Роман глава пятьдесят первая

1
Сапоги, набравшие под завязку воды, отвратительно хлюпали, утяжеляли ход, но Тураев и не думал остановиться, опорожнить их. Поцарапанная в кровь спина тоже не удостоилась внимания. Что остро чувствовал курсант, так это пылающее жаром лицо и колотящееся в груди, как в пустом ведре, ошалелое сердце.

Ему не хотелось видеть сослуживцев. Жуткая их метаморфоза гнала прочь, понужала к уединению – долгому, и по своей безутешности доселе неведомому. Товарищи, с кем он четыре года из одного котелка кашу наворачивал (!) - и словом не одёрнули бешенного Рягужа - в глазах только отчуждение, любопытство, открытое упоение местью. И это цветочки! Да! Без сомнений - завяжись драка, крики «Бей Тураева! Мочи!» подбадривали бы и без того крепкую боксёрскую руку, а его нещадно хлестали бы бичом.

Может ли что страшнее случиться с человеком?! Погуляй по нему увесистые кулаки Рягужа, сравнялся бы физический позор с чувством крайнего презрения и омерзительного, по своей сути и глубине оскорбления, что преподнёс ему родной взвод?! Предательски, с сладострастным азартом вставший на сторону оголтелой силы!

Что произошло со взводом, что?! Не может эта вопиющая выходка быть всего лишь заскоком Рягужа - его звериная дикость, сродственная невменяемости, не влезла ни в какие ворота! Ей нет оправдания! Да если бы Рягуж ни с того, ни с сего забренчал бы своими сорванными в башке «гайками», то пресечь дурь обязательно влез бы Остапенко, Лаврентьев. И Круглов. Он, Тураев, не последняя для них сволочь, чтобы они стояли в стороне – это точно!

Однако же, случилось так, как случилось... почему-то всех устроило мнение, что он стукач…
Тураеву казалось, что слёзы вот-вот сыпанут обидным позорным дождём. Не желая заиметь этому свидетелей, он наддал к кромке леса – деревья скроют и от частного милосердия, если таковое будет предпринято. Никого и ничего ему сейчас не надо! Хотя какое милосердие? Оно у молодых воинов не в чести, держится за слабый поступок, неловкость - даже если его впору воздать достойному человеку! А раз зачислили стукачом, всеобщее презрение сам бог велел!

 И кто сейчас, не дрогнув мускулом, презрение ему посылает, сами себе - исключительные герои. А то! Облик сурового мужа, непоколебимого даже в последние минуты мира, куда почётнее сентиментальной размазни!
Это только когда тебя самого вселенская несправедливость и обида саданут - словно цепкими зазубренными крючьями по рёбрам, да по сердцу; когда неведомый дирижёр параличом внезапно дыхание стиснет или пришпорит его вскачь, до безумного галопа, тогда и придёт понятие страшного, почти атомного запаса боли, что таится в каждом человеческом существе. Таится та боль в крупицах телесных, прячется в крупицах душевных, но когда высвободится вдруг из сокрытых глазу и пониманию мест, наберёт дикую силу… то разорвать ей в клочья несчастного страдальца - полный пустяк. А уж промочить глаза…

Тураев сначала боролся с лихорадочной дрожью – предвестницей слёз, закусывал губы, надсадно хрипел, сжимал рукой подбородок. Затем прислонился плечом к невысокой разлапистой сосёнке и заплакал навзрыд.

…Он объявился к вечерней поверке. Взвод встретил его взглядами стеклянных глаз – чужих, презрительных. К облегчению Антона, главный задира в строю отсутствовал, зато спина Кулеши излучала свирепое недовольство за двоих. На фамилию Рягуж сержант с излишней мрачностью буркнул - «госпиталь»! «Туда тебе и дорога»! – злорадно подумал Тураев, черпая из новости хоть какую-то компенсацию флюидам ненависти, что осязаемо давили его со всех сторон.

При откровенной враждебности, позывов к драке больше никто не проявил, и спать он укладывался без помех. «Свинцовый дирижабль» на месте, Антон!», - известил его с соседней кровати Круглов, поглядывая печальными, осунувшимися глазами. До Тураева не сразу дошло, что речь о котелке. Значит, Слава его из пруда выловил, помыл, поставил в тумбочку… Спасибо тебе, дружище! А он про котелок даже и не думал, вот завтра бы собрался в столовую…

Посреди громадного душевного гнёта, не оставившего на горизонте и мизерного лучика, понимание того, что настоящий друг остался другом, дорогого стоило. Кадык у Антона заходил ходуном, он крепко стиснул зубы и, чтобы никому не выдать своих переживаний, рывком сунул лицо в плотную подушку.
- Всю бучу Кулёк затеял. Сука, - шепнул Круглов, охватывая себя простынёй ниже груди.

