Без сознания

Что такое шанс? Возможность стать лучше, благополучнее, привлекательнее, богаче, чище, добрее, сильнее, влиятельнее. Не важно, что именно. Важно, чтобы он был. Потому что это –  надежда на обретение счастья. А счастье у каждого свое.
***
«Счастье — это когда тебя понимают».

Глава первая.
Мне снится багровый закат. Солнце тонет в море, как будто залитом кровью. Тепло, и чайки кричат. Просыпаюсь с мыслью: «Будет ветер».
Уже проснувшись, но еще с закрытыми глазами, я вижу этот ветер. Как застоявшийся, прогретый воздух начинают разрезать его ручейки. Сначала еле заметные, качающие листья и приподнимающие с дороги еще не прибитую пыль. Ручейки стекаются в реку, и ветер набирает силу. Гнет деревья, поднимает с земли и разносит в разные стороны мусор, все расставляет по-новому. Как расшалившийся ребенок. Оставляет за собой хаос. Навсегда стирает с лица земли старую картинку и широкими мазками рисует новую. Я чувствую, как ветер касается моего лица и открываю глаза. Окно приоткрыто – сквозняк.
В автобусе серые лица. Одинаковые. С незначительными вариациями на тему серости и одинаковости. Был бы снобизм чистой воды, если бы я сама так удачно не вписывалась в эту однородную массу. А я вписываюсь. Ничего не выражающие глаза уставились в окно. Если честно, я все еще чуть-чуть сплю. Краем глаза. Ровно на столько, чтобы видеть, как продолжает буйствовать мой ветер.
Хочется пройтись по автобусу с баночкой краски. Добавить цвета этому сонному царству. Хотя... Не отсутствие цвета меня смущает. Как должно выглядеть “неодинаковое”, “другое” лицо? Если задуматься, все мы ищем свое отражение. Вот еду я –  скучная, серая, в час-пик, и вдруг вижу себя же, бредущую по улице. Это был бы шок. И цвет добавлять совсем необязательно. Наверное, чего-то похожего каждый и ждет – встретить человека, который вызовет шок от соприкосновения с самим собой в другом. Максимальное приближение к себе. Эгоцентричное существо – человек – всю  жизнь проводит в поисках своего повторения.
Стоит закрыть глаза, и порывы ветра становятся осязаемыми. Сквозь свист, невнятный шелест потревоженной листвы и скрип незапертой калитки я слышу проблески какой-то мелодии. Низкие, тихие, ненавязчивые звуки. Они текут сквозь меня, заставляют вибрировать каждую клеточку. Я мурлычу что-то в ответ.
Я мурлычу что-то в ответ, и стоящая рядом тетка (по-другому не назовешь) начинает смотреть на меня подозрительно. Улыбаюсь и напеваю  – не как все, непорядок. И самой неудобно, неловко, неуютно под этим чужим, колючим взглядом. Тушу. И ветер теперь почти не слышно.
Моя с 9-00 до 18-00 (скучная) работа. Офис, бумажки, папки, телефонные звонки. Ничего, что могло бы изменить мир, ничего, что делало бы чью-то жизнь теплее. В том числе – и мою жизнь. Ничего и никак. Пробковые девять часов. Время рекой, и берега пустые и скалистые. Все мы хотим перевернуть мир, а в конечном итоге, считаем минуты до того момента, когда можно будет уйти домой.  Разве нет?
Не серая мышь, не канцелярская крыса, не надутый на весь мир хомяк. Не грызун. Я напоминаю себе бабочку в коконе. Ее зародыш. То, что когда-то станет красивым. Может быть. Интересно, бывает так, что у бабочки не возникает желания выбираться наружу? Лень ей и все тут. Я иногда чувствую, как начинают просыпаться ее – мои – крылья. Словно шум падающего бархата.
Глаза. Столько глаз за день. И бесконечный поиск своего отражения. Успеть увидеть. Не пропустить.  Голубые, карие, зеленые, серые... Добрые, жестокие, холодные, задумчивые, бессмысленные, удивленные... Чужие. Вечный поиск своего отражения в чьем-то взгляде. Поиск совпадения. Побег от одиночества.
Одиночество – это когда очень холодно. Я мерзну в жаркий июльский полдень, закутавшись в плед; кружка кофе в ладонях обжигает и не согревает. В толпе куда-то без конца бегущих людей (и я ведь бегу; куда бегу я?) острое желание остановиться, оглянуться по сторонам и увидеть... Увидеть кого-то, также остановившегося в поисках взгляда. Моего взгляда. Одиночество – голодные, отчаянные глаза в зеркале. Глаза раненного существа. Хочется отвернуться и сразу забыть.
Мутно. Отчаянно холодно и временами больно.
Иногда мне себя жаль. Иногда я себя раздражаю. Иногда я заставляю себя по-другому.
Смотри, какой хороший мальчик – заботливый, без вредных привычек, воспитанный, что-то читал, что-то слушал (даже что-то вполне приличное), ловит мой взгляд, интересуется, что я думаю по тому или иному поводу. И почему глаза такие грустные и смотрят все время куда-то за его спину – этим тоже интересуется. Нет моего отражения – и ладно, внутри тишина – а ничего страшного, мир, каким был, таким и остался – дело времени. Любовь, говорите, – это беспрестанная работа? Бери этого хорошего мальчика и работай. Может быть, когда-нибудь появится и отражение, и звук внутри, и мир поменяется. Может быть, мне станет интересно, что, собственно, чувствует он. Это, видимо, тоже дело времени и усердной работы. А потом... Потом не могу простить себе раздражительности, язвительности, грубости, несправедливости. Ну, не виноват же он в том, что я все время прислушиваюсь и ничего не слышу. В том, что бабочка по-прежнему кокон... 
Это, кажется, называется “перебирать”. Или ждать принца на белом коне. Неважно. Как-то некрасиво это называется. Как-то насмешливо, свысока. “Девушка, снимите очки, Вам не идет розовый цвет!”. А он мне  действительно не идет. Розовый – льдинка, которая притворяется, что она теплая. Правда... Может быть, действительно льдинка?
***
“Мягкий цветочный вкус в букете ромашкового чая оживлен тонкими нотами душистой мелиссы... Исключительную  свежесть чая гарантируют саше из специальной фольги... Положить в заварочный чайник по одному пакетику на человека”. Я очень требовательный и, одновременно, очень наивный покупатель. Мне нужно, чтобы меня чуть-чуть загипнотизировали. Обязательны “тонкие нотки душистой мелиссы” или загадочное слово “саше”. Мне нужно почувствовать магию, волшебное ощущение чего-то тонкого (даже хрупкого), обволакивающего, напевного (поэзия, разбавленная мелодией, но не смешанная с ней окончательно). Когда уже при чтении начинаешь чувствовать запах. И я читаю в магазинах. Я требую обмана. Шампуни, крема, кофе, лаки, парфюмерия – я жду от них рассказа. Даже не так – сказку. Не хочу мылить голову набором латинских названий. Не то чтобы от этого особо менялось самочувствие волос... Просто, это как будто два разных человека: тот, который моет голову этими самыми латинскими названиями, и тот, который “погружается в ароматы ванили”. Кажется, кто-то из этих двух не совсем нормален. И я оставляю за собой право на маленькое сумасшествие.
Итак, одно саше в заварочный чайник. По числу людей. В центре комнаты – на полу – в позе лотоса – напротив окна – глаза закрыты. Заходящее солнце – сумерки. Люблю это время суток.
 На столе начинает возмущенно шуметь телефон. Все. Идиллия закончилась.
- А-а... Марину можно услышать?
- К сожалению, нельзя. Вы ошиблись номером.
И почему так? Кто-то ошибся, может быть, только в одной цифре, а у меня уже немножко не той температуры чай, чуть-чуть меньше, чем по плану солнца, поза лотоса – это уже не так удобно, как минуту назад. Но самое обидное – испарилось  настроение. Сейчас улягусь на диван, закутаюсь в одеяло и включу телевизор – почувствуйте разницу. А кто-то (голос мягкий) просто перепутал цифру. Ложусь на диван и перебираю кнопки пульта.
Лабиринты – глухие, запутанные, темные, где только иногда – свет из окон, за которыми цветут яблони, или слабо мерцает снег, отражая сияние звезд. Каждый десятый поворот приводит в тупик. Снова не к выходу. Ни одной двери во всем лабиринте, только окна иногда, как “живые” картинки. И заперты. Тихо. Единственный звук – отражение моего голоса от стен, единственный источник тепла – мое дыхание. Его едва хватает на то, чтобы руки не замерзли окончательно. А мне все кажется, что выход на каждом шагу, что дверь за каждым поворотом, а за каждой дверью – жизнь, тепло и голоса. И я ищу.
На диване –  под одеялом – женщина в костюме вещает из телевизора что-то с очень серьезным видом. Разбудила меня не она. Это... Это телефон.
- Алло, – сомневаюсь, что у меня в голосе переизбыток счастья.
- Ой, простите, это, кажется, снова не Марина. Я, наверное, неравильно записал номер.
- Ничего страшного... Кажется...
- Я постараюсь Вам больше не мешать...
Голос какой... разбудил... голос. За один вечер дважды. Плетусь в ванную. Ну, вот – круги под глазами и бледная до неприличия. И неприлично одна, и неприличное количество лет. Тоска.
***
Ветер принес запах корицы. Он как будто пытается меня развлечь. Как  развлекают маленьких детей: “У-лю-лю! А вот у меня какая погремушка зелененькая, послушай, как звенит. А вот ми-и-ишка какой. Мохнатый” И т.д. и т.п. Запах корицы. Капучино. Кофе. Нельзя спать.
***
Кажется, наконец-то весна. Тепло. Солнце. Лица заспанные и удивленные. Как будто все только что вышли из спячки. Даже улыбка в никуда сегодня дозволяется. Никто не посмотрит косо. Редкость. Исключение из всех возможных правил. Можно  немножко побыть не серой. Можно добавить щепотку цвета. И танцевать на улице. Руками. Это когда из всего тела остаются только руки и уши (и в них наушники). Руки слушают музыку и танцуют. Это парный танец. Нет, не так – это танец идеальной пары. Бесконечное взаимопонимание, ни одной ошибки, никакой неловкости. Сегодня я начну ждать появления пролесков – синего ковра под ногами.
***
Ночь. Где-то глубоко внутри меня начинает шевелиться безумие. Я боюсь вздохнуть, боюсь сделать резкое движение. Сердце бешено колотится, а мне кажется, что оно выдает меня. Что зверь внутри непременно услышит –  не может не услышать –  и проснется окончательно. От кончиков пальцев дрожью начинает подниматься паника: он услышит, услышит, услышит! Откроет глаза – и все. И мир станет черным...
