Дорогая моя победа

РЕКВИЕМ

В
 конце октября деревню заняли немцы, которых все ждали со страхом. Первым делом они выловили почти всех кур и гусей, поселились в теплых избах. Нашего соседа деда Степана выгнали из дома, он жил на погребе в 40-градусный мороз, заболел воспалением легких и умер. Нас не выгоняли и мы, трое взрослых и трое детей, ютились на печке и на деревянных нарах, боясь выйти по нужде. Были разговоры, что враги снимали у русских с ног валенки, если подходил размер. Жителей гоняли за три километра в другую деревню расчищать дорогу от снега, там во время бомбежки погибла молодая женщина.
Узнавая по тяжелому рокоту моторов немецкие бомбардировщики, мы вместе с другими семьями убегали прятаться в колхозный погреб, который находился у подножия горы рядом с дорогой. Место скопления людей оказывалось хорошей мишенью для бомбежек и других бесчеловечных преступлений, к счастью, все обходилось. Дедушка Филипп не ходил прятаться, оставался дома. Во время Первой мировой войны он понюхал на позициях под Барановичами немецкого отравляющего газа, получил эмфизему легких, с тех пор ничего не боялся, считал, что убить могут везде.
«Бесстрашным» оказался и мой будущий муж, в ту пору ему не было семи лет, он играл в догонялки с четырехлетним братом, а с неба сыпались немецкие бомбы. «А ну идите быстро домой! Где же ваша мать, почему за вами не смотрит?» - спросил сердобольный старичок, вышедший из хаты. «Мамка в больнице рожает, папка на войне», - объяснил старший ребенок. Мать вернулась домой с новорожденной дочерью, забрала сыновей и полезла в погреб укрываться от появившихся в селе немцев. «Юды, комиссары есть?» - спрашивали два немца, заглядывая в погреб и наставляя автоматы. «Нет, нет», - донесся из холодного подземелья голос роженицы, сопровождаемый плачем малютки. День рождения моей золовки 14 сентября 1941 года. Я не имею права не включить данный эпизод в свое повествование - с этой семьей мне довелось породниться, нас объединила одна общая беда - вражеское нашествие и похожая судьба. Самых высоких слов заслуживает моя покойная свекровь Ксения Иосифовна, которая в холоде и темноте подземелья сумела сохранить жизнь появившегося на свет человека.
Ночью к нам приходили «постояльцы», в обледенелой одежде, замерзшие, голодные. Однажды прошел слух, что немцы хотели прорваться к Алексину, где находился химкомбинат, и к оружейной Туле, но из этого ничего у них не получилось. Они долго отогревались, топили печку и ночью, и днем, бабушка боялась, что сгорит дом. К своему Рождеству, к 25 декабря, немцы получили посылки из Германии: шоколадки, маленькие искусственные елочки, письма с фотографиями красивых и нарядных детишек, с помощью жестов объясняли, как они их любят и тоскуют по ним. Посылки, письма, фотографии, русские дети перед глазами, наверное, затронули в их душе человеческие струнки и они каким-то образом объяснили, что не по своей воле пришли в нашу страну, их послал Гитлер. Вот какое состояние духа было у завоевателей уже в первые месяцы их «победоносной» войны.
К Новому 1942 году Красная армия освободила деревню от врагов. В свое время я не интересовалась, какой ущерб был нанесен колхозу оккупацией, но хорошо помню, что свой огород пахали плугом, в который запрягались старшие члены семьи, в колхозе поля пахали на волах.
С замиранием сердца ждали солдатские треугольники. Последнее письмо от отца пришло в то время, когда войска Волховского фронта начинали бои по прорыву блокады Ленинграда. Папа был связистом. Мама читала письмо, и желтый листок бумаги дрожал в ее руке. «Скоро идем в бой. Дорогая мама, - обращался он к теще, зная, что бабушка приютила нас на время, - берегите моих деток, особенно маленькую Шурочку. Останусь живой, я вас не забуду». В этих скупых строчках поражает сила духа, презрение к смерти, любовь к детям, тревога, забота о нашей судьбе.
Вскоре мы получили сообщение о том, что 13 января 1943 года папа погиб в деревне Сорокино Парфинского района, в ту пору Ленинградской области. Мама не хотела в это верить, говорила, что на войне часто бывают ошибки, просила подругу - Татьяну Кучерявку погадать на картах. Папа был русый, значит, валет червовый, но выпадал седой старик, крестовый король. Мама и бабушка просили еще раз раскинуть карты - вдруг соврали? Они склонились над столом, наблюдая, как тщательно Татьяна тасует колоду и раскладывает карты в нужном порядке, но сколько бы раз она ни повторяла гадание, опять выходил крестовый король, казенный дом, в переводе на бытовой язык - военкомат, откуда приходят похоронки. Надежды окончательно рухнули, когда мне, девочке пяти с половиной лет, приснился отец в черной одежде, лежащий в яме с водой. Выслушав меня, мама вздохнула и сказала, вытирая слезы: «Хорошего ждать нечего». Летом того же года нарочный принес нам из сельсовета записку с просьбой явиться в райвоенкомат за «извещением».
День обещал быть жарким, но мама надела темно- синий бостоновый костюм, повязала желтый шерстяной платок, обула хромовые сапоги и на восходе солнца отправилась в райцентр, до которого 18 километров. Идти было страшно, в густом лесу завелись волки, ухали филины, кричали совы, напоминая плач ребенка.
Вернулась мама после обеда, бабушка с дедушкой еще были на работе, брат и сестра гуляли. Когда я вошла в избу, мама сидела под образами на широкой лавке, приклонив голову к столу. Она не шевельнулась при моем появлении, не сказала ни слова, молчала, словно окаменела. Мне стало страшно. По детской наивности я думала, что вместе с извещением появится мертвый отец. Тихонько вышла из дома, вернулась, когда из стада пригнали скотину, я загнала во двор корову и овец, что было моей повседневной обязанностью.
На троих детей и на папину маму нам назначили пенсию 72 рубля, но милая, добрая бабушка Елена Михайловна, потерявшая на войне троих сыновей, может, и больше, поскольку я не о всех знаю, отказалась от своей доли. После денежной реформы мы получали от государства до 18 лет 7 рублей 20 копеек.
За всю войну мама ни разу не выбралась в Москву: то работу нельзя бросить, то денег на дорогу не было, но больше всего боялась, что одна без мужа в городе не прокормит детей, в деревне хоть картошка со своего огорода, с голода не умрешь. Но и дальше нельзя было откладывать решение квартирного вопроса, собственный дом не на что купить, здесь было нелегко. Из-за тесноты, детского шума возникали ссоры, старикам хотелось пожить спокойно, хотя они нас и не выгоняли. Маме стоило большого мужества собраться в дорогу, чтобы пройтись по осколкам былого семейного счастья.
Ее очень удивило, что на двери тот же довоенный замок, и ключ подошел, который она сберегла. За годы ее отсутствия ни один чужой человек не заходил сюда, все стояло на своих местах: никелированная кровать, сундук с одеждой мужа, ножная швейная машинка, на кухне в сохранности мебель и посуда. Квартира словно ждала возвращения своих хозяев. Мама села на табуретку, достала из холщевой сумки и поставила на стол бутылку молока, положила ломоть домашнего хлеба, испеченного на капустном листе, поела, - и столько воспоминаний нахлынуло на нее! Дом был деревянный, одноэтажный, на несколько хозяев. Комната хотя и небольшая, но когда один за другим начали появляться дети, муж сделал пристройку, места хватило бы всем, даже на «вырост». В 39-ом пришла из роддома, принесла «мужика» - Валерика. Отдохнув, принялась за стирку. Малыш хныкал в своей кроватке, но вдруг замолчал. Она пошла в комнату и обмерла от страха: двухлетняя Лорочка стоит на табуретке и набивает братику рот манной кашей. На вопрос: «Что же ты делаешь, он не умеет кашу есть?», «помощница» ответила: «Мальчика кормлю, он плачет». Какая глупая была, стеснялась, что у нее, такой молодой, трое детей. Зато муж был счастлив, выводил на прогулку всех троих, ему было весело и хорошо. От теплых воспоминаний отогревалось сердце, сами собой потекли слезы, теперь ей хотелось вернуться сюда. «Ничего, проживем, люди-то живут, сейчас надо поскорее документы оформить, да и переезжать, сколько можно откладывать», - планировала она дальнейшую жизнь.
В домоуправлении ей выдали справку о том, что комната площадью 16 квадратных метров в доме таком-то на улице 2-я Усиевича свободна, осталось только прописаться. Но не судьба: на уголке справки, словно змеиным жалом, были выведены слова: «Отказать. Самовольно приехали из другой области». Не знаю, что тогда испытала мама, но мне и сейчас не по себе при виде этой «бумажки». Представляю август 1941 года. Отец на войне. Немцы рвутся к Москве, чтобы уничтожить всех ее жителей. Спасаясь от смертельной угрозы, оставив все нажитое имущество, мама собирается в деревню. На вокзале яблоку негде упасть - плачущие дети, женщины с объемистыми узлами и корзинами наперевес, через все это море людское нужно протиснуться и не потерять своих малюток. Такое было «самовольство» при переезде «в другую область», Никто не может прочувствовать те переживания, которые испытала она, пройдя почти сорок километров в военкомат не за наградой, а за извещением о гибели мужа в бою? Может, она виновата, что долго не возвращалась? На то были причины, но разве чиновник захотел ее выслушать? Постоять за себя вдова не могла, не каждому такое дано, вот и осталась с тремя несовершеннолетними детьми без своего угла.
В деревне мама бралась за разные работы, иногда сразу за несколько: в начальной школе мыла полы и топила дровами две печки, в колхозе пахала, сеяла, косила, доила вручную 16 коров, заготавливала в лесу дрова — нас «поднимала на ноги» и все время мечтала о собственном жилье. К концу жизни она накопила денег и купила избу пятистенку с цветущей сиренью, под окнами посадила тюльпаны, нарциссы, флоксы, нарциссы, но долго радоваться не пришлось. Отдохнув  всего год на пенсии, она умерла от разрыва сердца в возрасте 56 лет. После ее ухода из жизни примерно через 30 лет мне приснился сон, будто папа отыскал маму, идет к ней навстречу. У мамы от волнения подкашиваются ноги и она говорит: «Ой, держите меня, а то сейчас умру». Так на небесах восторжествовала любовь моих родителей, которую на земле отняла война.
 
