***

Закон достаточного основания
(историческая повесть)

1.

Тишина. Только маятник часов на каминной полке мерно тикает… В пояснице от неудобной позы заломило, отчего придворный лакей Прохор Шварёв проснулся и медленно приподнял чугунные веки. Окинув лишённым бодрости взглядом комнату, он широко, во весь рот зевнул, почесал себе за ухом и хорошо, захрустев суставами, потянулся. В дугу изогнулся гибкий стан его, руки, чуть не задев высокую вазу на поставеце, раскинулись в разные стороны, и всем своим существом ощутил он, как жизнь возвращается в молодые члены. И следом улыбка легла на губы, ясно говоря об испытываемом удовольствии.

Взгляд его опять двинулся по стене в сторону окна, чуть скользнул по штофной, с золочёными точёными ножками скамейке с прислоном, которую все называли непонятным словом канапе, достиг испещрённой мелкими трещинками и побуревшей картины в раззолоченной раме, с которой мужчина в дорогой одежде гордо и важно глядел на Прошку. Затем взгляд ненадолго остановился на оправленном в резное дерево гобелене, изображавшем рощу, непривычного вида дома и несколько пастушек, задержался на фарфоровых безделушках, выстроившихся на полке высокого камина. Потом двинулся было вверх, но, достигнув позолоченной рамы большого зеркала, замер: лакей вдруг вспомнил, где он. Суетливо вскочив со стула, на котором сидел, раз, другой тряхнул головой, отгоняя, как будто дракона, неодолимо желанный сон, и наскоро перекрестившись, он теперь уже взглядом тревожно-внимательным, не пропустив ни одного угла, обвёл большую комнату. И лишь убедившись, что больше в ней никого нет, почти успокоился, но на всякий случай насторожил ухо, придирчиво прислушиваясь к шумам и шорохам.

На самом краю ночи тишину оцепеневшего дворца нарушали лишь перепадавший полосами нудный и злой вперемежку со снежной крупой дождь за окном, да тяжёлые шаги часового на первом этаже у начала лестницы. Капли, то надоедливой барабанной дробью тараторившие по железкам подоконников, то редко стучащие в окно и стекающие змейками по стеклу, повторяли своей переменчивостью порывы ветра и зароняли в смятённую душу новые страхи. Но размеренность и твёрдость шагов часового всё-таки победила и довольно скоро лихорадочный бег испуганных мыслей затормозился. И поразмыслив минуту другую Прошка, не без причины опасаться заснуть вновь, решил больше не садиться на стул, а постоять, прислонившись к камину.

Под мерное постукивание часов вяло проползли ещё несколько минут, в продолжение которых почти ничего не изменилось, лишь его молодые ноги начали затекать, требуя или движения или настоящего покоя. Да жар, неумолимо вытекающий из пасти камина, настойчиво звал ко сну. С сомнением посмотрев на удобный стул, он всё же решил, что лучше будет, если он немного походит. Но опасаясь неосторожным движением нарушить царящую вокруг тишину, с величайшей осторожностью пару раз обойдя комнату кругом, предпочёл остановиться теперь у большого окна. И приникнув лицом почти вплотную стеклу, так, что от дыхания оно стало запотевать, Прошка во влажном сумраке за окном попытался увидеть что-то такое, что отвлечёт от мыслей о сне.

Между тем унылый час, отделяющий ночь от дня, миновал, и подслеповатый сумрак ненастного мартовского утра 1774 года опасливо пробирался сквозь цельные стёкла императорского Зимнего дворца. Весна робкая, какая-то вялая и бессильная, полная только ожиданий и обманов, осторожно, мелкими шажками брала своё, лишь кое-где продышав островки, только-только собираясь вступить в свои законные права. Оттого в городе почти ещё сплошь лежал грязный снег, который к утру обязательно покрывался твёрдым налётом. А у стылого пронизывающего мартовского ветра моментами проявлялись такие приступы злобы, когда под стон его порывов неудержимо хотелось прижаться спиной к тёплой печке. Прошка даже плечами повёл, будто прижимаясь спиной к знакомой «голландке» в родном доме.

Совсем уже в давние годы, о чём ясно говорила фамилия, его предки занимались портняжным ремеслом, но потом, неведомо как, проникнув во дворец и укрепившись там, вот уже в четвёртом поколении прислуживали царской фамилии. Когда подошло время, брат покойного уже тятеньки, Афанасий Лукич, среди дворцовых слуг занимавший небольшую и непонятную из-за немецкого названия должность, не без больших трудностей сумел пристроить своего племянника на хлебное место во внутренние покои императрицы. Следом из деревеньки, уютно расположившейся на высоком берегу тишайшей речки Клязьмы, где Прошка с матушкой обитали в рубленном мало чем отличающемся от крестьянских изб доме, его чуть более года назад привезли в шумную и суетную столицу. За прошедшее время он так до конца и не привык к столичной жизни и среди каменных домов и огромных дворцов всё ещё ощущал себя посаженной в клетку зверушкой. Да и привычка служить ещё пока окончательно не вошла в его плоть и кровь. То есть он не научился держаться определённого круга обязанностей и без принуждения не выходить из него, не научился дворцовой ловкости и хитрости, боялся всех, кого встречал в комнатах, а особенно в коридорах. Да и трудно было сразу привыкнуть, когда сейчас за расположенной почти напротив него плотно прикрытой высокой белой с позолотой двухстворчатой дверью, находилась сама царица Екатерина II.

2.

Начиная с лета, для запоминания переходов да всяких комнат, которых во дворце было, как у крота в норе, Шварёва сначала посылали с цидульками к разным не слишком значительным лицам. Потом в паре с более опытными лакеями, а теперь, благодаря тому, что он живо приноровился к своим обязанностям, и одного стали назначать на ночные, более простые, нежели днём, дежурства. И хотя товарищи время от времени ему говорили что-нибудь вроде: «На рать сена не накосишься, на мир хлеба не насеешься» и рассказывали, как можно увильнуть от службы, Прошка с недоверием относился к их рассказам о терпимости государыни к нерадению слуг, но вида никогда не показывал. Потому, от неопытности чересчур ещё прилежный, он упорно тянул свою нитку, страшно боясь, что та от неосторожного движения оборвётся, и тем счастье его закончится. Потому ночью не спал ни минутки, и теперь, ранним утром, сон одолевал его, а глаза, требуя положенного, сами против воли закрывались. Вот только сменщика, как более опытного, с корзиной разных невиданных фруктов и поздравлениями от имени императрицы отправили к какой-то старухе. Об этом тот ещё вечером сообщил сам, со значением добавив: «Чай догадываешься, чьи повеления передаю». После чего уже достаточно знакомый с нравами дворцовой челяди Прошк­а смекнул, что крутиться ему здесь вместе с дневной сменной придётся чуть не до самого обеденного часа.

В столь раннее время за окном не могло быть ничего для Прошкиных глаз привлекательного, потому, не переставая прислушиваться к тишине, он, полный твёрдой решимости не присаживаться более, ещё раз пустился с всякими предосторожностями в путешествие по комнате. Теперь для удлинения пути шёл не прямо, а обязательно обходил все столики, обитые золотисто-зелёной материей лёгкие канопе и низкие кресла с выгнутыми ножками, и в дальнем углу чуть не споткнулся о низкую скамеечку, на бархате которой днём иногда лежали любимые собачки государыни. В первый момент от испуга он замер, а потом решил, что слоняясь, как тень, он обязательно нарушит тишину, а потому лучше посидеть, но не на высоком и мягком стуле, а на этой неудобной скамеечке. И, придирчиво оглядевшись по сторонам, отнёс скамеечку в самый дальний от входных дверей угол комнаты, где, готовый в любой момент как только услышит шаги посетителя вскочить и встретить того как положено низким поклоном головы, пристроился на ней, подтянув ноги к самой груди и охватив обеими руками колени.

Прошедшие лето и осень Прошка находился под рукой старого камер-лакея Ермолаича. Тот обучал его службе преданной, и прежде всего молчанию о том, что увидит во внутренних покоях. Учил также всем премудростям дворцового прислуживания: как неслышно скользить по паркету, держать, слегка согнув, будто у врача, когда он выслушивает больного, спину, угадывать, когда и что подать императрице и её гостям, ожидать, не прорвётся ли сквозь гул голосов какой-нибудь отрывистый приказ и много чему ещё. И всегда повторял:
- Много тёрки вынесет пшеница, пока станет белым калачом! Так и ты должен многому научиться.

В свободное от службы время, прихлёбывая для голоса чаще пива, чем чая, Ермолаич, слушавшему его с почтительно открытым ртом Прошке, говорил:
- Вот было в старые годы …
А потом с великим множеством разных подробностей рассказывал истории из жизни дворцовой обслуги. И чаще всего, в очередной раз отхлебнув из большой кружки, и сделав ртом несколько движений, будто пожевав что-то, он вспоминал своего давнего товарища и «шалопута» Макарку Чикина, о проделках которого все рассказы начинались одинаково:
- Горазд был шельмец на разные курбеты! И как ещё горазд! Прямо ахибестия!.. Всё боялся, что горло у него пересохнет, потому бывало, нальёт первую чарку, перекреститься широким крестом: «Господи благослови!» А дальше пошло и поехало.

Почти каждый раз после двух-трёх анекдотов повторялась одна и та же история – вымышленная или подлинная, Прошка этого точно не знал - о том, как этот Макарка однажды ночью ничего не понимая, поскольку был пьяней вина, еле тащил ноги по дворцовому коридору. Там на свою беду он и встретил графа Алексея Григорьевича Орлова, брата тогдашнего любимца государыни. То ли Макарка и вправду позволил себе неучтиво что-то сказать графу, то ли тому показалось, только за сию провинность был тут же сильно побит. Рука у графа тяжёлая, потому Макарке пришлось очень несладко. Когда же царица узнала об этом, то еле живому лакею прислала лекаря, и десять рублей «для поправки». Шалопут же нрава своего не укротил и на эти деньги чуть став на ноги, так бражничал, что, как-то вечером бредя из кабака домой, уснул на улице и замёрз.

И всегда в рассказах Ермолаича получалось так, что с теми, кто ей прислуживает, государыня мягкосердна и даже кротка, гнев никогда не выпускает, никого не наказывает и почти никогда не возвышает голоса. Потому всегда грустные или озорные эти истории заканчивались неудержимыми похвалами:
- У матушки нашей такое мягкое сердце, что ни одного сурового слова никогда не скажет, точно ей лень сердиться!.. Вот какое ей дело до всякого безродного, что ей прислуживает? Ан нет! Государыня наша ведь всё предусмотрит: и на свадьбу, и на именины, и по какому иному поводу обязательно подарок пришлёт.

В ещё более сильном подпитии Ермолаич, случалось, вспоминал и своего наставника, гардеробмейстера Василия Григорьевича Шкурина, который прислуживал государыне ещё во времена покойной императрицы Елизаветы Петровны, а теперь вышедшего на свет и воздух - ставшего бригадиром, кавалером, действительным камергером да владевшего ко всему не множеством душ. Спросить, что такое «курбеты» или «гардеробмейстер», как и значение множества других незнакомых слов, Прошка стеснялся, поскольку и так над ним все посмеивались, называя «деревенщиной». Кто такой бригадир, кавалер и действительный камергер он тоже точно не знал, но догадывался, что это очень важный господин.

3.

От природы приметливый, Прохор довольно споро осваивал трудную науку служения государыне. Но повидав уже многие виды, он так ещё не уяснил себе то, что знает любой, кто крутиться при дворе: только милость государей становится кратчайшим путём к блеску и славе, к успехам и видному положению в обществе. Если же кому, готовому при дворе хоть продать себя за карьеру, так и не удалось привлечь к себе благосклонный взор царя, тот старается вызвать благоприятное отношение к себе министра или, на худой конец, для будущего приближения к сильным мира знать всё, что происходит при дворе, и стараться поймать в этой мутной воде свою золотую рыбку. Тут для придворного лакея, который лучше других знает, что и где происходит, звёздный час тогда и наступает. Конечно, потрудиться ему приходиться, побегать, ведь известно, что хлеб сам за брюхом никогда ещё не хаживал, но и навар потом большой, а если искатель не жадный, да чуть повезёт, так и знаменитый.

