как зачарованные смотрели на волшебную картину, открывшуюся им.
— Это ваша новая родина, дети мои! — промолвил граф, тронутый таким восторженным приемом.
Конюхи приняли коней и помогли дамам спешиться.
Эбергард взял Маргариту и Жозефину под руки и повел их через расступившуюся толпу, с теплой улыбкой кивая налево и направо своим верноподданным. Поднявшись по ступеням, он несколькими добрыми словами поблагодарил собравшихся. Это же сделала и Маргарита глубоко растроганная встречей. У Жозефины блестели глаза. Такое великолепие ей еще не доводилось видеть.
А вокруг, действительно, было на что посмотреть и чем полюбоваться. Террасы были украшены гирляндами цветов и расцвечены огнями. С башен замка в темнеющее небо взлетали ракеты, возвещающие о благополучном возвращении любимого господина.
Стоя рядом с дочерью и внучкой на балконе над фонтаном, блестевшим в лунном свете, Эбергард, не в силах больше сдержать волнение, вознес к небу короткую благодарственную молитву и сказал, указывая на расстилавшиеся вокруг поля и леса:
— Все, до самого горизонта и дальше, принадлежит вам, дети мои. Отныне это — ваша родина, а для меня она впервые озарилась солнцем истинного счастья, потому что я вижу рядом с собой и вас. Здесь для нас начнется новая жизнь, и с этой минуты на закате своих дней я буду вместе с вами наслаждаться земными радостями. Здесь царят мир, довольство, работа и счастье. Этому уголку земного шара Господь дал свое благословение.
Целуя Эбергарда, Маргарита прошептала:
— За эти дни я увидела столько удивительного и прекрасного, что мне кажется, будто я нахожусь в раю. Не знаю, как благодарить вас, отец мой!
Внезапно у опушки леса вспыхнул ослепительный фейерверк. Разноцветные ракеты взвились, подобно сказочным светлякам, на фоне темного неба. А когда гроты и беседки осветились бенгальскими огнями, замок и его окрестности приобрели совершенно сказочный вид, который подчеркивался звуками немецких народных песен, исполняемых колонистами, скрытыми в беседках сада.
После вечерней молитвы в часовне замка, куда матросы поставили гроб Леоны, Эбергард проводил Маргариту и Жозефину в предназначенные для них покои.
Когда он, пожелав дочери и внучке спокойной ночи, направлялся к себе, престарелый управляющий Шенфельд, преемник убитого Фуксом Виллейро, попросил графа пройти в красный зал, где его ожидает сюрприз.
Большой, высокий зал был ярко освещен, а на столе стоял портрет императора Бразилии, поразительно схожий с оригиналом, и лежало письмо:

«Примите это, мой дорогой Эбергард, как высшее доказательство моей любви и уважения к вам, и пусть этот образ напоминает вам о дружбе, которую вечно питает к вам Педро».

Граф был глубоко тронут этим новым доказательством любви императора. Портрет занял достойное место в его комнате рядом с портретом матери, прекрасной принцессы Кристины.


Счастливая мирная жизнь была в замке — жизнь, о которой можно было бы сказать, что в ней не остается места еще каким-нибудь желаниям.
Однако в сердце одной из его обитательниц, Маргариты, все-таки таилась глубокая скорбь, которую она тщательно скрывала от отца и дочери.
Спустя несколько месяцев Эбергард, неустанно работавший над улучшением и расширением своей колонии, узнал, что севернее Монте-Веро, где расстилались необитаемые пустынные луга и болотистые леса, поселился немецкий колонист, намеревавшийся, подобно ему, возделывать бесплодные земли. Он тоже намеревался привлечь к себе поселенцев.
Это известие наполнило графа радостью, и он попросил узнать имя человека, осуществлявшего его идеи и тем не менее ни разу не посетившего Монте-Веро.
Сведения, доставленные графу, были таковы. Таинственным соседом, посвятившим себя устройству и улучшению своих земель, был красивый мужчина лет сорока по имени сеньор Вольдемар.
Эти сведения не пробудили в Эбергарде никаких подозрении в том, что за личностью его соседа скрывается какой-то другой человек. Он был слишком далек от этой мысли.