ЯРОСЛАВНЫ

В
 деревне Малково (название изменено) трудились двадцать вдов, красивых, не старше двадцати семи лет, детей первых колхозников. Они родились незадолго до Октябрьской социалистической революции, росли вместе с ней, что наложило отпечаток на весь их облик. Это было бурное время перемен на селе: на смену серпам и цепам пришли жатки, молотилки, труд становился интереснее, производительнее. В отличие от своих безграмотных родителей дети Октября получили начальное образование.
В те годы в народе пользовался авторитетом министр иностранных дел СССР Молотов, наше хозяйство назвали его именем. Люди гордились этим, успешно работали и относились к передовикам. Почему-то получалось, что отстающим оказывался колхоз имени Хрущева, непопулярного в народе. Во время войны и вообще при Сталине в общественном хозяйстве работали дружно, старательно, по-хозяйски, нигде не пустовало ни клочка земли. Ранней весной ходили на луга срезать лопатами кочки, чтобы летом не мешали при косьбе и не снижали урожайность трав, по берегам нашей маленькой речушки вырубали кустарник. Одним словом, как жили, трудились, так и пели: «Все вокруг колхозное, все вокруг моё», как бы не высмеивали колхозников постсоветские журналисты, особенно расплодившиеся в первые годы перестройки, которых простые люди презрительно называли «аграрии с асфальта», «демократические трутни». Правление не на словах, а на деле распоряжалось излишками продукции. Годовщину социалистической революции отмечали всем народом. Резали самого упитанного вола, варили мясо на дому у одинокой тети Насти Горбатовой, со всей деревни приходили к ней со своими мисками, обедали, веселились, вели разговоры, остатки мяса и холодца делили поровну и несли домой, чтобы угостить стариков и детей продуктами, которые не часто бывали у нас на столе.
В колхозе среди многих передовиков славилась моя бабушка Надежда Ивановна. Ее посылали на съезд колхозниц-ударниц, на котором женщины встречались с Крупской, им с самолета показывали Москву, бабушку наградили ватным одеялом, в то время это был богатый подарок. Помню, как Надежда Ивановна, высокая, статная, седая, ловко жала серпом густую рожь, быстро крутила перевясла и накрепко связывала снопы, ни один не развязывался при перевозке, да и крестцов у нее оказывалось больше, чем у других. Одно время бабушку назначили звеньевой по выращиванию овощей. Хотя дело было новое, но такой высокий урожай капусты, моркови, свеклы, огурцов не каждый мог вырастить на своем огороде. Перестав работать в колхозе по наряду, она на дому чинила мешки, которые ей приносила кладовщица, постоянно переживала за общественную работу. Бывало, мама придет с косьбы, позавтракает, приляжет отдохнуть после тяжелой работы, а бабушка глянет в окошко, заметит кого-нибудь с граблями и скажет; «Люди бегут сено сушить, а вы все прохлаждаетесь!», очень ей не хотелось, чтобы мы отставали от других. Внукам внушала, что нужно помогать старшим, подсказывала, как это надо делать: «Увидите, человек несет что-то тяжелое, скажите: «Дай, дядюшк, помогу, дай, тетушк, помогу, не переломитесь!»
Наши матери в те годы были основной ударной силой на селе. Во время войны они работали бригадой. На косьбе трав или зерновых становились одна возле другой и шли «нога в ногу». Потом для повышения производительности труда в колхозе перешли на индивидуальную выработку, при которой каждой семье отводили пай - участок, на помощь родителям приходили дети.
Запомнилось возвращение женщин с работы, когда они трудились сообща. При косьбе трав, зерновых, что и мне пришлось испытать, так намахаешься косой, что и «язык на плечо», но наши матери, словно двужильные, домой возвращались с песнями. Как сейчас перед глазами встает такая картина: вечереет, спадает жара, кусают комары, солнце садится, пастухи гонят стадо на ночлег. Возьмешь из дома маленький кусочек хлеба или вареную картошку, «свои» овцы сразу обступят, ожидая угощения, а корова всю руку вылижет шершавым языком.
Загнав скотину во двор, я бежала встречать маму. Женщины выходили из-за горы, поросшей дубами и орешником, и гуськом шли вдоль речки по широкому нескошенному лугу. Их тени удлинялись и они мне казались сказочными богатырями, которые будто не косы несли с блестящими лезвиями, а винтовки со штыками. По мере их приближения песня звучала громче, отдаваясь эхом в окружающем лесу. Я подбегала к маме. На голове у нее была повязана белая косынка «под кружок», концами назад, из-под которой на лбу краснели три пучка земляники - гостинцы детям. Мне мамины ягоды казались намного слаще тех, которые я сама собирала в березняке в кружку или в кастрюлю.
В ту пору запомнилось много песен матерей, но одна произвела на меня наиболее сильное впечатление, я приведу ее полностью как свидетельство военных лет.

