Зал ожидания

Зал ожидания.
               
    Пружина неприятно кольнула бок и я открыл глаза. Давно небеленый потолок укоризненно висел над диваном. За матовым стеклом плафонов виднелись лежащие в пыли тела насекомых. Какая-то тварь с длинным раздвоенным хвостом еще шевелилась. Я смотрел на нее пока она не затихла, потом сел потирая бок… За окном было темно и сыро. На табурете у дивана стоял остывший чай. Я выпил его большими глотками и меня передернуло от терпкой горечи. Все равно не уснуть. Да и к чему спать? В тысячный раз подумал, что надо бы купить новый диван, понимая, что ничего покупать не стану, как не стану белить потолок и очищать от мертвых тел плафоны: мне это ни к чему, насекомым и подавно. Тварь с раздвоенным хвостом снова пошевелилась в пыли. До полуночи было далеко, да утра вечность. Надо как-то пережить эту вечность. Вышел на балкон. Мокрый, пронизывающий ветер блуждал в темноте. Торопливо выкурил сигарету. Красная звезда сверкнула и погасла внизу на траве. Вернулся в комнату. Тварь похоже умерла. Я снова ощутил едкое одиночество. Подошел к отрывному календарю, висящему под настенными часами. Вырвал страницу и скомкав сжег ее в большой металлической пепельнице. Мне хотелось сократить этот день, день моего рождения.
    В холодильнике стояла бутылка коньяка. Ее под жидкие аплодисменты сослуживцев вручили мне минувшим утром. Быть может коньяк поможет уснуть. Благо, завтра не на работу. Выпил полчайного стакана. Отвратительный вкус. Впрочем, чего ожидать. Выкурил еще сигарету. Ветер не унимался, но стало теплее, должно быть, от выпитого.
    Письма так и не пришло. Нелепо, конечно, но я ждал его. Два ряда обшарпанных стальных ящиков между первым и вторым этажами. Я и здесь преуспел. Самый обшарпанный, да и к тому же помятый ящик, конечно же, мой. Иногда в него кладут бесплатные газеты, иногда извещения о задолженностях.
    Выпил еще полстакана жидкости чайного цвета. Где они раздобыли такую гадость? Какое-то тоскливое тепло окутало тело. Ветер, блуждающий в темноте, уже не казался пронизывающим. Пять лет назад, тоже дул ветер: хлесткий и колючий. Люди, шедшие за гробом прятали лица и дышали на озябшие пальцы. Тяжелое набухшее небо висело так низко, что хотелось пригнуть голову.
    Никто не плакал. Моему деду было за восемьдесят. К чему слезы? Все в порядке вещей. Единственным, кого не устраивал такой порядок, был дед. Ему очень не хотелось умирать, но это не столь важно. Когда он все-таки умер, я остался наедине с давно небеленым потолком, мертвыми насекомыми, и собственной жизнью, которая казалась безобразно длинной и тусклой. Жилистая фигура деда, его вечное скептическое бурчание по любому поводу утомляли, но утомление, по крайней мере, позволяло спать по ночам.
    У меня правда оставалась куча двоюродных и бог знает каких еще дядюшек, тетушек, бабушек и племянников, но все они жили за тридевять земель и о своем существовании напоминали раз в год, присылая деду на день рождения шаблонные телеграммы. Дед эти телеграммы никогда не читал, но впрочем и не выбрасывал, аккуратно складывая в ящик допотопного комода. Однажды мы даже ездили к ним в гости, но это было так давно, что не имело никакого значения.
    Сперва мне не хотелось звать всю эту малознакомую шайку на похороны, однако, поразмыслив, я решил, что моя одинокая фигура на фоне гроба будет смотреться нелепо и жалко, к тому же, я убежден, что не  получив извещения о смерти, они и через сто лет продолжали бы спать эти дурацкие телеграммы, желая покойному счастья, здоровья и долгих леи жизни.
    К моему облегчению большая часть приглашенных предпочла отделаться все теми же телеграммами, из каких я узнал, как мне глубочайше сочувствуют и сожалеют, что не имеют возможности быть со мною в эту тяжелую минуту. Не будучи столь щепетильным как дед, я отправил всю эту дребедень в мешок для мусора.
    Гости прибыли в день похорон. На вокзал я не поехал – некому было сидеть у гроба, да к тому же погода выдалась мерзкая.
    Я сидел, глядя на суровое лицо деда и прикидывал где разместить всю эту компанию. Я надеялся, что дольше, чем на одну ночь они не задержаться. Меня они едва знали и никаких оснований докучать своим присутствием не имели.
