Эльхен. Часть 4

4.
   Времена стали резко меняться, горбачёвская перестройка быстро раскручивалась как стальная лента, до этого с большими усилиями свернутая и удерживаемая в рулоне. В институте эти изменения были тоже заметны. Сначало не вернулся из служебной командировки в США мой научный руководитель, просто написал в дирекцию, что мол остаюсь там работать и привет. А мне вообще ничего не написал – живи мол как хочешь. Было немного обидно, всё же я ему был стольким обязан, когда делал, писал и защищал свой кандидатский кирпич. Да и в его докторской был тоже мой вклад. Затем Вася как-то хлопнув меня по плечу в столовой весело сказал: «Можешь меня поздравить, я получил научную стипендию от Фонда Гумбольда на 2 года, через три месяца уезжаем в Бундес всей семьёй!» На вопрос как это ему удалось, он признался, что отец попросил своих знакомых коллег за границей написать для сына рекомендации на стипендию – и сработало!

   Я попробовал сделать тоже самое, но на моё заявление-просьбу о рекомендации наш директор – академик, он же бывший инструктор ЦК КПСС по науке, поставил весьма оптимистичную резолюцию: «Не вижу необходимости, у Вас есть все возможности творчески работать здесь в институте!»  От одной из бывших подруг Эльхен из иностранного отдела я узнал, что она подхватила в Москве какого-то американца, вышла замуж и уехала. «С ней всё будет в порядке. Буржуй из хорошо упакованных!» - доверительно рассказывала мне её бывшая коллега.

   С родственниками жены тоже всё пошло – поехало с бешенной скоростью после отъезда её старшей сестры с семьёй на постоянное место жительство в Германию, после многолетней отсидки в отказе. Через полгода после их отъезда и сами родители жены подали документы в немецкое Консульство, усиленно уговаривая нас сделать тоже самое. Моя семья к немцам никогда и никакого отношения не имела, как говорится «ни в роду, ни после». Разве что бабушка иногда поговаривала, когда смотрела по телевизору фигурное катание с участием спортсменов из братской ГДР: «Эх, немцы - это всегда немцы!» Про немецкий язык мой отец, попавший в войну в плен и отсидевший там без малого год, всегда отмечал, что не мог отличить от лая овчарок, когда два немца разговариваривали друг с другом за окном на улице. Да и сами родители, как впрочем и другие родственники жены никогда не вспоминали, что тесть был из русских немцев. А он сам на немецком толком и говорить не умел, даже собака у него была не немецкой породы - английский терьер. Ну внешность была солидная и благородная, и был страшно аккуратен! Себя от русских он не отличал, если и был на кого обижен, так это на Сталина, так как провел ни за что 5 лет в лагере.

   Жена поддавалась уговорам родителей вяло, у неё была интересная работа – после окончания училища Гнесиных она работала концертмейстером в Россконцерте, ездила по стране, организовывала и участвовала сама в детских тематических музыкальных вечерах в театре Ермоловой. Я сопротивлялся по многим причинам. Не последней из них была и интересная работа в институте. Наша дочь тоже была как бы пристроена - училась в английской школе, ходила в музыкальную школу, была любима всеми родственниками жены и моими родителями. Но в магазинах с каждым месяцом становилось всё хуже и беднее. Последней каплей переполнившей наше терпение стало отсутствие яиц и молока, запись и переклички в длинных очередях за продуктами. Этот быстрый переход к капиталистическому способу производства сыграл для нас ту самую решающую роль как незавоз состава сливочного масла из Москвы в Петроград осенью 17-го года, поднявший широкие народные массы на Октябрьское выступление против законной тогда власти. Сестра жены прислала приглашение на ПМЖ, и мы отнесли его со своими документами в Консульство, отстояв за пару недель очередь подлиннее, чем в Мавзолей.

   Уже через полгода с небольшим мы втроём ехали из Ингольштадта на такси-микроавтобусе «Митсубиси» в сопровождении немецкой дамы из соответствующего департамента ратуши от вокзала в, как она сама нам объяснила, Пфаффенхоф «хайм». Пфаффенхоф было название маленького городка между Ингольштадтом и Мюнхеном, а «хайм» или как это называли между собой его обитатели – казарма, было здание бывшего американского военного барака на окраине посёлка, перестроенное внутри и обнесенное новым высоким бетонным забором без привычной для русских глаз колючей проволоки наверху.