Знаю, ворон, твой обычай, где гора кровавых тел,
И с кровавою добычей к нам в деревню прилетел.
Где летал, ворон, по свету и кружил над мертвецом?
Где достал ты, ворон, эту руку белую с кольцом?
Расскажу я тебе, моя невеста, не таясь перед тобой,
Под Варшавой есть там место, где кипел кровавый
бой.
Бой кровавый, пир богатый, буду помнить целый век,
И пришел туда с лопатой ненавистный человек.
Вышла Дуня на крылечко, пошатнулася слегка;
И узнала по колечку, чья у ворона рука.

Какую же силу любви надо было иметь русским женщинам к своим мужьям, женихам, чтобы сочинять и петь такие «жестокие», натуралистические песни: о «кровавом бое», о «руке белой с кольцом», которую ворон принес к «Дунину крылечку». Для меня эта песня сродни плачу Ярославны из «Слова о полку Игореве». Ярославна призывала все силы, земные и небесные, прийти на помощь воинам ее мужа. Те возвышенные чувства души русской женщины сохранили века. В годы войны против немецкого фашизма не «кукушки куковали» по необъятным просторам России, а наши Матери в песнях оплакивали своих мужей, давали им клятву быть верными до гробовой доски, растить детей, работать за пятерых, только бы поскорее одолеть проклятого ворога.
 