В один из субботних вечеров, когда Эбергард с Маргаритой и Жозефиной прогуливались на террасе близ замка, на опушке леса показалось несколько всадников. Человек, ехавший впереди, был одет, как все бразильские колонисты, в легкое летнее платье и широкополую желтую шляпу. Они направлялись к замку. Один из всадников спешился и подошел к находившемуся поблизости управляющему Шенфельду.
— Мне кажется, — обратился граф к дамам, — что наш сосед решил, наконец, навестить нас.
Всадники остались у ворот, а управляющий поспешно направился к графу.
— Ваше сиятельство! — сказал Шенфельд. — Владелец колонии Санта-Франциска просит о чести переговорить с вами без свидетелей.
— Мое предчувствие сбылось! — воскликнул обрадованный граф. — Наш сосед, наконец, почувствовал нужду во мне… Идите в замок, мои милые. Позже я присоединюсь к вам.
Маргарита и Жозефина направились мимо мраморного бассейна к портику замка, а Эбергард в сопровождении управляющего двинулся к воротам и увидел, что всадник, принятый им за немецкого колониста, стоит посреди дороги и, явно взволнованный, провожает взглядом две женские фигуры, удаляющиеся за радужную водяную пыль фонтана. Потом он пошел навстречу графу.
Эбергард увидел перед собой красивого, загорелого на южном солнце зрелого мужчину, черты и манеры которого, указывающие на высокое происхождение, были еще более привлекательны от выражения силы и энергии. Лицо его покрывала густая черная борода. Внешность незнакомца произвела на Эбергарда приятное впечатление, и он приветливо улыбнулся ему.
— Простите, ваше сиятельство, что я ненадолго разлучил вас с дамами, — сказал незнакомец звучным взволнованным голосом, — но прежде всего я должен поблагодарить лично вас за тот образец идеального колониста, которым вы для меня явились. Я во всем стремлюсь подражать вам, и хотя мои успехи в сравнении с вашими еще слишком незначительны, но и они наполняют меня радостью. Сейчас, когда удались первые мои начинания, я поспешил к вам просить совета и дружбы. Может быть, эти слова прозвучат несколько дерзко, но я надеюсь доказать, что вы имеете дело с человеком, достойным вас.
Эбергард слушал незнакомца с интересом, но что-то в нем пробудило далекие воспоминания. Этот голос, это лицо, полускрытое бородой, напоминали ему другое лицо…
— Очень рад! — сказал он, подавая гостю руку и идя с ним к замку. — Но прежде всего простите мне один вопрос, который меня мучает… Это сходство… Мой Бог!.. Вас назвали, кажется, сеньором Вольдемаром… Не вы ли?..
— Я был принцем Вольдемаром, ваше сиятельство, —произнес гость со спокойной гордостью. — Теперь же я только человек, который, подобно вам, хочет самостоятельно создать свои владения. Надеюсь, вы не откажете этому стремлению в своем интересе и сочувствии? Помните ли вы слова, сказанные вами в другой части света, когда я просил руки вашей дочери?..
Они остановились и поглядели друг на друга. Оба были сильно взволнованы.
— Вы сказали, что никогда не отдадите вашу дочь замуж за принца… Пусть так, Эбергард Монте-Веро. Теперь не принц снова просит ее руки, а человек, подобно вам, своим личным трудом создающий себе новую родину. Человек, в глубине своего сердца таящий самое чистое и высокое желание — соединиться с Маргаритой, чтобы своей неизменной, негасимой любовью искупить все зло, когда-то причиненное ей.
— Это честные и прямые слова, сеньор Вольдемар, — серьезно сказал Эбергард. — Слова, нашедшие отголосок в моей душе. Вы поразили меня. Я считал вас неспособным на такой шаг.
— Вполне понятно, граф. Я и сам прежде не поверил бы, что способен на такое. Но в жизни есть сила, которая служит двигателем всего и творит чудеса… Нет нужды называть эту таинственную, невидимую волшебницу. Она-то и привела меня сюда, заставив бросить прежнюю жизнь, и так изменила, что Маргарита, верно, и не узнает…
— Мы увидим это, сеньор Вольдемар. Но прежде я хотел бы заключить с вами мир. Нет ничего отраднее, чем сближение с человеком, который прежде был очень далек от вас, — сказал Эбергард. — И сегодня я испытываю это. Ваша энергия сделала то, на что я уже не мог надеяться, а жертва, принесенная вами, не пропала даром. Но будем надеяться, что ее уже не существует, потому что я вижу счастье на вашем лице.