Вот эту науку Прошка никак не мог освоить. Оттого продолжал пугаться вельмож и придворных, которые в присыпанных душистой пудрой париках, облачённые в разноцвет­ные с золотым и серебряным шитьём камзолы, с орденскими лентами через плечо и белой пеной кружев на груди и манжетах, поблескивая звёздами орденов и драгоценными камнями, золотыми пряжками даже на башмаках, в шёлковых чулках, благоухая самыми приятными запахами, встречались ему в коридорах, ждали в приёмной выхода государыни или пока их пригласят в её кабинет. Особенно с трудом превознемогавшего свою природную робость Прошку впечатлили ещё во время первого дежурства в этом человеческом улье увиденные на пряжках лаковых башмаков многих вельмож бриллианты, стоимостью, как он уже знал, многие сотни рублей.

Но больше всего его удивляло то, что своим образом жизни государыня, под рукой которой была целая всесветная империя, кажется, ничем не отличалась от простого очень усердного мастерового. Она с раннего утра, будто плотник, без устали одну за другой строгающий доски, уже сидела за столом и, крепко сжимая в маленькой руке перо, исписывала лист за листом. Только к изумлению примешивалась и изрядная доля страха, потому об этом своём удивлении Прошка ни разу не осмелился рассказать даже милостивцу своему Афанасию Лукичу, а тем более товарищам по службе. Каждый раз, когда он уже собирался поделиться потаённой мыслью, перед его глазами возникал их деревенский сосед, повелением императрицы Елизаветы Петровны лишённый за непочтительные разговоры слишком длинного языка и сосланный в Сибирь, а в новое царствование прощённый. Да вот только язык ему на место вернуть уже никто не мог.

А ещё Прошка, старавшейся по возможности держаться подальше от собачек императрицы, сейчас думал: «Слава Богу, что левретки бегают где-то, иначе пришлось бы то и дело вскакивать, впускать или выпускать их». И от воспоминаний о том дне, когда в одно из первых дежурств, как допустили в покои императрицы, его укусила серенькая с острой мордочкой собачка, даже палец заныл.

В тот раз ему приказали отнести двух собачек, вроде бы спавших в большой корзине на обшитой кружевами розовой атласной подушке, в другую комнату. Да только когда он протянул к корзине руку, одна вдруг громко тявкнула и тяпнула его так, что он отскочил в сторону, стал трясти рукой, и, не будь это любимицы государыни, вздул бы их как следует. А находившийся в это же время в комнате вельможа, засмеявшись, что-то сказал не по-русски и левретки, выскочив из корзины, побежали за ним. Следом за неприятными воспоминаниями его неторопливые мысли от ненавистных левреток и ноющего пальца незаметно перебрались в родную деревеньку, где вырос, и в которой продолжала обитать матушка…

Однозвучный ход часов, далёкие шаги часового да потрескивание восковых свечей убаюкивали лучше дорогой матушки. Больше всего Прошке сейчас хотелось что-нибудь съесть, а затем оказаться в своей, расположенной в подвале дворца, тесной и тёмной комнатушке, где уже чувствовал себя почти также, как дома, и где в свободное от службы время обитал вместе с шестью, такими как он, парнями, скинуть парадную ливрею и тесные башмаки и пристроиться спать на обитом железными полосами сундуке.

Минуты за минутами текли томительно медленно, и казалось, конца им не будет. Всё также шумел за окном дождь, да где-то далеко вышагивал часовой. Прошкин взгляд вначале раз другой бодро перебрался с правого башмака на левый, потом заскользил от дивана у противоположной стены на пухлые кресла и тонконогие столики, с позолоченных рам и багетов на зеленоватые с золотым узором шёлковые обои, таинственный блеск на которые наводили бледный свет из окон и догорающие свечи в массивных бра. Но поблуждав по стенам и потолку, он с неопределенной задумчивостью незаметно заблудился в туманной дали. Мысли, вначале весьма бойкие, потом становившиеся всё тяжелее, теперь уже еле-еле ползли, путаясь и прерываясь. Оперев голову на свои колени, Прошка слушал ветер за окном, а усталость и полусон всё плотнее окутывали его беловатым облаком. Но стараясь спугнуть набежавшую дремоту, он раз за разом разжимал слипшиеся веки, только тёплое облако покоя неодолимо окутывало его, густело, постепенно лишая свободы цепенеющие члены.

4.

Кого не осилит ни князь, ни боярин? Конечно же, сон! В который уже раз молодость в дружестве с усталостью взяли своё, и Прошка незаметно для себя перебрался в то состояние, когда нет уже сил открыть глаза, а окружающая реальность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видени­ях первосония. Веки его окончательно сомкнулись, члены оцепенели, а из уголка полуоткрытого рта побежала тонкой струйкой слюна.

В неясной дали пригрезился Прохору укрывшейся за деревьями изукрашенный домик с мезонинчиком под черепичной крышей и будто кружевными от резьбы ставнями на окнах. В домике таком можно предаваться тихой и безмятежной семейной жизни со смирной жёнушкой и малыми детками… В рамке окна, обустроенного не кусками мутной слюды, а настоящими, как во дворце, стёклами, спокойно-весёлым взглядом тёмных глаз глядит розовощёкая и белозубая супружница его, которую он любит, как душу свою. Лицо её он видит совершенно ясно, и оно, как две капли воды, походит на лик отличающейся добросердечием и ангельской кротостью супруги Афанасия Лукича… Вот, пройдя калиткой в дворик с дровяным сараем и другими службами, поднявшись на высокое крыльцо, он через сени входит в горницу о трёх окнах, где чистота и порядок, а глубокую тишину нарушает только ровный стук настенных часов. В углу теплится лампада, и огонёк её от движений воздуха колеблется, бросая отсветы на оклады икон. В центре горницы стоит овальный стол и вокруг него как гвардейцы выстроились стулья с высокими спинками и обитыми тёмной материей сиденьями. В простенке висит зеркало в красивой раме, а у окна пристроились пяльцы, за которыми его любезная просиживает свободное время. И вдруг из других комнат с радостным криком бегут к нему малютки, а за ними, улыбаясь, в скромном домашнем платье несёт в руках плошку, из которой пар поднимается, его супружница. Она ставит блюдо на стол и что-то хочет сказать…

И в этот самый момент слишком вольный полёт его фантазии неожиданно был прерван прозаическим покашливанием, возвратившим его из сладкой чащи снов на грешную землю. Когда Прошка с усилием открыл глаза и поднял голову, то спросонок сначала и не понял, кто перед ним. А когда понял, от испуга обомлел: в трёх шагах от него с колокольчиком в руках, вытянувшись во весь свой невысокий рост, напряженная, прямая, как шпиц собора в крепости за рекой, стояла сама государыня-царица. Лицо её было строгое, точь-в-точь как отчеканенное на каждом серебряном рубле, из уже им заработанных и отданных на сохранение милостивцу Афанасию Лукичу, глаза её из-под прищуренных ресниц метали молнии. Позвонив несколько раз в колокольчик, призывая нерасторопного лакея, и так никого не дождавшись, она, в сердцах даже топнув ногой, вышла в пустую приёмную, чтобы сделать выговор. Всё её существо было возмущено: «Почему я должна отвлекаться из-за нерадивого лакея?».
- Да где же этот бездельник? - поискав в пустой комнате, и только в самом углу за креслом обнаружила крепко спящего лакея. - Ах, вот он… Фрейлины спят, горничные вслед за ними, а теперь и лакей по той же тропе побрёл. Ужо задам ему! 

Роста не слишком большого и начавшая уже полнеть, тем не менее, государыня ещё с первого раза из-за особой прямизны стана и выдававшей в ней привычку повелевать необычной постановки чуть приподнятой головы показалась Прошке очень высокой и грозной. Сейчас же, сидящему почти на полу и до конца не проснувшемуся, она и вовсе представилась подлинным великаном. И ему вдруг почудилось, что толкнули его с высокой крыши, и стремглав летит он вниз, оттого голова закружилась, на лице выступил пот, а к горлу подступали мольбы, но даже рта открыть не смог. Мгновенно сбросив с себя последние остатки сна, он тщетно силился подняться со скамеечки, но руки и ноги его тоже совершенно не слушались, а сил хватило лишь на то, чтобы прижать ладони к груди, будто собираясь остановить грозившее отбить всё нутро сердце. И тогда он съёжился, стал прижиматься к стене, словно желая в неё спрятаться. Прошли бесконечные мгновения, и Прохор, собрав самые последние остатки сил, уже приготовился упасть императрице в ноги и молить о прощении, но она опередила его. Взгляд был всё ещё строг, но брови дёрнулись, она улыбнулась, показав очень белые и очень ровные зубы.

Щуплая почти детская фигура молоденького лакея, почти соскользнувший с его головы парик, кудрявые растрёпанные волосы кольцами вившиеся на висках, большие уши, пухлое и румяное, с правильными чертами лицо, полуоткрытый рот, а особенно его руки без перчаток, крепко зажатые между колен, растрогали её. А когда он поднял свои опухшие покрасневшие веки, открыв испуганные и круглые, как у её левреток, глаза, и что-то бессмысленно залепетал, лицо Екатерины совсем просветлело. Трогательно беспомощным показался он государыне, которой вдруг неудержимо захотелось ласково погладить кудри этого мальчика, наверное, ровесника её сына, успокоить и ободрить его. Она улыбнулась собственной мысли, и смущённая своим желанием, как молоденькая девушка, застигнутая за лёгким проступком, на секунду опустила глаза.
- Поди-ка сюда, сударь мой, - сложив рот мягко и улыбчиво, сказала императрица. И повернувшись, на ходу позвякивая колокольчиком, направилась в свои покои.

От звучного, мужского тембра голоса, произносившего слова внятно и отчётливо, Прошка передёрнулся, точно обожжённый хлыстом, вскочил, оправляя ливрею и парик, и ещё больше бледнея и заикаясь, пролепетал:
- Что угодно вашему величеству?

Вопрос настиг государыню уже в самых дверях, и она, ещё раз коротко улыбнувшись, сделала через плечо знак рукой, чтобы он шёл за ней. Остановившись около стола с множеством разложенных в аккуратные стопки бумаг, императрица доброжелательно попросила, не забыв как обычно сказать «пожалуйста», принести канделябр с новыми свечами и наполнить табакерку свежим табаком. И Прошка, полный одной только мыслью о собственной катастрофе, оттого стараясь быстрее загладить свою оплошность, со всех ног бросился выполнять поручение. И не успела государыня опять приняться за свою работу, как он, быстрее скорохода, обернулся, за что благосклонным наклонением головы и доброй в уголках рта улыбкой был ею поощрён. Но вместо того чтобы сразу уйти, всё ещё побаиваясь строгого наказания, он потоптался несколько секунд на месте, про себя раз за разом бессмысленно повторяя: «Видел мужик во сне хомут - не видать ему лошадки довеку». А императрица, наперекор всем обычаям признававшая за слугами право на слабости, свойственные человеческой природе, поняв его замешательство, ещё раз ободрительно улыбнулась: «Теперь иди, сударь, иди». И не успел он дойти до двери, опять заскрипело её перо, а провинившийся лакей беззвучно выскользнул из комнаты, и лишь в приёмной с чувством некоторого после жгучей тревоги облегчения отёр рукой выступивший на лбу крупный пот и облизнул свои высохшие вдруг губы.

5.

Часы, пошипев, жидким жестяным звоном отбили четверть часа, потом ещё и ещё, где-то глухо стукнула дверь, следом в коридоре за дверью раздались торопливые звонкие шаги. Хорошо помня ранним утром горничной государыни переданное ему распоряжение не докладывать, как это было обычно, о приходивших в приёмную, а когда придёт государь наследник доложить незамедлительно, Прошка, не желая больше попадать впросак, встрепенулся и, стоя у двери во внутренние покои, занял обычную для дворцовых лакеев стойку.

Государя наследника Павла Петровича он раньше близко видел всего один раз, когда однажды бежал с поручением Ермолаича. В тот день в длинном коридоре он и встретил великого князя, который шаря глазами по сторонам, голосом то тонким и резким, то бухающим, как большой барабан на дворцовом плацу во время развода караула, что-то сказал подвернувшемуся под руку лакею. Прошка же, вдруг оказавшись лицо в лицо с цесаревичем, большие чуть навыкате глаза которого напряжённо впились в его испуганные зрачки, будто язык проглотил. Павел Петрович повторил свой вопрос, и опять не получив нужного ответа, покраснев и став похожим на индюка, обозвал перепуганного лакея дураком и ушёл, но, верный себе, пожаловаться не забыл. Вечером того же дня после короткого розыска лакея Прохора за эту провинность отправили на две недели на разные грязные работы.