9 МАЯ 1945 ГОДА

В
 1945-ом году в деревне не было радио, не выписывали газеты, новости узнавали от почтальона-инвалида Василия Ивановича и от парней, которые работали в городе и приезжали домой на выходной. Наша соседка тетя Наташа, низенькая, полная, голубоглазая, светловолосая, ухаживала за лошадьми. Длинная бревенчатая конюшня находилась на берегу речки напротив высокой деревянной клади с перилами. Получалось, что она всех встречала и провожала, пользовалась информацией из первых рук. 9 мая соседка пришла к нам, когда бабушка заканчивала топить печку и вытаскивала ухватом ведерный чугун с картошкой для поросенка. Поздоровавшись, тетя Наташа сказала коротко и буднично, словно этого известия надоело ждать: «Война кончилась. Всех с производства отпустили домой гулять. Значит, и в колхозе не будем работать, а бригадир с вечера наряды дала, придется ей другой раз всю деревню обегать, оповещать. Пойду, скажу ей и председателю, чтобы правление собирали».
В то время вели сев, дорожили каждым погожим часом, поэтому в правлении колхоза решили работать до обеда, а потом всей деревней праздновать. Бригадир тетка Аксинья, мать четырех детей, ожидавшая мужа с войны, высокая, крепкая, русоволосая, с умильным выражением лица, никогда ни с кем не поругавшаяся, обходила каждый дом, здоровалась и нежным голосом говорила: «Война кончилась. Давайте по рублику на водку. Закуску приносите из дома. Гулять собираемся на пятачке».
Из ближних домов выносили столы и скамейки, собиралась молодежь. Мне не терпелось увидеть праздник, ровесники уже там вертелись, но я побежала к маме. Она бороновала, готовила почву под посев. Поле было покатое, мама шла ко мне сверху вниз, держа в руках вожжи, изредка понукая лошадь. Из-за бедности того времени на ней было сшитое своими руками платье из марли, покрашенное черной краской, чтобы меньше просвечивалось, босые ноги вымазаны землей. Я считала свою маму лучше всех. Среднего роста, худощавая, черные волосы заплетены в косы и уложены вокруг головы, «правильные» черты лица «греческого типа», василькового цвета глаза - она словно сошла с картины русского художника. Родные и знакомые говорили, что папа с мамой были красивой парой, у отца русые волосы вились крупными колечками.
Окончив работу, мама привела лошадь к конюшне, выпрягла, аккуратно поставила борону в ряд с другими, спутала Ветке ноги и пустила ее пастись.
На пятачке собралась почти вся деревня, молодые и старые. На столах стояли бутылки с водкой, на тарелках и в мисках хлеб домашней выпечки, вареная картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. Не помню церемонии праздника, все происходило стихийно. Пили за Победу, пели песни, плясали, плакали, считали, сколько деревенских не пришло с войны, отмечали их заслуги на довоенной работе, вспоминали черты характера, их шутки. Общее настроение я назвала бы торжественно- печальным, с глубокими раздумьями. Дескать, мы сумели жить в войну, все были равные, а как же теперь? К одним вернутся с фронта мужики, слава Богу, семьям будет легче. От кого ждать помощи тем, чьи мужья, сыновья погибли? Мне этот день напомнил лишний раз, что я никогда не увижу своего любимого папку. Народ веселился, а я пошла домой, взяла катушку белых ниток, крючок и направилась к сараю на пригорок вязать кокетку к миткалевой рубашке, что тогда было в моде. Природа торжествовала, как и полагалось в такой необычный день! Ласково светило солнце, лоснилась сочной зеленью молодая трава, пели птицы, а мое сердечко, словно часы-ходики, ударяло в тоске одно слово; «Папа! Папа! Папа!»
После дня Победы мы еще учились, наш первый класс занимался физкультурой на большой зеленой лужайке у речки, кажется, играли в беговую лапту. Ко мне подошел дошкольник Шурик Новиков и сказал; «Лор, ваш отец с войны пришел». Меня это смутило; как же он придет, если его немцы убили? Но с Шуриком вообще было что-то неладное: вместо «слюни» он говорил «снюли» и ходил с мокрым носом. Рос он в большой семье, где кроме бабушки и дедушки были две тети и три малолетние двоюродные сестры. О его родителях в деревне ничего не знали, но после войны они отыскались, говорили, что отец был засекречен, работал в ТАСС, а потом в Суворовском училище, мать жила в большом городе и относилась к партийной номенклатуре, обзавелись новыми семьями, о сыне вспомнили, когда он стал самостоятельным. После окончания ремесленного училища Шурик уехал к матери и забыл о тех, кто его поставил на ноги в самое тяжелое время.
Шурик сказал правду, но все перепутал: в доме у нас появился не отец, а дядя Миша. Первыми его заметили моя пятилетняя сестра Шура и ее подруга Маня, дочь конюха. Они сидели на жердочке изгороди, наблюдали за происходящим и пели длинную жалостливую песню о том, как «шли два «ироя» с германского боя домой. При переходе границы одного из них в грудь «ударил» немецкий часовой, ранил тяжело и теперь ему приходится умереть от ран с одной думой; «Вот вырастут дети и спросят у мамы: «А где наш любимый отец? А мать отвернется, слезами зальется и скажет: «Погиб на войне». Докончив куплет, Шура сказала: «Мань, по кладке военный идет, Спорим, что он к нам свернет?»
Фотография дяди Миши, сделанная в Москве, где он жил и работал до его ухода на действительную военную службу, висела на стене в рамке под стеклом вместе с другими семейными реликвиями. Это был красивый светловолосый молодой человек с модной стрижкой под «боке», в костюме, с галстуком. Войну он встретил на западной границе, в Белостоке, а закончил в Берлине, воевал в Резерве Главного Командования артиллеристом. Он был неоднократно ранен и контужен, кажется, дважды на него приходили «похоронки». Чтобы нас не пугать, бабушка уходила плакать в сарай, ложилась на сено и кричала нечеловеческим голосом – слышно было всей деревне. Люди с сочувствием говорили: «Надежда воет!» Мама приносила из дома стакан с водой, пузырек с валерьянкой, отсчитывала по бумажной полоске несколько капель, уговаривала, давала выпить, у бабушки при этом стучали зубы о тонкое стекло стакана. Бог миловал и 24- летний ветеран Великой Отечественной войны вернулся живой. На гимнастерке много орденов и медалей, привез солдатскую шинель, из вещевого мешка достал несколько благодарностей за подписью Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина, кусок колбасы из неприкосновенного запаса, которую сберег для нас. Когда сестра училась в шестом классе, мама сшила ей зимнее пальто из шинели, побывавшей на войне, дядин подарок согревал ее до поступления в педагогическое училище.
Из-за скромности или из нежелания бередить сердце тяжелыми воспоминаниями, о своих подвигах он старался не рассказывать, а вот о радостной встрече с американцами на Эльбе вспомнил, но я не все поняла, вроде американцы были с хитрецой, «себе на уме». В первые дни войны перед боем дядя Миша вступил в ряды ВКП (б) и всегда был политически «подкованным». До женитьбы, пока жил с нами и работал в МТС то ли слесарем, то ли механиком, он покупал в райцентре газету «Правда» и читал нам ее - так мы узнали о создании Организации Объединенных Наций для защиты мира, о жарких выступлениях советских дипломатов, о положении дел в мире. О политике колхозники имели свое мнение. Об американском президенте Трумэне, в отличие от президента Рузвельта, в деревне сложилось негативное мнение, поскольку он угрожал СССР войной и атомной бомбой, за что его называли «поджигатель войны». Когда в многодетной семье Трениных в «голодном» сорок седьмом году родился седьмой ребенок, с которым приходилось делиться остатками высушенных картофельных очисток, старшие братья и сестры дали ему обидное, оскорбительное прозвище - Трумэн, наверное, за его нежелательное появление на свет в такое трудное время. К счастью своей семьи и всей деревни, Витька Трумэн прозвище не оправдал, вырос красивым, спокойным парнем, не хулиганил, не дрался.
В том же году и мы ели лепешки из картофельных очисток, перемешивая их с высушенными на печке и истолченными в деревянной ступе конским щавелем и сережками орешника с добавлением ложки-другой муки для скрепления. На этом рационе, как всегда, выполняли тяжелую физическую работу. Однажды мы с мамой копнили сено на дальнем лугу. Она подозвала меня к себе, аккуратно развязала уголок носового платка и отсчитала 15 зерен пшеницы для поддержания сил, правда, сытости от такого количества я не почувствовала и мы продолжали свою обычную работу.
 