— Для полноты его не достает лишь одного… — заметил Вольдемар, приближаясь с графом к замку.
— Подождите минуту. Я сам позову Маргариту, — прошептал он принцу. — Надо сознаться, сеньор Вольдемар, она любит вас по-прежнему.
— Благодарю вас за эти слова, граф! — ответил принц негромко, но горячо. — Моя надежда сбывается.
Эбергард исчез под высоким портиком замка, куда мысленно последовал за ним счастливый Вольдемар. Сердце его учащенно билось.
Сейчас он увидит Маргариту и свою дочь… Сейчас произойдет желанная встреча, к которой он стремился долгие годы. Давно уже он испытывал себя и сдерживал свое нетерпение, зная, что любимое существо находится поблизости. Но он хотел предстать перед Эбергардом, к которому питал искреннее уважение, не раньше, чем сможет с полным правом сказать ему: «Взгляни на дело рук моих — вот доказательство моей силы и воли».
И вот желанный день настал.
Он услышал шаги под портиком…
На пороге показался Эбергард. Он шел между Маргаритой и Жозефиной. Обе вопросительно посмотрели сначала на незнакомца, почтительно снявшего свою шляпу, затем на улыбавшегося Эбергарда.
— Наш сосед, дорогой и уважаемый мной сеньор Вольдемар, — сказал граф.
Принц с сильно бьющимся сердцем следил за выражением лиц у обеих дам.
— Сеньор Вольдемар… — повторила вдруг Маргарита, как бы пробуждаясь и подходя ближе. — Боже мой, не сон ли это… Вольдемар?.. — Голос ее задрожал. Она вопросительно глядела на незнакомца.
Тот протянул ей руки.
— Маргарита, ты узнаешь меня? — воскликнул он взволнованно.
— Это он… Вольдемар!..
Не в силах больше сдерживать нахлынувшую на нее радость, она кинулась в объятия принца.
Узнавшая своего благодетеля Жозефина также бросилась к нему.
Эбергард растроганно смотрел на них и мысленно произносил слова, которые приготовился сказать Маргарите:
«Дочь моя, охотно отдаю твою руку моему другу сеньору Вольдемару. Он с честью заслужил ее!»
Долго рыдала Маргарита в объятиях любимого человека, нашедшего ее после стольких испытаний.
Потом, когда граф, соединив руки детей, обнял их, владевшая всеми радость нашла наконец свое выражение в словах. У каждого накопилось столько рассказов, столько воспоминаний, что ночь незаметно прошла в разговорах, и утро застало все общество на балконе.
— Сеньор Вольдемар, — сказал граф, поднимаясь. — Не будете ли вы возражать, если завтра мы все навестим вас? Тогда договоримся и о дне свадьбы. Вы согласны?

ЭПИЛОГ

Надо ли описывать читателям, следившим за ходом всего повествования, что произошло в Монте-Веро и Санта-Франциске?
Безмятежное счастье и радость поселились там, а у счастливых людей нет приключений. Маргарита отдала свою руку принцу Вольдемару, с гордостью считавшему себя творцом колонии, развивавшейся по примеру Монте-Веро. Жозефина нашла отца, и трогательно было видеть, с какой дочерней любовью милая девушка привязалась к нему. Часто владелец Санта-Франциски вместе с женой и дочерью отправлялся верхом в Монте-Веро, где их с распростертыми объятиями встречал счастливый Эбергард.
Император, относившийся к графу Монте-Веро, как к любимому другу, скоро простер свою милость и на владельца новой колонии, так что его нередко видели в простом платье — отдыхающим от государственных забот в обществе Эбергарда, Вольдемара, его жены и дочери.
Жозефина была живым портретом своей матери, только в полном расцвете и блеске юности, между тем как тяжелые испытания все-таки наложили свою печать на лицо Маргариты, отражающее все движения ее души.
Вольдемар был — сила, Маргарита — кротость. Он — неутомимый созидатель, она — добрый ангел, повсюду сеявший счастье, утешение и радость.
