Откровение одинокой женщины

     Гром грянул, когда его не ждала. Не зря говорят: счастливых беда застаёт врасплох. Но так ли это? А может, были, проскакивали мысли, словно свистящие пули, да только мимо. Не в мою сторону, не вызывая особого беспокойства. А тут вжикнула возле самого уха. Нет, не задела, не поцарапала, а только напомнила, что опасность существует. И не нужно о ней забывать. А я и не забывала, просто она, как старая рана, чуть затянулась розовой кожицей. Боль не ушла, а только притупилась. Я свыклась с этой болью. Исчезни она совсем, будет не хватать её… Но, обо всём по порядку.
     Вечером зашли проведать меня сыны. Радость в доме. Кто, как не они, самые желанные гости у стареющей матери. И закружилось всё, да всё спехом, чтоб успеть в эти быстротечные минуты выговориться самой и их обо всём порасспросить, показать-рассказать, поделиться тем, что накопилось в душе за последние недели, пока не виделись.
     Чайник зафыркал на плите, уподобившись ворчливому старику. Торопливо достаю из холодильника свои скромные запасы.
     - Ешьте дети. Чем богата…
     И себе чайку плеснула, да тут же за него и забыла. Не до чаю. Гости в доме! Не забыть бы чего сказать-рассказать, показать, посоветоваться. В суматохе мыслей перескакиваю с одного на другое. Выхватываю самое главное, как в эту минуту казалось. Только потом, когда уйдут сыны, опустеет дом, все вещи вернутся на свои места, потухнет телевизор, загорится своим умиротворённым светом ночник, окажется, что самое главное осталось не сказанным. А то, что сказано было, так, впопыхах,  не возымело должного внимания. Острота вопроса сгладилась радостью встречи. Вряд ли они, в силу своего возраста, нынешних забот почувствовали то, что смолой лежит на душе матери. Теперь надо ждать следующего раза, чтоб непременно втолковать житейскую истину выросшим мальчишкам, с круто посоленными волосами седых нитей. Они остаются всё такими же озорными, но уже со своим устоявшимся взглядом и тяжестью своих забот. В такие короткие встречи, в кругу самых близких людей и для них это маленькая отдушина. Подшучивая друг над другом, они раскрепощаются, снимают с лица «защитную маску»… А я тут со своими «глобальными» проблемами, для них уже устаревшими, стало быть - ненужными.
     Но мать, на то она и мать, спешит «подстелить соломки». Опять за своё: «И это надо сказать, и это, и это подсказать. Чтоб не вляпались по неопытности, да по простоте душевной. А может, сами догадаются? Ведь не глупые же парни, не взбалмошные какие-нибудь шалопаи. Надо сказать, так, на всякий случай. А вдруг не додумаются…»
     В этот вечер всё было «как всегда»: чай, шутки вперемешку с расспросами. Говорили с нескрываемой гордостью, что сделано, и что предстоит сделать. Мать слушала, радовалась их успехам, как будто сама их сделала. «Пусть не моими руками, но это моя плоть и кровь, продолжение моих рук». В порыве откровенности и сама стала показывать сделанное своими руками. Сыны и раньше удивлялись, с притушенным мужским восторгом смотрели на материны «чудачества». Одобряли, не очень-то понимая: зачем всё это нужно. Но в глазах читалась неподдельная гордость: «А мать-то наша о-го-го! В один ряд с прочими бабами не поставишь…» Грело душу то, как они затихали, какими внимательными, всё впитывающими глазами следили за всем, что им показывала, попутно объясняя задуманное. Такое внимание ободряло, подталкивало, возвышало. Казалось, даже сил прибавилось. Хотелось и то, и это сделать. «Дай только срок. Ох! Мне бы чуть больше времени, а то я бы…»
     Да, вот беда… Словечко – не рубль, не вещь, пусть даже самая дорогая, не топор и не палка. Его не увидишь и не пощупаешь. А ударить может. Так шибанёт, наотмашь.  Из колеи вылетишь и не враз подымишься. Ни синяков, ни свидетелей. А то, что кровавый рубец на душе? Так людям просто недосуг в душу друг дружке заглядывать. Варится что-то там внутри, ну Бог с тобой. А боле никому до тебя дела нет.
     Вот оно какое, словечко это, невидимое, тяжёлое и страшное. Особенно если выпустить его, как джина из кувшина. Оно и вырастет, превратясь в чудище-страшище. И невдомёк человеку: как же оно до сей поры таилось-пряталось. Мы рядом жили и не ведали о нём. Хотя и смутно догадывались: оно, обросшее страхом, большое, пугающее. А мы-то, ходим по жизни с замыленными надеждой глазами, как слепые котята над пропастью. Знать не знаем, что один неверный шаг и соскользнёт нога, а там и до беды недалеко. Живём, тешим себя разными чудачествами, а того не ведаем, что «пропасть», вот она, рядом. Дышит своим холодным дыханием и ждёт. Ждёт неверного шага, вольного или невольного. Только благодаря стражу нашему, Ангелу Хранителю, человек жив. Смотрит на мир доверчивыми глазами. А мир такой разносторонний, простой и в то же время загадочный, стоявший до него и стоять будет после его ухода, как старые платья, сменяя поколения и привычки.