ДЕТИ ВОЙНЫ

М
не, старшей из детей, больше всех приходилось помогать маме и дедушке на колхозной работе. По росе они косили траву, а когда ее чуть обдует ветерком, припечет солнышком, начинали разбивать ряды, густую траву разбрасывали в стороны, чтобы поскорее увяла. В жаркий полдень ее уже можно огребать в кружки, которые на делянке лежат, как блины, один против другого, а между ними низко скошенная, словно побритая, трава, ни одного оброненного клочка корма. Красоту пейзажа дополняли копны, которые стараешься сложить повыше, по ровней, с боков грабельками обчешешь - любо посмотреть! Готовое светло-зеленое сено, пахнущее всеми ароматами луговых трав и цветов, женщины отвозили на подводах в большой плетневый сарай. Иногда с этой работой не успевали управиться до дождя, потом с такой неохотой начинаешь растаскивать в кружки тяжелую, осклизлую, почерневшую траву и пересушивать. За то какая радость увидеть на месте копны целое семейство молоденьких белых грибов-крепышей, с которыми бабушка варила очень вкусную домашнюю лапшу с жареным на топленом коровьем масле луком и грибами.
Если на дальнем поле взрослые не успевали докосить пай ржи, туда шли мы с сестрой и братом. Хотя клин и небольшой, да и рожь не густа, но не для ребенка придумана коса - силы маловато, сноровки не хватает. Однако старших не подводили и не жаловались, что босые ноги до крови исколоты и исцарапаны жесткой острой стерней.
 Школьники младших классов помогали колхозу: зимой на детских санках ездили по деревне собирали по домам золу и куриный помет для удобрения полей, дергали лен, собирали в поле колоски, оставшиеся после жатвы. Видя наше старание, бригадир тетка Аксинья организовала бригаду третьеклассников на молотьбе, высвободив тем самым взрослых для более срочной уборки зерновых. Мы с радостью согласились на это предложение, очень хотелось почувствовать себя самостоятельными, ни в чем не уступающими взрослым. Не помню, сколько нас пришло, но было здорово трудиться в своей ребячьей бригаде, хотя полностью без старших мы не могли обойтись, так как работа связана с лошадьми и техникой, пусть примитивной.
Для нас все было интересно! Низенькая железная молотилка находилась на току под крышей. В действие ее приводили лошади, которые на улице были впряжены в большой круг. Целый день животные ходили друг за другом, в результате вращался вал, заставлявший работать молотилку. В центре круга на деревянном помосте стоял погоняла с кнутом - дядя Изот, вернувшийся из немецкого плена. Чтобы у лошадей не кружились головы, дядя Изот втыкал им под уздечки пучок соломы, закрывая глаза. Наверное, у погонялы не меньше кружилась голова, но эту «мелочь» разве можно сравнить с пребыванием в плену, где как будто его заставляли языком пол лизать. Может, это детская выдумка?
На молотилке работал его низкорослый брат Алексей. На войне он дружил с украинцем Степаном, перенял у него несколько слов и «шпарил» по-украински: «Хиба цэ дило? или «Нехай будэ». В деревне считали, что он воображает, употребляя чужие слова, и в насмешку дали ему целых два прозвища: «Хиба» и «Хай», которые прибавляли к его имени вместо фамилии. Он не обижался, когда при дележке паев на границе его участка бригадир вбивала колышек с надписью: «Алешка Хаек», «Алешка Хиба», что воспринималось им без обиды.
Помощником у Хайка был его тринадцатилетний сын Коля, рослый и крепкий мальчик. Сзади них на земле лежали снопы ржи, которые Коля поднимал на стол и развязывал перевясла. Отец брал стебли большими пригоршнями и направлял колосьями вперед в барабан молотилки. Мощные железные зубья, словно челюсти, пережевывали свою добычу - наружу вылетала пышная, легкая, душистая, золотистая солома, нашпигованная зерном. Мы стояли парами и на весу ловили граблями солому, перекидывая ее следующей паре и далее по цепочке. Рядом с нами на глазах росли конусообразные вороха зерна. Дядя Леня, видя, что кучи стали большими и нам трудно перекидывать через них солому, да и зерно плохо вытряхивается, кричал: «Залога!» Молотилка стихала, лошади останавливались, а мы деревянными лопатами перекидывали зерно в глубь чисто выметенного тока, где стояли ручные зерноочистительные машины. Трудившиеся на них девчата ведром зачерпывали сорное зерно, высыпали в бункер веялки и крутили рукоятку. Повторно рожь очищали на сортировке и затаривали. Пожилой кладовщик Василий Романович на весах взвешивал наполненные мешки, оприходовал урожай и отправлял в ригу на сушилку, топившуюся дровами. За ночь зерно успевало высохнуть на широкой, низкой кирпичной печке, а утром нагружали подводы тяжелыми мешками и везли наш хлеб в «Заготзерно», в «закрома Родины». Все планы хлебопоставок наш колхоз выполнял в срок. Обмолоченную солому школьники складывали на две жерди и несли к стогу, где также работали наши товарищи.
Сколько у детей было радости и восторга от работы, с которой мы справились! В один из перерывов бригадир тетка Аксинья принесла нам полное ведро стручков сладкого зеленого гороха, обычно охранявшегося от наших набегов.
К сожалению, я так и не научилась обращаться с лошадьми, не умела ни запрягать, ни ездить. Однажды мама посадила меня верхом на лошадь и велела пригнать ее на дальний огород, где мы собирались сажать картошку. Спина у лошади оказалась такой широкой, что я не смогла сесть правильно, прилепилась сбоку и с тревогой спросила: «А как она узнает, куда ехать?» «Уздечка-то зачем? Дергай туда - сюда!» - приободрила меня мама.
Добравшись до огорода, взрослых там не застала, они еще не пришли. Я была в панике, не зная, как мне слезть с этой каланчи. Участок находился на краю оврага. Белоножка, не получая никаких команд, наклонила голову и стала щипать траву, а я по ее шее благополучно съехала вниз.
Второй случай чуть не стоил мне потери здоровь, а может, и жизни. В колхозе после окончания общественной работы давали лошадь, чтобы привезти домой сено, заготовленное для своей коровы, разрешалось заготовить девять копён в колхоз, десятую себе. В тот раз наша очередь была после Гулькиных. Чтобы не ходить издалека, мама с бабушкой остались на лугу, а мне дали задание пригнать к ним лошадь. Ожидала ее возле конюшни. Подъехал Шурик, с которым мы сидели за одной партой, забияка и ябедник. Сев в телегу, я взяла в руки вожжи и потихоньку стала выезжать на дорогу. Шурик забежал вперед, засунул два пальца в рот и громко свистнул, чуть ли не в самое ухо лошади. Белоножка от испуга начала меня <трепать». Откуда у нее, работавшей целый день, взялись силы? Она понесла меня в гору вскачь!
На помощь мне никто не пришел, у домов не было никого, а если бы кто и встретился, мог подумать, что я специально погоняю лошадь, чтобы поскорее доехать. Такую картину можно увидеть только в кино, но там трюки, каскадеры, спецэффекты, а здесь беспомощный, перепуганный десятилетний ребенок с тонкими руками, с выгоревшими от солнца <льняными» волосами, с болтающейся по спине толстой косой. Сначала я хотела усмирить лошадь, натягивая покрепче вожжи, но она рвалась с такой силой, что вожжи выпали из рук. За деревней, между двумя крутыми пригорками, в узкой лощине, телега наклонилась - и боковины фуры, похожие на лестницу, выпали на землю вместе с седоком. Все же я успела ухватиться за конец оси телеги - меня волокло на животе сначала по твердой дороге, потом через грязный болотистый ручей. Обессилев, разжала руки и осталась лежать на земле. Я не думала, что могу погибнуть или получить увечье от колес телеги или от копыт лошади, беспокоило, что из-за такой разини, как я, мы не привезем сено и меня будут ругать. Однако лошадь запомнила дорогу, по которой ездила целый день, и прибежала к нужному месту.
В сумерках на нашу гору стала подниматься подвода с сеном. Мама сидела на верху, правила вожжами и ласково говорила: «Но, Белоножка, но, милая, давай потихоньку, уже приехали», а бабушка шла рядом и поддерживала воз сбоку вилами, чтобы не завалился. У сарая развязали толстую веревку, которая крепко обхватывала сено со всех сторон, завалили воз на бок и мы, дети, дедушка с бабушкой стали носить сено в сарай, не давая ему отсыреть от тумана, мама повела кобылу в ночной табун. Ужинали при свете керосиновой лампы. Бабушка достала из печки чугунок, налила в общую чашку и поставила на стол чуть теплый надоевший постный суп с черными грибами.
О моем происшествии никто не вспомнил, не поинтересовался, не было ни ахов, ни охов, все так умаялись, что каждому было до себя, лишь бы поскорее добраться до постели. Да и то сказать: эка невидаль - лошадь растрепала, на маму в дороге целый воз сена свалился, вылезла из-под него и - ничего, слава Богу, живая осталась!
 