Объединенные колонии Эбергарда и Вольдемара процветали все больше и больше, и переселявшиеся туда немцы, которых в этой обширной стране прежде ожидала печальная участь, находили во владениях этих двух людей все возможности для счастливой, но не праздной жизни. То же самое находили и негры, освобожденные обоими владельцами, которые не на словах, а на деле осуществляли свой девиз: «Одинаковые права для всех!»
Да, одинаковые права, но не одинаковые обязанности. Тот, кто трудолюбиво исполнял свой долг, кто в работе видел награду и цель жизни, всегда находил в Монте-Веро и Санта-Франциске необходимый ему клочок земли и мог рассчитывать на прочное счастье, поселяясь на ней.
Пусть читатели вспомнят при этом разговор Эбергарда с королем его родины. В тех немногих словах соединилось все, к чему он стремился, что, по его мнению, составляло истинное счастье народов. Идеи графа Монте-Веро не были плодом только кабинетных размышлений, они были результатом многолетнего опыта, накопленного на протяжении всей его жизни.
Но Эбергард Монте-Веро не ограничивал распространение своих идей границами княжества. Он старался, неся всевозможные затраты, сеять доступные ему благодеяния далеко за пределами Бразилии.
В далекой Германии, на родине Эбергарда, остались друзья и ученики, самоотверженно воплощающие в жизнь его замыслы. Зная по опыту, что прекрасные речи обычно ни к чему не приводят, они действовали, незаметно помогая своим бедным соотечественникам. Доктор Вильгельми, живописец Вильденбрук и банкир Арман неутомимо поддерживали и распространяли идеи Эбергарда — они предоставляли работу бедным, помогали обездоленным, руководили народом. Эбергард, с которым они находились в постоянном контакте, со своей стороны не жалел ничего для достижения намеченной цели. Все эти люди действовали скромно, не желая походить на тех героев трибун, которые только речами хотят помочь народу.


Прежде чем расстаться с нашими героями, упомянем еще о двух лицах, которые в течение этого повествования приобрели, как нам кажется, определенное право на читательский интерес.
Мы говорим о негре Сандоке и о Мартине, старом капитане «Германии». Раны, полученные Сандоком в последней схватке с Фуксом, скоро зажили, и можно было считать, что он на пути к полному выздоровлению и восстановлению прежних сил. Но через несколько месяцев обнаружилось обратное.
Граф, еще более привязавшийся к негру, скоро заметил перемену в здоровье Сандока — дыхание его стало мучительно тяжелым и ходил он теперь сутулясь. Повреждение легкого, несмотря на то что снаружи рана затянулась, приобрело характер хронического воспаления, чреватого самыми тяжелыми последствиями.
Наконец Сандок и сам почувствовал, что на выздоровление надеяться нечего. Но сознание недаром прожитой жизни помогло ему спокойно встретить смерть.
Пока негр еще мог передвигаться, он простился со всеми, и однажды утром, войдя в его комнату, нашли бездыханное тело. Верный слуга отошел в вечность, дожив до радости снова увидеть Монте-Веро и счастье дорогих ему людей.
Мартин утер не одну слезу, стоя у гроба Сандока. И, обращаясь к остальным слугам, белым и цветным, он сказал:
— Видит Бог, мне искренне жаль, что Сандок умер. Это был честный человек, исполнявший свое слово даже рискуя собственной жизнью. Он был моим другом, и вам долго придется трудиться, чтоб дорасти до него. В этой жизни он выбрал лучший удел — умереть на службе у своего господина. Клянусь небом, этот достойный негр может всем нам служить примером!.. Мир праху его!
Такова была надгробная речь, сказанная Мартином своему доброму другу Сандоку, и в задушевных словах старика было столько правды, что сам Эбергард, слышавший их, растрогался до слез.
Маргарита с дочерью, приезжая из Санта-Франциски, часто приносили на могилу верного негра цветы из своего сада.
Мартин же в награду за свои заслуги получил знак отличия, принесший ему еще больший вес в Монте-Веро. Флотилия графа, состоявшая из сорока больших вооруженных торговых судов и нескольких барок, которые перевозили все, что производилось на его землях, не только в Рио, но и в Европу, нуждалась в опытном руководителе, и Эбергард ввел звание генерал-капитана, назначив на эту должность опытного Мартина.