    Было ужасно скучно. Заходили соседи, очевидно, из любопытства. Дед никогда не отличался общительностью, а его неиссякаемое бурчание могло кого угодно свести с ума. Соседи приносили соболезнования, да так и унесли их с собой, осознав, что мне они нужны не больше чем деду.
    До похорон оставалось три часа, родственники где-то заблудились. Чтобы не уснуть я включил телевизор. Известный юморист читал свои вирши, зрительный зал покатывался со смеху. На душе сделалось веселее. Мне показалось, что даже дед едва заметно улыбается в гробу.
    Стучали, должно быть, не один раз, наверное, вообразили, что звук электрического звонка каким-то образом оскорбит память усопшего.
    Было их чуть больше десятка, примерно поровну мужчин и женщин.
    Никого из них я не помнил, но оказалось, что меня почти все помнят прекрасно еще с вот таких пор, впрочем, мне это было безразлично.
    Они обнимали меня и призывали не падать духом, хотя я и не думал об этом.
    Помнится, они едва не попадали, когда из зала, где стоял гроб, раздался истерический хохот, а потом бросали на меня осуждающие взгляды, словно телевизор был одним из семи смертных грехов.
    Правда, особых угрызений совести я не испытал, в конце концов, кто как не я все эти годы выслушивал нескончаемое дедовское бурчание?
    Очередная порция коньяка. Вкус исчез: так, что-то холодное, жгучее.
    На балкон не пошел. Дым растекался по комнате, наполненная алкоголем кровь мягко стучала в висках.
    Гости расселись вокруг гроба и долго молчали, созерцая восковое лицо. Потом завязалась тихая благочестивая беседа: вспоминали былое, перечисляли заслуги усопшего, о которых я и слыхом не слыхивал, считая единственной заслугой деда его любовь ко сну, во время которого уши окружающих отдыхали и набирались сил для нового пробуждения. Со мною гости вели себя подчеркнуто сдержанно и разговаривали мало, по-видимому, из-за телевизора, и это мне очень нравилось, так как участвовать в конкурсе «кто лучше похвалит покойника» не было ни малейшего желания. Было одно желание, чтобы все поскорее закончилось, и они убрались восвояси.
    Время ползло с убийственной медлительностью. От скуки я начал украдкой разглядывать их лица.
    Должно быть из-за того, что все женщины были в одинаковых черных платках я не обратил на нее внимание сразу. Она была едва ли старше меня и знала деда в лучшем случае по фотографиям. Озадаченно ее рассматривая, я размышлял, каким образом она могла затесаться в эту компанию динозавров. Впрочем, мой интерес быстро угас, потому что как ни старался, я не сумел разглядеть в ее облике даже намека на привлекательность.
    Наконец, за окном послышалось долгожданное урчание, и к дому подкатила крытая тентом трехтонка: наш скромный катафалк.
    Гроб оказался на удивление легким, в отличие от дороги на кладбище. Всю дорогу мы отчаянно мерзли сидя на скамеечках, оборудованных вдоль бортов грузовика. К тому же кузов сильнейшим образом подбрасывало на ухабах. Осуждающие взгляды вопрошали, почему я не заказал автобус для дорогих гостей, и от этого становилось немного веселее. Я вспоминал все эти идиотские телеграммы, которые дед год за годом складывал в ящик комода не читая и мне вновь почудилось, что я вижу едва заметную улыбку на холодном лице.
    На середине пути я вдруг почувствовал, как кто-то прижался ко мне. Сидели мы тесно, но это движение было преднамеренным, тут я не мог ошибиться. Под тентом было достаточно сумеречно и никто этого не заметил. Я слегка повернул голову и, увидев, как ее губы посерели от холода, подумал, что она-то уж точно не участвовала в составлении телеграмм. И я не отстранил ее, хотя в сумерках она показалась мне еще более непривлекательной.
    Я достал из шкафа тяжелый фотоальбом и лег на диван, стараясь не задевать выпирающую пружину. Курил, равнодушно перелистывая пахнущие временем страницы. Часовая и минутная стрелка, наконец, встретились. Пепел от сожженной страницы обрел исторический статус, но ничего не изменилось. Хотелось встать и вырывать, вырывать, вырывать, один за другим эти маленькие листки бумаги и жечь их. Это было глупое желание, и оно быстро прошло. Сожги я хоть двадцать календарей – волосы от этого не поседеют. Открыл последнюю страницу. Достал единственную фотографию, на которой была она. За окном стучало. Снова пошел дождь. Не люблю осень, впрочем, зиму, весну и лето тоже. Сигарет осталось мало, это плохо – если не усну придется идти, а за окном стучит. Долго, задумчиво смотрел на снимок. Неловко повернулся и угодил на пружину. Как тут уснешь?