ДЕРЕВЕНЬКА МОЯ

В
 Малкове было сорок два дома. Они стояли на горе, почти весь день освещаемые солнцем, открытые ветрам, с видом на речку, на молодую соловьиную березовую рощу, окруженные заросшими оврагами, полями, лесами. Уже одно созерцание удивительно красивой природы настраивало людей на особый лад: эстетический, творческий, мечтательный. До чего же мои односельчане были восприимчивы к культуре! Бывало, у нас на святки соберутся женщины на посиделки, орехи каленые грызут, в «подкидного дурака» сражаются. Когда надоест в карты играть, Татьяна Кучерявка скажет моей маме: «Неси, Лид, патефон, заводи «Алеко». «Какого «Алеко»?» - спросит кто-нибудь. «Где поют: «Взгляни, под отдаленным сводом гуляет вольная луна», - объяснят знатоки. Не могу сказать, нравилась ли им пластинка, но другой не было, эту слушали с удовольствием.
Волнующим незабываемым событием в те годы было кино. Кинопередвижку возили на лошади от деревни к деревне с оплатой трудоднями. Бывало, летом во время каникул возвращаемся с мамой после работы с луга или с поля, киномеханик ленту перематывает, проверяет аппаратуру: оглушительно трещит электродвигатель, на всю деревню разносятся разговоры и песни из кинофильма. Подойдешь поближе, а на бревенчатой стене клуба прибита гвоздями цветная афиша с красивой артисткой - залюбуешься, а у дедушки над кроватью висел взятый на ферме цветной плакат породистого быка производителя. Это было смешно, но человека тянуло к красоте, а хороших репродукций негде купить. От ощущения встречи с «прекрасным» становится радостно, празднично, поскорее хочется попасть в клуб, находившийся под одной крышей с правлением колхоза. Денег на билет, кажется, 20 копеек, у мамы не было, помогала изобретательность. Пока киномеханик продавал билеты столпившимся на крыльце людям, «догадливые» парни поднимали какого-нибудь «шкета» и просовывали в узкий проем переплета оконной рамы с заранее выставленным стеклом. Если дети попадали на сеанс через окно, то мать нашего товарища тетя Маня Трыкина, довольно объемистая, вылезала из-под пола, приподняв доску, и невинно располагалась у ног сидящих на скамейке, стараясь не попадаться на глаза киномеханику.
Любые фильмы - это были «Свинарка и пастух», «Веселые ребята», «Сельская учительница», «Дети капитана Гранта» и другие смотрели внимательно, сопереживая героям. Если обрывалась лента, на киномеханика с возмущением хором кричали: «Сапожник! Сапог!» После просмотра кино несколько дней шло его обсуждение взрослыми и детьми, разучивание песен.
Пятачок во время войны, да и после нее, был самым притягательным местом для молодежи. Его устроили на улице, называемой Прогон, - широкой и ровной, в отличие от овражистой Середки и гористой Шеболдаевки. Пятачок - это круг, утрамбованный, как асфальт, во время танцев и плясок, который окаймляла пружинистая «травушка-муравушка». Здесь стоял покосившийся сенной сарай, к которому хозяин привалил два кряжистых дуба - почетное сиденье для гармониста и наших матерей, приходивших иногда посмотреть бесплатный «концерт». Здесь каждый становился участником «фабрики звезд», где радовали талантами деревенские Руслановы и Мордасовы. В почете были частушки, быстро откликавшиеся на многие вопросы жизни, поучительные, смешные, ироничные, с подковыркой. Главное, на «пятачке» молодые люди общались, знакомились, влюблялись.
Вечерки были настолько интересны, что сохранились в памяти до мельчайших подробностей. Придя с работы, умывшись, поужинав, принарядившись, едва стемнеет, молодежь стекалась к пятачку. Первой из своего крайнего дома, стоявшего на самой высокой точке деревни, выходила Настя Трёхина, дочь бригадира, и своей царственной походкой направлялась к Зине Тумановой. С них начиналась любая песня, но чаще «Ты вспомни, милка дорогая, как начинали мы гулять», «На горизонте заря догорала» - о «красном балтийском моряке», умирающем на руках медсестры, и много других. Почти из каждого дома кто-то выходил и вплетал свой голос в уже начатую до него песню.
У беженцев Муленковых было четыре сестры: Паня, Катя, Таня, Варя, которые очень любили песню «Тачанка», за что получили прозвище «Тачанки». После смерти матери, когда их отец еще был на войне, они самостоятельно вели хозяйство, держали корову, заботились о брате Мише - горбатеньком. Таня у них была самая бедовая, наверное, потому, что работала с мужчинами учетчицей тракторной бригады МТС. Их отец дядя Александр, среднего роста, худощавый, с волосами, покрывшимися от перенесенных страданий не просто сединой, а словно рыжеватой окалиной, рассказывал об освобождении Варшавы: «Ох, много там нашего брата полегло, а поляки с такими большими задницами все время проводили в костелах, помощи от них никакой». Рядовой солдат говорил то, что видел своими глазами.
Девчат в деревне было более двадцати. На всю округу славились трудолюбием, умом, веселым характером, красотой, недаром к ним на вечерки приходили ухажеры из пяти деревень, иные со своими гармошками, как заиграют все разом - веселье било через край. И никаких признаков алкоголя для поднятия настроения, оно выплескивалось из души.
Вечеринку открывали «страдания». Начинающий гармонист подросток Витя Ушкин неуверенно пиликал мелодию, но и этому были рады, все-таки лучше танцевать под музыку, чем «под язык». Пели абсолютно все, словно наперегонки, порой бывало трудно отличить одну исполнительницу от другой. «Ой, страданье, ты моё страданье, пришел вечер, нет свиданья». Много внимания девушки уделяли ухажерам-«залеткам»,им доставалась и ласка, и критика, если того заслужили. «У «залётки» моего кудри русые висят, красоты на сто процентов, дури - на сто пятьдесят», «Я любила по пяти, любила по пятнадцати, я любила целоваться раз по девятнадцати». Доставалось соперницам и парням изменникам. «Ой, соперница моя, в зелененькой юбке, я любила, теперь ты люби мои облюбки». «Я свою соперницу отвезу на мельницу, променяю на муку и лепешек напеку». «Меня милый изменяет, на такую шваль меняет». «Если он меня изменит, я найду ему права, запрягу его в телегу и поеду по дрова».
В разгар веселья от околицы доносились заливистые звуки гармошки - это ребята из Брындина шли за девять километров поухаживать за нашими красавицами. Свои парни встречали соперников насмешливой частушкой: «По деревне мы пройдемся, как ночные кобели, тетя Моть, налей похлебки, если можно забели». У тех наготове припевки о цели визита: «Девочки, девчоночки, отбили мне печёночки, но и без печёночек я люблю девчоночек».
Павлик брындинский, среднего роста, худощавый, с мелкими чертами лица, с густой русой шевелюрой, садился на дуб рядом с Витей Ушкиным и еще веселей заиграли две гармошки. Девушки, ободренные вниманием парней из чужой деревни, стали себя нахваливать:
- Мы, малковские девчата, все на «вы», на «вы», на «вы». Боевые, развитые, не склоняем головы. Мы, малковские девчата, мы нигде не пропадем, с самолета упадем, отряхнемся и пойдем.