Он предоставил бывшему капитану «Германии» неограниченную власть над всеми своими судами, а император дон Педро прислал старику адмиральский патент и возвел его в первый ранг.
Мартин плакал и смеялся, не находя слов для выражения радости, а потом, немного придя в себя, воскликнул:
— Клянусь небом, господин Эбергард, такая честь мне даже присниться не могла! — И добавил растроганно: — Это больше, чем я заслужил.
— Ты вполне заслужил это звание, мой добрый старый Мартин, и я от души поздравляю тебя. Монте-Веро может радоваться, имея таких людей. Итак, да здравствует контр-адмирал Мартин!


Прошло несколько лет.
Мы снова встречаем стареющего графа Монте-Веро верхом на лесной дороге, ведущей в колонию Санта-Франциска, в обществе молодого всадника — дона Рамиро, известного нашим читателям по нескольким предыдущим главам и по роману «Изабелла, или Тайны мадридского двора».
Эбергард и Рамиро ехали рядом по тенистой дороге и вели оживленную беседу.
— Значит, Изабелла бежала? — спрашивал граф, имея в виду испанскую королеву и, по-видимому, с трудом веря словам своего гостя. — Серрано стал регентом, а ваш почтенный отец защищает народное дело в Париже?
— Как я уже сказал вам, — ответил Рамиро, — Испания свободна, наконец. И будем надеяться, что ей предстоят лучшие времена.
— Я посылаю такое же пожелание из нашей, некоторым образом родственной страны. Были бы только люди, ставшие во главе государства, исполнены заботами о своем народе и не ослеплялись бы честолюбием. Судя по тому, что я знаю о регенте Серрано, он больше всех заслуживает доверия. Дон Хуан Первый, как мне кажется, преследует личные цели и ведет не совсем честную игру… Но будем надеться на лучшее, мой молодой друг… Однако я вижу свежую рану на вашей шее — вероятно, вы получили ее в бою за родину?
— Нет, ваше сиятельство, из сражений я вышел невредимым. Рана моя имеет другую причину. У регента Серрано был брат — монах Жозе, порядочный негодяй. После его смерти остался незаконнорожденный сын — от его связи с монахиней Франциской Суэнца. Сын полностью походил на отца и однажды задумал убить дядю. Я преследовал его, настиг, и в схватке, перед тем как я нанес ему последний удар, он успел ранить меня. Рана, к счастью, легкая и не помешала мне поспешить в Париж, где я узнал от дона Олоцаги, что вы, граф, с семейством переехали сюда.
— Во время вашего последнего визита в особняк на улице Риволи мы говорили вам о нашем намерении уехать. Все эти годы мы ждали, что вы исполните свое обещание и навестите нас, — с легкой укоризной произнес граф.
— Ваше сиятельство! — горячо воскликнул молодой Рамиро. — Я всей душой рвался к вам! И если бы не известные вам события на моей родине, непременно исполнил бы свое обещание еще три года назад. Сейчас, когда я наконец здесь, позвольте мне просить вашего совета и поддержки, — добавил Рамиро.
— Говорите, молодой друг. Если я могу помочь вам словом или делом, то с радостью готов на это… Что за ходатайство, в котором вы нуждаетесь?
— Образ милой Жозефины, постоянно живущий в моей душе, в последнее время все ярче и ярче встает передо мной, так что после долгих сомнений я, наконец, пришел к убеждению, что могу быть счастлив только с ней. Жозефина — чистое, прекрасное существо. С первой же встречи она произвела на меня неизгладимое впечатление. Не возьметесь ли вы, ваше сиятельство, быть моим представителем у ее родителей?
— Вот как? — проговорил с улыбкой старый граф, глядя на красивого испанца. — Я, признаться, удивлен, но, вместе с тем, нахожу теперь объяснение вашему далекому и опасному путешествию. Вы явились сюда, чтобы увезти нашу Жозефину? Об этом надо подумать, мой молодой друг.
