Письмо 14. Болезни и жизнь

Но я жива, и я еще тоскую,
Но я жива и тщетно жду слова,
Тогда считай, что я уже мертва,
Как мертвую, люби меня живую.

Когда-то давно в детстве я смотрела фильм «Обыкновенное чудо» и смеялась над остроумным ответом министра-президента по поводу того, что принцесса умирает от любви: От любви приключаются болезни потешные, для анекдотов, как это я называю, но вполне излечимые, если их, конечно, не запустить… Взрослой я смеялась над потайным дном этой фразы, недоступным для детей.  Теперь мне совсем не смешно, потому что я твердо знаю, что от любви приключаются совершенно другие болезни, почти что не совместимые с жизнью, во всяком случае – с нормальной жизнью, особенно, если их запустить. Или речь идет о ненормальной любви, но что есть в таком случае норма?

Ты не был моей первой лобовой встречей с чувством любви – и слава богу, мне есть что и с чем сравнивать, да и грустно было бы предполагать, что можно дожить до седых волос, так и не зная, как это бывает в жизни, а только читая литературу, стремящуюся то возвысить, то принизить это необычное чувство, или глядя на тех, кого это чувство посетило на твоих глазах. Нет, я была хорошо знакома с тем, как оно приходит, как исподволь поселяется в тебе, как захватывает каждую пядь пространства внутри и снаружи, как диким образом преобразует мир вокруг, как начинает перемалывать всю твою жизнь, как рвет душу и калечит тело. Да, я знала, что так будет, но ведь я знала и другое – будет и счастье, будет и радость, будет и природнение душ и единение тел, будут и цветы, и плоды любви – дети, все будет, просто за все в жизни приходится платить – и за хорошее, и за плохое тоже.

Сегодня у меня больше вопросов, чем ответов. Я понимаю, что ты не имеешь к ним никакого отношения, и все же я задаю их тебе – в пустоту. Почему, скажи мне, тогда, раньше, я не думала о том, что все плохо кончится? Почему, объясни, когда я любила, то не боялась смотреть прямо в лицо любимому человеку? Почему, подскажи, я никогда не стыдилась быть в постели настоящей женщиной? Почему, ответь мне, тогда я не просыпалась каждое утро с мыслью о том, что ужасного произошло вчера? Почему, ты ведь знаешь наверняка, я не плакала оттого, что когда разъединяются тела, разрываются и души? Почему, неужели ты не можешь мне объяснить, я ни разу не понесла ребенка от того, кого любила? Почему, догадайся, почему, я раньше терпела страдания молча, зная, что придет время, и они закончатся? Почему, спрашиваю я тебя, почему прошел год, и ничего не изменилось во мне, ничто не сломалось, не ушло, не утихло и не умерло?

Конечно, я говорю все это в пустоту, просто мне, как всякому рациональному человеку, милее ужасный конец, чем ужас без конца. К сожалению, последнее как раз мой случай. Сегодня я знаю, чем все закончится, но не знаю, когда это наступит. Я все равно иду к концу, не в силах остановить болезни и разрушения, составляющие, по-видимому, суть нашей любви. Она пришла к нам как смерть из того же самого фильма пришла к принцессе – с целым набором отвратительных инструментов, которые мы, или во всяком случае, я, увидела, потому что она подошла совсем вплотную. Глаза в глаза, лицо в лицо.

Наша любовь с самого начала пришла к нам с чемоданчиком хирурга или патологоанатома – блестящие, холодные инструменты, которыми мы с первого же дня терзали друг друга. Невозможность быть вместе все время порождала сомнения, подозрения, тоску и острое желание заполнить пустоту чем-то похищенным, чужим, запретным, принадлежащим другому человеку. Мы не наслаждались друг другом и каждой минутой рядом – мы рвали клочки души и мяса там, где они еще оставались. Мы жили каждую минуту так, словно завтра не существовало, мы глотали плоть и кровь друг друга, словно вырвались из бесплодного края, мы присасывались к душе другого, словно вампиры, изголодавшиеся по живой крови. Мы не жалели ни себя, ни других, возможно, потому, что каждый день мог стать последним – и мы это знали.