   При входе в казарму на лавке сидели бабка в платке с золотыми фиксами и два бомжистого типа мужичка в майках безрукавках трязно-голубого цвета, в тренировочных штанах и войлочных тапках на босу ногу. В одном из них я чуть ли не признал своего соседа сверху по нашей московской пятнадцатиэтажке - пьянчугу и дебошира таксиста: экипировка у этих свежих переселенцев была очень похожа на ту, в которой мой московский сосед уходил в очередной запой. Вокруг их лавки в радиусе десяти метров всё было заплёвано шелухой от семечек. «Грюс Гот!» - радостно заорали сидевшие своей начальнице, которая вела нас в здание, широко и фальшиво ей заулыбались и даже в подобострастии немного привстали со скамейки. Она вежливо кивнула им в ответ.

   По стенам в коридорах висели трёхцветные плакаты на немецком: «Изучайте наш язык!», «Наша сила в интеграции!» На листовках поменьше были приведены отдельные счастливые истории некоторых семей русских немцев с перечнем данных как и в чём они преуспели благодаря переселению на свою старую Родину. В одной рассказывалось как одна старая немка из Казахстана, всю жизнь только и мечтавшая как бы вернуться в Германию из коммунистического ада, по полной настарадалась бедняга от русских, особенно из-за нехватки родной немецкой культуры и языка, и наконец смогла вырваться в Альма Матер. Теперь у её дочери в полной мере раскрылись таланты к музыке, и та со своми песнями-хитами входит аж в первую двадцатку молодёжной программы "Вива". Для убедительности, эти истории были подкреплены фотографиями семей, состоявших как минимум из 3-х поколений - группы по 6-8 человек, смотрящим на фото по разным направлениям как на картинах старых мастеров на библейские темы: дети счастливо снизу вверх, старшее поколение умилённо сверху вниз, а заботливые супружеские пары, взявшись за руки, смотрели нежно и влюбленно друг другу прямо в глаза.

   Немецкий мы с женой практически не знали, хоть и ходили перед отъездом на частные языковые курсы. Поэтому я объяснялся с дамой по-английски как умел, за что сразу получил аванс доверия и уважения с её стороны. Нас втроём разместили в одной комнате, метров пятнадцать квадратных с потрёпанной, но когда-то приличной мебелью, и тремя спальными местами. Выдали какие-то брошюры на немецком, на обложках которых мелькало слово «Ordnung». Нам показали наше место для готовки на общей кухне, наш шкаф и нашу секцию в холодильнике, которые закрывались на ключь, и многие другие удобства, которые должны были сделать нашу жизнь в первые месяцы освоения исторической Родины моей жены и дочери более комфортабельной. Я проходил по документам как "иностранный член семьи" и мог теоретически получить немецкий паспорт года через три, не раньше.

   В хайме была комната со стиральными и сушильными машинами, комната для велосипедов и даже зооуголок. На дверях зооуголка висел цветной плакат с фотографиями его обитателей и подписанными именами: «Кролик – Сева», «Черепашка – Тоня» и другие. Были нарисованы продукты, которыми каждого из животных разрешалось и запрещалось кормить. Внизу на плакате кто-то подписал по-русски от руки: «ЖЫВОТНЫХ МУЧАТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ!».

   В наши обязанности входило посещение курсов немецкого языка для взрослых и детей раздельно, строжайшее выполнение инструкций внутреннего Орднунга и, конечно уборка общественных мест строго по графику и выброс мусора строго по предписанной классификации - бумага, био, стекло и т.д. Если делить жизнь на светлые и тёмные полосы, то я бы уверенно отнёс наш период жизни в казарме как к кромешней тьме. В «хайме» из тринадцати семей только мы и ещё одна еврейская пара, учителя из Харькова с двумя весёлыми мальчиками, были семьи из среды с высшим образование. Мы, собственно, поэтому и общались друг с другом, так как сразу смогли найти общие интересы. Остальные переселенцы – или как нас официально здесь определяли немецкие чиновники "Spаеtaussiedler"  - поздние переселенцы, были простое быдло или «асоциаль», на местном жаргоне.