Но сейчас на пороге показался всего-навсего с сафьяновым портфелем под мышкой один из статс-секретарей государыни. Он был в скромном, без золотого шитья и орденских звёзд, тёмно-синем кафтане, вокруг шеи у него был повязан платок, который ниже узла под подбородком волнами спускался вниз под жилет. И Прошка, хотя всё ещё сильно обеспокоенный случившемся с ним происшествием, но с победившим все беды любопытством стал исподтишка, не понимая, как он завязан вокруг шеи, разглядывать эти волны. А секретарь с озабоченным, как всегда было перед докладом, лицом, не обратив на лакея никакого внимания, подошёл было к небольшому столику в проёме между окнами и шаг в шаг с ним начали бить дворцовые часы.

Императрицы Анна Иоанновна и Елизавета Петровна более занимались охотой да стрельбой по воронам, или балами да маскарадами, чем заботами о государстве. В отличие от них Екатерина II, от природы своей любя порядок и, вероятно, сознанием воспринимая незаконность восшествия на трон, поставила себе за правило всегда и всё делать сама, оттого без отдыха и устали всякий день, не исключая праздники уделяла много времени как государственным, так и многим другим делам. Для славы империи, а значит и своей, она всеми силами стремилась сделать Петербург первым городом в Европе, куда иноземные государи и принцы или их посланцы будут являться на поклонение. И тем хотела заслу­жить всеобщее уважение, которое цари природные имеют от рождения. И надо сказать была отнюдь не худой, а скорее даже прекрасной распорядительницей «маленького хозяйства», как она сама называла бескрайнюю Российскую империю.

Исключением не было и это холодное мглистое утро. Императрица не собиралась разрывать сомкнутый круг привычных дел, в котором по многолетней привычке она отдавала ранние утренние часы написанию обстоятельных писем близким друзьям или французским философам, статей для журналов или пьес. В большой, но довольно скромно меблированной комнате государыня, наклонив голову, морща лоб и покусывая кончик пера, искала самые точные формулировки своих мыслей, самые убедительные слова, а найдя, как в клетку, загоняла их на бумагу. Рассуждая не натужно и без особых претензий, она усиливала притягательность ею написанного тем, что излагала свою мысль почти всегда с такой вызывающей откровенностью, словно эта мысль - нечаянно вырвавшееся признание. Потому её корреспондентам казалось, что здесь не может быть места лжи или неискренности, и при этом никогда и никому она не писала безоглядно, не позволяла даже чуть-чуть проникнуть в свои сокровенные тайны!

Написанное сейчас ею письмо скоро доставят во Францию, и потом удивительным и даже непостижимым для непосвящённого образом оно окажется напечатанным и будет с большим интересом прочитано всей Европой. Её адресат в очередной раз будет иметь возможность публично восславить мудрейшую из правительниц, а для абсолютного большинства читателей содержание письма станет откровением. Ведь они и не подозревали, что далеко на востоке, где, как им казалось, среди непроходимых лесов и вечных снегов живут лишь кровожадные дикари и страшные медведи, оказывается, есть люди, которым доступны самые передовые и высокие идеи.

Именно в эти часы она уже написала целые тома писем Вольтеру, Дидро, Гримму и многим другим, а несколько лет назад добавив к мыслям знаменитых мудрецов свои, составила Наказ, зёрна которого, хотя она, подчиняясь обстоятельствам, должна была отступить от мечтательных идей, не пропали в земле. Совершенно незаметно для глаза они взошли, а свой урожай дали уже при её внуке Александре.

6.

Вот только сегодня работа шла с трудом: слова не захлёстывали, перо не бежало, мысли с предмета письма неизменно переключались на совсем другое. Но она с упорством путешественника, стремящегося к заветной цели, заполняла текстом всё новые и новые листы, черкала, брала чистый лист и снова писала. Притаившуюся в серо-жёлто-оранже­вом полумраке комнаты пристальную тишину нарушали лишь успокаивающая мерность часов, шелест бумаги, скрип пера да стук его о дно чернильницы.

Подложив очередной исписанный лист в аккуратную стопку, императрица отложила перо и, облокотясь на ручку кресла, задумчиво посмотрела на высокие и голые, покачиваемые за окном изменчивым ветром, кроны деревьев. И решила, чтобы придать необходимую живость уму не мешает, может быть, немного подвигаться. Потому без торопливости поднялась из-за стола, и, пройдясь несколько раз туда-сюда, остановилась у окна, за которым в беловатом тумане сырого утра возникала, как призрачная химера, столица её империи. Краски вокруг не были обычного цвета, и вряд ли это можно даже назвать цветом - всё будто затянула серая дождевая сетка. Скучного свинцово-серого цвета стаи туч, будто полой, прикрыли всю холодную высь неба, да так, что её вроде бы и вовсе не стало. Густой подслеповатый сумрак утра стушевал затянутые дождевой сеткой дали, и сквозь этот кисейный занавес мутились и терялись очертания домов и соборов, голых, ещё крепко спавших и не отозвавшихся на голос весны, деревьев с сидящими на ветках воронами. Холод и слякоть этого хмурого тревожного утра и прятавшаяся в полумраке комнаты странная, тишина могли повергнуть только в глубокое унынье.

И глядя на всю эту окружающую серость, Екатерина подумала: «День обещает стать бледным и вызывающим грусть». И вдруг, словно желая опровергнуть это предположение императрицы, на площадь перед дворцом из безрадостной мглы, мягко покачиваясь на высоких упругих рессорах, выехал лоснящейся от влаги дождя смахивающий на раскрытый веер и изрядно покрытый позолотой, будто игрушечный экипаж, влекомый впряжённым в него шестериком лоснящихся, как атлас, темно-гнедых прекрасных лошадей. На запятках кареты в такт неровностям дороги подскакивали рослые лакеи в лоснящихся накидках и шапках. Стрелой экипаж по диагонали пересёк площадь и опять скрылся во мгле.

Между тем гонимый ветром косой дождь вдруг зарядил вовсю, и за окном  в его густой сетке совсем ничего не стало видно. Екатерина задумчиво несколько минут смотрела на яркие ещё соперничающие с тусклым рассветом свечи, на горящее полено в пылающем камине, из которого вдруг с треском вылетела искра. И дождавшись пока та догорела и погасла на паркете, зябко повела плечами и решила, что пора опять приниматься за работу. Но тут часы пробили новый час, и, разложив исписанные листы по стопкам, она позвонила в колокольчик. А вспомнив перепуганного лакея, улыбнулась. И не успел Прош­ка с коротким скрипом открыть большую тяжёлую дверь, как императрица по-русски совсем чисто, лишь из-за своего немецкого происхождения отчеканивая согласные, сказала:
- Ну, что же ты, проси!
Лакей проворно отстранился и в ту же секунду статс-секретарь, всё существо которого было пропитано рафинированным эфиром придворного этикета, с сафьяновым портфелем под мышкой появился в распахнутой двери и, сделав три шага, церемонно поклонился.

Это был обычный ритуал с того самого лета, как она штыками гвардии отодвинула от престола своего непутёвого муженька. День за днём шли месяцы и годы, за днями спокойными и мирными наступали тревожные, менялись фавориты, царедворцы и секретари, но раз заведённый порядок не менялся, и в строго распределённом по часам дне императрицы наступало время, когда она с усердием к делу слушала доклады.

Секретарь не мог знать, что государыня худо провела нынешнюю ночь, а потому «жаловалась головою». По ней, как обычно, ничего нельзя было прочесть, кроме того, что она сама хотела показать. Не знал он и того, что рано утром она отправила своему новому любимцу Григорию Потёмкину, с которым при посредничестве толстенького мальчика с крылышками, луком и стрелами у неё уже случился сладкий грех, записочку, где, раздражённая постоянной дворцовой сутолокой и вольными нравами, писала: «Я к тебе прийти не могла по обыкновению, ибо границы наши разделены. Искала проход, но столько гайдуков и лакей нашла на пути, что покинула таковое предприятие». И если, несмотря ни на что, она чувствовала себя в это хмурое и безрадостное утро хотя бы немного счастливой, то только потому, что сознавала, у неё теперь опять есть храбрый и умный помощник, друг и защитник.

Екатерина же, которой была небезызвестна страсть секретаря к дворцовым горничным, увидев его чёрный силуэт в падающем из открытых дверей свете, подумала, что кажется, среди придворных, офицеров гвардии и служителей, шатавшихся этой ночью по дворцу, она встречала что-то очень похожее и даже пряталась за портьерой. И когда ей в голову пришла мысль поинтересоваться у секретаря, не был ли он ночью в том коридоре, она весело засмеялась, не захотев помещать своему воображению, представить его удивление и смущение. А чтобы объяснить со стороны кажущейся беспричинным смех сказала:
- Мой удел быть постоянно обременённой заботами, но вместе с этим я не хочу потерять смех ни в каких обстоятельствах. И потому даже и в такой ненастный, оттого унылый день не желаю, чтобы нечто мешало мне радоваться окончанию зимы и умиляться этому.

Про себя добавив: «Совершенно правы те, кто утверждает, что во всякой трагедии есть своя смешная сторона!», дружелюбно улыбнулась и протянула секретарю для поцелуя округлую бледно-розовую руку. А тот, щеголевато подтянутый и уверенный в себе, похо­жий на съевшего достаточно сметаны кота, не показав ни грамма удивления, галантно скло­нил голову так, что показал перехваченный пышным бантом тупей напудренного па­рика. Екатерина же, быстрым движением левой руки прижала к губам скомканный плато­чек, чтобы, повинуясь безотчётному желанию, не начать рассказ об истинной причине весе­лья, а обуздав свою легкомысленную фантазию, с обычным для неё спокойно-делови­тым видом, сказала:
- Не обессудь, и хватит об этом - работа почти египетская зовёт нас скакать далее!

Мгновения было достаточно, чтобы её чарующая улыбка, вызванная давно ставшим в ней сильнее многих других чувств желанием всем нравиться, сиянием отразилась на его румяном лице. И так ничего не поняв, и лишь для виду фыркнув носом, секретарь с лицом уже сосредоточенным занял свой стул за фигурным столом напротив сидевшей прямо, как солдат, государыни.

7.

Глядя со стороны на всё то, что происходило сейчас в этой комнате, кто бы мог подумать, что тот ветер, который всегда дул в спину самодержице бескрайней империи, теперь грозил перемениться, что Екатерина II находится не между раем и адом, а совсем близко к последнему? Кто мог себе представить, что в эти самые дни так беззаботно смеющаяся императрица переживала один из самых опасных кризисов своего царствования? Кто мог себе представить, что ей часто мерещились подозрительные шёпот и шорохи за спиной, и моментами казалось, что ходит она по очень хрупкому и день ото дня всё более тонкому льду, под которым бездна? И хотя кругом пели согласным хором, что она - великая императрица и государыня-матушка, уж кто-кто, а Екатерина отлично знала и цену всем этим восхвалениям, и то, как свергают с трона!

Продолжалась разорительно для казны затянувшаяся война с османами. И хотя уже были одержаны на суше и на море замечательные победы, удивившие всю Европу и повергшие многих в уныние, да на мирном конгрессе в Фокшанах показать, кто сильнее, и склонить турок к крайне необходимому миру не удалось. Потому снова пришлось воевать. Фельдмаршалу Румянцеву был дан приказ перейти Дунай и двинуть все силы на Константинополь. Только сразу же столкнулись с нехваткой продовольствия и резервов, из-за чего после неудачной попытки взять крепость Силистрию пришлось осаду снять и вернуть полки на левый берег Дуная.

Французы, пять лет назад ловко подтолкнувшие турок на войну с Россией, а теперь из-за успехов русского оружия находившиеся в большом прискорбии, взялись за шведского короля Густава III. И нашёптыванием да золотыми дровишками расщекотали его так, что он сначала конституцию шведскую нарушил, а потом и совсем возгордился и стал мечтать о том, чтобы расширить пределы королевства своего, вернуть проигранные в сражениях Карлом XII и отданные по Ништадтскому мирному договору провинции. И чтобы хоть немного охладить его воинственный пыл приходилось, даром что войск и так не хватало, держать армию и в Финляндии. А ещё, хотя вечно бунтующие поляки вроде бы и притихли, но огонёк восстаний всё ещё тлел, да в любой момент большим пожаром грозил, для своевременного тушения которого тоже армия была крайне необходима.