— Я вовсе не собираюсь увозить Жозефину насовсем, граф, как вы подумали. Расстояния теперь почти ничего не значат — с тех пор как между Европой и Америкой установилось регулярное сообщение. Я решил прожить год здесь, а следующий — в своем дворце, в Мадриде. Таким образом, проводя половину времени здесь, я смогу отчасти быть полезен и вам.
— Ваш план нравится мне, дон Рамиро. И если бы все зависело от меня одного, я сказал бы вам: «Возьмите эту драгоценную жемчужину, вы достойны обладать ею». Но прежде всего вам необходимо увидеть Жозефину и спросить у нее, захочет ли она следовать за вами… Вон там перед нами уже виднеются белые дома и зеленые лужайки колонии Святой Франциски. Через несколько часов вы узнаете, как решится ваша судьба. Я же обещаю вам полное свое содействие.
Граф де Тэба горячо пожал руку графу.
Вскоре они уже подъезжали к дому Вольдемара, где были радушно встречены самим хозяином, Маргаритой и их милой дочерью, слегка покрасневшей при виде Рамиро.
Когда после обеда Рамиро с Жозефиной отправились в сад, Эбергард открыл родителям девушки истинную причину его долгожданного посещения.
Молодой граф де Тэба недолго ждал решения своей участи. Жозефина на вопрос матери тут же призналась, что готова повсюду следовать за Рамиро, которого давно любит.
Через несколько дней старый граф имел удовольствие присутствовать при их обручении, за которым должна была последовать свадьба. Растроганный до слез Эбергард благословил внучку и графа Рамиро, который с самого первого взгляда произвел на него приятное впечатление.
Сияющая от счастья Жозефина в подвенечном платье, идущая к алтарю рука об руку с Рамиро, была так прекрасна, что взгляды всех присутствующих были устремлены на нее с любовью и восхищением.
Предоставляем читателям судить, что испытывала Маргарита, глядя на счастье своей дочери. Она горячо благодарила небо за такой благополучный поворот в ее некогда безотрадной жизни.
Прошлое было пережито и забыто. Все печали исчезли.
Мы же простимся с нашими счастливыми героями, и все, что остается добавить, заключается всего лишь в нескольких словах — ОНИ СВЕТИЛИСЬ ОТ ЛЮБВИ И СЧАСТЬЯ.



ДВА ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКИХ РОМАНА

Два романа Георга Борна — «Бледная графиня» и «Грех и раскаяние» — нельзя назвать историко-приключенческими настолько, насколько это относится к другим его романам, переведенным на русский язык. Оба — в гораздо большей степени романы приключений. И если в них и появляются исторические персонажи, то лишь как фон, как эпизодические лица — плоские марионетки, необходимые, чтобы подчеркнуть значительность главных героев.
Впрочем, любой приключенческий роман со временем становится историко-приключенческим.
«Бледная графиня» по жанру — триллер.
С триллерами мы в последнее время познакомились достаточно близко. Тайны, опасности, покушения, неожиданности — как правило, неприятные, напряженная атмосфера, обоснованные страхи. Раскрытие зловещих интриг отнюдь не шерлокхолмовскими методами. Переживания за героев, которым злодеи постоянно строят козни и которых пытаются всеми способами загнать в могилу.
Триллер, как правило, довольно камерная история. Круг основных персонажей в нем небольшой и достаточно постоянный. Разумеется, за исключением тех, кого убивают.
Основное отличие «Бледной графини» от таких романов Г. Борна, как «Турецкий султан», «Евгения», «Изабелла», «Дон Карлос», «Анна Австрийская», «Тайны Бастилии» — отсутствие в сюжете придворных интриг, исторических событий и исторических личностей. Это и придает роману определенную камерность. И в некотором смысле добавляет напряжения в сюжет.
Однако и здесь есть богатый наследный принц, одержимый идеей бескорыстного служения простому народу. Причем, это — как и положено, один из главных положительных персонажей.
Без царственных особ Г. Борн, похоже, обойтись никак не может. Впрочем, это и понятно. В то время, по мнению автора и читателей, только такие люди и могли беспрепятственно вершить справедливое следствие, суд и расправу над могущественными отрицательными персонажами, пользуясь наследственным влиянием и богатством.