   По правде сказать живя в Москве я России или СССР не знал, и какие жизненные стандарты и условия были вне Москвы или тогдашнего Ленинграда я себе не представлял. И тут впервые в жизни я столкнулся как говориться со средне статистическим народом, с жителями бывшего могучего и бескрайнего СССР, из его далёких уголков. Конечно были уменя и прежде в жизни столкновения и конфликты с представителями других социальных групп. Например, с детьми рабочих из бараков, когда мы перехали с родителями в новый кооперативный дом и в школу приходилось идти минуя убогие жилища, где жила лимита. Шпана или дети этих «трудящихся» постоянно отбирали у нас деньги, регулярно дрались, что-то вечно мелко воровали. Их растрепанные и на лицо помятые матери пытались вылить помойные вёдра нам подноги, когда мы, дети из благополучного дома, проходили мимо из школы или в школу. На стене нашего гаража время от времени появлялась надпись: «Долой советскую буржуазию!» Но это было давно в детстве, затем бараки исчезли, всех этих пьяниц куда-то расселили и район, где раньше были бараки, застроили пятиэтажками. Стало более спокойно, хотя и не менее грязно.

   Теперь я встретил этих же персонажей снова, только это были Вольдемары и Генрихи, Авелины и Альбины из неведомых деревень и городов Томской и Омской областей, рабочие и колхозники Карлы и Эрихи из Целинограда и Джамбула. Что я и моя жена имели с ними общего? Ничего! Кроме русского языка ...который нас разделял как пропасть. То, что они делали с русским языком, подмешивая к нему немецкие слова и коверкая окончания, называлось у них гордо говорить на «языке немцев Поволжья». Выражения «сшафать арбайт», «забухать райзе», «пуцать нахаузе» и т.д. заставляли ворочаться в гробах равно как Пушкина, так и Гёте.

   Гуляя по безжизненному и абсолютно темному после 5 часов вечера посёлку Пфаффенхоф я никак не мог понять зачем мы здесь находимся в этой дыре? У нас в Москве хоть какая-никакая, а была своя двухкомнатная кооперативная квартира, в складчину с родителями купили «Жигули», ездили летом на свою "дачу" - садовый участок - с сортиром на улице. И самое главное был какой-то социум для общения: праздники, отмечание дней рождений в семье, с друзьями и на работе. Можно было о чём-то перекинуться фразами с окружающими во дворе, на улице, в транспорте. Мы были частью чего-то большого и родного. У нас была настоящая работа, за которую хоть и платили гроши, но она нам нравилась. Всего этого мы в одночасье лишились,  войдя на порог хайма и перейдя в категорию «поздних немецких переселенцев».

   Но обратно возвращаться никогда нельзя, будешь раскаиваться ещё больше - гласит старая мудрость. Что ж, приходилось готовить на общей кухне, и выслушивать душевные излияния выпивающих русских немцев или, как они сами себя называли, «руссаков», о том как они замечательно служили в советской армии, как их уважали в прежней жизни соседи по дому или односельчане за то, что их родители были «Wolgadeutsche». Женщины вечно судачили на тему старой телевикторины: что, где и когда можно купить за «марчонку» или на десять «пфенешков дешевше». Но самое основное, что они постоянно делали - они завидовали: завидовали окружащим немцам, своим же русским немцам, которые уже выбрались из казармы, а также всем тем, кто остался в бывшем Совке.

   Одновременно с этим, в одной из разъяснительных брошюр, выданных нам по приезду, было четко сформулировано, почему правительство ФРГ так решительно заботиться о новых переселенцах и «еврейских беженцах» с территории бывшего СССР. Было чёрным по белому написано следующее: «Эти люди терпели от коммунистического режима бывшего СССР политические и религиозные гонения: им было запрещено их традиционное вероисповедование, был ограничен доступ к образованию и, особено, к высшему образованию, им выдвигались препятствия для саморазвития и полноценного воспитания детей. Поэтому, граждане ФРГ должны быть снисходительны к культурным отличиям этих несправедливо угнетенных людей по национальному и религиозному признаку из бывшего СССР. Правительство совместно в гражданами ФРГ должны восстановить историческую справедливость и стараться сделать этих людей полноценными гражданами современной Федеративной Республики Германии - своей вновь обретённой Родины».