     Вот и я, не ведая что творю, с нескрываемой гордостью расстилаю на кровати вышитые крестиком салфетки. Внахлёст, чтоб все поместились, а невместившиеся – на спинках кровати. Закончив приятную работу, отошла в сторонку, тем самым освободила обзор сынам. Тридцатилетние с небольшим мужики переводили восторженные взгляды с узора на узор. А я, возьми да признайся. Дескать, это Саше, внуку моему старшему, приданое вышиваю. А на следующий год, если Бог даст свету в моих глазах, начну вышивать Алёшке…
     Видать приглянулась моя работа мужикам, хотя и не до конца завершённая. Постирать, да погладить бы надо было. Но это уже было таким пустяком по сравнению с проделанной работой, что обрадованный отец готов был, хоть сейчас унести их домой. Но я-то знаю, каким великим бывает соблазн хозяйки в праздничный вечер раздать изумлённым гостям вышитые салфетки. А вдруг на Марину, невестку мою, накатит волна соблазна. Мол, «ничего этим салфеткам за один раз не случится». А может и не раз, и не два они будут розданы, пока Саша вырастет, на ноги станет, невесту себе найдёт. Как знать, может, и потеряют они свою привлекательность к тому времени. И, конечно же, сотрётся из памяти, забудется, что это бабушкин подарок к такой важной дате. А только одному Богу ведомо, смогу ли я припасти им что-нибудь ещё в подарок.
     - Нет, дорогой мой. Время придёт, в день свадьбы и подарю.
     - Да вы не доживёте до неё… - не задумываясь над значением сказанного слова, выпалил Гриша, продолжая любоваться вышивкой.
     - Надеюсь всё-таки дожить… - сглаживая неожиданный удар, всё ещё не веря услышанной, может быть даже правде, по житейски простой и неприкрытой, и от того жестокой, звучащей как приговор, отрезвляющей.
     Она, «правда» эта, закачалась перед глазами тополиной оголённой веткой, потревоженной холодным зимним ветром. Заскрипела, заскрежетала: «Вот я какая! Меня не согнуть, не сломать! Не прикрыть кисейными одеждами!..»
     И уже не тополь качается ветками за окном, а стареющая, прокуренная, с почерневшим лицом, с выпирающими рёбрами, которые не в состоянии прикрыть яркие, просто кричащие одежды. Что-то говорили густо напомаженные губы. С пронзительной холодностью глядели глаза. Жёстко, отрывисто жестикулировали костлявые руки. Зажатая между пальцев папироска искрилась, казалась падающей и опять взлетающей звездой. Прочерчивала в вечернем заоконье замысловатые полукружья.
     Весь её облик не оставлял даже малейшей надежды на снисхождение. Холодок закрадывался в душу, спрессовываясь в обжигающую своей неумолимостью льдинку. Клубком подкатывал к горлу, перехватывал дыхание.
     Я с трудом отвела глаза от окна. Взгляд заметался по комнате, искал за что бы зацепиться, опереться, перевести дыхание. Причудливое, жестокое наваждение никак не отступало, не желая хоть немного ослабить железную хватку. Рука невольно потянулась к левой стороне груди. Но я вовремя опомнилась. Попыталась унять свою встревоженность и даже изобразить на лице непринуждённо-весёлое настроение. Дотянулась подрагивающей рукой до лба, провела сверху вниз по лицу, пытаясь стереть остатки минутного наваждения. Украдкой взглянула в зеркало, которое заменяло заднюю стенку серванта. Там, за стеклом, среди разноцветных рюмочек и вазочек, смотрели на меня встревоженные, немного испуганные глаза. Глаза молили о пощаде, беззвучно кричали: «Неправда! Я ж ещё и не жила! Я ещё так много хотела бы сделать! Я не хочу… так скоро!..»
     Я будто споткнулась о сыновни слова. Шла, шла по дороге жизни и, вдруг, растянулась во весь рост. Слишком неожиданными они были. Отсюда не сразу поймёшь на кого и за что обида. Но она переполняла грудь, грозилась вырваться наружу горючей слезой… Не в силах совладать с собой, стараясь придать лицу спокойный и даже беззаботный вид, вышла на кухню. Как слепая тыкалась по просторной кухне, пытаясь найти рукам какое-то занятие, а заодно и мысли перевести в другое русло.
     Сыны не заметили моего изменившегося настроения, включили телевизор, что-то обсуждали, над чем-то смеялись. Всё шло как обычно. Постепенно тревога, словно пыль от промчавшегося вихря, оседала, очищая воздух. Улеглась, но не дорожной твердью, а пыльной подушкой, которая от малого дуновения ветерка опять могла взвихриться.
     Юра затих в кресле, окунувшись в сюжет транслируемого фильма. До моего слуха доносились звуки выстрелов, тревожный говор героев фильма. А Гриша может быть почувствовал, что взболтнул лишнее, а может просто захотелось показать мне специально принесённые газетные статьи.
     Мы уселись на кухонных табуретках, углубились в чтение, попутно обсуждая прочитанное. Но я чувствовала, что сердце всё ещё в железных тисках. Дотянулась до аптечки. Кинула в рот две горошины валериановых таблеток и попыталась сосредоточить своё внимание на том, о чём читает Гриша. Боль отступала медленно, нехотя разжимая когти на своей жертве. Мысли раздваивались.
     «Ну, чего ты так разволновалась? Подумаешь «новость» тебе сообщили! Старость на пороге! Разве седину на своей голове ты впервые увидела? Так что же? Седые и лысые люди живут. Вопрос: сколько? А это одному Богу ведомо. И нечего губы дуть и «помирать» раньше времени...»
     Газеты прочитаны, фильм кончился, сыны засобирались домой. Я достала внукам припасённые шоколадки. Постояла на пороге, провожая сынов и, когда захлопнулась дверь в подъезде, закрыла свою.
                27 февраля 1999 года.