В это время нежный голосок Павликовой ухажерки Насти Трёхиной поведал о своих чувствах: «У залетки чуб с навесом, далеко живет, за лесом». Намек был понят: «А я милую свою работать не заставлю, сам я печку истоплю, самовар поставлю». Говорили, и вправду, Павлик стал заботливым Настиным мужем.
Исполнительницей частушек номер один была Маша Новикова, семья которой издавна славилась талантами петь и плясать, недаром их деревенское прозвище – Плясовы. Маленького росточка, круглолицая, черноглазая, курносая, с черными волосами, уложенными пышным валиком вокруг головы, она своим обаянием привлекала многих парней, но еще больше песенным талантом. В частушках она открывала свою душу: «Ой, залетка дорогой, какой ты глупый человек, из-за маленькой ошибочки рассталися навек», «Мене милый говорит, милка маленькая, люби меня маленьку, я стану на завалинку». Свой репертуар Плясиха постоянно обновляла, все ждали от нее частушек, словно политинформации с ценными установками: «Девочки, девчоночки, не будьте гордоватые, любите раненых ребят, они не виноватые, они не в драке, а в бою сгубили молодость свою». По поводу нехватки женихов ей приходилось обращаться в самые верха власти, не боясь, как теперь говорят, «тирана и диктатора»: «Дорогой товарищ Сталин, подводи скорей итог, отпускай ребят жениться, с девок требуют налог» (имелся в виду налог на бездетность). «Дорогой товарищ Сталин, двадцать третий отпусти, а то стали зазнаваться ребятишки лет шести».
В каждом сольном номере танцев у зрителей были свои любимицы. «Нюра, «Цыганочку», - раздаются голоса и жидкие аплодисменты. Нюра - дочь председателя колхоза, высокая, стройная, красивая черноглазая брюнетка, по прозвищу Краля, у которой два брата на фронте, один на фотографии красавец-летчик. Моя мама шила ей свадебное платье из голубого гипюра. Девушка некоторое время молчит, как бы раздумывая над просьбой. Приняв решение, медленно переставляет стройные ноги в парусиновых туфельках на среднем каблуке, щелкает пальцами, делает бесподобно плавные движения руками, покачивает головой и всем станом, выделывает одно коленце за другим, хлопает в ладоши и поет: «Не хотела выходить, уважаю публику, а за выходку мою платите все по рублику».
К ней навстречу «дробью» идет Маша Новикова с большим запасом частушек про цыганскую жизнь. С задором и озорством она поет: «Мил цыган и я цыганка, оба мы цыгане, мил ворует лошадей, я ворую сани». «За цыгана выйду замуж, пойдут цыганяточки, посреди родной поляны расстелю палаточки», «Я цыганскую игру больше матери люблю, когда буду помирать, прошу «Цыганочку» сыграть».
Во время этого танцевального поединка, за которым все внимательно наблюдали, неожиданно врывается в круг непредусмотренный регламентом исполнитель — Таня Муленкова. В отдаленной деревне Фенино она, как грач, целый день ходила по полям, измеряя аршином — деревянной метровой палкой в виде треугольника, выработку трактористов на пахоте, припозднилась и не заходя домой переодеться сразу на пятачок. В ее наряде у молодежи вызывали ухмылки укороченные голенища кирзовых сапог, обрезанных то ли для удобства, то ли для форса. Низенького роста, щупленькая, с зелеными глазами, с носиком-«пуговкой», с выгоревшими от солнца рыжеватыми волосами, прямолинейная, без капли жеманства, она не задавалась вопросом, что скажут о ней люди, сейчас главное для нее повеселиться. Репертуар у девушки был особенный, от которого иного может и в дрожь бросить. «Если он меня изменит, все равно ему не жить, финский ножик не сорвется и рука не задрожит». Внимание зрителей переключалось на Татьяну, Нюра и Маша с обидой выходили из круга. «Ой, соперница моя, не ходи навстречу, руки, ноги оторву, навек покалечу». «Я любила тебя, гад, четыре года аккурат, ты меня три месяца и то хотел повеситься», - разрезал ночную тишину ее низкий, с хрипотцой голос. Несмотря на кажущуюся грубоватость, Татьяна была доброй и отзывчивой, за «спасибо» пахала на лошади по пятнадцать соток огорода безродным старушкам.
Время на пятачке пролетало быстро, парочки уходили пораньше, остальные оставались, пели и танцевали чуть ли не до рассвета. Не успеют вернуться домой и лечь на подушку, уже надо вставать и собираться на косьбу. Весь день тяжелая, утомительная работа, а вечером, стоит услышать гармошку, вся усталость пропадала, видно, такой закон молодости.
Когда пришел к власти Никита Хрущев, жизнь в деревне круто изменилась, появилось по указке «сверху» много новшеств, которые не приносили ощутимой пользы. После объединения с отстающими хозяйствами наш колхоз сдал передовые позиции, не успевали полностью убрать урожай, под снег уходили зерновые и картофель, чего не было даже в войну при острой нехватке людей и механизации. Кормов скоту не хватало, рекомендовали к новому коровнику провести радио на столбе, что и сделали, будто коровы, слушая музыку, и без фуража смогут больше давать молока. Ввели новую моду присылать председателей из райцентра, но они тянули из колхоза средства и строили себе богатые дома. Глядя на них, и колхозники воровали по мелочам. Ввели должность секретаря парткома, который своим трудом ничего не создавал, на его зарплату работали колхозники, это считали несправедливым. Не видя перспективы, не веря в успех, молодые потихоньку стали покидать деревню: вербовались, выходили замуж на сторону, обживались в райцентре и небольших поселках. Уезжали незаметно, словно стеснялись своего поступка, а вот Машу Новикову довелось проводить.
Мы с бабушкой на мелководье речки полоскали белье, распугивая стайки мелких рыбешек. В этом месте для перехода было положено бревно. К нам подошла Маша, в ситцевом белом платье голубыми цветочками, в парусиновых туфельках, и с сожалением сказала: «Тетя Надь, уезжаю в Москву». Бабушка выпрямилась, бросила тряпку в цинковый тазик и по-доброму, словно родственнице, пожелала: «Дай Бог час! Счастья тебе в городе!» И она перешла по бревнышку, поднялась по крутому бережку, помахивая тощей авоськой. В чистой воде речки отражались белые копёшки облаков, с ближних покосов доносились привычные, неповторимые запахи высушенной травы. Мне стало грустно. Вспомнила, как мы с ней работали на молотьбе, вместе ходили в лес за ягодами, за орехами и грибами, но главное, Плясиха увозила песни за собой, которые радовали всю деревню. В Москве она вышла замуж, родила детей и пела частушки на балконе своего дома, муж играл на гармошке.
Прошли годы, но я не забыла ни ее частушек, ни ее песен, иногда потихоньку пою для себя на кухне, когда готовлю еду. Услышанную впервые от Маши песню «Грустные ивы» пою 22 июня, в день нападения Германии на Советский Союз, она волновала наши детские сердца, а теперь для меня - вместо цветов к могиле Неизвестного солдата. Сегодня она малоизвестна, поэтому хочется напомнить ее молодым как одну из строк нашей недавней героической военной истории, которой русские будут вечно гордиться.