   Лучше всех адаптировалась в новой ситуации наша дочь, она исправляла нам уже ошибки в немецком, смотрела и понимала телевизор, переводила немецкие фильмы, получала огромное удовольствие от велосипедных прогулок по лесу. Мы старались не выпускать её гулять вокруг казармы – весь забор и ближайшая автобусная остановка были давно и искусно расписаны русским матом. Основной смысл посланий миру были личные чувтва авторов друг к другу и к немецкой нации в целом, что на нормативной лексике бы звучало: "У нас на этом месте была любовь, а все немцы - козлы!" Наиболее интеллегентные из переселенцов, типа совхозных агрономов или заводских бухгалтеров, сами вздыхали, видя это: «Кто с чем сюда приехал!» Немецкие чиновники, которые курировали переселенцев, прекрасно знали всё это. Они приезжали, фотографировали «русское графити», на следующей день надписи закрашивались, а через неделю возникали снова.

   Но самое мучительное это было наше обязательное участие в вечерах «русско»-немецкой дружбы, организуемой активистами баварского ХСС из ратхауза. Нас рассаживали в школьном спортзале за столами вперемешку с местными немецкими семьями, разносили пиво и безалькогольные напитки, читали коротенько про историю и внутреннюю политическую жизнь, т. е. кому и за что мы были обязаны комфортом в казарме. Затем местный самодеятельный хор затягивал "йоделн", от «русских» немцев выступавшие бабки голосили «Волга, Волга, мать родная...» на своём "немецком" и с исправленными словами. В конце молодые переселенские пары танцевали зажав между собой лбами яблоко или апельсин под всё убыстряющуюся музыка. Конкурс выигривал тот, у кого последним зажатый предмет падал на пол. От этих вечеров было чувство, что на тебя местные смотрят как на больного-юродивого, которого долго и тщательно надо лечить от врожденного недуга с мизерными шансами на выздоровление. На мой вопрос не сложно ли будет адаптировать переселенцев из бывшего СССР в Германии, один местный немец, вздохнув, ответил: «Уж лучше на таких тратить средства, чем на нищету из джунглей с других континентов.»

   К нам презжала в гости старшая сестра жены с семьёй на десятилетней и совсем нержавой "пятёрке" БМВ, вполне освоившаяся здесь в Германии. Они с мужем, бывшие инженеры в одном из московских авиа КБ, открыли лавку русских товаров в Кёльне, продавали матрёшки и другую пересроечную дребедень - солдатские ушанки и ремни, нафталинную коммунистичекую символику, и были очень довольны жизнью. Приезжали родители жены – они сидели на социале в Нюренберге, жили на первом этаже в высотном доме, населенном исключительно поздними переселенцами и «контингент юдише» из СНГ. Рассказывали, что в неделю к их дому приезжает автолавка с русскими продтоварами такого качества, какого они в Москве и в руки брать не стали. Тесть вздыхал: "Наверное здесь в Германии мне работать уже не придётся!" В прежней жизни он работал архитектором по мостам и туннелям. Про жизнь много не говорили, но им было радостно видеть внучку и сознавать, что хоть ей будет здесь со временем хорошо.

   Я созвонился с другом Васей, он работал в Университете во Франкфурте на физфаке. Он был страшно доволен работой - получил новый научный грант, и семейной жизнью - готовился стать во второй раз отцом. Сообщил мне, что мой прежний научный шеф вместо работы в престижном американском университете теперь моет посуду в китайском ресторане, чтобы заработать себе на жизнь. «Он приехал туда, чтобы всех учить как надо работать. Ну, когда его грант закончился,  они его и выгнали, все уже работать вроде бы научились!» - объяснял Вася ситуацию по телефону.

   Приблизительно через три месяца нашей жизни в хайме, жена пришла с очередного собеседования по поводу признания её дипломов вся очень взволнованная: «Мне предложили работу по специальности!» Эта новость явно вывела всех нас из чёрной полосы жизни в светлую! Как написал бы Набоков, дверь в темную комнату приоткрылась, и мы оказались в новой яркой полоске света. «В Байройте в театре нужен технический служащий по сценическому инвентарю!» Это была более, чем радость, эта была мегарадость! Выбраться из этой клоаки, чтобы больше никогда о ней не вспоминать! Бежать отсюда не оборачивась, не сказав никому даже «Прощай!» Об этом моменте я только и мечтал последние три месяца жизни. Так мы переехали в Байройт, в маленький уютный город на севере Баварии, или вернее в столицу Верхней Франконии, в город, который был известен всему миру как город Вагнера и ежегодных фестивалей его оперной музыки.