В «Бледной графине» есть все составные триллера. Есть преступления, которые совершают отравительница графиня Камилла фон Варбург, бывшая возлюбленная принца Аналеско, и ее управляющий Курт фон Митнахт, чтобы завладеть миллионным наследством падчерицы графини Лили фон Варбург. Есть, так сказать, основные жертвы: Мария Рихтер, Милош, доктор Гаген — он же наследный принц Этьен Аналеско. Хватает и побочных жертв. Есть невинно обвиненный и осужденный лесничий Губерт Бухгардт — беглец от правосудия. Есть разного рода преступники типа Мак Аллана, негра Боба, Джона Ралея, красавицы мисс Бэлы. Есть негодяи типа сиделки Доры и доктора Гедеона Самсона (он же Леон Брассар) — сына Камиллы и Гагена. Есть и таинственная фигура — то ли человек, то ли призрак старый Вит (реверанс в сторону готического романа, тоже весьма популярного в XIX веке), от которого во многом зависит раскрытие злодейских козней. Есть и герои, весьма бестолково и непрофессионально распутывающие преступления на двух континентах, — тот же Гаген и возлюбленный Лили, асессор Бруно фон Вильденфельс. Есть даже сыщик — фигура, впрочем, весьма эпизодическая.
Однако это и не совсем триллер — жанр, который тогда еще не оформился до конца, хотя и существовал в гораздо более чистом виде, например, в известных романах У. Коллинза. Борн здесь в чем-то перекликается с будущими романами в стиле Чейза. Читатель заранее знает преступников. И следит не только за таинственными событиями и попытками разобраться в них, но и за возникновением и воплощением преступных замыслов злодеев.
Романы Г. Борна нередко толще романов А. Дюма. И Г. Борн нагоняет ожидаемый читателями объем, дополняя триллер массой побочных приключенческих сюжетов, да и основную «триллерную» линию насыщает приключениями в излюбленном стиле множественных кульминаций.
Хотя роман «Грех и раскаяние» по жанру и отличается от «Бледной графини» — это просто приключенческий роман, вернее, целая приключенческая эпопея, охватывающая чуть ли не всю жизнь многих персонажей (не то что всего несколько лет в «Бледной графине»), — между ними есть и заметное сходство.
Заключается оно в похожести основных завязок. Неудачная любовь тайного принца. Злокозненная титулованная возлюбленная, ради наследства жаждущая смерти принца, да и смерти многих других. Плод их любви, который почти до конца романов не знает своих настоящих родителей. Использование родовитой преступницей родного чада в своих черных замыслах против принца. Обязательный и тоже титулованный подручный злодейки. И значительное количество негодяев и темных личностей из преступного мира, встающих на пути положительных героев к воссоединению и безоблачному счастью.
В «Грехе и раскаянии» принц по рождению — Эбергард Монте-Веро, кстати, просто-таки одержимый идеей осчастливить как можно больше народа — от простой милостыни, до создания новых рабочих мест. Злодейка — его бывшая жена графиня Леона Понинская (тайная дочь императора Наполеона I, а значит, тоже принцесса). Их дочь Маргарита — бесприютная скиталица, согрешившая и раскаявшаяся. Подручный графини — камергер фон Шлеве. Жуткие преступники — Фукс и Рыжий Эде.
Впрочем, здесь уже встречаются и короли с придворными. Однако, должно быть наученный горьким опытом недописанного не по своей воле романа «Железный граф», где одним из главных действующих лиц является Бисмарк, Г. Борн не рискует в новом романе называть исторические имена и даже города родной страны. Так, в романе действуют неназванный король Германии в неназванной столице и император Франции Луи-Наполеон III — друзья Эбергарда. Есть там сначала немножко плохой, но под конец очень хороший принц Вольдемар. Есть и исторические события — революция в Германии 1848 года, которую, по воле автора, почти что начинает и чуть ли не мановением руки останавливает идеальный (к сожалению, во всех смыслах) герой Эбергард Монте-Веро.
Вероятно, этот персонаж — представление автора о том, каков же на самом деле должен быть человек, лишенный недостатков. А поскольку такой человек просто-напросто невозможен, Эбергард Монте-Веро выглядит в романе весьма ходульной и жутко картонной фигуркой, несмотря на то, что он — главный герой, с достоинством переживающий массу приключений. Причем, некоторые его благородные поступки, настолько глупы, что лишь приносят положительным персонажам новые беды и вызывают у читателя досаду и мысли о том, что нельзя быть слишком уж благородным — пострадаешь. Впрочем, чрезмерное великодушие Эбергарда приносит и пользу — заметно растягивает действие романа, что, впрочем, не делает его скучным.