Я хочу знать, что ты живой. Что ты есть где-то там... И что когда-нибудь... Пожалей меня. Будь здесь, пожалей меня. Я все надеялась, что раньше, что ты успеешь, будешь рядом. Не знаю, смогу ли я простить тебе это опоздание. Я ведь так просила... Я и сейчас прошу. Пожалуйста.
Я слабая. Я безвольная. Пожалуйста. Слезы никак не хотят останавливаться. Как ты можешь этого не чувствовать? Как ребенок. Прости. Постараюсь, чтобы не было. Больше. Как хочешь. Вообще как хочешь. Понимаешь? Только рядом. Хотя бы на минуту. Одну минуту. Чтобы знать. Чтобы тепло под пальцами. Руки горят, как на морозе. Хочется пробить чем-нибудь острым, чтобы кровь. Чтобы тепло, и красным. Как будто жизнь. Как будто живая. На минуту, пожалуйста. И потом хоть столетие. Просто знать. Меня убивает сомнение. Не получается просто верить – беззаветно, без единого вопроса. Не могу... Не могу!!! Пожалуйста, помоги мне. Где бы ты ни был, помоги мне. Так... Так одиноко, так холодно, так страшно... Я должна знать, что ты есть...
***
Зеркало меня обманывает – это не я. Это недоразумение. Просто отражения перепутались. Оно забыло сменить картинку. У меня никогда не было черных глаз. Никогда. Зеленые были, карие были, а вот черных не было. Наверное, весна для меня закончилась. Дамы и господа, официальное (голос приятный – низкий, завораживающий) заявление: в этом году мы не смогли себе позволить роскошь весны в три месяца и сократили ее до... одного дня; простите-извините, точка. Это, это... несправедливо. Неправильно. Не должно быть. Почему я? Почему со мной? За что со мной?
Итак, просматриваем коллекцию холодных глаз. Равнодушие. Ночью мне снесло лицо, и взгляды теперь скользят мимо. Элемент пейзажа. Кажется, что они могли бы сквозь меня ходить. Все эти люди, которые сегодня никого вокруг не видят. Интересно, что их останавливает? Взгляды через. А они сейчас видят то, что находится за мной? Иногда я просто уверена, что да. Человек-невидимка. Собрание безразличия. Дело, наверное, во мне. Не может быть, чтобы именно сегодня (глаза черные), как назло, я встречала всех этих людей с Северного Полюса. Вчера зима закончилась и кое-кто даже улыбался. И были теплые глаза. Несколько пар точно. Я помню. И рыжие смеющиеся. У кого-то тоже началась весна. И этот кто-то сегодня проснулся во второй ее день. Почему я – нет? Почему я проснулась вообще вне времен года? (Голос теплый) Кто-нибудь из вас, господа Безразличные Глаза, знает, что сие значит? Это, как неинтересная книга, которую начал читать и никак не можешь бросить. И страница за страницей букв, которые складываются в слова. И все. И бесконечная череда слов. Разных – простых, замысловатых, непонятных, глупых, ласковых, красивых... Из ниоткуда в никуда. Начало ничем не отличается от середины. Середина никакого отношения не имеет к завершению. Потому что все слова однозначны. Все слова одинаково незначимы. Как бессонница, когда... Нельзя вспоминать про бессонницу. Страшно, а  потому нельзя.
Останавливаюсь посреди улицы. Ноги перестают работать безо всякого предупреждения. Как остров посреди реки – людской поток старательно огибает препятствие. Мне кажется, я слышу, как внутри меня с шумом разрезают воздух стрелки. Как будто вот-вот закончится обратный отчет и случится нечто важное. Пять-четыре-три-два-один-ноль... Резко оборачиваюсь... Глаза – не то, не то, опять не то... И все также холодно. Отчаянье болезненными вспышками света. Глупо. Бреду дальше.
***
Черный обезумевший мир. Все искажено, перевернуто, обесцвечено. Воздух, тяжелый и холодный, изредка с шумом врывается в легкие, покрывая их стенки инеем, застывает и хрустит насмешливо, когда я пытаюсь согреться быстрой ходьбой.  День и ночь сначала поменялись местами, а потом перемешались окончательно в сплошные сумерки. Полудень-полуночь. Сказка, превращающаяся в кошмар. И туман. То ли он окутал весь мир, то ли моим личным облаком маячит перед глазами. Солнце багрово-черного цвета – нескончаемое затмение. Время застыло, спряталось в тумане неподвижной дымкой – запах гари вытесняет все остальные.
***
Во взглядах знакомых бегущая строка: “О, опять не в настроении... Лучше не трогать”. Кошмар, даже не скрывают особо. Надоело, видимо. (Голос...) Какое сейчас время суток?
Телефон.
- Я... Мне... Вы не заняты?
- Нет.
- Просто... Хм... Я Вам звонил два раза. Ошибался номером. То есть... Один раз ошибался, а потом не ошибался. Просто... Слушал голос. То есть... Как Вас зовут?
- Вера.
- Очень приятно. А меня Максим.
- Знаете, сейчас, наверное, не самое лучшее время...
- Так Вы все-таки заняты?
- Просто нет настроения общаться. Вообще. Простите. Может быть, в другой раз?
- Знаете, я в другой раз могу не решиться. Сейчас я Вас переименую в телефонной книге с “Обязательно перезвонить” на “Вера”, потом буду пролистывать контакты, переходить от одного имени к другому, все медленнее и медленнее. Вобщем, буду тянуть время. В конце концов, доберусь-таки до Вас. Остановлюсь и буду тупо смотреть на буквы и придумывать оправдание своей нерешительности.
- Как все сложно...
- Сложно дважды услышать “нет” от одного и того же человека. Ответьте “да”.
- Вопрос не напомните? А то я как-то подзабыла.
- Неважно. Главное, чтобы это было “да”. Без вопроса.
- Хорошо, пусть будет “да”.
- Вам сейчас не очень весело?
- И как это Вы догадались?
- Наверное, Вы сами мне об этом почти сказали. Можно на ты?
- Смело. А вдруг мне 65?
- Тогда не надо было представляться Верой. Тем более, что Вы не знаете моего возраста. Может быть, мне слегка за 80 и я смело со всеми “на ты”.
- Смешно. Кажется... Пусть будет “ты” –  не суть важно.
- А что важно?
- Ну да – прямо сейчас все расскажу. С краткой биографией и схематичным автопортретом. Не слишком ли это...
- Быстро? А что, обязательно нужна подводка из: “Сколько тебе лет? Чем занимаешься? Муж? Дети?” и прочей чепухи?
- Ничего себе... Жизнь человека, по-твоему, чепуха?
- А вот если не чепуха, тогда и расскажешь об этом в разделе “Важно”. Так что важно?
- Знаешь, я тебе честно сказала, что желания общаться у меня нет. И за последнюю минуту оно как-то  не появилось. Поэтому... До свидания.
Отключаюсь. Вот и поговорили. Телефон тут же высвечивает уже поти знакомый номер. Чувствую сильное раздражение. Разговор ни о чем. Почему-то каждый думает, что может вывернуть другого наизнанку спустя минуту после знакомства. И я, кстати, тоже – “каждый”.
Сообщение: “Я люблю кофе с корицей”. Тут же чувствую запах. Знакомый. Совсем недавно. Ветром в лицо. Как будто знал. И снова тихо.
Что-то происходит... Темно и больно. Я бью кулаками в стену. Зачем? Лицо в слезах. Зачем?! Руки сами... Ничего не вижу. Страшно. В голове сильно звенит. Никак не могу остановиться. Невыносимо хочется кричать. Голос пропал – только хрипы. Зачем же? Руки немеют и уже почти не чувствуют боли. Что-то... Картинка – осколки. Размытая. Звон бьющегося стекла. Осколки – четче. Я даже узнаю кружку. Пусто и ничего не меняется, и я, как заведенная машинка, которая заехала в тупик и бессмысленно работает колесами. Надо... надо...
На кухне – лежу на полу – осколки – надо собрать. В ладони побежала кровь, решив, что там уже относительно безопасно, и теперь опять больно. Синяки, наверное, останутся. И глаза завтра будут зеленые. Глупо. Непонятно. Бессмысленно. По полу сквозняк – начинаю мерзнуть, надо встать. Ноги почти не слушаются. Возвращаюсь в кровать и лихорадочно набираю номер, начинает играть музыка. Не успеваю угадать мелодию (а что-то знакомое), как большой палец правой руки проявляет самостоятельность и нажимает на клавишу сброса. Это он. Честное слово. Я к этому не имею никакого отношения. Надо же, перезванивает. Экран светится каким-то непонятным голубовато-желтым светом, телефон заходится от гнева – на него не обращают внимания. Как будто что-то живое рядом. Интересно, а сколько времени? Два часа с копейками. Он не спал или сон такой чуткий, что проснулся? О, да во мне просыпается любобытство! Значит, помогло. Значит, можно двигаться дальше. Жизнь снимается с паузы...
***
Сообщение: “Я буду льстить себе мыслью, что ты не ошиблась номером, а звонила мне. Думала?”. И почему мужчинам обязательно нужно без конца самоутверждаться? Не понимаю.
В глазах знакомых не нахожу бегущей строки: “Я тебя не трогаю. Я иду мимо. Я ничего не хочу тебе сказать”, и только после этого “необнаружения” понимаю, что сегодня чувствую запахи. И, кажется, время перестало бегать по кругу. Снова весна. Надо посмотреть, не появились ли в мое отсутствие пролески. И какое сегодня число, и сколько меня на этот раз не было.
***
До последнего не включаю свет. Ненормальная привычка. Никак не могу от нее избавиться. Наверное, потому что не очень хочу. Что-то есть в этом времени суток, когда моя часть Земли начинает погружаться в сон. Когда все, как в полудреме – полуцвета, полутени, полузвуки. Когда очертания теряют границы, границы расплываются, сталкиваются, переплетаются в новые узоры. Когда все вокруг начинает прикручивать звук, плавно переходя на шепот; когда шепот становится напевным, превращаясь в колыбельную. Старое распускается, как шерстяная кофта, и нитки плетут нечто новое. Сумеречные нитки плетут мне тебя. Только в сумерках я могу различать твой голос, улавливать его среди приглушенного шороха Вселенной. Только в сумерках я могу чувствовать твои прикосновения. И сама становлюсь живой материей, пластилином в руках наступающей ночи. В твоих руках.
Начинаю придумывать глаза, которые могли бы подойти к его голосу. Наверное, они смеются. Чуть-чуть, самыми уголками, как будто прячут улыбку, прекрасно понимая, что ее все равно заметят. Но соблюдают приличия. Во всяком случае, пытаются их соблюдать. Цвет какой-нибудь неоднородный, с вкраплениями. Зеленый с карим. Или голубой с темно-синим ободком. Что-нибудь живое, а потому сложное. Или мне так очень хочется. Все ищу ребусы, которые не захотелось бы откладывать в сторону на втором отгаданном слове.
