Хочу в Советский Союз!

Откуда-то ночью, во сне, всплыла внезапно фамилия: «Редекоп».
Нахально подмигнула левым глазом (боже, откуда глаза у фамилии!), ощерилась, клацнула зубами – и пропала.


- Слющай, девишк, дай потрогать, а?

Черный, как слива, точнее, как маслина, но размером со сливу, глаз армянина-буфетчика вагона-ресторана уставился на мою грудь восхищенно и одновременно тоскливо, (понимает ведь, что не дам потрогать, нет, да и по зубам, золотым зубам, можно схлопотать).

Мне тринадцать лет, и я впервые еду так далеко одна. Мне купили билет в купе, но в купе тоже пусто – поезд идет первый день по летнему расписанию, многие о нем просто не знают.

Я невольно скашиваю глаза туда, куда так мечтают попасть короткие толстые пальцы этого продавца сладостей: в низком V-образном вырезе моей темно-зеленой футболки нежные холмики  груди кажутся аппетитными персиками в зеленой листве.

Мотаю головой.

- Слющай, - (он поворачивается к двери и запирает дверь купе на защелку изнутри, я отчего-то совсем не боюсь, но «на всякий пожарный» запоминаю, как и что отщелкнуть: ночью пригодится). Армянин достает из кармана огромную пачку денег:
- я хлебом торгую, слющай, хлебом клянусь – не обижю. Всю виручку отдам – дай потрогать.
На меня пачка не производит ожидаемого впечатления. Конечно, я не знаю настоящей цены деньгам – первые свои деньги я заработаю в пятнадцать, и самым приятным для себя способом – играя с детьми на площадке парка Горького, специальные курсы закончила, и пошла летом на каникулах работать детским массовиком-затейником (сейчас их «аниматорами» называют). С первой зарплаты, помнится, купила себе проигрыватель, и ставила любимую “Girl”:
- Is there anybody going to listen to my story…*

Я по-прежнему твердо мотаю головой. Еще не хватало, чтобы эти потные жирные пальцы меня лапали!
Он, действительно, меня не трогает – я ведь несовершеннолетняя…

Дядечка исчезает из моего купе – и из моей памяти, думала – навсегда, но нет.


Прошлое стало иногда внезапно накатывать на меня, как накатывает и накрывает волна, поднятая приближающимся к берегу белым катером. Ты бросаешься ей навстречу, она подбрасывает тебя сначала кверху, весело и мощно, выскакиваешь над пеной, как новорожденная Афродита, как вдруг волна начинает расти, изгибаться над тобой, как на картинах Хокусаи, обрушивая на тебя всю свою мощь, и ты шарахаешься о песчаное дно, и несет тебя ровно туда, откуда ты прибыла – но уже оглушенную и ослепленную…


- А Редекоп?
- А что Редекоп? Ах, да, Редекоп! Да глупости одни, пустяки. Ну да, была такая Валя Редекоп, работала диспетчером на автостанции. Приходилась мне золовкой, или как там это еще называют…сестрой мужа, в общем. Из любительниц весело провести время в компании с бутылкой. Как-то под этим делом отправила автобус не в ту сторону.., уволили, разумеется. Так ей еще лучше – она в таксопарк устроилась!
Впрочем, о ней потом как-нибудь, в другой раз, уж и не знаю, чего вдруг она мне припомнилась…

 Мне-то совсем о другом рассказать хотелось.
 
Вам ведь тоже порой кажется, что музыка знает о нас даже больше, чем мы сами?
            Она проникает в такие затаенные уголки души, выворачивает самые глубокие карманы с тайнами и невысказанными желаниями, что только диву даешься. Откуда она знает, например, что я – существо насквозь советское, то есть, в смысле, вненациональное, точнее, всехнациональное? Как, каким образом проникает музыка любого народа в душу – глубоко, глубоко, пронизывает каждую клеточку твоего существа, встраивается в обмен веществ (как иначе объяснить, что она становится родной и ты без нее – не можешь?).

И еще у нее – те самые ключи от прошлого. Или отмычки, черт его знает.

