Исповедь в селе Всехсвятском

«Аз есмь точию свидетель».
(Из молитвы священника перед исповедью).

Случилось это в самом начале незабвенных девяностых, когда вся Русь, вчера еще совково-стукаческая и партийно-коммунистическая, вдруг, словно по волшебству, опять стала «святой» и валом повалила в церковь. Наладились туда же, вслед за всеми, и мы с женой. Ближайшим храмом была у нас церковь Всех Святых, что в селе Всехсвятском, а вернее — у метро Сокол. И как-то Великим постом, уже на Страстной седмице, надумали мы, перед близкой уже Пасхой, поговеть, то бишь исповедаться и причаститься. Но, пока думали да собирались, пропустили самый главный праздник Причастия — Великий четверг, и уже подкатила Страстная пятница. И остался нам, на все про все, наш последний и решительный день — Великая суббота.

Кто в православной церкви постоянный прихожанин, а не случайный захожанин, тот, я думаю, знает, что в этот день в храмах служат особым чином вечерню и литургию Василия Великого, со множеством чтений, очень долго и утомительно, особенно для тех, кто, как мы, к стояниям церковным непривычен. Так оно, конечно, было и в этот раз, — и начиналась служба не в десять утра, как обычно начинается поздняя обедня, к которой мы всегда и ходили, а в семь. А исповедь в тот день была назначена на совсем уже раннее время — на шесть сорок. Так и стояло в церковном расписании.

Как всегда, к началу службы мы опоздали, но всего лишь на несколько минут. А объявление про исповедь в шесть сорок я даже и всерьез не принял, — чего ради в такую рань-то приходить? Я по опыту знал, что исповедь обычно продолжается чуть ли не до самого причастия, так что — успеем. Короче говоря, пришли мы в церковь в начале восьмого, вошли, перекрестились и направились в правый придел, то есть туда, где обычно исповедуют. Подошли — и видим такую картину.

Стоит молодой, симпатичный священник в епитрахили, как и положено. Рядом с ним — аналой с крестом и евангелием, тоже как положено. Стоит возле толпа народу, как обычно. А исповеди нет.

Мы было решили сперва, что она еще не началась, и обрадовались, что успели. Но все оказалось как раз наоборот. Из возмущенных реплик потенциальных исповедников и отрывистых ответов священника нам вскоре ясно стало, что к чему.

Слышим, священник говорит: «Я на когда исповедь назначил? На шесть сорок! Вот те, кто вовремя пришел, это все мои прихожане, я их уже поисповедал и отпустил. Вон они там в храме стоят, молятся. А вы кто такие, я не знаю. Щас скоко время? Начало восьмого? А прийти во скоко надо было? Что? Рано, говорите? А как же я сюда из Балашихи езжу?»

В таком тоне разговор продолжался и далее. А толпа тем временем все прибывала. Конечно, многие, как водится, пришли, только чтобы освятить пасхальные куличи да яички, — но и желающих очистить душу покаянием было в тот день чрезвычайно много. Однако батюшка был непоколебим и стоял насмерть. А тем временем литургия шла своим чередом, и время тоже шло. Нам понемногу становилось все яснее, что застряли мы надолго.

К священнику подошел другой священник, они взошли на солею и стали тихо обсуждать между собой какие-то свои церковные проблемы. Порой батюшка поднимал голову от приватной беседы, взглядывал на толпу, потом на двери храма, которые то и дело открывались и не успевали закрываться, впуская все новых и новых желающих очиститься от грехов, и с горечью говорил своему собеседнику, кивая на подходивших христиан: «Ты видел? От двери — и прямо сюда!..»

К этому времени толпа жаждущих прибегнуть к таинству исповеди занимала уже почти весь придел и все время увеличивалась. Было довольно душно, все потели и нервничали. Те, которые были, как и мы, новоначальными, волновались, что из-за досадной помехи не успеют причаститься и встретят Пасху не в том состоянии души, в каком бы хотели. Другие, уже бывалые и многоопытные в церковной жизни, по такому ничтожному поводу не переживали: они возмущались самоуправством попа и готовы были качать права. Церковь была для них одной из многих бесплатных гарантированных услуг, которую они привыкли получать так же спокойно, как пенсию. А тут, смотри-ка, к причастию не пускают!