- В общем, слушай. Важно не пропустить. Я смотрю человеку в глаза и жду, пока в них появится мое отражение. Когда я посмотрю на себя из чьих-то глаз. Короче, ищу человека, в котором есть немножко меня. Должен быть такой... Сложно объяснить. И бред, наверное. Но как-то так.
- Я уже не спрашиваю, где хотя бы намек на  “Привет. Как дела?”, но можно было хотя бы убедиться, что это я взял трубку.
- А если не ты, что в этом страшного? Рассказала бы еще раз. Потом. Было бы уже отрепетировано и, может быть, более связно. Тем более, что ты сам предлагал не убивать время на условности. Разве нет?
- Ну-у... Собственно, да. И как ты это делаешь?
- Что?
- Пытаюсь представить себе картинку. Ты подходишь к человеку на улице, останавливаешь его, говоришь что-нибудь типа: “Подождите минуточку. Смотрите сюда, пожалуйста. Ага, вот так. Спасибо. До свидания. Это, к сожалению, не Вы”. Так что ли? Это сколько же времени надо, чтобы в глаза всем прохожим посмотреть, и чтобы тебя при этом куда-нибудь не упрятали. Это...
- Эй, ну-ка прекрати издеваться. Не так, конечно. Я руку уже набила. Ой, это не сюда. В смысле... Глаз уже наметанный. Слово странное “наметанный”, особенно в сочетании с “глаз”. Это как? И с чем? Метать что ли? Что метать? Взгляд метать?
- Ты про меня еще помнишь?
- Ой, да... Прости... Встречаюсь с человеком взглядом и слушаю себя. Тихо – иду дальше.
- Сложно все-таки. Ты же не знаешь, как должно быть. Тебе сравнивать не с чем.
- Нет, это просто. Вот ты свои глаза каждый день видишь в зеркале. Если бы тебе предложили, скажем, 10 фотографий глаз, и на одной из них – твои, ты бы их смог найти среди других?
- Наверное, да... Странный вопрос.
- Так вот. Теперь представь – идет по улице человек и смотрит на тебя твоими глазами. Как это можно с чем-то перепутать? Как можно встретить себя на улице и не понять, что это ты?
- Жутко... Тебе так не кажется?
- Ты кофе пьешь с сахаром?
- Что? Причем тут...
- Так с сахаром?
- Да. Две чайные ложечки без верха.
- Понятно. Хорошо. Я тебе потом как-нибудь позвоню.
И ресницы должны быть светлыми и длинными. Они есть, только их не совсем видно. Скрываются, как улыбка в глазах.
Сообщение: “Ты странная. В хорошем смысле”.
Тоже мне новость.
Ну, странная. И что дальше? Каждый человек странный. Вернее, каждый хочет быть странным, и никто не хочет думать, что он прост, как пять копеек. Это как-то унижает человеческое достоинство. Вот все странные, сложные и готовы кричать: “Я умру непонятым!”. Какая жалость – человечество недооценило его уникальность. Очень много потеряло. Крик в 6 миллиардов глоток. А если все 6 миллиардов странные, то всякая странность теряет смысл. Так ведь?
Сообщение: “А зачем тебе еще одна ты? Тебе тебя мало?”
Каламбурит. Это у него что, чувство юмора такое? Наверное, глаза просто карие. Безо всяких вкраплений.
***
Без вести пропавшим просьба не беспокоиться – это бессмысленно.
***
Я мурлычу что-то себе под нос. Сегодня нет ничего невозможного. Можно взлететь и потерять память. Нет – сначала потерять память, а потом взлететь.
Мне снится цветущая сакура. Как будто вся земля – бесконечный сад, море нежно-розовых лепестков. И абсолютная тишина. Кажется, я даже не дышу во сне. Чувствую себя, как герой какого-нибудь фильма – весь мир начинает вращаться вокруг со страшной скоростью и это вращение складывает пазлы в единую картинку. Как будто на скорости можно увидеть то, что ускользает при изучении в микроскоп. Картинка абстракциониста – вблизи только хаос линий. Этот радостно-возбужденный вздох, когда легкие еще только набрали воздух для победного крика “Эврика!”. Момент ожидания чуда – ключ повернут, и дверь уже открывается.
 Запах корицы не дает мне покоя, возвращает к голосу и придуманным глазам. Навязчивый запах. Из чувства противоречия пытаюсь перебить его каким-нибудь другим. Блуждаю по магазину и открываю крышечки всего, что содержит намек на клубнику. Война запахов. В конце концов беру пробник какой-то туалетной воды и брызгаю на шею и запястье. Сильный цветочный аромат, что-то похожее на жасмин, лишает корицу всякого шанса.
Мне кажется, что я шепчу себе что-то. Прислушиваюсь.  “Господи, пожалуйста, побудь со мной”. Как ребенок, которого мама забрала из детского сада – обнял за шею, в глазах страх расставания, только что осознанного через встречу. Когда еще свежо одиночество и оставленность. Когда объятия самые сильные, слова самые нежные, и радость еще не до конца вытеснила горечь и самую капельку обиды: “Ты пришла! Я так тебя люблю! (И шепотом) Не оставляй меня, пожалуйста...” Вот так и я сейчас. Радость омрачается предчувствием неминуемого завершения. Потому что рано или поздно... Почему я не могу жить этой минутой? Почему обязательно нужно без конца переживать прошлое и беспокоиться о будущем? Кому нужно?
Дома открываю пакет с продуктами. Упаковка капучино с корицей, два пакетика собственно корицы и булочки с корицей под занавес. Наверное, выражение лица у меня сейчас нелепое. Это же надо так...
- Какой у тебя рост?
- Тебе тоже привет. У меня все замечательно, спасибо, что интересуешься. Я...
- Рост какой? Это что, государственная тайна, и ты мне тактично на это намекаешь?
- Я по тебе даже соскучился. Сегодня фильм посмотрел – там была очень на тебя похожая девушка...
Бросаю телефон и топаю на кухню заедать свое раздражение булочкой – не пропадать же ей. Откусываю чуть ли ни половину сразу. И жую прямо-таки с остервенением. Так сложно просто ответить на вопрос? Что за человек. И смеется же, я чувствую. Даже не особо скрывает. Хотя бы из приличия мог бы...
Сообщение: “190 см. Надеюсь, я сообщил тебе очень важную информацию. Жду взамен что-нибудь, похожее на благосклонность”.
Так, 190 см. И мои 160. Это если без каблуков. Каблуки – плюс десять.  Значит, его 190 и мои 170. Обуваюсь в сапожки, чтобы добавочные 10 см стали реальнее и подхожу к дверному косяку. 190 минус сантиметров 14 на лоб. 174 см – отметка глаз. Смотрю на эту точку и пытаюсь запомнить угол подъема головы. Чтобы сразу глаза. Какие же у него глаза? Иду дожевывать булочку.
- Что значит, похожа на меня?
- Резкая, нескладная, перескакивает с одной фразы на другую. Ей кажется, что все всем должно быть понятно, а всем кажется, что она с другой планеты.
Мило.
Встаю на носочки и представляю, что под ногами не ковер, а трава. С холодными капельками росы. Скорей бы пролески.
- В общем, логичного поведения, как я понимаю, ждать не приходится. Ты почему молчишь?
- Ой, прости, я как-то не подумала, что у тебя еще что-то осталось для резкой и нескладной. Хорошо. Мы остановились на “...с другой планеты”. Что дальше?
- Обиделась?
- Учитывая нелогичность моего поведения, ты сильно рискуешь.
- Чем рискую?
Отключаюсь. Вполне может быть, что совершенно ничем не рискует. Даже в большей, чем хотелось бы, степени. Вслушиваюсь в себя. Где-то глубоко внутри нечто, что разговаривает со мной не словами и даже не инстинктами, сообщает, что я не хочу, чтобы он пропал. Это ценная информация.
- Я понял.
- Что?
- Чем рискую понял.
- Интересно. Так чем?
- А вот это как раз государственная тайна. Мой маленький реванш. Ты любопытная – обязательно захочешь знать, что меня зацепило. Я тебе этого не скажу –  придержу козыри.
- Я любопытная?
- А разве нет?
- Ты считаешь, что знаешь меня?
- Нет, наверное. Так было бы скучно, а мне пока не скучно.
- Я не буду тебя развлекать. Даже не надейся.
- Прости, но ты уже меня развлекаешь. Только не обижайся! А то у тебя это хорошо получается. Даже слишком. Тебя можно увидеть?
- Зачем?
- А зачем вообще...
- Я подумаю.
Я подумаю. Может быть, и нет. Потому что, если я тебя увижу, то уже не смогу придумать. А от этого очень непросто отказаться. От собственной выдумки. У тебя уже почти есть глаза. А потом будет несовпадение. Обязательно будет. В общем, я подумаю.

Глава вторая.
Человечество по какой-то странной прихоти усложнило отношения мужчины и женщины просто до безобразия. Интересно, павлин, распуская хвост перед самочкой, которая ему симпатична, думает что-нибудь типа: “А вдруг я ей не нравлюсь, и сейчас это выяснится? Что ж тогда будет с моей самооценкой? А может быть, не распускать хвост до конца? Так, подраспустить, а потом – если что –  сделать вид, что это случайно, никакого отношения к ней не имеет. И вообще, я просто шел мимо. А может, ну ее совсем?”. Почему нельзя подойти к человеку и сказать: “Слушай, а ты мне нравишься”? Просто потому, что в ответ будет тяжело услышать “А ты мне нет”? А что в этом страшного? Делает более уязвимым? Танком проходится по нашему самолюбию? Но ведь и дает возможность  услышать в ответ “Ты мне тоже нравишься” или “А давай пообщаемся, может быть, и получится что-нибудь”. Так нет же. Надо ухитриться сделать навстречу ровно четверть шага, при этом поминутно оглядываться назад – а достаточно ли места для отступления? А еще лучше –  постараться не делать этого микроскопического шага первым. Чтобы быть хозяином положения. Наверное, это и есть человеческая гордыня. Или человеческое тщеславие.
Эти боксерские пританцовывания друг вокруг друга меня просто неимоверно раздражают. Никому не нужная необходимость говорить не то, что думаешь, а то, что положено, исходя из соображений стратегии. Лицемерие и взаимный обман – пытаешься производить впечатление на человека не собой, а какой-то абсолютно нереальной личностью, у которой никогда не бывает плохого настроения, всегда идеальный цвет лица и вечный вопрос в глазах “Чего же ты от меня ждешь? Будь добр, подскажи. Я тебе изображу все, что захочешь”. И даже если утром ты проснулся в постели с человеком, имени которого не знал накануне, это совершенно ничего не меняет. Нужно просто сказать друг другу: это нормально, мы живем в XXI веке. А дальше все по старой схеме. Ведь спать с человеком и признаваться ему в любви – вещи совершенно разные. Разные?
