Однажды Лев Николаевич Толстой. II

Однажды теплым июньским вечером сидели Лев Николаевич Толстой и Николай Васильевич Гоголь за столиком уютного заведения неподалеку от Краснопресненской набережной. Лев Николаевич зачитал Николай Васильевичу отрывки из письма Ивана Сергеевича Тургенева, на время покинувшего Париж и желавшего заполнить свой досуг в орловском имении охотой и отдыхом в кругу властителей дум.

«Поедем, Николай Васильевич! Поживем пэйзанами, познаем простых радостей, отдохнем на пленэре!» - уговаривал Лев Николаевич раздумывающего Николай Васильевича.  Николай Васильевич, не отличавшийся интересом к охоте, скачкам, псарне и даже оружию, артачился, и Лев Николаевич пустил в ход военную хитрость -пообещал, что в имении Ивана Сергеевича Николай Васильевичу будет предложена богатейшая фольклорная программа с участием всевозможных вурдалаков и посещением страшных мест. Впрочем, Льву Николаевичу была известна поразительная способность Николай Васильевича и в самых обыденных вещах находить мистику. Вот идут они, к примеру, по бульвару и попадись навстречу любой полицейский или жандармский чин, Николай Васильевич тут же осенит себя крестным знамением, сплюнет через левое плечо и пробормочет: «Свят-свят-свят! Будущий оборотень...»

А надо заметить, что с того самого ясного майского утра, когда судьба свела их у памятника Александру Сергеевичу, они много времени проводили вместе -  делали совместные визиты, устраивали воскресные пикники в Коломенском, вместе обедали или ужинали. Свое меню друзья разнообразили,  посещая итальянские,  немецкие и даже более оригинальные заведения, коих развелось в столице великое множество. Там они предавались воспоминаниям о посещении разных городов и весей  и мечтам о будущих путешествиях. Обоих влекла идея съездить в Африку, лучше всего, в Родезию, посетить копи царя Соломона, пройти маршрутом царицы Савской, послушать рассказы ветеранов англо-бурской войны...Но при этом у каждого был свой собственный вкус. Лев Николаевич, выросший в средней полосе, но в доме с французским поваром, любил русскую и французскую кухню, а как человек с военным прошлым, проявлял интерес к кавказской и турецкой. Николай Васильевич отдавал предпочтение кухням, распространенным в Малороссии – украинской и еврейской.

Вот и в этот раз он привел Льва Николаевича в одно любимое местечко. И после обжигающего, густого, пахучего полтавского борща с петухом, поданного с настоящею хуторскою сметаною и пампушками с чесноком, они вкушали вареники с картофелью, посыпанные хрустящими шкварками и жареным луком. А рядом уже ждала своего часа  отличнейшая свиная печеня в горшочке, закрытая пластом румяного теста, чтобы запах не выветрился. А сопровождали все кушанья они чистою, как слеза, горилкою, настоянною на персиковых косточках. Обращались и к закускам - тончайшим кусочкам сала с прожилками розового мясца и икре из синеньких и другой – из свеклы,  в окружении крупно нарезанных помидоров, огурцов и лука, свежайших, прямо с грядки, под неусыпной заботой услужливых парубков и дивчат. До конца трапезы было еще далеко. Еще томились в духовках налистники и соложеники, баба только принялась взбивать сметану с медом для соуса, а водяная баня только-только приняла порцию вареников с ягодою.