Вдобавок ко всему тому минувшим летом явился «маркиз» Пугачёв, в отличие от многих других сумевший выбрать для возмущения народа как нельзя более для себя удачную минуту. И дело было больше не в самом «маркизе», а из года в год копившемся в народе возмущении да в нежелании слишком многих у власти стоявших пар этого возмущения незаметно стравить. Оттого огонь мятежа быстро по всему Уралу распространился, а сам Пугачёв, без труда взяв несколько крепостиц, даже Оренбург осаживал. Оттого же дух восстания грозными волнами растекался уже по всей империи, чего со вре­мён стрельцов не случалось. Оттого же разбои на большой до­роге случались уже под Новгородом, а указ о новом рекрутском наборе выполнялся с большим трудом, поскольку крестьяне по лесам прятались. Кроме того Пугачёв дерзнул принять на себя имя покойного мужа Екатерины и неудачливого императора Петра Фёдоровича, и во многих петербургских домах и чуть не во всей кабаках и трактирах в империи стали задавать вопрос: «Может и действительно жив тот, чьё имя принял са­мозванец?». И это становилось очень опасным уже для её власти.

И уж совсем с недавнего времени неугомонные поляки стали старательно разносить до самых дальних уголков Европы слух, что в замке Оберштейн поселилась та, которая называет себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны и любимца её графа Разумовского и, соответственно, законной наследницей русского престола. Европейцев, для которых Россия была нечто вроде ещё одной далёкой Луны, этим басням верили или по разным своим причинам старательно делали вид, что верили…

8.

Доклады по множеству дел Екатерина принимала всегда с глазу на глаз, считая, что всякое постороннее ухо здесь излишне. И потому никому без изъятий не позволяла присутствовать при утреннем чтении бумаг, почти всегда тут же возвращала их, а если что у себя и оставляла, то обязательно убирала под надёжный запор. И теперь только удостоверившись, что они остались одни, а двери плотно закрыты, Екатерина взглядом приветливым, но внимательным пригласила секретаря начинать. А тот ловко достал из портфеля охапку бумаг, и, как опытный царедворец, первым выбрал адресованное на имя императрицы донесение генерал-аншефа Бибикова.

Екатерина читала, покачивая головой, и бесстрастные черты лица на короткое время озарились как бы лучами солнца. И довольная оборотом дел на Урале, когда, наконец, после нескольких месяцев беспокойств пришли победы, она незамедлила славно угоститься из табакерки с портретом императора Петра Великого табачком. И от удовольствия, как самый обычный человек, даже крякнула.
- Славно Александр Ильич злодеев побил! Вот настоящий рубака!.. Того и смотри, он шайки грабителей рассеет, а «маркиза» Пугачёва на верёвке в Москву приведёт!.. Лучше быть не надо.

Следующие бумаги монотонно и негромко, но с должным пафосом читал уже секретарь, а государыня, как обычно, большим вниманием слушала. И тоже как обычно задавала по ходу дела уточняющие вопросы, требовала разъяснить что-то или сообщить дополнительные сведения, слушала его соображения или справки. Она быстро переходила от одного дела к другому: от финансов к управлению империей, от распорядка нового учреждения к частным прошениям. Секретарь уже перестал поражаться её знанию подробностей очень многих дел, памяти на великое множество имён и фамилий, стремлению разобраться с каждой бумагой. Между тем время шло, росли перед ними стопки рассмотренных дел, но вот одно после сосредоточенного вникания во все хитросплетения заставило её наморщить высокий лоб. Императрица ещё раз сама вслух прочитала бумагу и, покачав головой, отложила в соответствующую стопку, поскольку природная немка в ней требовала большей определённости, а пока было много ещё непонятного.
- Оставь-ка пока эту бумагу у меня, а то дело здесь слишком уж казусное выходит. Надо бы хорошенько всё выяснить, посему спрошу сначала знающих все обстоятельства лучше моего, а потом и решать будем.

А быстрым взглядом проглядев следующую бумагу, она коротко засмеялась:
- Подателя сего обижать не нужно… Придумайте что-нибудь про несвоевременность его проекта, но пообещайте, что рассмотрим, как только подойдёт время. Сие будет ему приятно.
Секретарь, записывая это распоряжение, закивал, показывая, что он полностью согласен с государыней. И зная, что ей это будет очень приятно, не преминул заметить:
- Как всегда великодушие вашего величества не знает границ. А ещё я часто думаю, что вы помните всех.
Императрица лишь на секунду подняла на него свои глаза, а щёки её зарделись от удовольствия. И, подкрепив в очередной раз себя табачком, она уже проглядывала следующую бумагу. Да собравшись, было что-то написать на листе, остановилась и секретарю сказала:
- Ты, пожалуйста, отпиши, чтобы, изъявив графу наше благоволение, за его патриотическое расположение и столь важные труды из моих кабинетных денег выдали тридцать тысяч рублей. Слышала долгов у него много.
И заметив изменение на его лице, спросила:
- У вас другое мнение?

На что секретарь счёл необходимым с полупоклоном, означавшем извинение за то, что противоречит государыне, осторожно заметить:
- Осмелюсь доложить вашему величеству, что при дворе опять судить начнут, почему вы так его сиятельство отметили.
В ответ она лишь плечами пожала:
- Ну и пусть!.. Скажи, разве расчетливо­сть важнее и не надо зас­лужившего похвалу за ревностные услуги, оказанные нам и империи, дельного и преданного сына отечества отметить? Даже если кто-то по чужому счастью чахнуть будет… Хвалить нужно человека, пока он при жизни! И похвалить по заслугам не опасно, опасно незаслуженно очернить, а потому решим этот вопрос в утвердительном смысле, - сказала она уже тоном, не допускающим дальнейших споров, и твёрдо пристукнула кулачком по столу. - Вы самый упрямый человек на свете, спорите со мной постоянно.

Секретарь, склонив чуть голову, показал, что спорить больше не намерен и выполнит всё, как приказано. А Екатерина, бросив короткий взгляд в его лицо, продолжила:
- А себе всегда помни: не купи села, а купи приказчика! Один кажется бережливым, имущество твоё хранит в сундуках и сараях даже тогда, когда к нему приходит несчастный и просит о помощи. И тратиться то особенно не надо, чтобы помочь этому несчастному, но приказчик твой лучше сгноит всё, да никому ничего не даст. Ну и что? Хорошо это? Не верю я, что такая непреклонная суровость может пользу принести… А с хорошим капитаном даже дурно построенный корабль всегда до цели доплывёт, а с плохим и вполне достойный непременно утонет. Ты уж мне поверь, я в этом немного понимаю… Есть ещё что-нибудь?

Говоря всё это, она в руке держала перо и то быстрее, то тише, как бы дирижируя появление и порядок слов, поглаживала его кончиками пальцев.
Секретарь протянул уже приготовленные листы:
- Представлены списки с секретно прочитанных писем иностранных министров да вельмож, за которыми вы тайный надзор учинить приказали.
Екатерина несколько минут сосредоточенно и молча читала, и, пересмотрев всё, заметила:
- Ничего сегодня интересного нет… А Пётр Иванович Панин, хоть и почтенный  патриот и не раз увенчан на войне лаврами, ошибочно думает, что любое дело насквозь проницает. Ведь давно и всем известно, что платье монаха ещё не являет. На деле же он персона к людям весьма злая, и досаду свою уже который год оттого проливает, что не утвердила всех его производств и награждений, да не его, а генерала Румянцева в желанный чин фельдмаршала произвела. На самом же  деле уволила я его из-за одолевающих недугов, да языка слишком длинного…
И, отдавая назад прочитанные листы, секунды подумав, заметила:
- Но тайно наблюдать за ним обязательно продолжать!..

9.

Пока в кабинете шла работа, приёмная постепенно заполнялась блестящим обществом, состоящим из придворных и военных в роскошных камзолах, усеянных бриллиантовыми звёздами. Прибегали арапчата в красных камзольчиках и жёлтых шароварах, и, покрутившись среди гостей, убегали дальше. Как из-под земли появились ещё несколько лакеев и в разных концах приёмной прислуживали гостям, некоторых озирая свысока. И обойдя в этот ранний час многочисленные залы и коридоры дворца, можно было легко убедиться, что жизнь, как и обычно, бурлила лишь вблизи покоев императрицы, а аристократический Петербург находился или в приёмной или ещё в постели.

Уже было, наверное, больше девяти часов, а Прошка всё ещё должен был нести службу, поскольку сменщик его и не думал появляться. Потому Швырёв потупив взгляд замер возле дверей в покои государыни в почтительном полупоклоне, и прислушивался к малейшему шороху, боясь не исполнить вовремя свою обязанность. Некоторое время он мысленно вновь и вновь возвращался к утреннему происшествию, но совсем скоро со скуки незаметно стал разглядывать находившихся в комнате. И прежде всего обратил внимание на коренастого военного, одиноко стоявшего на толстых, упругих ногах с затянутыми в белый шёлк икрами почти в середине комнаты. Прошке, несмотря на генеральский мундир, показалось хорошо знакомым его широкое и невозмутимое лицо, но тщетно попытав свою память, он, наконец, сообразил, что этот военный очень похож на их деревенского кузнеца Антипа, круглая и весёлая, совершенно курносая рожа, которого хороша была памятна. А чуть дальше в кресле сидел, покачивая ногой, затянутой в шёлковый чулок, сановитый красивый человек в блестящем камзоле. Такого Прошка никогда не смог бы себе представить не только на дворе людском или крестьянском, но даже и в их господском, как все называли, доме. 

На первом же месте, ближе всего к покоям императрицы стояли два вельможи, вместе составлявшие доставляющую очень смешную пару. Один, будто брюхатый, похожий на настоящего борова, был в малиновом, украшенном серебряным шнуром кафтане и пышном парике с буклями. Разговаривая, он всё время разводил руками, словно выставляя напоказ свои внушительные телеса, а его высокий белый парик, падая волнами по бокам пухлого носатого и сильно красного лица, в такт колыхался. Второй, с озабоченным лицом, от соседства с таким толстым, казался особенно маленьким, хотя был и не ниже ростом. Серебристо-серый кафтан сидел на нём будто природная его кожа, а тупей напудренного парика был перехвачен пышным серебристым бантом. Играя тростью с костяным набалдашником, он, словно стреноженный конь, то и дело переступал своими лаковыми с чёрными розетками, искусно отделанными золотом, туфлями, наклонялся к толстому и настоятельно что-то говорил. Произносилось им всё так тихо, что окружающим, и даже особенно близко стоявшему лакею, не было слышно. Но если бы Прошка и услышал, то не только он, но, наверное, и сам лукавый не распутал бы разговор, поскольку говорилось полунамёками на им только двоим известные обстоятельства, да большей частью не по-нашему, а русские слова обязательно густо, как необходимой приправой, пересыпалась иноземными.

Когда подглядывать за толстым и тонким надоело, Прошка собрался было исподтишка разглядеть у ближнего окна чисто выбритого человека в гвардейском мундире, как в этот самый момент противоположная дверь распахнулась во всю ширину, и нахохленной птицей с лицом мрачным, а бровями нахмуренными, в узком, без украшений, чёрном бархатном кафтане вошёл великий князь Павел Петрович, привлекая к себе встревоженные или удивлённые взгляды. И мгновенно, даже на другом конце комнаты, смолкли всякие разговоры, все низко склонили головы, спрятав лица в свесившихся буклях. Вскинув уже начинающую со лба лысеть голову и громко топоча каблуками, цесаревич прошёл в центр приёмной, остановился, подбоченись одной рукой.

10.

Переданное минувшим днём совершенно неожиданное приглашение матери придти к ней в этот, всегда занятый государственными делами, час было очень необычно, и сильно озадачило нервного и впечатлительного великого князя. Тем более что он имел вполне солидную почву для страхов, и они обильно в нём разрастались. И во время раннего ужина с несколькими своими приближёнными, и после он не переставал гадать, что стало причиной для такого необычного приглашения.