2
Стена отчуждения, явного глубокого презрения между Тураевым и коллективом возвелась прочная, осязаемая. Он словно вернулся в первые училищные дни, на курс молодого бойца – только в тысячу крат хуже. В то далёкое время, незнакомые друг другу новички вот также замыкались по своим ракушкам –  хлипким, добротным или железобетонным - кому как позволял характер. Но даже за нейтральной дистанцией в перспективе неизбежно рисовалось будущее приятельство.

Сейчас, в отличие от былого, начального времени, в скорлупе оказался он один, и против своей воли. Туда, в качестве изгоя, его дружно запрессовали сослуживцы - кто агрессивно, кто с наслаждением, кто походя, равнодушно. К великому потрясению Антона, среди «трамбовщиков» оказались и те, кого он искренне уважал.

Уже по возвращении в город – цветущий, манящий скорой свободой, взвод снарядился в гарнизонное ателье - на последнюю примерку офицерской формы. Возле крыльца курсанты курили, весело, без умолку разговаривали, а самые нетерпеливые штурмовали кабины с занавесями. Тураев подался в очередь не из-за желания поскорее ощутить на себе золотые погоны, а прочь от шумной толпы, что горазда на едкие оскорбления.

«Кто крайний…из своих?» - вопрос с подковыркой раздался из-за спины. Определить крайнего в Тураеве было просто, но вошедший Остапенко громогласно подчеркнул: Тураев – не свой, потому пристраиваться за ним, как за прокажённым - западло. Антон, хотя его внутри всего передёрнуло, на претензию верзилы отступил смиренно. И вовсе не испугался он физического прессинга, а просто уж определился: если крыть навет по существу нечем, то и петушиться впустую глупо. 

Ну не мог он вынуть на свет божий доказательств своей невиновности! Завяз, по самую макушку завяз в липкой паутине, что соткал мастер интриганских дел Кулеша! Выставлен он самой, какой ни есть, гнусной во взводе фигурой - стукачём!...
Вот только как с этим однокашники согласились – он бы дал лучше зубы себе выдрать, чем товарищей вложить!

Загипсованный Рягуж в своём выражении презрения съехал в другой кубрик. Впрочем, от этого Тураев заполучил одну лишь моральную выгоду: он остался один на один с Кругловым - единственным, кто прежнего отношения к нему не изменил и кто взвалил на себя ношу посредника во многих вещах.

Кулеша, опасаясь скорой расплаты за четыре года своего серого кардинальства, теперь вовсю переводил стрелки на Тураева, не брезговал лишний раз подчеркнуть, что его стараниями выловлена во взводе главная крыса. Сержант, прежде встречавший в своих пакостных делах если не осязаемый, то хоть кулуарный отпор, здесь удостоился желанного одобрения. И теперь, при виде мрачного, отрешённого Тураева он в безудержной радости щерил зубы.

Поскольку в своих эмоциях Кулеша был не одинок, Тураев старался не тяготить взвод своим присутствием, разговорами, репликами. Весь гнёт позорного клейма доносчика он носил в себе, и расшибаться в объяснениях, убеждать в правоте глоткой, жалким страдальческим видом не собирался. «Я гордый! – в сотый раз подбадривал он себя и подушку, которая, если бы могла сопереживать своему постояльцу, то свихнулась бы уже с ума. - Дождусь и на своей улице праздника! А вашей соломенной дружбы не прощу»!

Однако зацикленные душевные терзания подсказывали: и завтрашний день не сулит радужных обещаний. Бытует, конечно, мнение, что время всех рассудит, но когда настанет этот триумф справедливости? Во всяком случае у него шансов на подобные ожидания нет - до выпуска каких-то несчастных двадцать дней...

3
Вернуть себе доброе имя Тураев попытался через Прискалова. Подтянутый, тщательно заправленный, он заглянул в канцелярию: - Разрешите обратиться?
– По вопросу? – грубая интонация капитана обозначила, насколько тот не рад ходатаю.
- Даже не знаю, - топчась на пороге, признался курсант. - По личному и по служебному…
- Ну? – рык у Прискалова вышел чуть мягче, и Антон шагнул внутрь.
- Все почему-то считают, что насчёт Репки я доложил.
- И что?
- Это не я.
- Пусть не ты.
- А стукачом считают меня!