   Поиски съёмного жилья в Байройте, находясь в хайме в Пфаффенхофе, оказались непростые. На зарплату жены мы могли себе позволить снять квартиру, но не дом, как принято показывать в фильмах о западной жизни. В Байройтском Курьере было полно объявлений о сдаче мебилированного жилья, некоторые сопровождались краткими замечанием: «Жителям бывшей ГДР жильё не сдаём!» Как правило такие объявления были самые привлекательные с ценовой точки зрения. Мы рискнули позвонить по одному из них, и когда хозяева узнали, что мы из России, то сразу сказали, что они согласны и сами нас заберут с вокзала и отвезут на квартиру.

   В машине по дороге мы поняли причину их щедрого гостеприимства: у хозяйки квартиры отец после войны находился в плену, в лагере в Подлипках под Москвой. По возвращению в Германию, после знаменитого визита Аденауэра в Мокву и его встречей с Хрущевым, его и ещё 18 тысяч немцев освободили, и он приехал на Родину, после почти десяти лет плена. После этого он долгие годы рассказывал детям и родным про русских, какие они замечательные и добрые люди, что оставили его в живых и не расстреляли, а в плену даже давали возможность работать по специальности - строителем! Муж хозяйки был из семьи немцев в одночасье изгнанных правительством Бенеша из Судет. Особой любви к чехам не испытывал и к ним не ездил, хотя до чешской границы от Байройта было не более 60 км.

   Квартира была мебилированная на втором, а по-немецки на первом, этаже трёхэтажного темно-кирпичного дома. Когда мы вошли на кухню, в холодильнике уже лежала закупленная нам хозякой еда. Внизу в точно такой же как у нас квартире жили сами хозяева дома, наверху под крышей – помещения со скошенными стенами снимала семья с тремя детьми из Иордании. Глава семейства иорданцев работал таксистом. Дом находился рядом с клиникой на горе, в 15 минутах ходьбы до Вагнеровского театра.

   Всё складывалось на редкость удачно в этой светлой полосе жизни - дочь взяли в музыкальную гиназию! Для этого хозяин договорился о нашей встрече с директором гимназии, порекомендовав нас как образованных русских из Москвы и не применув сказать, что моя жена музыкантша имеет постоянную работу в театре. «В Германии очень важен витамин Б», - сказал он улыбаясь. «Неужели блат?» - встревожился я. «Нет, связи – Beziehungen!» - перевела смысл его фразы жена. При встрече директор гимназии педантично от корки до корки пролистал дневник нашей дочери, её тетради по математике и английскому, совершенно правильно интерпретирую русские пятерки и четверки, и объявил нам приговор: в принципе, детей переселенцев в Баварии в гимназию сразу не берут, но он возьмёт нашу дочь на испытательный срок на один год, т.е. она может ходить на занятия, делать всё, что должны делать другие ученики, но оценок выставлять ей не будут. «Через год посмотрим и решим, оставлять её или нет»,- было его заключительное слово. После паузы добавил: "Но я думаю в вашем случае проблем не будет." «Главное в дом войти, а там разберемся!» - балагурил я радостно по дороге домой.

   В то лето на Байройтский музыкальный фестиваль должен был приехать М. С. Горбачёв. «Пойдем, посмотрим на Горби! Ведь без него может наша жизнь сложилась бы по другому и нас здесь бы и не было!» - предложил я. Жена обеспечила нам проход за загородку рядом с главным входом в театр. Общенемецкие и местные политические и светские  знаменитости проходили вереницей в вечерних шикарных одеждах мимо нас, но мы ждали своего героя. «Михаил Сергеевич!» - заорали мы с дочерью, что есть силы. Горби, вроде бы стал поворачивать голову к нам, но тут как на зло кто-то бросил из толпы в его сторону два яйца. Одно не долетело, второе профессионально разбил на лету радиотелефоном охранник, но не совсем удачно. Несколько брызг попало на пиджак Горбачёва, но основная масса желтка легла на седой политзачёс министра-президента Баварии, который принимал Горби в Байройте. Горби быстро увели внутрь театра, а министр-президент долго красовался перед журналистами, давая интервью с желтой «боевой раной» на голове, зарабатывая как мог политические очки на этом инцинденте.