С вечера, как только погрузился в сон, ему пригрезился ледоход на Неве, и пристроившийся на быстро плывущей льдине нахохлившейся воробушек. Павел Петрович сразу же проснулся с ощущением тоски, а полумрак комнаты с едва различимыми отсветами мерцающего ночника на потолке окончательно напугал его. Сильно встревоженный, он накрылся одеялом с головой и долго лежал с открытыми глазами, вспоминая толкования снов, слышанные им в детстве от дворцовых приживалок, плотным кольцом окружавшим тётку Елизавету. И всё говорило о том, что сон ничего хорошего не обещает, поскольку плывущий по реке лёд, кажется, предвещал окончание счастья, виной которому станет чья-то зависть, а нахохлившейся невесёлый воробей указывал на близкое наступление печали. Время от времени он говорил себе:
- Вздор! Эка, как настроился, испугался, испугался! Морочу себя!
Но проходила минута-другая, и он опять начинал перебирать в памяти с самого незначительного слова, сказанные недавно матерью, слухи, что доходили до него, толкования снов. И опять жгучие, тревожные мысли роились в голове Павла Петровича.

Вновь же тревожным сном цесаревич совсем немного, с вздохами и вздрагиванием, забылся только далеко заполночь. Оттого встал утром с тяжёлой головой, и теперь думал о том, что хорошо бы опять стать ребёнком, опять строить в шеренги деревянных солдатиков, помеченных одной из букв или цифр, составляя слова или числа. Игру такую придумал первый его учитель Бехтеев. И это было почти единственное воспоминание из настоящего детства, потому как его рано переодели в сшитый как на взрослого кафтанчик и приставили в наставники Никиту Ивановича Панина, обращавшегося с наследником иной раз строго и решительно, особенно когда тот норовил капризничать. Бабки и мамки, воспитывавшие его, поохали лишь день другой, да и забыли о своём «сердешном». С этого момента он можно сказать прямо из колыбели шагнул сразу во взрослый мир с его завистью, жестокостью, интригами, светскими условностями и тиранией дворцового этикета.

Во время переворота радостно взволнованная мать держала его, признанного всеми наследника, ставшего как бы формальной причиной для свержения с трона его отца, возле себя и показывала всем свою любовь. Павел хорошо помнил, как она вывела его, слегка подтолкнув в спину, на длинный балкон Зимнего дворца, под которым на площадь выкатывали одну за другой бочки зелена вина, и уже пьяные солдаты оскорбляли свергнутого императора и кричали: «Что повелишь матушка, то и сделаем! С радостью готовы тебе служить!». А мать не уставала наклонять голову направо и налево, озаряя всех своей сияющей улыбкой.

Скоро, желая разбудить в наследнике честолюбивое стремление к успехам, учителя стали говорить ему, что вся Европа внимательно следит за каждым его поступком. И чтобы убедить в этом стали в нескольких экземплярах печатать газеты, в которых под видом сообщений из Петербурга можно было прочитать разные известия об успехах его в науках и поведении. Подлог этот однажды открылся, и в голове Павла прочно засела мысль, что даже самые честные люди способны на хитрости и обманы, а в душе окончательно укоренилось вечное недоверие к окружающим. И со временем на такой бесплодной для абсолютного большинства людей почве выросла чуть не основная, мучительная и для самого цесаревича и для всего без исключения окружения, черта характера - подозрительность. Не смог он избежать и обычного следствия слишком раннего постоянного нахождения в кругу взрослых - наклонности подчиняться чужим внушениям. Когда же подошло совершеннолетие, и он стал в глазах многих соперником матери, то почувствовал, как всё больше и больше опутывает его сеть интриг. Павел ежеминутно ощущал её на своих плечах, ногах, руках, всей кожей.

А лакей Прошка, не дожидаясь указаний наследника, а выполняя переданное ему приказание, быстро взялся за ручку двери одной рукой, а второй торопливо постучал.

11.

Раздалась короткая нервная дробь из пяти или шести быстрых ударов подряд. Не услышав её, или по какой иной причине, Екатерина не ответила, потому короткий стук в дверь повторился, и после разрешения тяжёлая дверь приоткрылась и вошедший лакей доложил:
- Его императорское высочество Павел Петрович.
- Проси!
Лакей распахнул дверь во всю ширину и в проёме появился силуэт невысокого юноши с безвольно опущенными плечами.
- Имею честь приветствовать ваше величество!

Несколько мгновений длилось ожидание и молчание, пока императрица оторвалась от чтения какой-то бумаги, подняла голову и пристально взглянула в лицо сына, а тот не выдержал взгляда и растерянно отвёл глаза, а она слегка улыбнулась и, любезным жестом указывая на стул, тем не менее подчёркнуто сухо произнесла:
- Павел Петрович, посиди, пожалуйста, минуту. Мы сейчас закончим.
В ответ наследник, изобразив на лице нерешительную улыбку, вежливо поклонился:
- Желание вашего величества для меня закон.

Екатерина с сыном всегда была государыней, строгой, лишённой обычной своей в общении с другими людьми мягкости и добросердечности. А он очень её боялся, и давно привык беспрекословно подчиняться, оказывать ей, как императрице, все положенные знаки уважения.

Пока придворный лакей осторожно прикрывал дверь, Павел, бледный, слегка пошаркивая подошвами по не прикрытому у дверей ковром паркету, добрался, лавируя между столами и креслами, до выбранного им стула. Он деликатно присел на самый кончик, сложил на коленях свои руки и стал ждать, прислушиваясь к ударам своего сердца, размеренное буханье которого напоминало сейчас тяжёлый солдатский шаг на плацу.

Императрица же всё это время, которой так и слышался немой вопрос сына: «Зачем меня сюда позвали?», задумчиво разглядывала Павла. В грубоватом его лице, откинутом назад лбе, бегающем настороженном взгляде, коротком курносом носе и крепко сжатых в напряжении губах, она находила чрезмерно много черт, напоминавших отца. Вдобавок у него уже вполне проглядывали черты вспыльчивого, упрямого и вздорного отцовского нрава. Порывистый и сразу действующий, а не размышляющий, наследник постоянно и легко поддавался чужому влиянию, отчего Екатерине казался неустойчивым, каким-то студенистым, куда наклонят. Пока его наклоняли против неё.

Государыня и мать не торопилась начать разговор, а для Павла те пять, не больше, минут, что он ждал, показались бесконечными. Он сидел как на иголках, несколько раз сцеплял и расцеплял руки на коленях, начинал перебирать пальцами, а потом, спохватившись, резко возвращал на колени. А ещё казалось, что у него горит лицо, и наследник время от времени ладонью будто стирал малейшие признаки волнения.

Наконец, она, указав секретарю глазами на лежавшие на столе бумаги, сказала:
- Возьми голубчик черновики, что я утром сегодня нацарапала, перебели и приноси завтра на апробацию. А по этому делу, - она взяла со стола большой лист, - видится мне, что сей проект не надо предлагать, потому что растолкуют в свете за тщеславие наше. Так автору и отпиши. Да, пожалуйста, не забудь письма в армию отправить с курьером военной коллегии, который на днях поедет, и иди голубчик, дай матери с сыном поговорить. И скажи там, чтоб никто не помешал нам.

12.

Собирая на столе бумаги, секретарь невольно вспомнил события, произошедшие в этой комнате тремя днями ранее.

Он, как обычно, докладывал государыне дела, которых в тот день было особенно много. И уже в самом конце, когда все бумаги из его портфеля были прочитаны, и была дана высочайшая резолюция на большинство дел, он после вопроса «Что ещё?» достал последний конверт.
- Сегодня утром принесли письмо от его светлости Григория Григорьевича Орлова.

Лёгким наклоном головы она разрешения открыть письмо, а он умело надломил печать и, не читая, подал два написанных разными подчерками листа. Екатерина первым выбрала лист, заполненный хорошо знакомыми каракулями былого фаворита. Когда-то в его записочках был милый любовный вздор, полный то страсти, то призыва или тоски, в последнее время в них были просьбы о встрече, в которых легко читалась надежда на возврат в прошлое.

Было время, когда никто не был ей так близок и желанен, как этот готовый отдать за неё пос­леднюю каплю крови весёлый и могучий человек. В его объятиях она не раз и не два тонула, но всегда помнила: в их любви, кроме чувственности, очень большую роль играла политика. А теперь Екатерина ещё знала, что они уже никогда окончательно не расстанутся, что, хотя огонь их страсти с многочисленными яркими вспышками и громким треском угас, Гри-Гри, как она ласково его называла, несмотря ни на что ей друг. А если Орлов, как и всякий другой человек, свои пороки имеет, то ей него­же их расценивать и расславлять. 
- Почитаем, чем меня потревожат на этот раз.

И, устав уже от множества пересмотренных дел, не ожидая ничего важного, она рассеянно стала читать:
- Матушка Милостивая Государыня! Мне, рабу твоему, известная благожелательница! Здравствовать вам желаю несчётные годы…

Но чем далее, тем строчки замелькали быстрее, а лицо её становилась всё мрачнее и, не дочитав до конца, она быстро развернула второй, исписанный округлым и старательным почерком, лист. И пока она его поспешно читала, брови её подёргивались, рука слегка задрожала, а на ещё недавно чистом лице засверкали молнии. И закончив чтение, Екатерина, едва сдерживаясь от гнева, протянула бумагу секретарю:
- Однако отвагу взяли мои подданные! Враги мои спать ложиться и не собираются… Вот взгляни.

Тот галантно, рукой с отставленным изящно мизинцем, принял лист, и по мере того, как он читал, на лице его проявлялось удивление, отчасти искусственное, отчасти искреннее. Секретарь, как и многие в столице, где почти все были хорошими знакомцами или состояли в родстве, конечно, что-то слышал о том, что есть люди, тайно обсуждающие возможность возведения на трон Павла Петровича, но не представлял, что дело зашло так далеко. Читая написанное, он побледнел, но придворной обходительности не утратил, оттого закончив, выразительно взметнул бровями:
- О-о! Просто… невероятно!
И в предчувствии чего-то недоброго по его спине побежали мурашки.

Это был донос одного из участников уже сложившегося, но императрице пока неизвестного, тайного соглашения. Пётр Бакунин, один из секретарей президента Иностранной коллегии Никиты Ивановича Панина, из своекорыстных, честолюбивых видов решился последовать примеру Иуды и открыл Григорию Орлову участников и все обстоятельства заговора. В это тайное соглашение, кроме Никиты Ивановича и его брата Петра Ивановича, вошли только что вернувшаяся из-за границы неугомонная княгиня Екатерина Дашкова, князь Репнин, изнеженный сибарит и всему свету известный сластун, камергер «малого двора» и, как многие подозревали, «сердешный друг» великой княгини Андрей Кириллович Разумовский, некоторые из архиереев, вельмож и офицеров гвардии. А доверенные секретари Панина стали редакторами и переписчиками разных подготовленных уже документов. Готовились заговорщики обстоятельно, продумывая даже не слишком важные детали, стараясь исключить всё, что связано с риском неудачи. И уже хорошо знали, что будут делать после победы, но ещё не решили окончательно, как той победы достигнуть. В доносе, между прочим, утверждалось также, что великий князь Павел Петрович, тщеславие которого подогревалось интриганами, постоянно нашёптывающими ему о его правах на престол, знал о заговоре, согласился принять сочинённую Паниным конституцию и даже уже утвердил её своей подписью.

13.

Закрыв глаза, будто собираясь с мыслями, императрица несколько секунд стояла совершенно неподвижно, потом вдруг сделав резкий жест рукой пошла в самый дальний угол комнаты. Первым её чувством была глухая злоба: как они могли, доверенные люди, после всех тех милостей, которыми она награждала их, даже не всегда по заслугам. От возбуждения зрачки у неё расширились и глаза уже не искрились, а сверкали грозным и даже хищным огнём. Остановившись посреди комнаты, Екатерина спросила себя, что она собственно теперь намерена делать? И опять заходила по комнате, перебирая в уме все рассудочные резоны и разговаривая не с секретарем, а сама с собой:
- Значит манифесты, Никитой Ивановичем составленные, переписывал, а потом решил, если дело до драки почти дошло - лучше побить, чем быть побитым. Знать, неспроста!.. Однако их прелюдия к государственной авантюре что-то затянулась… Пора бы её заканчивать!

Поджав губы, будто чувствуя свою вину за то, что неприятное письмо принёс именно он, секретарь глядел государыне прямо в глаза, а она, окинув его пронизывающе-испытующим взглядом, хотела что-то сказать, но вместо этого быстрым движением засу­чила рукава своего капота и быстро зашагала взад и вперёд. Красные пятна выступили на её выразительном лице, глаза горели, бумаги на столе, разложенные в аккуратные стопки, шевелились, когда в развивающемся капоте и сбившемся набок кружевном чепце она твёр­дыми и ритмичными шагами проходила мимо.