Льву Николаевичу все нравилось и в Вечерах на хуторе и в Гетьмане и в других корчмах и шинках, за исключением излишней общительности Николай Васильевича. Лев Николаевич не  одобрял этот обычай вступать в беседы с шинкарем и шинкаркою, с прислугою и даже бабой, вязавшей чулок у плетня в окружении домашнего скота и птицы. Пока Николай Васильевич подробнейшим образом интересовался у бабы, удалось ли властям покончить с лужей посреди города Миргорода и навести порядок в стане гусей и уток, привыкших там плескаться, Лев Николаевич скрашивал ожидание квасом, варенухою и различными забористыми наливками. И  от нечего делать разглядывал живность, суетящуюся за плетнем. Особое его внимание привлекали озорные и бойкие барашки с козлятами, становящиеся на задние ноги и тянущие к Николай Васильевичу свои мордашки. Временами, после третьей или четвертой чарки, Льву Николаевичу казалось, что козлята с ягнятами тоже смотрят на него  как-то по-особенному, корчат рожи и даже показывают языки. Он неоднократно жаловался Николай Васильевичу на эти проявления  амикошонства. Но каждый раз, стоило Николай Васильевичу повернуться к плетню, скотина принимала вид полной невинности и кротости и смотрела ему в глаза с предельной искренностью. В конце концов, чтобы положить конец этой чертовщине, Лев Николаевич заказал особо отъявленных шинкарю, чтобы к возвращению их из Спасского-Лутовинова злодеев как следует откормили для дальнейшего запекания в печи. Николай Васильевич попенял на такую кровожадность, но поскольку Лев Николаевич склонности к перемене решения не проявил, тихо улыбнулся своей загадочной улыбкой и развел руками, оставляя провинившуюся мелочь ее судьбе.

Прибыв в имение Ивана Сергеевича, друзья нашли хозяина в обществе Сергея Тимофеевича Аксакова, известного охотника и певца сельской жизни. Дуэт махрового славянофила и продвинутого западника уже достиг мощнейшего crescendo, когда раздавшийся громоподобный глас  Льва Николаевича «Hannibal ante portas!» прервал спор и заставил дискутирующие стороны поспешить навстречу гостям. Первыми были размещены лошади, кучер и две собачки Льва Николаевича – близняшки-ягдтерьеры. Невзрачный вид собачек заставил доселе непримиримо  споривших Ивана Сергеевича и Сергея Тимофеевича обменяться красноречивыми взглядами. После чего Сергей Тимофеевич заметил: «Какие интересные  собачки! Не с них Антон Павлович списал генеральского пса в Хамелеоне?» На это Лев Николаевич снисходительно сообщил, что лучших охотничьих собак еще не знали здешние угодья и что все эти борзые и гончие в подмастерья его собачкам не годятся. Поскольку такие голословные заявления не встретили понимания у остальной компании, решено было проверить собачек в деле завтра же, не откладывая в долгий ящик.

После позднего сытного обеда компания переместилась в беседку у пруда, где Николай Васильевич сразу же выступил с гуманитарным проектом строительства каменного моста через пруд с размещением на нем лавок с товаром полезным для крестьян. Чтобы избежать углубления в архитектурные и инженерные подробности Лев Николаевич поспешил перевести беседу в русло литературы. И обратился к высокому обществу с критикой современной поэзии.
- Печально я гляжу на наше поколенье...Ушли времена атлантов. Вот возьмите, милостивые государи, этого эмигрантского пиита, прости, Господи, Бродского, любимца западных издателей и лауреата. Ну, что в нем гениального? Так срифмовать может любой владеющий грамотой интеллигент, даже разночинец! То ли дело, бывало, солнце русской поэзии!

Иван Сергеевич, задетый за живое такой оценкой состояния поэзии на Руси, усугубленной критикой Запада, воскликнул:

- Mais, c’est ridicule, mon ami! Во-первых, Бродский, если мне не изменяет память, и белые стихи писал. Не в рифме дело! Во-вторых, разночинцы тоже способны! Вот Николай Васильевич не даст мне соврать – солнце его родной украинской поэзии был вообще крепостной. Что же касается национальностей, то наше солнце был в этом смысле не самого безупречного происхождения. И потом, жив еще Николай Алексеевич Некрасов, опять же – Козьма Прутков. Я и сам не чужд, если изволите знать… Слыхали романс «Утро туманное, утро седое...»? 