Действительно хочется посмотреть, какого цвета у него глаза. Это очень сильное искушение. Еще хочется верить, что на этот раз все будет по-другому. Без фальши. Я каждый раз усиленно этому верю. И каждый раз получается как всегда – пританцовывание (с разной степенью виртуозности) вместо понимания.
Небо странного цвета. Грязно-серая радуга. Как будто на атмосферу нашло помутнение рассудка и вместо того, чтобы пропускать только лучи сине-голубого спектра, она втихомолку открыла доступ всем лучам без разбора.
***
Бессонница. Сижу на подоконнике и считаю звезды. Потому что количество овец и слонов перевалило за неприличное. Сейчас, кажется, отдала бы полжизни за кружечку кофе. Закон подлости – организм отказывается спать и требует кофеина. Иду на компромисс – готовлю чай. Буду делать вид, что сейчас вовсе не час ночи, а самый настоящий день.
Идеальный чай должен давать не только вкус и запах, но и картинку. Поэтому я люблю цветочные чаи. Только цветы должны быть целыми, а не прошедшими свидание с мясорубкой (или цветокрошилкой, или как там это называется). Цветок в воде распускается – ощущение, что присутствуешь при рождении жизни. Я могла бы работать человеком, который придумывает сказки на этикетки. Интересно, как эта должность называется? Сказочник? Я бы хотела работать сказочником.
Беру диск с первым попавшимся фильмом.
На мне маленькое черное платье, большие солнечные очки, ветер (никак не успокоится) пытается сорвать с головы шарфик. Француженка. Вдова. Скалы, волны, багровый закат. Я должна войти в море и понять что-то важное. Камни впиваются в ступни. Горе сделало меня пустой; теперь все, что приходит из вне, заполняет полностью. Сейчас я заполнена болью в ступнях. Она прорастает в меня, поднимается к глазам, не дает видеть. Я должна войти в воду... Я должна понять... Что-то...
Засыпать перед телевизором – дурная привычка.
***
- Есть сны, которые тебе снятся годами? Повторяющиеся.
- Да. В двух вариантах. Первый. Я стою на крыше небоскреба. Какое-то сумасшедшее количество этажей  –  облака можно рукой достать. Подхожу к краю – мне интересно, можно ли разглядеть с такой высоты землю и... срываюсь вниз.  Второй вариант. Я прохожу мимо небоскреба. Слышу какой-то звук, поднимаю голову и вижу, что с крыши сорвался человек и летит на меня.
- Ты боишься высоты?
- Да, нет. Не очень. Во сне, во всяком случае, не боюсь точно. А ты?
- А я боюсь не высоты. Я боюсь упасть.
- Это разве не одно и то же?
- Нет. Если я точно знаю, что не упаду, даже при большом желании, страха нет. А если такой шанс все-таки остается (пусть это будет хоть высота табуретки с неустойчивыми ножками), тогда все – паника.
- Забавно. Почему ты про сны спросила?
- Да так. Потом как-нибудь. Я  подумала.
- В каком смысле?
- Я обещала тебе подумать.
- Ах, да... И?
- Часа через полтора тебя устроит?
- Ты мне как-то не оставляешь времени на то, чтобы сориентироваться. Секундочку... Ты уверена, что сейчас подходящее...
- Помнишь наш первый разговор? Потом я могу и не решиться...
- Хорошо. Через полтора часа. Где?
***
Нервничаю сильнее, чем могу себе позволить. Руки бьются в истерике и живут какой-то самостоятельной жизнью. Доступ головного мозга в эту жизнь закрыт. Думаю, это они заставляют меня нервничать – дергают, задают какие-то нелепые вопросы языком глухонемых, мечутся в поисках опоры, пытаются донавести порядок в волосах и одежде, как тревожная мама, впервые собирающая в школу свое чадо.
Максим сидит на лавочке. Сейчас пять часов утра и на улице пусто. Он такой одинокий, такой потерянный, как будто приступ бессонницы случился у него, а не у меня. Я стою за спиной, в двух шагах и последним усилием пытаюсь образумить руки. Он оборачивается, встает и подходит ко мне. Глаза...
 – Дай мне шанс, ладно?
Он начинает говорить еще до того, как я перестаю слушать себя.
 – Ничего?
Я киваю. Мне очень хочется расплакаться. Еще больше – отмотать время назад и запретить себе брать трубку, когда телефон не определяет номер.
- Чуть-чуть времени. Пожалуйста...
- Это...
- Ничего не изменит? Тем хуже для меня. Тебя это ни к чему не обязывает. Можешь повторить свое “нет” в любой момент.
- А как же “тяжело дважды услышать “нет” от одного и того же человека”?
- Не думай об этом. Холодно. Пойдем, а то замерзнем окончательно.
Он берет меня за руку, и мы идем к реденькой аллейке берез. Сквозь утренний туман, застывшие слезы, невыветривающуюся картинку его глаз, сквозь полузакрытые ресницы (сон наконец-то добрел и до меня) я выхватываю из пейзажа сине-зеленые островки – зацвели пролески.
- Когда во сне ты видишь летящего с небоскреба человек, ты знаешь, кто это? В смысле, это ты?
- Предполагаю, что я. Трудно сказать наверняка. Разглядеть не успеваю.
- Я засыпаю.
- Неудивительно. У меня подозрение, что для тебя еще не закончился вчерашний день.
- Почти бессонница. Заснула перед телевизором минут на двадцать, проснулась и тебе позвонила.
- Снился повторяющийся сон?
- Угу. Что я вдова.
- И как это?
- Пусто. Как будто меня без наркоза вывернули наизнанку, выгребли все содержимое и завернули обратно. Как кукла. Без жизни. Почему тебе важно, чтобы я? Или козыри, и не скажешь?
- Ты смотрела фильм “Никита” во французском варианте? В конце фильма ее мужчина говорит: “Я смотрел на тебя и думал – у меня никогда не будет такой женщины”. Вот так и здесь. Только я сейчас в начале фильма.
Он останавливается и разворачивает меня к себе.
- Ты можешь позвонить посреди ночи и спросить что-то, что никто никогда не спрашивал. Не боишься, что я маньяк?
- Я спать хочу. А когда я хочу спать, на “бояться” просто не остается сил.
- Все, сдаюсь.
***
Озноб начался примерно в обед, а потом становилось только хуже. Мужественно досидела до шести вечера. Руки ледяные, а тело наливается раскаленным свинцом. Названия таблеток расплываются. И толком не знаю, какое именно лекарство мне нужно. Температура плавно перевалила за 39. Наверное, в таких случаях вызывают скорую. Проваливаюсь в сон. Просыпаюсь от невыносимой сухости во рту.
- Я понимаю, что, наверное, не должен был звонить. Просто... Непривычно уже без твоих звонков. И твоих вопросов. Ты там живая?
- Относительно. Температура высокая. И говорить тяжело. Ангина, кажется.
- Адрес скажи, я сейчас приеду.
- Не надо адрес. Не надо “приеду”.
- А я тебя не спрашиваю, обрати внимание. Так. Слушаю и даже записываю.
Убираю телефон в сторону. Очень тяжело дышать. Воздух наполнен жаром. Всполохи огня на занавесках. Появляются-пропадают. Открываю окно – оказывается, идет дождь. Капли оседают на лице и сразу испаряются. Я слышу их шипение. И какой-то навязчивый звон. Издалека. Очень сильно сводит мышцы. Звонок, кажется... Надо вспомнить, где дверь. Перед глазами белые пятна – сливаются в одно, белый цвет меняется на красный. Звонок. Дверь. Глаза Максима – карие с рыжим. Я такая догадливая. И это так бесполезно. Темно. И где-то... Ты слышишь? Это недалеко, совсем рядом. Темнота прячет что-то важное.
Часы идут в соседней комнате. Как будто у них есть сердце. Как будто они способны страдать, мучиться, любить и умирать от инфаркта. Кто позволил часам стучать? Мы умрем, а они нет. Заменят батарейку, закрасят трещины. Даже если просто выбросят на помойку – что с того? Они никогда не жили. Не может умереть то, что никогда не жило, то, что просто стучало и делало вид, что у него есть сердце. А мы с тобой умрем. Поверь мне на слово. Все умирают, и мы с тобой тоже умрем.
…Мир спасет не красота и даже не любовь. Мир спасет нежность.  Та нежность, от которой хочется плакать и умирать. И умирать совсем не страшно.
Что такое любовь? Хаос, трата себя. Разлетаешься вдребезги, на мелкие-мелкие кусочки и каждый кусочек страдает так, как будто он есть целое. Она истощает, увлекает своими иллюзиями и обещаниями. И всегда обещает больше, чем может дать. Любовь – это неизбежное страдание, но разве она кому-то в этом признается? Только в сказках – «жили они долго и счастливо и умерли в один день». А в жизни всегда кто-то умирает раньше. Впрочем, «долго и счастливо» мало у кого получается. Любовь, как извержение вулкана – случается раз в тысячу лет, заволакивает небо огнем и пеплом, сжигает все на своем пути и застывает лавой где-то на горных склонах. Куда она мчалась, чего хотела? Даже сама лава не ответит.
А нежность... Она, как падение в сугроб. Только снег теплый. Проваливаешься в него и летишь вниз. И снежинки оседают на лице и тут же вихрем поднимаются вверх. И вокруг – бело-голубая пелена нежности. Абсолютной, безграничной, ничем не омраченной. Наверное рай – торжество нежности. Не может быть рай торжеством любви. В любви слишком много страсти, слишком много порока. Она не есть чистота. А нежность чиста хрустально, как слезы, как воздух осенним утром, когда пришло бабье лето, и солнце играет паутинками. Нежность беззащитна. Ты можешь себе представить нежность с оружием в руках, все на своем пути разрушающую, в одном шаге от ненависти – ты можешь себе такое представить?
Давай поиграем в нежность. Что еще нам остается делать, раз мы все равно умрем в конечном итоге? Только играть, пробовать роли одну за другой. Ты будешь гениальным актером, а я – гениальной актрисой. Только не будем играть в любовь. Не люби меня, я разрешаю тебе меня не любить, я разрешаю тебе любить других. Только смотри на меня нежно, чтобы я чувствовала, как падаю в теплый сугроб, чтобы я ощущала себя снежинкой на твоем лице, чтобы воздух звенел, как хрустальные колокольчики.
Тогда и умирать не страшно. Тогда часы слушать не страшно. Тогда играть в жизнь не страшно.
И я падаю. Вокруг то ли пух, то ли снег, то ли хлопья муки. Руки как будто в наручниках. Начинает трясти. Болит голова. И что-то... “Очнись!”... И голос – нельзя привыкать к голосу... “Открой глаза, пожалуйста”... Хочется пить...
- Пить хочется...
- Слава Богу! Прости, но тебе придется подождать. Сейчас подогрею.
- Ты что тут делаешь?
- Подожди... Только не пропадай опять, хорошо?
- Куда не пропадай?