    Поминальный обед я заказал в небольшой столовой недалеко от дома. Автобус дожидался нас на кладбище. Могильщики опирались на измазанные глиной лопаты и лениво курили, сплевывая в свежевырытую яму. Расположенное на вершине небольшого холма, кладбище было открыто всем ветрам, и фургон показался не таким уж холодным.
    Гроб поспешно засыпали землей и, выпив понемногу, поехали в столовую. В автобусе было тепло, но лица у родственников сохраняли хмурое осуждающее выражение. Она сидела где-то за моей спиной, и мне почему-то всю дорогу хотелось обернуться.
    Поминальный обед прошел тихо и без суеты. От горячей еды и водки родственники немного подобрели, во мне же напротив проснулось скверное настроение. Я представлял грядущую ночь и дюжину тел, лежащих вповалку на полу моей маленькой квартиры.
    Разговора о ночлеге пока не заходило, но я знал, что их поезд завтра в третьем часу дня и пойти им некуда. Было бы полбеды, если они просто уснули бы, а рано утром тихо и незаметно исчезли, но мной от чего-то овладело тяжелое предчувствие, что намечается что-то вроде ночи памяти с водкой и задушевными беседами, в которых мне припомнят и телевизор и подпрыгивающую на ухабах холодную трехтонку и блуждание по городу, от того, что на вокзале их никто не встретил. В принципе, я никогда не верил предчувствиям, но это вовсе не успокаивало.
    Момент истины настал, когда мы вышли на улицу. До дома было десять минут неспешной ходьбы и я закурил, собираясь с мыслями и всем своим видом давая знать, что покуда тлеет табак никто никуда не пойдет. Ветер, наполненный мельчайшими ледяными брызгами, метался между домами, ускоряя сгорание сигареты. Я бросил окурок в стальную пасть урны и предложил то, что и без того подразумевалось – скоротать ночь под моей скромной крышей. Как и требовал глупый этикет, родственники стали вяло возражать, говоря, что не желают доставлять лишние неудобства и отлично переночуют на вокзале. Напрасно они искушали судьбу своей никому ненужной вежливостью. Я закурил новую сигарету и спокойно оборвал последние нити, протянутые между нами. Не помню дословно той фразы, непонятное злорадство помешало памяти, что-то наподобие «не хотите, как хотите». Пока они раздумывали над этой акустической галлюцинацией, я успел несколько раз затянуться. Моих дальнейших объяснений как быстрее и комфортнее добраться до вокзала они вероятно не слышали. Я вежливо выразил надежду свидеться когда-нибудь, и так как никто не выказал желания обнять меня или хотя бы пожать на прощание руку, я быстро развернулся и зашагал по улице, торопясь уйти от этих осязаемых взглядов, в которых была отнюдь не ненависть, а какое-то безграничное почти что детское удивление.
    Я шел окружным путем, не думая о холоде. Мне нравился мой поступок, хотя я не считал, что он правильный. Купил в магазине большую бутылку водки и сигареты.
    Я захлопнул альбом и встал. Вылил остатки коньяка в стакан. Получилось почти до краев. Отпил половину и включил телевизор. Ничего интересного не было, но были голоса. Я был пьян, но каким-то агрессивным опьянением, отторгающим сон.
    Она стояла возле магазина, съежившись от холода. В тех местах, откуда они все приехали, осень намного теплее и пальто было совсем тонкое.
    Она подошла ко мне и попросила сигарету. Мне понравился голос. Мы закурили. Не дожидаясь вопросов, она сказала, что ее поезд послезавтра.  «Почему?» - спросил я, но не словом, а взглядом.  «Еще раз ехать с ними?» - как и я, взглядом спросила она.  Глаза у нее были серые, впрочем, в тот миг, серым было все. И еще я заметил с удивлением, что она одного роста со мною.
    Я молча взял ее за руку, и мы пошли домой, безразличные к ветру. «Еще раз ехать с ними?». Этот неозвученный ответ крутился у меня в голове, и я импульсивно сжимал ее ладонь, не замечая как низко над нами страшное лохматое небо.
     В квартире все еще стоял странный запах и два табурета посреди зала. Я открыл форточку и унес табуреты в кухню. Она сняла пальто и этот отвратительный черный платок. Я посмотрел на ее темные коротко стриженые волосы и подумал, что с длинными ей было бы лучше. Парадоксально, но она нравилась мне тем больше, чем сильнее я убеждался в ее непривлекательности. Слегка асимметричное лицо, рот слишком велик, не отличающаяся округлостью форм фигура, какая-то дисгармония в частностях, но необъяснимая гармония в целостности.
     Она не стала спрашивать позволения принять ванну, просто включила воду и попросила дать ей что-нибудь из одежды. Мне нравилась эта уверенность. Я дал ей свой старый халат, подумав, что он будет как раз в пору, и не спрашивая будет ли она пить, пошел за рюмками и закуской.