- Плохо, если вас считают исполнившим долг? – Прискалов ухмыльнулся, вперил в Тураева пытливый взгляд. Губы того откровенно скривились:
-Товарищей сдать - долг?
- Значит, у вас мнение: честно доложить – это сдать, настучать!
Антон молчал: разве новость, что предавать товарищей во все времена, при всех уставах считалось несмываемым позором?
- Ну! – поторопил его с ответом капитан.
- Так! – выдохнул Тураев без особой радости. Понимание не наладилось – теперь была не была! Лейтенанта присвоят, и куда-нибудь да пошлют!
- Как ты офицером порядок наводить собираешься? Воинскую дисциплину поддерживать? Преступления пресекать? – Прискалов подкрепил тяжёлый взгляд градом вопросов. -  Если вот такую репку твои солдаты начнут гуртом объезжать? Что лучше – им по пятнадцать лет или командиру одного стукача выслушать?

Тураев за подобные дилеммы пока не волновался, придёт время - сообразит, как порядок наводить. Без интриг и лжи, без подкорма стукачей и стравливания подчинённых. Врать он приспособился, только это его личное дело, но культивировать ложь, создавать для неё пышные условия он не будет! Да и помогло ли с Репкой стукачество? Её-то объездили…

- Вы почти офицер, а до сих пор в плену ложных установок! – Каменное, суровое лицо Прискалова словно уличало Тураева в предательстве родной армии и заодно Советского Союза. Антон пытался осознать – тот говорит правду или здорово шутит? Если это для капитана правда, то нет здесь никакой правды: стукачество никому чести не делало, тем более военным.

- Поразительно! – продолжал Прискалов. - Уставной долг вам кажется извращением! Честное поведение – предательством. Вы знаете, чем с подобными взглядами кончите?
- Что же по-честному вы всей роте не скажите, кто долг исполнил? - набрался смелости едко уколоть курсант.
- Слушай, Тураев, - вдруг смягчился командир, забросив официальное «вы». – У тебя отец офицер?
- Да, - мрачно подтвердил Антон, не совсем понимая уход от ясного и прямого вопроса.
- А майор Тураев никогда не говорил, что военная служба - не сгущёнку с ложечки потягивать? И брат…? Он-то у тебя на войне!

Осведомлённость капитана впечатление произвела. Тураев растерялся, совсем не зная как воспринимать ротного – Оловяш это или… человек? Тем более, что глаза Прискалова избавились от обычной гнетущей строгости, и Тураев впервые увидел в них живое участие... «Говорили», - выдавил он.

Офицер подал плечи к столу и, наклоняя чуть голову, посмотрел на курсанта снизу вверх: - Так терпи, когда жизнь коровьи лепёшки швыряет! – хоть и без злобы воскликнул капитан, но от избытка созвучных внутренних чувств он резко поднялся. - Ты ни в чём не виноват, ничего не натворил, ничего не плохого ждёшь, а она, гавнюка килограммовая, летит с первой космической скоростью. И по харе! Что тут – кричать - мама, кто её, паскуду в меня запустил?! Приди, сопли утри?

Будь Тураев постарше, мудрее, то в менторстве офицера наверняка бы уловил и исповедальный мотив. Впрочем, недоумение его всё же не отпускало – речь командира звучала как поддержка, а не как ругань.
- Знаю, что про тебя говорят. В Забайкалье поедешь, каждый дурак поймёт, что ты не при чём. Улавливаешь?
- Так несправедливо же!

- На судью иди учись, коли справедливости жаждешь! А что несправедливо – в Забайкалье? – взгляд Прискалова внезапно ощетинился, и тут же освободился от колючести. – Сам ещё по молодости не понимаешь, что к чему – оттуда в Афганистан меньше всего гребут! Тебя же за поиски справедливости при первой возможности в какой-нибудь Кандагар законопатят! Как простого майорского сына. А матери каково будет – второго сына с войны ждать?

Тураев не верил ушам - неужели это всё говорит Оловяш?!
- Там, глядишь, в Монголию подфартит! – с оптимизмом заключил разговор Прискалов. - А насчёт благодарности докладчикам… ещё не вечер!

Глава 52
http://www.proza.ru/2010/04/02/751