Убеждённая, что рождена была для  того чтобы править, терпеливо ожидавшая этого мо­мента долгих восемнадцать лет, преодолевшая неприязнь и многочисленные помехи, она позволяла достаточно свободно отзываться о себе, и языки вырывать, как Елизавета Петровна, не приказывала. Тем более рубить сотнями головы, как это делал Пётр Великий. Но для этой наделённой множеством талантов, разносторонне образованной незаурядной жен­щины, которую боготворили многие из тех, кто с ней общался, с которой охотно перепи­сывались, а при случае и помногу часов беседовали философы страсть к власти была без сомнения чуть не самой главной чертой. Потому и уступить хотя бы грамм этой власти она не собиралась. Оттого ей не надо было ничего в себе преодолевать. Оттого же та­кое «семейное» дело было для Екатерины сейчас поважнее любой войны!

«Ну уступлю я ему власть… Оттого разве лучше всем станет? Вслед за ним явится толпа друзей, придворных, всяких ни на что не способных людишек... Всё порушат, всё раста­щат по своим норкам… Нет, надо заставить всех покориться, надо всем показать, что только я здесь могу быть императрицей… Надо убрать голову – и весь этот заговор разва­лится на куски. Вот только где эта голова? И как её убрать, после того, как найдёшь? Ну не ру­бить же!».

Она хорошо помнила, как несколько лет назад в Москве на запруженных народом улицах за её сыном толпой бежали восторженно-возбуждённые поклонники, приветствуя ликующими выкриками, а её, императрицу, встречали молча. Благодаря своим шпионам она точно знала, что Павел самым ближним к себе придворным говорил, когда будет царст­вовать, сумеет потребовать отчёт в том, почему убили его отца и нарушили его права, отдав трон, якобы ему по праву принадлежавший, матери. Хорошо она помнила и то, что с год назад соглядатаи доносили, видя, как народ опять же в Москве принимает Павла, некоторые нашёптывали ему на ухо: «Ах! Если бы вы только захотели».
- Теперь, значит, захотел…

Когда-то ей было достаточно самой поговорить с сыном, но сегодня Екатерина уже не была уверена в его послушании. Ныне он совершенно подпал под влияние молодой жены, а для императрицы невестушки, Натальи Алексеевны, которая выбрала чисто жен­ский путь: логика сердца убеждала там, где не имела успеха сила ума.

Первые признаки охлаждения с невесткой, которую она для сына выбрала сама, на­чали проявляться уже через месяц или два после свадьбы. Наталья Алексеевна, как скоро начало казаться Екатерине, не туда смотрела, и, не обращая внимания на советы и предосте­режения, страстно предавалась всем развлечениям весёлой беспечной жизни. То самозабвенно порхала на балах и маскарадах, то охотилась на куропаток или часами каталась в шлюпке по Неве реке, то затевала домашние игры, в которых, по мнению императ­рицы, она не знала никакой меры, а вот русский язык учить никак не хотела. Кроме того, как доносили шпионы, обладая честолюбием да тщеславием чрезмерными, она уже не раз говорила Павлу, что пора ему самому править империей. А вот намёков на беременность, чтобы выполнить своё главное предназначение, даже и не было, а пора бы.

Екатерина, в который раз, проходя мимо стоявшего неподвижно, словно в столбняке, секретаря подумала: «Ах, был бы сейчас у Павла Петровича сын, которого можно объявить наследником, и всё стало бы очень просто!» А вслух неожиданно и для самой себя сказала:
- Не пройдет без греха, у кого жена лиха.

Вдобавок ко всему кошелёк у невестки был, что бочка Данаид: туда, сколько не клади, всё равно никогда не наполнишь. Екатерина и сама, приехав в Россию, много тратила, но не столько же! Она также была почти уверена, что именно невестка уговорила Павла настоять на том, чтобы его ближайшему другу и камергеру «малого» двора восемнадца­тилетнему ослепительно красивому графу Андрею Разумовскому, было разрешено поселиться во дворце рядом с покоями великокняжеской четы. В обществе его называли не иначе как «милый развратник», под взглядом которого многие женщины мгновенно слабели, потому это новоселье сразу  же породило множество сплетен и пересудов.

Бормоча себе под нос французские ругательства, Екатерина резко и требовательно позвонила в колокольчик и почти крикнула поспешившему на нетерпеливый зов лакею:
- Дай воды!..
Отпив немного из стакана, отдала его, и лакей, привыкший, как и все ей служившие к вежливости, доброму, почти материнскому отношению государыни к своим ближайшим по­мощникам и слугам, дрожащими руками закрыл за собой тяжёлую дубовую дверь. А она, пройдясь из угла в угол, остановилась у окна, напружинилась точно готовый к прыжку хищный зверь и обратилась туда, где площадь перед дворцом:
- Значит, надеетесь от перемены на троне выиграть... – она резко остановилась и рубанула воздух рукой. - Наказание должно последовать за преступлением, как день за ночью, иначе станут думать, что я безоружна, тогда исчезнет всякая безопасность для меня и моей власти!

Это был уже громовой раскат, предвестник надвигающейся грозы, и секретарь вспотел в ожидании, что вот-вот ударит молния. Ему казалось, что императрица уже не знает удержу в своей ярости.

«Как положить конец? Вооружиться терпение или сразу показать острые зубы и закрыть заговорщиков в крепость?.. Но жажду интриг так не утолить и завтра обязательно найдутся другие, как были уже братья Гурьевы и Пётр Хрущёв, Фёдор Хитрово, Ласунский и Рославлёв. Были и ещё… А такого Бакунина вдруг уже не найдётся? Нет, надо положить конец заговорам раз и навсегда, а для этого необходимо выбить у будущих заговорщиков знамя - Павла Петровича, её сына и наследника … Удалить его вообще? Но я должна думать о своей империи, о её спокойствии и благополучии и поступать как Пётр Великий, не оставивший законного наследника, права не имею!».

14.

Когда Павел Петрович родился, императрица Елизавета Петровна, чрезвычайно обрадованная появлению его на свет, приказала сразу же забрать его у матери и стала для него всем: и родителями и бабушкой. Колыбелька царственного младенца угнездилась в её личных комнатах, и сперва, недолго только, она нежила своего двоюродного внука, забавлялась и тешилась им по целым дням, сама вставала к нему ночью. А к родителям его, получив долгожданного наслед­ника, потеряла прежний интерес, почему позднее даже ходили упорные слухи, что собирается выслать отца и мать, а своим наследником сделать Павла. Екатерина всегда помнила, как её сразу после родов все покинули, что некому было даже подать ей воды. Может быть, именно тогда и началось отчуждение между матерью и сыном?

«Цесаревич по слабости характера, которая вполне соответствует слабости его здоровья и телосложения, вряд ли может быть моим соперником. Скорее он мог стать лишь знаменем в руках её врагов, потому надо выбить у них это знамя».

Таким знаменем был её муж, но его убили сразу после переворота её сторонники с двоякой целью: чтобы не было такого символа и чтобы укоротить поводок для неё. Тогда ей пришлось в глазах всего света принять на себя ответственность за это убийство. Таким же знаменем был несчастный Иоанн, за которого, дабы укрепить права на трон, её даже прочили замуж. Иоанна захотел освободить честолюбивый Мирович, но, слава Богу, добросовестные сторожа точно исполнили инструкцию, данную ещё императрицей Елизаветой Петровной и своевременно подтверждённую Никитой Ивановичем Паниным.

Размашистыми энергичными шагами она быстро достигла дальнего угла, повернулась, как в танце - рука на отлете, другая придерживает капот, - и, сохраняя особую прямизну стана и постанов чуть приподнятой головы, направилась к столу.

Перепуганный до смерти секретарь, тем не менее, невольно на государыню исподтишка заглядывался, когда она гордо вскинув голову на напряжённо вытянутой шее, грозная и прямая продолжала быстро шагать из конца в конец комнаты. Даже в гневе её походка, жесты дышали женственностью и царственным величием, а сильный нервный подъём удивительно молодил её, гневную и величественную, в которой не осталось ни капли недавних ласковости и благодушия, вдруг словно ставшую выше ростом. Ему сейчас показалось, что никогда у неё не было такой царственной осанки.

А Екатерина, убедившись, что их никто не может слышать, повернулась к секретарю и с властными, не терпящими возражений, нотками в голосе сказала медленно и веско:
- Так! Пошутили - и хватит… Покажем нашу строгость, как дед наш показывал. Раз нашёлся лес, сыщется и топор!.. И не сочти за труд, съезди сам за комендантом крепости.

Сказано это было с таким гневным видом, из глаз сыпались такие искры, что у потрясённого секретаря пот по спине уже лился ручьём, и он напрягал все силы, чтобы подавить дрожь в голосе. С недавних пор Екатерина называла императрицу Елизавету Петровну тёткой, а её отца, Петра Великого - дедом своим. Потому при упоминании топора он сразу вспомнил рассказы родственников, как Пётр этим самым инструментом не только брёвна обтёсывал да корабли строил, но и самолично головы стрельцам рубил. А ещё вспомнил, что жестокий отец даже сына не пощадил.

Екатерина, будто прочитав его мысли, чуть-чуть, самыми уголками губ улыбнулась. Нет, она не позволит ослепить себя ярости. И, не склонная поступать опрометчиво, в гневе не принимавшая решений даже в небольших делах, нахмурила лоб, размышляя, и через секунды, предостерегающе подняв руку, отрицательно покачала головой:
- Нет, погоди минутку…

В тишине, какая наступает после удара грома, она опять быстро заходила по комнате взад и вперёд. Время шло, и она постепенно успокаивалась, замедляя и замедляя шаги.

«Мудрые философы утверждают, что только любовью сохраняется и движется жизнь, и всякое беспокойство в мире происходит оттого, что одна любовь мешает другой. Правы они, наверное, хотя в другое время можно было бы сомневаться, но не сейчас… Не буду спорить, ведь я люблю власть, но, как мать, люблю и сына своего. Получается, власть стала яблоком раздора промежду мной и сыном, и теперь надо обязательно выбирать из них то, что для меня важнее. И не избежать мне этого выбора. Да вся беда в том, что я знаю точно: выбора то нет и быть не может». А вслух сказала:
- Значит, кулик до воды охоч, а плавать-то не умеет! Ну и, слава Богу!.. Нет, пожалуй, не надо коменданта, мы иначе со злодеями поступим!

Государыня совершенно овладела собой и, проходя к своему стулу мимо простеночного зеркала, бросила в него быстрый, едва заметный испытующий взгляд. И с простительным самодовольством, проведя ладонью по лицу, словно стирая с него всякие признаки волнения, она, обнажив крепкие здоровые зубы, улыбнулась своему двойнику, справедливо решив, что перед ней уверен­ная в себе женщина.

В свои сорок пять она ещё очень хороша и достаточно свежа. Когда-то осиная её талия несколько располнела, но грудь всё ещё высокая. Лицо в обрамлении густых с каштановым отливом волос, пожалуй, как и в молодости, поражает скорее своей оригинальностью, чем красотой. Лоб легко возносится над овалом ярких карих глаз, тёмной ниткой выделяются брови вразлёт. Нос даже с чуть заметной горбинкой, но скорее классический, в приподнятых уголках полных чувственных губ как всегда таится полуулыбка. Вот только тяжеловатый и слегка выступающий вперёд подбородок нарушает правильную согласованность частей, но это не слишком большая беда.

«Всё-таки верно народ наш говорит, что бить – добро, а не бить - лучше того! Последуем и мы этому доброму совету. И как Пётр Великий в этот раз поступать не будем!». Екатерина вернулась на свой стул и заставила себя принять почти обычный ласковый и бодрый вид и, кажется, совершенно овладела собой. Лишь от того, что показала  своего огорчения больше, чем хотела бы, в досаде на себя нахмурилась, а про себя подумала: «Жадная до зрелищ публика скоро увидит слёзы падения одного главного действующего лица и спокойную улыбку второго, и пусть сама делает выводы!» Мысли её снова стали послушны рулю, и поплыли в нужном направлении. По её выражению лица и спокойному голосу секретарь понял, что окончательное решение принято. Оттого холодный пот ещё сильнее полился у него по спине, и не решаясь произнести хотя бы слово, он лишь, неотрывно смотрел в глаза государыни да пальцами левой руки комкал кружевной манжет.