Максим – размытое пятно – исчезает. Горло сверлит. Чувствую, как снова начинаю проваливаться в белую бесконечность. Доходит смысл слов “не пропадай”. Изо всех сих сопротивляюсь, хватаюсь за края бездны, ломаю об них ногти...
- Ты еще здесь?
- Почти опоздал... Больно очень.
- А тебе разговаривать нельзя. Так что придется помолчать, чтобы не было больно. Справишься или сразу скотч?
- Стараюсь не смеяться. Отпиваю теплую воду маленькими глоточками.
- Вот. Хорошо. Придется мне тебя развлекать.
- Кажется, я хмурюсь.
- Ну, не надо так. Все это время ты меня развлекала, теперь моя очередь. У тебя редкий талант – наводить панику на молодых медсестер. Мало того, что температура практически 40, так еще и бредить начинаешь. А я бы дорого заплатил за перевод того, что ты тут говорила. Это на каком? Язык бреда? Ну, не сердись ты так. Кстати, ты мне прямо в руки упала. Прямо на пороге. Сразу. Меня ждала, чтобы дать волю обмороку?
- Я болею, а ты издеваешься...
- Так, не нарушать дисциплину! Болей молча. Рассказываю дальше. Или тебе неинтересно? По глазам вижу, что интересно. Пришлось нести тебя в квартиру. Я думал, руки обожгу. Еще не мог понять, почему у тебя волосы мокрые. Захожу в комнату – окно нараспашку. Это генеральное проветривание что ли? Главное, вовремя. А почему ты в холодильник не залезла? Жарко же!
Я чувствую нестерпимое желание рассмеяться и бросить в него чем-нибудь тяжелым. Для профилактики.
- По глазам вижу – так бы чем-нибудь в меня и кинула. А нечего! Да и сил у тебя не хватит. Слушай дальше и не отвлекайся. Я, как и положено нормальному мужчине, растерялся. Потом позвонил в скорую. Пока ехала скорая, ты мне что-то пела. И танцевала, кажется. Во всяком случае, руки точно танцевали. А потом начала что-то лепетать жалобно. Врачей я только что выпроводил. Медсестричка по доброте душевной (и из личной симпатии ко мне неотразимому) накатала список того, что тебе нужно принимать внутрь. Вобщем, меню у тебя существенно разнообразится.
Голос стал пропадать, как будто звук прикрутили.
 – Тебя ждала...
Сон – не бездна.
***
А я радуюсь! И мне все равно. Абсолютно и бесповоротно все равно! Пусть мир вокруг застилается туманом, рушится, гремит и рассказывает, куда мне нужно идти с этой свой радостью. И пусть все обернется своим вечным “никогда”. Я так от него устала и так к нему привыкла, что оно перестало меня пугать. Пусть никогда. Я все равно буду кружиться под дождем, танцевать босыми ногами по только что рожденной зелени. Буду кричать никому не понятные слова, придумывая свой собственный язык счастья.
А все остальное... Так нет всего остального.
- Ты меня со своими друзьями познакомишь?
- С какими друзьями?
- С какими-нибудь. У тебя нет друзей?
- Есть. На данный момент это ты.
- И все?
- Ты считаешь, что мне тебя должно быть недостаточно?
- А до меня?
- А до тебя мне было практически достаточно себя.
- Я тебе говорил, что ты можешь в любой момент сказать “нет”...
- Зачем ты сейчас об этом?
- Я просто хотел попросить... Если вдруг будет “да”... Чтобы я знал, хорошо?
- И ты будешь все время ждать это пресловутое “да”? Зачем оно тебе нужно?
- Я хочу быть уверен, что ты ничего не ищешь в чьих-то глазах. Что ты нашла. Просто... Если вдруг ты найдешь это “что-то” в моих глазах, мне будет спокойнее.
- Я скажу.
- Но сама ты в это не веришь?
- Мне с тобой хорошо. Правда.
Я без конца всматриваюсь в его глаза. Я снова и снова прислушиваюсь к себе. Разве можно не узнать собственные глаза с первого взгляда? И снова всматриваюсь в какой-то полубезумной надежде – вдруг я все-таки притаилась где-то в этих коричнево-рыжих переливах... Если поискать хорошенько, может быть... А если нет, надо идти дальше. Потому что тогда это – не настоящее. А настоящее спрятано в чьем-то другом, еще незнакомом взгляде. Как же хочется остановиться...
***
Забытое, а потому странное ощущение. Так снова и снова удивляешься весеннему теплу, забыв за год, как оно всегда неожиданно, ласково и как обнадеживает. Тепло, пробуждающее жизнь. Я закрываю глаза и позволяю солнечному свету рисовать картинки с обратной стороны век. Оранжево-черный тон. И мой ветер навстречу. Совсем другой – повзрослевший, не озорной, но нежный. Он берет в свои воздушные руки  мое лицо, внимательно смотрит в закрытые глаза, пытаясь по трепету ресниц определить их сегодняшний цвет. Он приносит мне запахи весны – это потом жара все перемешает и сотворит единый запах летнего марева. А сейчас они чистые, свежие, неожиданные и каждый день новые. Ветер шепчет мне что-то на ухо – слова становятся все отчетливее, картинка все ярче. Он рассказывает мне подслушанные и уже давно забытые истории людей, жизни которых десятки лет назад закончились или еще не начинались вовсе. Может быть, когда-нибудь он проболтается, и я услышу собственную историю.
- Ты здесь?
- Угу.
- Значит, не совсем здесь. Значит, где-то еще...
- Слушаю сказку.
- Почему без меня?
- Тоже слушай.
- Кто рассказывает?
- Мне сказки обычно ветер рассказывает.
- Придется тебе быть переводчиком. Я его не понимаю.
И я рассказываю Максиму все эти забытые, запорошенные пылью истории. Они всегда обрывочны. Что-то теряется в дороге и во времени. Иногда я слышу только окончание, иногда середину, иногда – только начало. И от этого становлюсь как бы соучастницей подслушивания, в которое меня втягивает ветер.
***
Посреди пустыни на крохотном оазисе живет человек, который уже многие десятки лет рассказывает историю своей жизни. Он очень стар – давно потерял счет времени и собственным годам. Его оазис – Вселенная, вмещающая в себя все, что накопила его память. Он никогда не знает, в какой день своей жизни проснется утром и крайне редко открывает глаза в настоящем. Правда, понятие настоящего уже давно потеряло для него всякий смысл.
Чаще других он переживает один из Дней своего рождения. Старик просыпается семилетним мальчиком, переполненным ожиданием сюрпризов предстоящего дня. Он лежит в своей еще маленькой кроватке и прислушивается. За дверью начинается какая-то возня: приглушенный шепот мамы, еле сдерживаемый смех сестры и еще что-то загадочно-неопределимое. Через мгновение в комнату почти состоявшимся сюрпризом вваливается толпа из родителей, сестер и маленького пушистого комочка с большим синим бантом на шее. Щенок влюблен в весь мир и поэтому путается у всего мира (а это сейчас всего четыре человека) под ногами. Именинник просто онемел от счастья, он боится пошевелиться, пытаясь продлить неподвижностью эту восхитительно-радостную минуту свершившегося счастья.
Целый день проходит в беготне, играх и маминых сомнениях, которые возрастают с каждой новой проделкой – перевернутым цветочным горшком, покалеченной тапочкой, маленькой лужицей под столом на кухне. Но это счастливый день. И вечером мальчик нехотя ложится спать, укладывая щенка на подстилку рядом с кроватью.
В следующий раз старик просыпается в день, когда ему исполнилось семь лет один месяц и четыре дня. Он открывает глаза и чувствует, что ему не хватает чего-то важного –  радостного повизгивания, скачки по постели четырех лап и мокрого, вылизанного щенком лица. Это уже часть его мира. И без всего этого жизнь перестает быть единым целым, но разламывается на какие-то рваные куски. Мама старательно отводит глаза в сторону: “Нет, солнышко, не видела. Может быть, бегает где-нибудь на улице”, а потом умоляюще смотрит в сторону папы. Но тот только молча качает головой. Весь день мальчик проводит в поисках. Он охрип, выкрикивая имя щенка на всех ближайших улочках, он разодрал себе руки, раздвигая кусты и пролезая в дыры заборов. Вечером, когда мальчик, окончательно обессилел,  младшая сестра сообщает свистящим полушепотом: “Папа посадил в машину и повез куда-то”. Семилетний ребенок засыпает одиноким, обманутым, немного злым и очень сильно повзрослевшим...
***
- Я немножко сумасшедшая, правда?
- И тебе это очень нравится. Кроме того, я бы поспорил со словом “немножко”. Кажется, ты вполне состоявшаяся сумасшедшая.
- Что ты будешь делать в глубокой старости? Ну, помимо возни с внуками.
- Слушать твои истории.
- А если меня не будет рядом?
- Так, ты наотрез отказываешься поддерживать мои иллюзии. Не знаю. Может быть, писать бесконечные и никому не нужные мемуары. Или буду жаловаться на соседей за затопленный потолок, на молодежь за шум и на таксистов за машины у подъезда. Наверное, я буду вредным и нудным.
- О, да ты реально смотришь на вещи! Ой-ой-ой, я пошутила-пошутила-пошутила!
- Раз такая умная – давай, рассказывай, что там у тебя будет за старость.
- Значит так. Домик. Огромное окно, желательно, вообще стеклянная стена. За окном море. Большая светлая комната, хорошие очки и книги. Ну, или хорошие книги и очки...
- Существенное уточнение...
- Я собьюсь, не перебивай. Дальше. Кресло-качалка и десяток кошек. Все. Ой, нет, забыла – кухня, переоборудованная в маленькую домашнюю кондитерскую.
- В общем, сладости, чтение и безделье на закуску.
- Не безделье, а созерцание.
- Облагороженная лень.
- Ну, тебя...
- Ты неисправимая мечтательница.
- А разве нужно меня исправлять? Кому это мешает?
- Главное, чтобы это не начало мешать тебе...
- Скажи, детям вредят сказки, которые мама читает им на ночь?
Он принимает мои правила безоговорочно. Иногда это беспокоит. Нет ощущения, что два мира сливаются в один – просто я впустила в свой мир Максима. Он не пытается меня изменить, но пытается понять. К этому тоже нужно привыкнуть. К возможности получать на вопросы не свои давно понятые и озвученные ответы, но другие, отличные. Телефонные звонки, встречи – маленький ежедневный праздник. А иногда и не маленький. Иногда – самый настоящий бразильский карнавал.
***
Голос, который глубоко внутри, нашептывает что-то тревожно-непонятное. Какое-то предупреждение. Что-то быстро, почти скороговоркой, как будто пытаясь уложить свое сообщение в минуту, когда я могу его улавливать. Слышать-то я слышу, а вот с пониманием проблема. Не могу понять. Или не хочу. Или страшно... После таких сообщений мне снится девушка-вдова.