Грустные ивы склонились в пруду,
месяц плывет над водой,
здесь на границе стоял на посту
ночью боец молодой.
Целую ночь он не спал, не дремал,
землю родную берег,
в чаще лесной он шаги услыхал
и с автоматом залег.
Черные тени в тумане росли,
туча на небе темна,
первый снаряд разорвался вдали
— так начиналась война.
Трудно держаться бойцу одному,
трудно атаку отбить,
вот и пришлось на рассвете ему
голову честно сложить.
Грустные ивы склонились в пруду,
месяц глядит с вышины,
сонному берегу шепчет волна
имя героя страны.

Я давно перестала навещать родные места по причине нездоровья, но с нежной любовью и благодарностью вспоминаю деревню Малково, где прошло мое военное детство и послевоенная юность, мудрость, честность, доброту, неунывающий характер, самоотверженный труд ее жителей, отдававших все свои силы для Победы и не получивших ни одной награды на всю деревню. Думается, найдется по всей России много таких же скромных деревушек, обойденных вниманием властей, да, наверное, невозможно увешать всю страну орденами и медалями, обклеить Похвальными грамотами. Важнее ценить и помнить: в деревне корни русской нации и соки ее от земли. И душа у нее, как у матери, ласковая, добрая, открытая, светлая. Здесь все произрастает на нашей неплодородной земле: и хлеб, и песни, и красота, и наши великие Победы! Низкий поклон тебе, родная земля!

Послесловие.
Во время работы над рукописью с ней познакомились родственники и друзья. Мнение оказалось единым: «И у нас так было!» Моя сестра Александра Павловна сказала, что при чтении она не плакала, но в горле «ком стоял».
Письма учительницы литературы с 58-летним стажем Анны Григорьевны, которой 27 февраля исполнилось 85 лет, настолько ценны, что они могут считаться продолжением моего труда.
ЗНАТЬ ПРАВДУ О ВОЙНЕ
В 1941 году Анне Григорьевне было 16 лет. Семья жила в Боровском районе, откуда до Москвы 90 километров. Она помнит, ценой каких великих жертв и страданий удалось отстоять столицу на ее ближних подступах. Дом учителей Д. стоял на передней линии обороны. Во время бомбежек, артобстрелов многодетная семья пряталась в блиндаже, вырытом на берегу реки Истермы, вход в который закрывала бочка с песком.
Словно споря с фальсификаторами истории, Анна Григорьевна 8 мая 2006 года писала:
_- Чтобы сказать истинную правду о войне, надо  увидеть, услышать, прочувствовать. Услышать вой мин, разрывы снарядов, увидеть обледеневшего, попавшего в воду раненого солдата, надо увидеть толпы беженцев, матерей с грудными детьми, стонущими от холода и голода, потом умерших на руках матерей, которых надо похоронить под деревом.
Видеть сожженную деревню, которую солдаты в 40-градусный мороз отбивали несколько раз.
Видеть груды трупов – вражеских солдат и наших дорогих бойцов.
Только тогда заговорит правда о войне.
…Ваши рассказы взолновали, заставили вспомнить, что было 65 лет назад.
В рассказах картинно предстала наша жизнь довоенного, военного и послевоенного времени.
Вот школьницы – ваша сестра и моя сестра Оля в тоненьких, прозрачных платьицах, одетые в куртки, сшитые руками мам из покрашенных шинелей, бегут в школу. Оля преодолевала 6-тикилометровый путь.
Весть о гибели сына на фронте и «нечеловеческий» «вой» матери в вашем доме и потеря сознания папы при виде похоронки – у нас.
Вспомнился вкус лепешки из конского щавеля и сережек орешника – у вас, а у нас из крапивы, склеенной ложкой крахмала или драгоценной ложки муки.
Гостинец из вещмешка, вернувшегося фронтовика. Ордена и медали на гимнастерках вернувшихся наших дорогих близких, а у брата Миши в полевой сумке, кроме гостинцев, был толстый песенник-спаситель, с которым брат никогда не расставался, простреленный осколком разрывной пули, которая разорвалась и изуродовала толщу страниц песенника, а не живот брата. Вот истинный перечень фактов из народной жизни, из жизни наших семей, нашего детства и юности.
Все выдержали, потому что умели трудиться, стремились к знаниям, умели терпеть и сопереживать, умели радоваться кустику ягод из рук матери, а у нас из рук папы для мамы. Это уроки на всю человеческую жизнь…
Завтра День Победы – долгожданный праздник «со слезами на глазах». Из четырех братьев с фронта вернулись двое. Младший Миша, взятый в Армию в 1940 году, после окончания 10 классов. Пережил Ленинградскую блокаду, освобождал Прибалтику, вернувшись, окончил физмат Московского педагогического института, проработал 16 лет в школе и умер 42-х лет от рака.
Средний брат Федя погиб под Брянском в начале войны.  Из Трубчевска получили от него только одно письмо со словами: «Слышим немецкую речь. Завтра покажем, как умеют воевать боровчане». Другой средний брат – Саша, в 1945 году, когда уже кончилась война, был переброшен с Калининского фронта на защиту дальневосточных границ от японцев. Нее раз раненный, он погиб на станции Борзя, где и похоронен, не испытав радости Победы.
Завтра пойду на митинг, посвященный Дню Победы, а потом – к братской могиле, чтобы поклониться нашим защитникам, одновременно и своим братьям, погибшим далеко от дома.
7 мая 2009 года
Дорогая, глубокоуважаемая Лариса Павловна, поздравляю Вас и Ваших мужчин с праздником Победы, которого так долго ждали в военное лихолетье. Он стал праздником конца страданий, слез, праздником мира, возвращения домой с фронтовых дорог. А  ожиданий-то было в каждом доме, в каждой семье, в каждом сердце, с болью потерь. В братских могилах лежат мои братья и родственники под Трубчевском, у станции Борзя, где погиб Саша, посланный в конце войны после 4-х летнего военного пути на защиту дальневосточных границ. Лежат в братских могилах и мои родственники и в Смоленске, и в других концах Родины.
Пусть этот праздник будет памятью для молодых. Ведь память – это залог жизни.
Наш Жуков готовится к встрече этого Дня: чистят, убирают, украшают, рассаживают цветы около памятника Жукову, вокруг музея.
6 и 7 мая была на торжественных праздниках в библиотеке («Давно закончилась война»), на торжестве ветеранов с концертом и застольем.
Жизнь продолжается. Весенние заботы помогают перенести горе. Труд-то лечит и в радости, и в горе.
До свиданья, дорогой мой человек.
Анна Григорьевна.