   Постепенное устройство дел моей семьи незаметно поставило передо мной самый главный и сложный вопрос жизни – что я буду делать здесь в Германии? В городе был почти новый университет, который открыли 10 лет тому назад, а в нём физический факультет. На вечерних курсах немецкого языка, которые мы с женой посещали в университете и которые нам оплачивали как переселенцам, мы познакомились с одной болгарской аспиранткой, работавшей у профессора-физика с французской фамилией, мирового рекодсмена по низким температурам. Его имя я ещё слышал в институте в Москве. После долгих уговоров и весьма неохотно болгарская аспирантка согласилась договориться с ним о моей встрече.

   Когда я пришёл к нему в кабинет, то на вопрос чего я хочу, я показал несколько статей из Писем в ЖЕТФ, Докладов и нашей институтской серии Известий Академии с английскими абстрактами, в которых я конечно же был последним автором. Ну, как было объяснить, что при генеральской структуре Академии на первое место в научных статьях как правило ставили директора, потом завотделом, потом завлаба, а в конце автора, который "эти все буковки и писал".

   Он вспомнил имена моего руководителя и ещё пары знакомых из института, включая Васю, и охотно показал мне свою лабораторию и сотрудников. То, что я увидел, мне и не снилось до этого: тут был и криостат-рекордсмен, и установка СКВИД, и система создания сильных магнитных полей, и ультразвуковая измерительная система и многое многое другое, что в нашем московском институте можно было насобирать разве что по всему отделу. Все приборы были новые, в свободном пользовании, если тебе надо - научись на них работать и вперёд! Практически никакого обслуживающего персонала, всё должен делать сам! И при этом почти не было постоянных сотрудников, только пара аспирантов из Японии и Тайваня, наша болгарская знакомая и два немца, и у каждого на столе стоял персональный компьютер. После обхода профессор сказал честно, что он ничего предложить в настоящий момент мне не может, но если я подожду, то у него появятся проэктные деньги на пол-ставки, т.е. для аспиранта. Я, по его мнению, был сверхквалифицирован для этой работы, и он стал постепенно отговаривать меня от этого предложения и предлагал поискать что-нибудь в другом университете.

   Поговорив ещё немного о запланированном проэкте и узнав моё мнение о нём и как бы я стал его реализовывать, он всё таки сказал напоследок, чтобы я пришёл через пару месяцев, когда ситуция будет более ясной, и предложил познакомиться и сходить в столовую с ещё двумя русскими, которые работали тоже на физфаке. За мной зашли два молодых симпатичных человека моего возраста и мы пошли в столовую, быстро перейдя на русский язык. Ребята были из питерского института Иоффе и уже год в Байройте. Один занимался макромолекулярной физикой и вибрационными спектрами, другой фотовольтаикой. Они мне объяснили, что конечно для меня аспирантская ставка – это фуфло, но можно потом и самому с профессором написать проэкт в Немецкое Научное Общество и попытаться получить полную ставку. «Начни хотя бы с этого!» -  советовали они мне. «Не бойся в университете среди сотрудников тоже есть переселенцы, и среди них попадаются очень достойные и толковые люди!» - обадривали они меня. «Пойми, правила игры тут более честные, чем в Академии, будут судить о тебе по твоим делам, а не из каких ты и какая научная степень у твоего папы, или у кого референтом в Президиуме сидит твоя мама».

   С середины сентября мне дома уже днём было делать нечего: дочь была в школе, а жена на работе. Я попытался найти хотя бы временную работу на рынке труда. Объявлений было мало и, в основном, требовалась рабочая сила для уборки помещений, или разнорабочие для химчистки, или водители автокаров на складе. На такие предложения как развоз посылок UPS был конкурс не ниже, чем на физфак Московского Университета. Байройт был слишком маленький город, чтобы обеспечить работой даже самих немцев, а не то, что уж каких-то переселенцев или членов их семей.