***
Ночами, достаточно теплыми для прогулок, мы бродим по городу, иногда совершая набеги на круглосуточные супермаркеты. Наводим ужас на сонных продавцов. Вместе придумываем перечень того, что нам якобы нужно купить: йогурт, зубная паста, стиральный порошок, шоколадка, салфетки, обувная щетка, одноразовые тарелки (продолжать можно бесконечно), потом разделяемся и выбирает все, что включено в список, но в произвольном порядке. Чтобы особо не пересекаться. Встречаемся где-нибудь в центре торгового зала с полными корзинками всякой всячины и начинаем разбор. Так выясняется, что любые продукты, содержащие молоко,  производитель, с точки зрения Максима, просто обязан упаковать во что-то сине-голубое (он сам очень удивляется), а шоколад в его понимании обязательно должен быть напичкан всеми возможными видами орехов.  Все выбранные мной чистящие средства неизменно имеют пометки типа “ослепительная чистота” и “свежесть альпийского луга”, а гели для душа и шампуни с воодушевлением повествуют о “притягательном аромате ванили”. Он смеется.
- Мне кажется, что если бы у тебя на глазах жидкость из бутылочки с надписью “Серная кислота” перелили в баночку “Персиковый йогурт” и сделали пометку “нежные кусочки персика растворяются”... – в чем там они могут растворяться? –  ты бы не устояла.
- Ты прав – не устояла бы.
Потом еще полчаса убивается на то, чтобы разнести все по своим местам, а заодно купить (к этому времени продавцы уже твердо уверены, что мы сбежали из какой-то очень специализированной клиники, и нас всюду сопровождает охранник) что-то, что было бы не его и не моим, а нашим выборам. Иногда до хрипоты спорим по поводу вкуса жевательной резинки.
***
Я чувствую, как начинает пропадать радость новизны, как появляется привычка. И это не плохо. Просто иначе. Первые дни и недели, утром, спустя несколько минут после пробуждения, я вспоминаю, что у меня есть Максим. И это похоже на первый день лета или рождественское утро, когда хочется издать какой-нибудь воинственный детский крик в честь начала чего-то очень важного и праздничного. Много солнца, много эмоций и очень мало времени –  не хватает на то, чтобы успеть сказать все, что хочется, на все прикосновения, на все взгляды, его жаль тратить на сон. Эйфория новизны ускоряет ход времени. Привычка превращает новое в часть жизни. Ее необходимый элемент. В этой новой жизни я уже не должна вспоминать, что у меня есть Максим. Я просто живу в несколько ином мире, насквозь пропитанном его присутствием. Я засыпаю в этом мире и в нем же просыпаюсь. Это не любовь и даже не влюбленность. Это непрерывное ощущение присутствия и дополненности. Это непреходящая потребность.
- Я скучаю по тебе...
- Нарисуй мне что-нибудь.
У него всегда есть в запасе рецепт, который позволит мне скучать чуточку меньше.
- Я скучаю по тебе...
- Напиши мне письмо.
Послушно сажусь за стол, и мне кажется, что он сидит в кресле у меня за спиной, а я что-то в очередной раз ему рассказываю. И чувствую, что он рядом.
“Ты знаешь, чем отличается “я скучаю” от “я тоскую”?
Когда я скучаю, то начинаю придумывать себе занятия. Ищу что-нибудь интересное “в телевизоре”, щелкая с канала на канал; просматриваю давно выученные наизусть книги, начиная читать с любой страницы; надеваю наушники и придумываю список любимой в этот день музыки; иду в магазин за чем-нибудь сладким и ужасно вредным, а потом на кухню – готовить кофе. Беспроигрышные варианты. Поднимают настроение, заставляют время бежать быстрее, сокращая часы, минуты и секунды, которые я одна, которые я без тебя. Потому что “я скучаю” означает, что время едва движется, что мне очень хочется приблизить мгновение встречи, как-нибудь искусственно заставить стрелки часов ускорить свой бег. А естественно они ускоряются только в твоем присутствии.
Когда я тоскую, время останавливается совсем. Каждая следующая минута – точная копия только что прошедшей, ее безупречное повторение. Одна и та же минута идет по кругу. Это то повторение, о котором мечтаешь в счастье и которое невыносимо в одиночестве. Остается одна потребность – потребность в безупречности. Должно быть безупречно тихо: без единого звука, без шороха; не звенящая тишина, а тишина глухая,  вакуумная. Безупречно темно: без теней, без бликов, без света вообще, как с закрытыми глазами, только, исключая всплывающие из памяти картинки. Безупречно неподвижно: как будто тело упало с небоскреба и вросло в землю –  не имеет ни воли, ни желаний, ни сил. Когда я тоскую, должно быть “никогда” и “никак”, только бесконечные “не”. Потому что любое “что-то” - это попытка завести время, сдвинуть его с мертвой точки. Это невозможно в повторяющейся минуте. Немыслимо. Больно. Любой свет – лезвием по глазам, любой звук – оглушителен, любое движение – впивающиеся в тело иглы.
Чтобы перестать скучать, мне достаточно ускорить ход времени.
Чтобы перестать тосковать, мне нужно завести время заново, снова стать частью тебя: стук твоего сердца – звук, твои глаза – свет, бег твоей крови – движение.
И жизнь снимается с паузы...”
- Я запрещаю тебе тосковать. Категорически.
- Это не специально. Правда. Само собой получается. Не успеваю улавливать переход от скуки к тоске.
- Значит, принимай меры, как только начинаешь скучать. Звони мне, в конце концов.
- Я, как маленький ребенок, а ты, как моя нянька.
- Вот спасибо!
И он обнимает меня так, как ни одна нянька никогда не обнимет своего подопечного. Если, конечно, не хочет загреметь в тюрьму на пару-тройку лет.
За то время, пока я его не вижу, накапливается такое количество звуков, запахов, цветов, вкусов, что иногда у меня просто не хватает слов, чтобы всем этим с ним поделиться.  Он молчит, слушает и улыбается. Иногда откровенно смеется.
- Ты не понимаешь. Это... Как же объяснить... Ты помнишь запах яблонь, когда они цветут? Помнишь? Вот. А теперь представь, что запах – это вкус.
- Как, простите? Это что Вы прикажете делать – пересадить рецепторы из носа на язык? Медицина в обмороке! Э-э, ты целишься в голову, а это нечестно!
- Нечестно надо мной смеяться! Я же девочка! Хотя бы иногда притворяйся джентльменом!
Временами это действительно смешно, но все чаще я начинаю злиться на себя за то, что не могу объяснить, или на него – за то, что не прилагает никаких усилий к пониманию. Мне важно, чтобы он почувствовал, чтобы он услышал стук сердца моего мира. Потому что именно в такие минуты я особенно остро осознаю, что он и я – это две жизни, которые в некоторых точках никогда даже не соприкоснутся. И тогда кончики пальцев начинают чувствовать стену, которая всегда была и будет стоять между нами.
Я бегу по темному лабиринту, преследуемая каким-то навязчивым звуком. За очередным поворотом, прямо передо мной – едва успеваю остановиться – окно. Огромное. И за ним десятки людей. В глазах безумие, они кричат, бьют стекло руками. Оно не поддается и заглушает их голоса: “Откройте! Пожалуйста, откройте! Помогите нам!”. За всей этой массой лиц и тел я различаю языки пламени... На окне нет ни замка, ни ручки. В самом его углу, забитая толпой озверевших от ужаса взрослых – маленькая девочка, она прижалась к стеклу и закрыла лицо руками, плечи вздрагивают от плача. Край ее платья начинает тлеть. Она отнимает от лица руки...
Я просыпаюсь с дико колотящимся сердцем; на лице капли холодного пота смешиваются с потоком слез.
- Скажи мне что-нибудь хорошее. Пожалуйста...
- Я люблю тебя...
- Нет-нет, не надо. Тебе кажется. Это не хорошее. Так хуже... Прости, только хуже.
Тишина звенит, как после пощечины.
- Ничего... Я понял.
Уже практически утро. Я пытаюсь успокоить лихорадочную дрожь рук повседневно-привычными делами. Они выполняют, что им велят, но ничего не доводят до конца. Все падает, бьется, крошится. На то, чтобы попасть вилкой в розетку, ушла минута.
Я пропустила. Не заметила. Теперь, наверное, поздно. Великий самообман, начатый при первом соприкосновении взглядов, заканчивается. Я ведь знала, что это не он... Я только не знала, чего это будет нам стоить. И даже сейчас я могу об этом только догадываться.
Конец фильма. Титры.
На улице снова – бессчетное количество глаз (отнимает от лица руки...). И я, как изголодавшийся зверь, ловлю эти сотни бесполезных взглядов. Спешка, когда ничего, кроме ушедших секунд, не имеет значения. Не поиск. Как наспех проглоченная, а потому безвкусная, пища (отнимает руки...). Она просто наполняет желудок. Сорвавшийся в запой алкоголик. Все без разбора – только бы пить. Бесцельный поиск – не ради цели, но ради самого поиска (...моими глазами). Снова и снова. И нет никаких сил остановиться. И бессмысленно... Она отнимает от лица руки и смотрит на меня моими глазами...
Глава третья.
Руки мерзнут постоянно. Говорят “Руки холодные – сердце горячее”. Я все пытаюсь почувствовать температуру своего сердца, тепло в груди. Не получается. Стучит там что-то, стучит и не греет. Как будто ножом крошат лед. И льдинки маленькими осколками разлетаются во все стороны, ударяются друг об друга, звенят, переливаются всеми цветами радуги. И на тают.
Может быть, это единственно возможный способ существования. Для меня единственно возможный. И если отогреть этот кусок льда, сердце просто превратится в воду. Перестанет стучать... Может быть, тепла я просто не вынесу?
***
О любви и нелюбви мы с ним не говорили никогда. Это наше маленькое табу. Возможно, оно маленькое и незначительное только в моем понимании. Теперь я не знаю, как смотреть в глаза, как сказать...
- У тебя опять руки ледяные.
- Да, мне чуть-чуть холодно. Знаешь, утром...
- Пойдем пить кофе. Хочешь с корицей?
- Мне нужно тебе сказать. Утром...
- Желательно по чашке в каждую руку. Иначе не согреешься.
- Мне нужно...
- Не нужно. Поверь... Идем.
Мы пьем кофе. Вернее он пьет, и я пью. Нас разделяет стол, молчание и стена, которую я уже не только чувствую, а почти вижу. Два человека, случайно соединенные одним кафе. Он пять минут перемешивает в кофе свои две ложечки сахара. И не смотрит на меня. Впервые за очень долгое время  чувствую себя одинокой в его присутствии.
- Я так понимаю, что ничего не поменялось – также тихо, также пусто, и я все также не тот, в ком есть ты, и ждать твоего “да” бессмысленно. Значит, остается ожидание “нет”. Это дело времени, правда? Теперь вместо надежды один страх. Как ты и обещала. Потому что ты всегда сдерживаешь свои обещания. Я надеялся, что хоть в чем-то ошиблась...