Толпа начала видимо волноваться, шевелиться и даже легонько напирать на аналой. Другой священник тем временем ушел, и «наш поп» остался в одиночестве. Хор пропевал одно песнопение за другим, возглашались ектеньи, время шло быстро. Мы с женой молча смотрели и ждали, что будет. Священник стоял на невысокой солее и тоже смотрел на толпу. В это время кто-то из несостоявшихся исповедников дерзко протянул руку к аналою и попытался схватить лежащий на нем крест. Священник решительно пресек эту провокацию, и между ним и кем-то в первом ряду началась перепалка. Толпа еще сильнее заволновалась и заколыхалась, как огромный студень. Шум, который она издавала, уже временами заглушал службу. На нас начали оглядываться. Попахивало скандалом.

Из толпы кричали священнику: «Ты чо не исповедуешь-то? Подумаешь, поздно пришли! Как смогли, так и пришли! А ты кто такой, чтоб нам указывать?» Какой-то высокий и плаксивый женский голос просительно произнес: «Батюшка, отпусти мне грехи, у меня их немного!» Другой — мужской — подхватил: «Во-во, у нас и грехов-то с гулькин нос, чего ради нам тут невесть скоко париться?» Священник повернулся на этот голос и сказал: «Это у вас-то грехов немного? Ну, давайте щас с вас икону напишем, да и будем на нее молиться! Грехов у них немного…»

В церкви тем временем уже пропели Херувимскую, потом «Верую», а потом и «Милость мира». Начался евхаристический канон. До причастия оставалось недолго, и напряжение в приделе достигло высшей точки. В это время к священнику подошел серьезный, чистенький и аккуратно причесанный юноша-алтарник и что-то прошептал ему на ухо. Тот выслушал, посмотрел куда-то в сторону, потом перевел взгляд на нас и сказал: «Хорошо».

Алтарник ушел назад в свой алтарь, а священник спустился к аналою и скомандовал: «Все сделали три шага назад!» Толпа вздрогнула и нехотя отступила на шаг. Началась исповедь, но почему-то без положенных священнических предначинательных молитв. Однако напряжение сразу разрядилось, и все вздохнули с облегчением. А батюшка стал что-то уж очень быстро пропускать через себя исповедников одного за другим, каждому задавая какой-то один короткий вопрос, и то и дело взмахивал епитрахилью. Кто-то, по православному обыкновению, пытался сунуть ему исписанные грехами листочки бумаги, вырванные из тетрадок, а кто-то и целые манускрипты, — но священник их не читал, а быстро разрывал список, накрывал кающегося епитрахилью и в тот же момент подзывал следующего. Толпа таяла буквально на глазах.

Мы стояли довольно далеко от аналоя, но постепенно придвигались все ближе. Наконец, мы приблизились на такое расстояние, что можно было расслышать, о чем же поп спрашивает исповедников. Обычно священники на исповеди спрашивают одно из двух: или — готовился ли к причастию, или — был ли на вечернем богослужении. Бывает, конечно, что спросят, и в чем каешься, — но это редко… Однако на сей раз батюшка не спрашивал у народа ни о том, ни о другом, ни о третьем. Он задавал свой собственный, особенный вопрос, хотя и не уставной: «Во сколько в храм пришли?»

Каждого, кто к нему подходил, он спрашивал только об этом, выслушивал короткий ответ и с недовольным видом отпускал. И вот подошла наша очередь. Священник замахнулся на меня епитрахилью и произнес свое сакраментальное: «Во сколько в храм пришли?» И я ответил честно: «В семь минут восьмого».

И тут я с удивлением увидел, что строгая и хмурая мина на лице священника сменилась явно уважительным выражением. И с видимым удовольствием он отпустил мне все мои прегрешения, вольные и невольные, которые совершил я в слове и в деле, в ведении и не в ведении, во дни и в нощи, во уме и в помышлении.

<2010>