Конечно, вначале было слово. Это – как водится. Мои родители были русскими, насквозь русскими, правда, у отца была пара капель польской крови, да где-то в дебрях времен, откуда самый род наш древний ведется, были чингизиды. Но языки ему давались любые. Не будучи красавцем, он легко флиртовал с красавицами всех мастей на их родных языках, и в любом незнакомом месте через пару часов уже мог торговаться на базаре – на родном языке торговца!
Очевидно, был «слухачем». Мне же, чтобы понять язык, надо увидеть, как это написано…
Так или иначе, но музыка вначале входит в меня колыбельными на русском, польском, украинском языках. Во всяком случае, стоит мне услышать польский акцент даже у говорящего на русском человека, как тут же – щелк – включается какой-то тумблер, слышится папин тенорок, поющий “Wlaz; kotek na p;otek” *, и я себя чувствую какую-то родственную, кровную связь с этим человеком.

А услышишь, к примеру, какой-нибудь цыганский романс, и все – готово, сразу вспоминается: мне 4 года, я научилась трясти плечами, как «взаправдашняя» цыганка, при звуках музыки тут же срываюсь с места - танцую, танцую…

Кажется, даже во сне.
Кем буду? Как это? Цыганкой, кем же еще? Ну, или, в крайнем случае, официанткой. Они красивые: у них синие форменные платья и очаровательные белые переднички-наколки.
В ресторанах, куда мы с родителями ходим по воскресеньям, тоже часто звучат цыганские романсы. Ожидая заказа, папа выпьет 50 граммов водочки, окинет взглядом выставленные закуски – красную и черную икру, оливки, маслины, каперсы, не забудет выудить мне апельсин из большущей вазы, закусит бутербродом с красной икоркой и, подцепив оливку, поморщится: «Не люблю я эту цыганщину». Я обижаюсь. Как можно «не любить цыганщину», когда у тебя дочь – цыганка?

А еще – испанка, румынка, чешка, украинка, лезгинка, балкарка, грузинка и казашка! С каждым новым танцем я впитывала в себя капельки крови этих народов – и чувствовала, хоть и не говорила: «Мы с тобой – одной крови!»

Господи! Сколько лет с тех пор пронеслось!
Я совсем забросила танцы, а музыку только слушаю.
Вот, на днях, в «Моем мире» заглянул ко мне гость, неизвестный. Дай, думаю, и я –  с ответным визитом.
И вижу у него «Сережку с Малой Бронной», любимую папину песню. Он ведь там воевал – «В полях за Вислой сонной», товарищей боевых потерял. Я сижу, слушаю – и девятый вал воспоминаний обрушивается мне на голову, вместе с мыслями о сегодняшнем дне – ведь нынешние «Сережки с Малой Бронной» лежат не в чужой земле, а в своей, за Москвой-рекой. И безумная тоска охватила о том времени. Да, мы смеялись над ним порой, помните, был такой анекдот, бородатый, еще советский?

Воспитательница в детском саду спрашивает у детишек:
- Где самые красивые игрушки в мире?
Дети заученно твердят:
- В Советском Союзе!
- Где лучшие в мире детские сады?
- В Советском Союзе!
- Где самое счастливое детство в мире?
- В Советском Союзе!
Раздается громкий плач самого маленького.
- Что же ты плачешь, Вовочка?
- Хочу в Советский Союз!
 
Вот и мне, вроде того Вовочки – захотелось вернуться в ту чуть придуманную, приукрашенную страну.

Вы мне скажете, что это аполитично и наивно, что там не было демократии и свободы, а был тоталитарный режим.
Там порой пьяные диспетчерА отправляли автобусы и поезда не туда, куда надо, и мужчины заигрывали с рослой девочкой – но ведь родители могли спокойно отправить ребенка не только в школу, но и на поезде через всю страну, и знали: ничего не случится.

И мне плевать, что этот режим назывался «коммунистическим» -
зато не было бомжей, не было террористов, и «дружба народов»  не была абстрактным понятием. Я это точно знаю: ведь тогда еще был жив мой папа – насквозь русский человек, который своим чудным пером переводчика приближал некогда чужие миры других народов.

Хочу в Советский Союз!