- Зачем так?...
- Не надо меня обманывать. Ты совершенно не умеешь этого делать. Все правильно. Не переживай. Будем притворяться, может быть, пройдет само собой.
- Помоги мне, пожалуйста...
- Забудь все, что я сказал. Хорошо?
Неправильно, нелогично – набор фраз.
Мы идем по городу, затопленному солнцем и зеленью поздней весны. Держимся за руки, и его рука поет моей колыбельную –  что-то нежное, неразборчивое на каком-то древнем, давно умершем и теперь воскресшем в его пальцах языке. Может быть, это был просто дурной сон? Словно отвергая эту надежду, ладонь заходится приступом судороги (...острым, чтобы кровь, чтобы тепло). Я сильнее сжимаю руку Максима. Он вздрагивает, как будто моя боль передалась ему. Смогу ли я теперь дать ему что-то иное?
***
Ожидание конца сближает больше, чем можно было бы предположить. И мы ждем его наступления, как стихийного бедствия, как чего-то неотвратимого и от нас не зависящего; так маленькие дети прижимаются друг другу в страхе перед очередным раскатом грома. И действительно – разве могу я что-то сделать? Механизм, запущенный давным-давно, возможно, когда я была одной единственной клеткой, заставляет меня снова и снова ходить кругами, которые, в лучшем случае, – часть спирали. Мы не знаем, чего можно от меня ожидать. Страшно, как будто кто-то из нас смертельно болен, но мы точно не знаем, кто именно. И от этого каждый смотрит на другого с жалостью. И никто ничем не может помочь. Я знаю (и будь проклято мое вечное знание), что дальше будет хуже. Что рано или поздно между нами начнет расползаться пропасть.
В какой-то момент (как всегда, слишком поздно) я задумываюсь о том, что Максим для меня загадка. Я впустила его в свой мир, он ходит по его земле, что-то просто рассматривает, что-то переставляет местами, пытаясь уловить логику окружающих его вещей. Но я никогда не была в его мире. А ведь дверь была открыта нараспашку. Но вместо того, чтобы проявить хотя бы любопытство, я предпочитала водить экскурсии по лабиринтам своих интересов, страхов, предпочтений, радостей и бед; выхватывая из его жизни только то, что можно было применить к собственной. От этого я сейчас переполнена чувством вины и сожаления о потерянном шансе. Я все порываюсь рассказать ему, но не могу – это было бы очередным подтверждением неизбежности расставания, только высветило бы пропасть, которая становится больше с каждой минутой.
И мы молчим – каждый о своем. Это диагноз.
Без вести пропавшим...
Я теряю способность различать запахи, звуки, цвета. Все смешивается в какой-то невообразимый хаос ожидания. Не могу думать – мысли не объединяются в образ, не дают цельную картинку, лихорадочно носятся по сознанию мертвыми словами. Снежным комом скатываюсь в пропасть, честно пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Слишком честно – смахивает на формальность. Хочется взять наждачную бумагу и стереть линии с ладоней, а потом нарисовать на них что-нибудь новое. Или попросить об этом Максима.
- Расскажи мне какую-нибудь историю.
- Не могу. Ветер затих.
- Нет, не затих. Посмотри в окно. Облака просто летят.
- Это не мой ветер. Мой затих. Расскажи ты...
- Ну, я не умею. Ты же знаешь.
- Можно не историю. Что угодно, что было бы твоим.
Он смотрит на меня долго, изучающе, как будто мы только что познакомились, а потом, безо всякого перехода от взгляда к речи, произносит:
- Нет ничего, что могло бы заменить мне тебя. Нельзя просто стереть из памяти и поставить на твое место другого человека. Понимаешь? Это значит, что потом кто-то будет приходить и уходить, а ты все будешь оставаться. Ты мне столько всего сказала, но, как ни крути, это конечное количество слов, конкретная цифра. И какое-то из этих слов будет последним. Самым последним. А потом ты зависнешь внутри меня неподвижной глыбой из ста тысяч слов. И сколько бы их ни было – этого все равно мало. Ты понимаешь? Я стал говорить твоими запутанными, рваными предложениями, но именно поэтому ты должна меня понять. Это очень тяжело – каждую твою фразу на всякий случай слушать так, как будто она последняя. Каждый день, как канун смерти, которая почему-то все не приходит. И мне иногда кажется, что я жду ее уже почти с нетерпением. Не плачь, Вера. Ты просила что-нибудь, что было бы моим. Более “своего” у меня сейчас просто нет. Не плачь, пожалуйста. Игра стоила свеч. Правда.
Я умерла и кремирована. Я горстка пепла у кого-то в ладони. И этот кто-то разжимает пальцы и отдает меня ветру. Картинка размывается, становится нечеткой, как будто миллион изображений механически соединили в одно. Чувства притупляются и стремительно несутся к нулю. Меня нет больше. До свидания, мир, меня больше нет.
***
На смену жалости и боли приходит раздражение. Мне хочется хорошенько его встряхнуть, чтобы он не был таким покорным, таким бессильным, таким... хорошим. Чтобы он начал злиться на меня – кто я в конце-то концов такая, чтобы писать сценарий его жизни, пусть не всей, пусть только ее огрызка? Почему он не сопротивляется? Почему идет у меня на поводу? Я говорю ему что-то колкое, язвительное и ужасающе бессодержательное. Какое значение теперь имеет смысл слов, если мы итак все понимаем? Я только облекаю это понимание в речь. Я становлюсь резкой, чувствую, как из меня начинают расти иглы, больно от этого не только мне. И мне – в меньшей степени. Я не могу и не хочу это останавливать. Сил просто не хватает.
***
Расскажи мне... Где моя боль? Выламывает мне руки? Камнем давит на сердце? Слепит глаза? Расскажи мне. Нажми кнопку твоего великого всепонимания. Включи мою боль в себе. Не сочувствие, а мою боль.
Возьми меня за руку. Почему дрожат пальцы? Мои пальцы. Почему они дрожат? Ритм какой печальной песни они выбивают по твоей коже? Что рассказывают тебе на языке вечных глухонемых? Я перестала их понимать. Мы в ссоре. Ты будешь посредником между мной и бессвязным лепетом моих пальцев?
Ты оставляешь меня наедине с собой. Я боюсь себя. Отражение в зеркале перестало слушаться. Я вижу себя в окне собственного дома. Я встречаю себя с работы. Каждый день. И каждый день на столе горький чай. Я не люблю горький чай. Я изменилась до неузнаваемости. Как будто внутри  поселилась незнакомка. Переставила мебель. Выбросила коробочки с письмами, сожгла фотографии. Она курит в комнате. Она громко разговаривает и вульгарно одевается. И я смотрю на нее в окно. И сквозь тюль наблюдаю за всеми этими переменами. Потому что дверь заперта, а замок заменили на новый. Я заменила. И больше никого нет. Только я и эта незнакомка. Которая по какому-то нелепому стечению обстоятельств тоже я.
Где ты?
Почему ты держишь меня за руку, а пальцы выбивают неизвестные ритмы по твоей коже? Почему мне перестали сниться сны, которые ты мне рассказываешь? Почему мои сны черно-белые и страшные? Кто теперь их нашептывает? Какой пожиратель цвета и нежности?
Подсыпь мне снотворного или успокоительного. Или покажи мне сентиментальный фильм, чтобы я плакала, когда он счастливо закончится. Или возьми на руки и заставь мир вертеться. Или почитай вслух.
Мне больно. Сделай же что-нибудь.
***
Начало тормозного пути. Все идет по инерции, постепенно сбрасывая скорость. Мы видимся через раз, заполняя освободившееся время какими-то псевдоделами, только бы отвлечься на что-то, не принадлежащее нам обоим. Мучительно пытаемся искоренить привычку находиться рядом, обойдясь малой кровью. И оба прекрасно понимаем, что происходит, но из какого-то суеверия не облекаем это понимание в слова. Чтобы не превратить то, что пока только подразумевается, в реальность. Я становлюсь все более злой и раздражительной. Вернее, теперь уже усиленно изображаю злость и раздражительность, чтобы отдалить его от себя, чтобы он легче пережил расставание со мной – ноющей, поучающей, окончательно потерявшей непосредственность и легкость. Максим быстро разгадал эту мою хитрость (я, наверное, действительно не умею врать). Я знаю. И он знает, что я знаю. Это смешно, глупо и очень по-детски, но так сохраняется иллюзия, что я что-то делаю,  имею возможность повлиять на ситуацию.
На меня наваливаются потоки людей, которые раньше, видимо, сдерживала какая-то плотина. Я не справляюсь с бесконечными телефонными звонками, знакомыми, которые, кажется, сговорились и подкарауливают меня на улице. У всей этой толпы вдруг проснулся какой-то патологический  интерес к моей личности. Сплошной нестерпимый щебет; завеса из знакомых и полузнакомых лиц; поток, который уносит меня от Максима, делает его едва различимым в толпе других людей.
***
- У меня есть история.
- Опять ветрено?
- Чуть-чуть. Так, ветерок... Только, кажется, мы ее уже слышали. Или не ее. Не понимаю...
- Рассказывай уже...
- Это о старике, который живет на оазисе и бродит по пустырям своей памяти... Просыпается в любой день своей жизни.
Маленький мальчик, через месяц ему исполнится семь лет, просыпается в своей постели в замечательном расположении духа. Сегодня выходной, а значит, –  невероятное количество очень приятных дел. В комнату заглядывает мама: “Доброе утро, не хочу тебя расстраивать, но за хлебом, кроме тебя, идти некому”. Мальчик строит недовольную рожицу, но поднимается. Для того, чтобы сделать все, что он наметил, нужны силы, а, следовательно, завтрак. Без бутербродов завтракать неинтересно.
Уже возвращаясь из магазина, он слышит поскуливание у своих ног. Маленький пушистый комочек учуял запах свежей выпечки. Мальчик наклоняется к щенку, гладит его, что-то возбужденно приговаривает, а через минуту уже угощает хлебом. Спустя еще двадцать минут мама видит в дверях картинку, от которой взрослые редко приходят в восторг: ее сын с щенком в одной руке, булкой хлеба в другой (ну, или почти булкой) и умоляющими глазами. Все планы отменяются в срочном порядке. Весь день проходит в беготне, возне и мамином недовольстве по поводу перевернутого цветка, порванной тапочки и лужицы под столом на кухне.
Старик просыпается спустя еще неделю, в день, когда мальчик не находит своего друга. Мама отводит глаза: “Наверное, убежал куда-то”, папа хмурится и качает головой А вечером сестра сообщает полушепотом: “Папа посадил в машину и увез”. Мальчик ложится спать злым, несчастным и одиноким.
Старик открывает глаза в свой седьмой День рождения...”
- Дальше ты знаешь.
- Это другая история. Совсем другая.