А она с загадочным видом прищурила глаза, потом усмехнулась, взяла со стола табакерку, достала понюшку табаку, и, собираясь с мыслями, задумалась. Через минуту голос её зазвучал, смягчаемый тонкой улыбкой, полно и сильно, как боевой вызов:
- Пошатнуть меня и мою державу могут, но не опрокинуть, как иные троны случалось. Нет, шалишь! - Екатерина не ждала никакого ответа. -  А действовать нам нужно с рассудком да не спе­ша. Потому дай, пожалуй, сюда бумажку эту и никому не сказывай. Я сама всё устрою… А то получиться, как за мухой да с обухом… Только тарелки перебьёшь!
И аккуратно сложив листок, она убрала его в особую шкатулку, где они будут недоступны для чужого глаза…

15.

Когда секретарь собрал, наконец, бумаги, с почтительностью прикоснулся к протянутой ему руке и, уходя спиной вперёд, церемонно поклонившись, выскользнул за дверь, императрица и мать обернулась к сыну. Лицо её ничего не выражало, кроме вежливости и благодушия, но застывшие глаза упирались в его лицо. Казалось, давно успела захлопнуться тяжёлая дверь, но разговор, неторопливо перебирая в памяти деталями предстоящего «зрелища», она не начинала, пока у наследника не стал лёгко подёргиваться уголок рта. Тогда голосом тихим и осторожным, словно что-то ощупывающим, она двинулась к цели издалека:
- Всегда рада видеть вас, любезный сын мой. Только ни времени для душевных встреч, ни покоя соседи наши не дают. - Она встала и, сделав два шага, повернулась к поднявшемуся наследнику. - Вот донесения министров наших при иностранных дворах, да генералов своих сейчас читала. Воюем, слава Богу, как должно, потому половине христианских государей спокойно ночами не спится. Всё российского оружия знаменитым успехам завидуют. А паче мир нам с турками хотят так устроить, чтобы своей добычи, для которой и палец о палец не ударили, ни крохи не упустить!..

Государыня неторопливо прошлась из угла в угол, уже протянула было руку к любимой табакерке, но раздумала.
- Французы, какой год уже как угорелые кошки мечутся только чтоб теперь в Швеции каверзу мне подстроить. - Тут она про себя улыбнулась: ну, как же без французов-то обойтись? - Маркиз Пугачёв воспользовался тем, что войско наше войной занято. Да князь Радзивилл, палатин виленский, тоже никак не угомонится. Уже и все его земли в казну забрала, а он всё выходками своими христианский мир поразить хочет. Да и пусть бы, только  Польшу мутить продолжает и нам пакости разные устраивать… Ещё измены на каждом шагу…

Внимательно слушавший её Павел здесь опустил глаза, и губы его слегка побледнели, но он справился с волнением и посмотрел в глаза матери. А она, не договорив про измены, вдруг быстрым и внимательным взглядом посмотрела в лицо сына и поняла, что он не услышал в её словах угрозы. Изощряясь во вроде бы непринуждённой болтовне, она вела осторожно и умело своего агнца на заклание. И пока вновь заговорила, заботливо понизив голос:
- Ладно, хватит об этом… Каковы вы в здоровье своём? Мне показалось, что огорчены вы или недовольны сегодня, и то, и другое опечалило бы меня.

Мысли великого князя едва ворочались, потому он не сразу смог собраться и с учтивостью, которая в разговорах с матерью никогда ему не изменяла. Лишь через долгие секунды он, будто спохватившись, стал убеждать, что со здоровьем у него всё, как обычно, что он не огорчён, а совсем наоборот рад, что матушка позвала его к себе. Она же с неослабным вниманием слушала не то, что он говорит, а то, как говорит, пытаясь уловить, догадывается ли он, зачем его позвали. И по искательному взгляду сильнее обычного бегающих глаз, вибрирующему голосу, чуть побелевшим щекам явственно увидела - он хочет от неё что-то скрыть, не на шутку обеспокоен, а более всего боится. Уловив этот его страх, она вдруг пожалела сына, но тут же удавила в себе эту жалость, поскольку, рискуя показаться равнодушной и жестокой, была обязана голову свою держать прямо, чтобы царский венец случаем с неё не свалился. И, передёрнув плечами, она посмотрела на него так, что Павел был вынужден отвести глаза, но заговорила опять не о главном:
- Но не об этом я сегодня говорить вас государь-наследник позвала, - она, сделав короткую паузу, заметила, как он весь напрягся. - Одна из главных обязанностей ваших дедовский престол будущим обеспечить, то есть наследника себе произвести. Вместо того невестушка наша ни одного куртага не пропускает. Хотела бы вас попросить посоветовать ей, подумать о наследнике, а не увлекаться слишком тысячью приятных светских вещей.

Государыня, опять бросив на Павла пристальный взгляд, увидела, что к нему вернулся румянец, но подавив желание сказать колкость («Ещё не время!»), спокойно продолжала:
- Всё туфельками чок-чок, а изба то ещё не крыта!
Екатерина говорила как можно мягче, с блуждающей улыбкой, стараясь быть очень приветливой. Но ирония, которая всё же слышалась в голосе императрицы, вогнала кровь в лицо великого князя, и он смущённо пролепетал:
- Матушка, возможно, вы не справедливы к ней.
- Какова Маланья, таково ей и поминанье! - Глядя прямо в глаза наследника, с затаённой горечью заговорила уже просто обеспокоенная мать. - Теперь-то знаю, что сильно ошиблась я с невестушкой, не такую надо было вам выбрать. А казалась тихой и покорной. Прямо ангел! На деле же оказался, прости Господи, чуть не чёрт в юбке. Как где, какое веселье, она уже тут как тут. Удивляюсь, когда успевает то? – И, не удержавшись, дала волю своему неудовольствию. - У вас опять долги! Опять мотовство? Я этого терпеть не могу…

На минуту замолчав, она прошлась по комнате, стараясь опять обрести равновесие, так необходимое для самого главного разговора. И вновь заговорила, теперь уже не как обеспокоенная жизнью сына мать, а как озабоченная судьбою империи государыня:
- Не забывайте сударь, что наша с вами беда не то, что людская, поскольку отвечать перед Богом нам за всю империю, а не только за себя.

16.

Выбором невесты для великого князя ещё за несколько лет до совершеннолетия на­следника занимался барон Ассебург, специально для этого принятый в русскую службу. Он долго вояжировал по германским кня­жествам, бывшим в те времена традиционной яр­маркой невест для всех царствующих домов Европы, и пересмотрел всех возможных канди­даток. Но одна из них отказалась переменить вероисповедание, другая была ещё три­надцатилетним ребёнком… Так очередь дошла до дочерей ландграфа Гессен-Дармштадт­ского Людвига, человека ограниченного, слишком по-прусски военного. Но жена его, често­любивая, умная и расчетливая, сразу по­няла все выгоды русского брака. Вдобавок и король Пруссии тоже очень желал этого «небесного союза», поскольку наследный принц уже был женат на старшей дочери ландграфа. Хитрый Фридрих уже подсчитывал выгоды для своего королевства, следующие из положения, в котором наследники российского и прусского престолов были бы женаты на родных сестрах.

Екатерина же, по своим причинам торопившаяся женить сына, в спешке не обратив внимания на некоторые «мелочи», из трёх сестёр выбрала среднюю, самую некрасивую, о которой знавший её с малых лет барон Ассебург в одном из писем писал: «…Не знаю, что сказать, и простодушно сознаюсь, что основные черты этого характера для меня ещё закрыты завесою». Так общими усилиями и отнюдь не на небесах был сотворён этот брак.

Услышав сетования матери, в которых для него ничего нового уже не было, Павел, на мгновение, освободившись от сильного напряжения, непроизвольно глубоко вздохнул и поднял глаза кверху. Он впервые за долгое время сделал широкий вдох, в его взгляде блеснул луч надежды, что самая неприятная часть разговора закончена, и в то же мгновение в ответ что-то злорадно-насмешливое мелькнуло в глазах Екатерины.
- Догадываетесь, что не простое это дело под Дамокловым мечом то сидеть? Не волнуйтесь, сын мой, он надо мной пока ещё висит, но придёт и ваше время вспахивать это поле, работать на нём и урожаи убирать, - сказала опять не мать, а императрица. - Но всегда помнить надо, что в царском деле совсем недостаточно наилучшие намерения иметь, поскольку мечты и жизнь - две вещи разные, особенно для августейших особ. Бог, конечно, только нам под руку империю дал, да сделать так, чтобы расцветало госу­дарство и делалось изобильным, без оглядки на подданных наших, руководясь лишь своими желаниями, не получится. Ведь повелевая другими, мы собственную волю во многом утрачиваем! Неприятна с самого начала мне война, и планам моим она сильная помеха, а что делать? Я бы сейчас, будь моя воля, парк в Царском думала бы как обустроить, а вместо этого приходится думать, как султана османского к миру наклонить…

А ещё сейчас, глядя на внимательно слушавшего её сына, она вспомнила «маркиза Пугачёва» и то, как давно убеждала всех, что рабство крепостное обязательно до большой внутренней войны доведёт, и по этой причине предлагала если не отменять, то всеми силами ограничивать и облегчать его. А понять необходимость того не могли или не хотели даже самые умные и преданные ей люди, не говоря уже о простых помещиках.
- А знаешь, как пруды устраивают? – она остановилась перед сыном, и помогая себе движениями рук, начала объяснять. - Построят на речке в узком месте запруду, потом ждут, когда вода в низине наберётся. А когда заполнится, то в запруде щель приоткрывают, в которую лишняя вода уходит. Сильно откроешь, вода вся убежит, если же щель слишком мала, то со временем избыток смыть плотину может. В природе же то весна наступит, то дожди начнутся, то сушь, потому без отдыха внимательно следить надо, чтоб и большой воды, от которой всегда одна беда только, не скопилось, и мало её не осталось. А то от гусара этого потом  долго чихаться придётся!

Екатерина всю свою жизнь путала падежи и рода русского языка, в письме делала множество ошибок, так и не избавилась от акцента, но часто и со знанием дела вставляла в разговор народные пословицы.
- Так и в империи нашей: когда сможешь услышать, о чём твои подданные говорят, уследить, чтобы все в довольствии обретались, тогда спокойствие и порядок будут, а не наводнение! И умение такое, может быть, даже важнее, чем кровь царская, в наших жилах текущая!

С наследником опять говорила не императрица, а мать, знающая, что характер сына совсем не тот, который необходим для трудного ремесла самодержца, ещё и ещё раз старалась его вразумить. Екатерина будто предчувствовала, что чрезвычайно своевольный и взбалмошный Павел, точно избалованный  ребёнок, который только-только оставшись без присмотра взрослых, торопится переломать свои игрушки, с первых же дней восшествия своего на престол поспешит начать разрушать всё, что было ею сделано. И, возможно, предчувствовала, чем это может для него закончиться. И помня, что Павел императрицу Елизавету, ныне уже давно покойную, до сих пор очень любил, добавила:
- Бабка ваша двоюродная Елизавета Петровна хоть и вспыльчива иной раз бывала, да всё про людей своих знала. И всегда внимательно следила, чтоб воды в пруду имперском довольно было. Потому рыдания да стоны на всю империю раздавались, когда Бог её прибрал! Чай помните, как все убивались?..

17.

Слушая мать, Павел Петрович уже совсем было успокоился, но, подняв глаза, вдруг натолкнулся на холодно-жестокий взгляд. И, почувствовав неладное, насторожился, сердце в груди у него ёкнуло, но следующие её слова, тем не менее, захватили цесаревича врасплох. Взгляд же одарённой от Бога или благоприобретенной способностью казаться такой, какой она сама хотела, и привычной ко всяким переменам царственной актрисы скользнул по лицу сына, и через мгновение глаза её уже метали не предвещающие добра молнии, мягкий и незлобивый тон сменился ледяным ливнем слов:
- Неладные слухи, сын мой, до меня доходят: твердят все, что замышляете что-то предосудительное против меня? Правда ли это, сын мой? Развейте туман, объяснить извольте, а то уж и не знаю, что думать мне. Аль дерзнули?