Как всегда и бывает, наиболее выпуклыми у Г. Борна получились злодеи — Леона, Шлеве и Фукс.
В отличие от камерной истории с наследством в «Бледной графине», роман «Грех и раскаяние» несет, что удивительно для книг данного жанра, заметную социальную нагрузку. Это и попытка автора объяснить возникновение революции в его родной Германии тем, что верхи, грубо говоря, заелись, а низы жутко обнищали, это и пунктирная линия разорившихся простых немцев, бегущих из Германии в Южную Америку — в немецкие колонии типа Монте-Веро, и пример Монте-Веро как идеальной колонии с идеальным хозяином и счастливыми батраками-колонистами. Это и расовый вопрос, представленный верным и благородным негром (гораздо более благородным, чем многие белые персонажи романа) Сандоком. Это и блага (тогда еще блага) технического прогресса — пароходы, поезда, телеграф, — которые играют в романе немаловажную роль.
Недаром писатель принимал активное участие в общественной и политической жизни родного города Дрездена и даже был депутатом местного парламента.
Можно заметить в обоих романах и явную антиклерикальную нотку. Представители духовенства у Г. Борна, как правило, грешат гораздо больше прочих. И отъявленные негодяи среди них — чуть ли не каждый второй. Хотя к вере в Бога автор явно относится с благоговением. Персонажи и грешат, и каются с его именем на устах.
Можно сделать предположение, что роман навеян знаменитыми произведениями Эжена Сю «Парижские тайны» и «Агасфер». И если устроить подробный сравнительный разбор этих романов, наверняка между ними обнаружится множество общих черт и в сюжетных построениях, и в социальной нагрузке.
Борну, судя по всему, очень хотелось превзойти и романы Дюма о мушкетерах (в «Анне Австрийской» и «Тайнах Бастилии»), и упомянутые романы Сю (в «Грехе и раскаянии»), и знаменитые романы У. Коллинза (в «Бледной графине»). Однако когда он начинал «играть на чужом поле», ему это не удавалось в полной мере. «Догнать и перегнать» в литературе всегда дает осечку. Повтор остается повтором. Зато там, где он не пытался ни с кем соперничать, у него получались великолепные приключенческие вещи, которые вполне можно поставить в один ряд с книгами Дюма, Сю, Скотта и Коллинза. Например, в трилогии о карлистских войнах.
Название «Грех и раскаяние» содержит и основную идею приключенческого романа. А уж идея вообще редко встречается в развлекательной беллетристике — особенно нынче. Грех и раскаяние — две вещи нераздельные, по мнению писателя. И в романе те, кто грешит, в том числе и положительные герои — например, Маргарита, — либо раскаиваются за свои преступления и через страдания получают прощение, пусть даже на смертном одре, как главная злодейка Леона Понинская, либо получают заслуженную кару, не менее жестокую, чем их преступления, как фон Шлеве и Фукс.
Если в историко-приключенческих романах историческая интрига помогает писателю как следует закрутить сюжет, то в приключенческих романах все зависит лишь от фантазии и таланта автора. Два этих романа — а они, в особенности «Грех и раскаяние», судя по всему, лучшее, что переведено на русский язык, — доказывают, что и в фантазии, и в таланте Г. Борну не откажешь, а его книги выдержали проверку временем, — романы и сейчас читаются с большим интересом, хотя им уже больше века.
Кстати, возможно, сознавая, что «Грех и раскаяние» у него получается лучше многих других книг (а он написал больше тридцати толстенных романов), во вторую его часть Г. Борн вводит некоторых персонажей из своей знаменитой трилогии о карлистских войнах, в основном — из романа «Изабелла, или Тайны мадридского двора», тем самым делая новый роман своеобразным дополнением трилогии.
Одним словом, знакомство с очередными романами Г. Борна лишний раз подтверждает, что этого писателя стоит читать и переводить.

О. Азарьев