     Никогда бы не подумал, что похороны способны так поднять настроение. 
     Мы сидели на скрипучем диване, пили, ели, курили, смотрели телевизор и громко смеялись, представляя лица родственников, сидящих в пластиковых креслах зала ожидания. Веселое изумление вызвал тот факт, что она является мне в сущности тетей, хотя и младше меня на целых два года. Она рассказала , как ехала больше суток в поезде в окружении веселой родни и как, по прибытии сюда первым делом поменяла билет, решив, что слово «одиночество» не всегда имеет отрицательное значение. Я рассказал ей, как едва не уснул, сидя у гроба, и как впадал в отчаянье, представляя родню, жизнерадостно храпящую посреди зала. Она смеялась, я смеялся и жечь календарные листы не было надобности – время горело само, точно пламя автогена, в котором плавилось ощущение реальности.
     Вечер, ночь, глубокая ночь, вой настырного ветра, жалующегося на свое бессилие. В квартире был только один диван. Раскладушку, на которой спал дед, я отнес на помойку, как только в больнице сказали, что шансов уже нет.
     Будучи воспитанным человеком, я уступил диван даме, и она с благодарностью приняла эту жертву. Впрочем, спать на полу никому той ночью не довелось – все спали на диване, причем стадия сна наступила не скоро.
     Никогда я еще не просыпался так поздно. Она лежала рядом со мной во всей своей гармоничной непривлекательности, и я думал, что это отличная замена вечно ворчащему деду.
     Я допил остатки коньяка. Оставалось всего две сигареты, не считая той, которая дымилась в пальцах.
     Я смотрел на снимок. Мы сфотографировались днем, когда гуляли по городу. Зайти в фотоателье предложила она. Снимок получился не совсем удачный – освещение было выбрано неправильно, из-за чего она вышла привлекательнее, чем была на самом деле, а мне этого совсем не хотелось. Слово «любовь» мне никогда не приходило в голову. Я вообще не сторонник абстрактных понятий, невесть что обозначающих.
     Мне просто хотелось, чтобы просыпаясь, я всегда видел рядом с собою эти коротко стриженые волосы, хотелось всегда слышать этот необычный смех и сжимать эту ладонь, гуляя по вечернему городу. Мне нравилось, как она курит. Нравилось, что она терпеть не может всю эту пуританствующую родню. При чем здесь любовь? Любовь представлялась мне чем-то мифологическим и нежизнеспособным, размахивающим белыми крылышками и играющим на арфе, чем-то рафинированным до тошноты.
     Потом была еще одна ночь, и время вновь пылало, выплевывая минуты пулеметными очередями. И были проводы на вокзале и ее обещание написать. Телефонов у нас не было, а ее адрес я не спросил, решил, что все равно узнаю его, когда придет письмо.
     Я долго стоял на перроне, глядя, как поезд растворяется в осеннем холоде, а потом пошел домой и стал ждать.
     Прошло пять лет, а я все жду. Помятый почтовый ящик превратился в навязчивую идею. Сколько раз, заметив в соседних ящиках письмо, я вскрывал замки и доставал белые прямоугольники, надеясь, что почтальон спутал номера квартир. Она знала дату моего рождения. Я сказал ей, и теперь эти дни особенно тоскливы, потому что овеяны терпкими запахами надежды  и страха. Я жду письмо и боюсь письма. Жду, когда вспоминаю ее глаза, обещающие написать и боюсь, когда представляю бесчисленную вереницу дней, составляющих пять лет.  И я порой не знаю, что лучше: жить с вечной надеждой на что-то или знать наверняка.
     Тварь с раздвоенным хвостом вздрогнула и вдруг отчаянно забилась в пыли, точно устав от ожидания и намеренно приближая конец. Последняя сигарета неумолимо догорала в пепельнице. Магазин был рядом. Я оделся и взял деньги. Дождь стучал по асфальту, нудный осенний дождь. Я купил большую бутылку водки и сигареты. Возвращаясь, долго стоял и смотрел на пустой почтовый ящик.
     Все было безразлично: старый диван с торчащей пружиной, желтый от дыма потолок, фотография, лежащая на столе. Хотелось просто уснуть. Я знал, что утром проснусь больной и разбитый, но мне было все равно.
     Я не стану метаться в пыли, приближая неизбежное.
     Я налил половину чайного стакана, выпил, закурил, включил телевизор. Сам не заметил как зевнул, переключая каналы. Ничего интересного не было, но были голоса, голоса, голоса…


Рецензии
Ну, почему такая безнадега...

Анна Магасумова   01.01.2019 17:04     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.