У императрицы только лёгкая краска выступила, а ошеломлённому и оторопевшему Павлу вся кровь вдруг хлынула в голову, отчего загорелись щёки, и застучало в висках. Сладостный покой, в который он, было, вернулся в последние минуты, вдруг был нарушен громовым раскатом, предвестником надвигающейся беды, и на какое-то время  в комнате наступила оглушительно глубокая тишина. Взор его мгновенно потух, как будто в недалёком будущем он увидел уже катастрофу.

Тайный заговор, о котором он знал почти всё, то вызывал у него приятную дрожь, то заставлял метаться между страхом и восторгом. Ему доставляло удовольствие изредка помечтать о том, что скоро он сделается самовластным повелителем огромной империи, что, например, не надо будет, чтобы угодить жене, умолять мать разрешить Андрею Разумовскому поселиться на великокняжеской половине. Можно будет устроить и во дворце, да и во всей империи так, как хочется ему. И никто не посмеет этому помешать, а ежели такие найдутся, то кандалов, темниц, да и места в Сибири для них хватит! А мечты его уже летели дальше, за границы России, где тоже можно будет многое изменить. И, повинуясь воображению его, армии уже двигались по Европе… Восторг возникал и от того, что заняв трон, он так обрадует дорогую жёнушку! И вдруг оказалось, что матери, которой он всегда боялся, как огня, всё известно. Это открытие было настолько ужасным, что почти совершенно лишило его воли и жизненных сил.

Прямота, с какой вопрос был задан, требовал только прямого ответа. И чувствуя всё усиливающуюся дрожь Павел, как ужаленный, вскочил со стула, на который только-только присел, и, собрав остатки последних сил, попытался сделать неловкую попытку уйти от ответа:
- Ваше величество! Я всегда послушный и преданный ваш слуга, который повинуется, едва вы…

Но как только цесаревич начал произносить эти слова, голос его заметно дрогнул, он, покачнувшись, вцепился клещами пальцев в спинку стула, а она смотрела на него прожигающим насквозь, обыскивающим самые сокровенные его мысли, бездушно-суровым взором:
- Что за комедия? Отвечайте же прямо, сударь! Уж не конспиратор ли вы? Не злоумышляете ли чего?

Она ждала от сына полного раскаяния, на которое можно было бы ответить своим великодушием, а Павел, не смея отвести глаз от грозной императрицы, быстро было заговорил о своей любви к матери, сыновнем послушании. Не утерпев, лишь, вынуждая себя к хладнокровию, она жестом дала ему понять, чтобы он умолк. А потом, скосив губы досадливой усмешкой и заставив свой голос звучать ровно, поставила сыну и сопернику прямой вопрос:
- Вы не станете теперь отпираться, что у вас была тайная цель - свести с престола меня, свою мать и императрицу?
Растерянный Павел, залепетал что-то невнятное, но она его сухо отрезала:
- Да или нет?
Императрица нарочно выбирала самые сильные слова. Боясь прямого ответа, его глаза метались по сторонам, будто ища, куда бы ему скрыться.
- Да…
Павел Петрович хотел что-то ещё добавить, когда Екатерина предупредила его:
- Вы хотели произвести бунт?
Словно раздавленный, он опустился на стул, и судорожно глотнул воздух:
- Да…
В комнате на несколько минут воцарилось глухое молчание.

18.

И в этот момент, вдруг осознав, что никогда не осуществятся все его надежды и мечты, Павел Петрович вздрогнул, как от сильного удара в спину. Ему показалось, что вокруг него рушится прекрасный замок его мечтаний, и скоро обломки несбывшихся надежд завалят его с головой. Он закусил губу, чтобы не дать воли своему малодушию, но сердце в груди билось молотом, а пол колебался и уходил из-под ног. Силы окончательно ему изменили, колени подгибались, холодный пот выступил на лбу, воздуху в груди не хватало. Казалось, что он сейчас умрёт.

Екатерина молчала и внимательно наблюдала за ним, отлично понимая, каким ударом для него стали её слова. И в бесстрастном её взоре на мгновение блеснул огонёк искреннего чувства, промелькнуло материнское желание уберечь сына, защитить его от злых страстей. Но это длилось только секунду. С некоторым злорадством подумав: «На это раз, голубчик, ты попался!», она продолжала бесстрастным взглядом наблюдать, понимая, что в его голове сейчас идёт борьба страха за свою жизнь и чувства долга.
- Надеюсь, вы теперь понимаете, что эта мечта неосуществима?..
И дождавшись его короткого кивка, добавила:
- Очень жаль, что  в вашем положении наследника моего силы ваши употребляются на такие ничтожные дела.

От охватившего его ужаса за свою жизнь, яркая краска залила лицо, дрогнули невольно похолодевшие губы. С трудом сдерживаемое желание открыться и тем самым выгородить себя постепенно завладевало им, и теперь он лишь искал этому оправдания, отметая одно за другим возражения против предательства: «Но зачем брать на себя весь этот позор? Это несправедливо! Они втянули его…».

И трепеща смертным трепетом, жалкий и несчастный, он упал на колени, лепеча сквозь слёзы и всхлипывания свои признания. Слова путались и сбивались в кучу, каждое спешило обогнать другое и вырваться первым. Плечи его вздрагивали от рыданий, губы сильно дрожали. Он говорил и внезапно замолкал, опять начинал торопливо говорить о прощении, о забвении дурного прошлого, пытался в многочисленных мелких и часто случайных подробностях рассказать всё, что знал о заговоре, его участниках, об их разговорах и предложениях. А она без всякого интереса слушала признания, в которых рассыпался сын поскольку и без того уже имела полную картину.  В какой-то момент Павел хотел ещё что-то прибавить, но в горле у него будто что осеклось, он шумно закашлял, что должен был прижать к губам платок. Потом в кашле наступила небольшая пауза, и он попробовал опять говорить. Но опять осёкся, и, собравшись с силами, сел за стол, взялся за перо и некоторое время нетвёрдой рукой, то ставя от обилия чернил кляксы, то почти сухим пером царапая бумагу, писал. Слезы текли по его лицу, а он их не замечал, не утирал. А императрица возвышалась своим гордым станом над его боязливо склонённой фигурой.

Закончив писать, он выронил перо, и чернила залили последние строчки. Без единой кровинки в лице и блестевшими на щеках слезами Павел мелко трясущейся рукой протянул своей матери и повелительнице лист с полным списком всех участников заговора. Екатерина поморщилась, про себя посетовав на своё зачерствевшее сердце. Но уже через секунду должна была, скрывая луч удовлетворения, опустить ресницы, чтобы не встретиться с сыном взглядами. Она уже не могла остановиться и не разыграть последний акт фарса, не добавить последнюю деталь в придуманный ею и мастерски разыгранный спектакль. Брезгливо приняв из его дрожащих рук лист и, даже не взглянув на него, с явной нарочитостью повернувшись к сыну спиной, подошла к пылающему камину и бросила бумагу в огонь.
- Я не хочу знать, кто эти несчастные. С них Господь, который греху не попустил свершиться, в своё время устроит строгий спрос… А вы в этот раз только чуть обожгли свои пальцы, и, полагаю, больше не станете прикасаться к огню? -  произнесла императрица всё тем же строгим тоном.

Она умолкла на несколько мгновений, как бы задумавшись, а затем, устремив проницательный взгляд в лицо Павла Петровича, произнесла:
- Прощаю вас и всё забываю!
Давно и в совершенстве познавшая искусство, как получить максимальный доход от кажущегося бескорыстия, она ради эффектного финала преодолела себя и не заглянула в исписанный неровными буквами листок. А теперь, видя уже свою полную и безоговорочную победу, Екатерина решила, что с него довольно, потому, не поворачивая головы, отпустила сына коротким кивком в сторону двери:
- Ступайте с Богом!

Несчастливец Павел Петрович, лица на котором не стало, и отказывались служить ноги, шёл, покачиваясь, будто малейшие движения воздуха нарушали его равновесие. Ему представлялось, что он снял всю одежду и теперь ему предстоит голым пройти мимо собравшихся в приёмной придворных. И ещё не верилось, что всё закончилось, казалось, что сейчас в приёмной его заберут в крепость, посадят в каземат, начнут пытать. Удивляясь поведению матери, он не догадывался, что она просто с особым блеском демонстрировала талант притворства, уже зная из доноса имена всех без исключения заговорщиков.

Павел подходил к дверям, а императрица с грустной улыбкой смотрела ему вслед, но на лице её отражалось удовольствие. «Вот как довершилась государственная авантюра. Теперь битому псу только плеть покажи… Однако ловко я всё устроила! Надеюсь, надолго отбила охоту замышлять против меня. И пусть все знают: моих прав не позволено касаться никому и от самовластия никогда не отступлюсь, даже ради сына… Не забыть бы прямо сегодня учредить над друзьями его негласный надзор».

На одно лишь мгновение её опять кольнула жалость к сыну. Но ещё раз она сказала себе, что в такой ситуации надо расстаться или с сыном, или с троном. Третьего тут не дано!
«Да, пока не быть этому медведю стадоводом! Рано ещё… Всё, что я сегодня сделала, конечно, жестоко, но он должен поволноваться вдоволь, чтобы мне не о чем было волноваться? Для того и большая рыба, чтобы мелких-то живьём глотать!.. Ах, чёрт возьми, какая всё это чепуха! Пытаться лишить меня власти это такое же безумие, как и желание остановить движение небесных тел».
И сев за стол, Екатерина бесцельно перебрала бумаги, попробовала остро очинённое гусиное перо, которое затрещало и брызнуло.

19.

В приёмной, где к этому времени уже толпилось и даже, случалось, слегка толкалось великое множество народа. И хотя все старались говорить тихо, комната гудела от говора множества людей, как улей. Все понимали, что за плотно закрытой дверью происходило нечто необычайное и озадаченно переглядывались.

Вдруг дверь во внутренние покои отворилась и Павел Петрович, чувствуя на щеках непросохшую влагу слёз, с пылающим, засветившимся лицом выйдя из покоев императрицы, чуть не столкнулся с подвернувшимся не во время под ноги лакеем. Все присутствующие, притаив дыхание, осторожно следили за наследником, а тот, дойдя почти до середины комнаты и вдруг услышав короткий смешок за спиной, приостановился и обернулся на дерзеца. Тот твёрдо, но без вызова встретил испытующий взгляд и глаз не опустил. Губы цесаревича машинально сложились в обычную кривую усмешку, он ещё сильнее побледнел. И уже самыми быстрыми шагами направился к выходу. «Сборище кривляющихся шутов. Погодите! Придёт время, так я с вами расплачусь по совести, будьте покойны».

Морщинистое лицо генерала, мимо которого он проходил, выражало печаль и раздражение. Он в бессильном отчаянии развёл руками и шепнул сквозь зубы: «Не падайте духом». Его сосед почёл за лучшее поклониться. А ещё один из стоявших рядом отвёл свои маленькие блестящие глазки и, тихонько покачивая ногой, рассматривал носок своей туфли. Дверь за Павлом Петровичем затворилась, и все в зале облегчённо вздохнули. Толстый господин большим платком утёр вдруг вспотевшее лицо и машинально почесал голову под сползшим на затылок париком. Его верхняя губа оттопырилась в такт тяжёлому дыханию, раздававшемуся в полной тишине, а без того уже красное лицо его под белыми волнами спадавшего на щёки парика стало багровым.

При дворе ничего не может скрыться, и, несмотря на то, что разговор происходил с глазу на глаз, в тот же день некоторые подробности обсуждали во многих домах столицы. Все узнали, но каким образом? История об этом умалчивает. И, помня, чем обычно заканчивались на Руси такие авантюры, все очень боялись, поскольку думали, что императрица только выжидает момента, чтобы наказать виновных. Но пролетал день за днём, и ничего не происходило, а скоро другая новость произвела в придворной сфере, да и во всей столице переполох: в самом начале апреля внезапно скончался генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, и кровавая волна пугачёвского бунта с новой силой покатилась по степи. Говорили, что генерала отравил один из поляков-кон­фе­де­ра­тов, ко­то­рых до­воль­но мно­го бы­ло со­сла­но в те края…

И в заключение, дабы въедливый критик не укорил меня, обязан сообщить своему читателю следующее. Никаких бесспорных свидетельств того, что зимой и весной 1774 года имел место заговор, целью которого было свергнуть с трона Екатерину Великую и усадить на него сына и наследника её великого князя Павла Петровича не существует. То есть, не велось никакого следствия, никто не отправился в Сибирь или, тем более, на плаху, а до нас дошли лишь отдельные косвенные свидетельства.