Лев Николаевич был поражен. Этим самым романсом  он наслаждался всякий раз, обедая в Яре. Исполняли его знаменитые на всю Москву солисты Яша с Глашей, но довольно игривый припев, которым их соплеменники сопровождали каждый куплет, что-то вроде:
 «Эх, ля, тру-ля-ля!
Жизнь не стоит ни рубля.
Кушай, Лева, выпивай
и про дам не забывай!»
 никак не наводил на мысль о причастности Ивана Сергеевича к созданию подобных смелых произведений. Лев Николаевич смешался и замолчал в растерянности, не зная, какими словами выразить свой комплимент.
Тем временем солнце скрылось за верхушками дерев. Девки, собиравшие по ту сторону пруда ягоду и добросовестно певшие под руководством Хоря и Калиныча удалые песни, подхватили лукошки и направились к усадьбе, напевая про то, как упоительны в России вечера. Проводив девок, из малинника вышли Хорь и Калиныч и высокохудожественно исполнили песню про Герасима и Муму, аккомпанируя себе на гитарах. После того, как куплет «Не зарекайтесь, люди, от чумы, сумы, тюрьмы и участи Мумы» был многократно и с большим воодушевлением исполнен на бис, Лев Николаевич подумал, что, пожалуй, был излишне суров к Бродскому. Растроганный Иван Сергеевич смахнул слезу и предложил гостям переместиться на ночь  в охотничий домик, откуда и  отправиться на охоту рано поутру.

В домике горели свечи,  был накрыт стол с закусками и легким вином, протоплена лежанка, на маленьком зеленом столике лежало несколько колод карт. Николай Васильевич забрался на лежанку и задремал, наотрез отказавшись участвовать в игре и тем самым лишив остальных перспектив на серьезную партию. Промаявшись какое-то время без дела, Иван Сергеевич вспомнил свои юношеские забавы и спросил, не угодно ли гостям съездить в ночное, послушать у костра старинные предания и сказы. Предложение было горячо поддержано, и  все стали немедленно собираться, включая и Николай Васильевича, проворно соскочившего с лежанки со словами: «Nichts menshliches ist mir fremd!»

Ночное встретило их запахом разнотравья, костра и ушицы, которой ужинали пастухи. Поблизости, невидимая, плескалась река, в траве трещали кузнечики, в ветвях распевался соловей.   Разместившись у костра, охотники присоединились к разговорам и байкам, особо выделяя страшные рассказы о леших, водяных, русалках и прочей нечисти, населяющей леса и поля. Николай Васильевич был очень доволен, входил во все подробности и  повторял то одно, то другое выражение, то и дело поглядывая на ветви и вглядываясь в кусты. Внезапно с криком – «Вижу, вот она!» он кинулся в заросли и мгновенно исчез из виду. Лев Николаевич поспешил вслед за ним, не полагаясь на память Николай Васильевича и сразу же обнаружил, что не в состоянии его найти. В один момент живой человек исчез бесследно, сгинул, испарился.

Вместо Николай Васильевича в двух шагах от Льва Николаевича стояли, тесно прижавшись друг к другу, два маленьких созданья – козленочек с ягненочком  и дрожали от страха. В лунном свете было видно, что появление Льва Николаевича вызвало у них живой интерес, близкий к панике. Ласковым голосом, протянув к бедным созданиям руку Лев Николаевич позвал:
- Бя-а-а-ша! Бя-а-а-ша! Небось, пойдем,  я отведу вас к пастухам, к мамкам, к сестрицам и братцам!
 И тут оба созданья, взъерошившись и сверкнув глазами,  открыли не по летам зубастые пасти, украшенные золотыми фиксами,  и подступив к Льву Николаевичу закричали звонкими цыганскими голосами:
- Я не Бя-а-а-ша, я - Глаша! Я не Бя-а-а-ша, я - Яша! Просто мы тут были на гастролях и попили из копытца...

Ломая все на своем пути, мчался Лев Николаевич, не разбирая дороги, подальше от страшного места. Долго мчался, пока не изнемог и не упал на поваленное дерево. Отдышаться и прислушаться. На востоке загоралась заря, мужики, бабы и ребятишки,  поднятые Иваном Сергеевичем на поиски пропавшего, громко  звали Льва Николаевича, лаяли и выли ягдтерьеры и хозяйские борзые. Из общей какофонии душераздирающей нотой выделялись причитания Николай Васильевича  «Какой светильник разума угас..»

Когда Лев Николаевич вышел навстречу потерявшим надежду друзьям, озаренный лучами восходящего солнца, как нимбом, лицо его было спокойно, взгляд светел и первыми его словами были: «Николай Васильевич, мне кажется, я почувствовал призвание к  вегетарианству!»