- Знаешь, ветер иногда все переставляет местами, перепутывает, соединяет части разных историй. И даже истории разных людей. И еще... Все время перемешивает прошлое, настоящее и будущее... Поэтому из одной истории может получиться еще дополнительный десяток.

- Научи меня его понимать.
- О, нет. Это же мой ветер. И говорит он на моем языке. Тебе просто нужно услышать голос своего ветра. Вот и все. Проблем с пониманием не будет. Я обещаю.
***
Молчание – лакмусовая бумага для отношений. Если двое молчат, но при этом не перестают быть рядом, и поток слов ни на секунду не прекращается, а только переходит на какой-то совершенно другой, даже не телепатический, а еще более глубокий, уровень – они одно. Их ничто не может разделить – ни расстояния, ни время, ни разная интерпретация слов  (непонимание). Ничто. Но если молчание – это лихорадочный поиск того, чем можно заполнить образовавшуюся в разговоре дыру, то это может означать одно из двух: либо еще слишком рано (и единение через молчание впереди), либо уже слишком поздно...
Руки снова нервничают. Встреча двух буйно помешанных. Рука об руку, кожа по коже – единственный звук. Тишина безвыходности..
- Максим, это все...
Он вздрагивает. Поднимает глаза – черная дыра. Бездна. Небытие, как будто перед созданием мира. В висках начинает шуметь кровь, и этот звук перекрывает истерику ладоней.
Не дожидаясь появления мысли, я закрываю глаза –  разворачиваюсь –  открываю глаза – ухожу.
***
Я женщина в черном платье и солнечных очках. Я вдова. Ветер мешает войти в море. А я никак не могу понять что-то важное.
***
Ощущение, что меня вывернули наизнанку, выпотрошили, а потом завернули обратно...
Пусто...
“Дорогая, куда ты пропала? Когда мы в конце концов увидимся? У тебя все в порядке? Может быть, мне приехать?” – я не знаю всех этих людей. Мой мозг отказывается работать, отказывается различать голоса. По пустой черепной коробке мечется стальной шарик.
“Дорогая, ты меня слышишь?”
- Ты кто? Кто вы все в конце концов?!
Я прислушиваюсь к себе. Напряженно, внимательно – пытаюсь уловить хоть что-нибудь. И ничего. Ни дуновения. Ни вздоха, ни полуслова, ни боли. Кукла. Даже стальной шарик бьется о черепную коробку бесшумно, как будто ее изнутри обили бархатом.
Бабочка в коконе обращается в пыль. Ее время вышло...
***
Ветер пытается сорвать с головы шелковый шарфик. Я скидываю туфли и захожу в воду. Море (ветер, а оно такое спокойное) отражает мое лицо, вода идет рябью. Отражение искажается, превращается во что-то иное – в детское личико, мое же. Смеющееся, изумленно-любопытное, беззаботное. И снова рябь по воде. Из воды на меня смотрят мои глаза – глаза Максима.
***
Я просыпаюсь от собственного крика.

Глава четвертая.
В какое-то очередное утро просыпаюсь в невообразимой надежде, что все это закончится сумасшествием, и я перестану осознавать происходящее окончательно.
Его номер не отвечает, отключен. А это все, что у меня есть. И новое  утро я начинаю с телефонного звонка. Иногда в одном сплошном звонке проходит весь день. Снова и снова.
Бывает, что я брожу по улицам, кидаясь к каждому, хоть капельку похожему на него человеку. Я знаю, что это не он, не сомневаюсь ни секунды – но не могу себя сдержать, меня несет ничем не остановимая потребность прикоснуться к этой похожести. Как будто Максима разорвало на части и разнесло по сотням людей. И все они теперь в каком-то смысле являются и им тоже.
Я не переношу сумерки. Непрекращающийся обман –  тени играют в прятки, лепят картинки того, чего нет на самом деле. Кого нет на самом деле... И я как можно раньше включаю настольную лампу. Сажусь напротив “его” кресла. Выключаю свет, десять секунд темноты, снова включаю. Жду чуда. Чуда не происходит.
Оставлена...
***
Толчок. Удар и секундная вспышка головной боли. По лобовому стеклу паутинкой поползла трещина. Почти сразу окрашивается красным. Изображение уменьшается – сначала я вижу себя, потом только машину с желтой шапочкой на крыше, к ней бегут люди. Все быстрее и быстрее. Земля стремительно мчится в бездну... Или это я несусь вверх. Последний рывок –  и меня выбрасывает к звездам, далеко внизу болтается голубой шарик Земли. Теперь я знаю, как чувствует себя пробка, вылетая из бутылки шампанского. Шипение, хлопок – Земля снова кого-то выплюнула. Земля снова...
Что-то тянет вниз. Сначала едва заметно, а потом все настойчивее (то, что было головой, заполняется задержавшейся в теле памятью). И я с той же стремительностью мчусь обратно. К нему. Я знаю, что к нему.
Прозрачные дома наполнены людьми – муравейник в разрезе. Что-то неведомое уверенно тащит меня через тела, стены и деревья.
Я останавливаюсь в комнате с обоями непонятно цвета (или я просто потеряла способность к различению цветов), с большими, как в старых домах, окнами, с полом, который мог бы скрипеть, если бы я весила хоть грамм.
Он спит. Сейчас ночь, наверное.
Дотрагиваюсь до щеки. Он, не просыпаясь, начинает что-то быстро говорить, проводит рукой там, где только что были мои пальцы. Чувствует. Вдруг открывает глаза и смотрит на меня.
- Ты спишь. Ничего страшного – это просто сон. Я зашла попрощаться.
***
В первые после осознания потери дни я была блаженно мертва. Абсолютно никакой боли,  никаких потребностей, ни одного желания. В голове крутится имя, которое я усиленно  пытаюсь вспомнить. Что-то знакомое... Еще чуть-чуть, совсем немножко... Но буквы снова рассыпаются, отказываются собираться в целое. И в какую-то из этих многодневных попыток грохотом по опустошенному мозгу проносится мысль: “Все просто, как же я могла забыть? Это имя – Максим”. На этом блаженство смерти заканчивается.
Тяжесть ложится на плечи вся сразу, безо всякого предупреждения. Я в один момент осознаю весь ужас случившегося. Меня никогда не было в другом человеке. До появления Максима. Я родилась в нем только после нашего знакомства. Постепенно. Из микроскопического эмбриона в новорожденного младенца, потом в маленькую девочку со смешными косичками, потом... И сейчас он таскает в себе меня – конечное число слов, улыбок, прикосновений, встреч. Сейчас он смотрит на мир измененными (моими) глазами. И только теперь я понимаю, что все иначе – я не заметила, как  он вырос внутри меня, как мои глаза стали его глазами. Одни глаза на двоих. Я прислушиваюсь к себе – прислушиваюсь к нему. Я убаюкиваю Максима внутри себя (потому что схожу с ума от боли, которую он по моей вине испытывает), я пою ему колыбельные, рассказываю все истории, какие только могу вспомнить, и каждую историю заканчиваю словами: “Вернись. Я прошу тебя,  вернись. Не мучай меня больше. Это так больно. Если бы только знал...”
Одиночество и потерянность – совершенно разные вещи. Пока ты еще один, жива надежда, когда уже один – только отчаяние.
В какой-то очередной обращенной ко мне речи среди “дорогая” и сотен слов, которые неминуемо льются следом, слышу “...когда закрывается одна дверь, обязательно открывается другая”. Он, этот самый голос, понимает, о чем говорит? Понимает, как это так трудно – отвернуться от этой запертой на сотню замков, заколоченной двери. Как трудно удержаться от того, чтобы не кричать: “Откройте! Сжальтесь надо мной, откройте!”, чтобы не колотить эту дверь руками, разбивая их в кровь. Это так трудно. Потому что кажется, что там, за дверью, осталось все самое светлое, самое теплое и самое важное, что было в твоей жизни. Что тебя выбросили в открытый космос, и ты летишь в ледяную бездну, дна у которой нет и быть не может. Это так трудно. И только потом, окончательно отчаявшись, сквозь непроглядную пелену слез замечаешь свет где-то в конце коридора, где порывом ветра приоткрылась дверца, и из маленькой щелочки пробиваются лучи утреннего солнца. Если вовремя остановиться, если не разбить себя о навсегда запертую дверь.
Темно. Я сложила ладони лодочкой и жду, когда в них появится маленький зеленый огонек.  Потом огонек превратится в крошечного эльфа. Слезы катятся по щеке горячим потоком, и ничего не происходит. Ладони, не способные сотворить ничего живого, начинают ныть. Сильнее и сильнее. Требуя, чтобы острым... Больно... Красные капли –  тепло, и жизнь...
Что-то, живущее глубоко внутри, без конца занято моими поисками. Без вести пропавшим просьба... Оно находит меня в самых непредсказуемых местах. ...Я сижу в парке под деревом и повторяю шепотом: “У меня есть много историй. Останься, послушай. У меня есть... Только останься”. ...Я стою посреди улицы и изображаю руками танец великого всепонимания. Люди шарахаются. И что-то, живущее глубоко внутри, встряхивает меня, напичкивает благоразумием, ведет домой и вливает в меня кофе. С корицей... Потому что забывает, что нужно купить какой-нибудь другой. И все заново.
Я знаю, что больна. И что со мной нет рук, в которые я могла бы упасть. Но рано или поздно...
***
Ветер... И сквозь него – звук флейты. Не мелодия, а одна бесконечная нота. Как знак рождения чего-то нового. Как возвещение этого рождения.
Во рту сильный привкус яблоневого запаха. Он будит меня, обливает холодной водой и изо всех сил бьет по щекам. Жестоко, но действенно. И я вздрагиваю, потому что по венам с сумасшедшей скоростью понеслась кровь – решила, что в теле уже безопасно. Меня сотрясает зарождающаяся жизнь. Что-то бесконечно новое.  Километры  чистых, ничем не заполненных страниц с шумом разворачиваются в ожидании первой буквы. Шум падающего бархата. И сейчас в этой пустоте без отчаяния, в пустоте начала начал рождается...
***
...Одно саше в заварочный чайник. По числу людей. В центре комнаты – на полу – в позе лотоса – напротив окна – глаза закрыты. Заходящее солнце – сумерки. Люблю это время суток.
Телефонный звонок. Дисплей высвечивает незнакомый номер.
- А-а... Марину можно услышать?
***
Ветер, как озорной мальчишка – гнет деревья, поднимает с земли и разносит в разные стороны мусор, все расставляет по-новому.  Оставляет за собой хаос. Навсегда стирает с лица земли старую картинку и широкими мазками рисует новую. Он подслушивает чужие истории, подглядывает за чужими жизнями и разносит по свету тысячи сказок, путая настоящее, будущее и прошлое, перемешивая биографии разных людей, переставляя местами слова, переворачивая смысл фраз. Когда-нибудь он проболтается, и я услышу свою историю...