   После одной недели бесплодных поисков я рискнул позвонить по одному объявлению, где требовался молодой человек (я себя таким и считал), энергичный и самостоятельный (частично я подходил и под это определение), хорошо владеющий устным и письменным немецким языком (здесь у меня был большой прокол), с водительскими правами (нет проблем), и с большим желанием саморазвить свои профессиональные качества в процессе работы (это был несомненно я). Я созвонился и пошёл по адресу. После часового разговора меня приняли на работу в ...бюро ритуальных услуг.

   Вечером, узнав эту новость, жена улыбаясь сказала: "Почти по твоей специальности - физика твердого тела и низких температур!" В бюро работали отец – хозяин, его сын – юноша младше меня лет на восемь, не сумевший закончить гимназию, женщина - бухгалтер, и я. В мои обязанности входило – заказ и обеспечение всех небходимых ритуальных принадлежностей и прилагаемых украшений согласно желаниям клиента, обеспечение транспорта включая погрузку и разгрузку оного, обеспечение фотоматериалов и публикация объявлений в газете. Я обязан был приходить на работу в темном костюме, в белой рубашке и с темным однотонным галстуком, в присутствии клиента одевать темные очки на улице. Что я категорически не должен был делать, так это разговаривать с родственниками усопших ни до, ни после похорон , ни на прямую, ни по телефону. Мое знание русского был большой плюс, так как после наезда переселенцев из бывшего СССР русский был постепенно востребован клиентурой нашего бюро. Кроме того, обычаи похорон  переселенцев сильно отличались от немецких, и чтобы понять, что им требутся, желательно было иметь под рукой консультанта. Работа в бюро была очень динамичная и разнообразная, если не входить в подробности для кого ты это всё делаешь. Приходилось много контактировать с ЗАГСом – Штандесамтом, с международными службами грузовых перевозок. Усопшие из греческих семей хотели бы быть похоронены по православному обрядув родной деревне в Элладе, турки - по магометанским обычаям в родной земле в Анатолии. Но ежедневный стресс от эмоционального поведения клиентов во время похорон накапливался, и владелец бюро, его сын и я, чего и греха таить, тайно снимали его алкоголем.

   Поздней осенью пришлось мне как сотруднику бюро знающему английский заняться весьма сложным клиентом. Один американский турист, приехавший к своим дальним родственникам в деревню рядом с Байройтом на летний отдых, во время скалолазания во Франконской Швейцарии сорвался, и скончался от смертельной травмы. Немецкие родственники связались с семьей погибшего в Америке, его страховочная компания полностью оплачивала нашему бюро все расходы по транспортировки тела в США. Нам нужно было только довезти его до аэропорта во Франкфурте на Майне, уладить все таможенные и пограничные формальности и отправить гроб с рейсом в Америку. Делать нужно было всё оперативно, по немецким правилам тело должно было быть вывезенным в течение четырёх дней. Всё это поручили делать мне: оформили международный «паспорт мертвеца» в Штандесамте, упаковали забальзамированное тело в специальный вакуумный пакет, запротоколировали его содержимое и герметическую упаковку гроба в присутствии полиции, арендовали специальный траспорт. Я договорился о встече с соответствующим сотрудником американского Генконсульства во Франкфурте для оформления американского свидетельства смерти. На передачу личных вещей покойного, во Франкфурт должен был прилететь член семьи погибшего, ему и мне было назначено встретиться с консульским работником в здании Генконсульства США.

   Делал я всё это очень охотно и по той причине, что Васина работа была в 100 метрах от этого Генконсульства, и возможность встретиться лишний раз с ним и поговорить о жизни грела мне душу. В назначенный день забрав рано утром оцинкованный запаянный гроб из морга и погрузив его на церемониальный Мерседес-сарай с усиленной рамой и амортизаторами, мы вместе с шофёром турком отправились из Байройта во Франкфурт. Рядом с прикрытым черной материей гробом, я втиснул чемодан с вещами погибшего, который нам передали накануне родственники, у которых он останавливался. Вместе с вещами, они просили передать его американским родным пакет с корреспонденицией, с открыткой и письмом, пришедших на имя погибшего уже после несчастного случая.
(продожение следует.)