Я в тебе растворялась, в тебе умирала,
И меня оставалось бессмысленно мало.
И когда я потом из тебя выходила,
То с трудом понимала, как больно мне было.

Но тогда мне тебя вдруг опять не хватало,
И любовь, словно кровь, мою плоть наполняла.
И тогда я в тебя словно влага входила,
И тогда я тебя бесконечно любила.

И опять я текла, и опять умирала,
И тебя своей силой любви усмиряла,
И не в силах уйти, и не в воле остаться,
Я могу растворять и могу растворяться.

Так не могло продолжаться безнаказанно и бесконечно, и вскоре я почувствовала, что между нами выросла пуповина, пульсирующая в обе стороны – стоило кому-то из нас причинить другому боль, как эта боль тут же отзывалась в теле мучителя, и наоборот. Словно кто-то поставил над нами эксперимент – чем глубже мы увязали в ссорах и обидах, тем больше боли испытывали наши тела. У каждого была своя ахиллесова пята, и этому легко дать свое объяснение, не прибегая к помощи официальной медицины. Посуди сам – я страдала от болей в желудке, потому что это отвержение внешнего мира, я мучилась обычными женскими болезнями, потому что таким образом отторгала тебя внутри себя, я пришла в конце концов к опухоли и к бесплодию, чтобы таким страшным для себя образом окончательно извергнуть себя из твоей жизни и из жизни вообще, не имея мужества или трусости наложить на себя руки или причинить себе увечье.

Ты страдал иначе – боль, словно обручем, стягивала твою голову, потому что источник наших страданий находился именно там – чувство долга, понятие о чести и справедливости, память о предательстве, войне и разрушении, вот что жило в твоей голове. Но  страдало и сердце – несчастное, скованное необходимостью любить и видеть страдания, каждый день отрывать от себя куски и приживлять их обратно, мечущееся между потребностью утешить и одновременно унизить, дать почувствовать свою боль и ощутить боль другого. Не всякое сердце выдержит такую нагрузку, и сколько же раз оно почти что не выдерживало..

Потом к этим напастям прибавились другие – унизительные в своих мелких, но болезненных уколах, болезни, которые приходилось скрывать ото всех, болезни, которых нам ни по возрасту, ни по состоянию здоровья не полагалось иметь, но дальше – хуже. Прибавились увечья, которые мы наносили друг другу -  синяки, растяжения, ушибы. Иногда я ходила к врачу-хирургу, и он понимающе слушал мои невнятные объяснения – шла, упала, наткнулась, думаю, что он все понимал. Полагаю, и тебе не раз пришлось краснеть, прикладывая объяснения к следам от когтей, зубов, ног и рук.

Почему так, спрашиваю я себя и отвечаю сама себе, что все логично и понятно. От любви взглядов и предчувствий мы перешли к физической близости, которая предполагала такое тесное соединение, при котором тела слепляются друг с другом, поэтому мы воспринимали наши с тобой тела и души как принадлежащие нам же. Разве мы могли примириться с тем, что в остальное время всем этим распоряжаются и пользуются другие люди, разве мы могли постоянно отдавать на поругание и разграбление то, что с таким трудом отвоевывали друг у друга в каждодневной борьбе?

Почему, когда нас – в сотый раз – прибивает друг к другу,
Мы находим друг в друге не лето, а зимнюю вьюгу.
Нас встречает друг в друге не сад, а промозглая осень,
Мы не любим друг друга, а ссоримся, требуем, просим?

Почему, когда мы, словно дети зимы, растворяемся в счастье и воле,
Наши близкие вдруг умирают в безвыходной боли,
Мы приходим к себе, и находим себя не такими, что были вначале,
Неужели все зря, даже то, что друг друга с тобой повстречали?
 
Наши болезни были вызваны, увы, не только тем, что мы не могли быть вместе, но и тем, что мы не могли быть друг с другом. Всякое наше соединение словно оттеняло невозможность соединения навсегда, всякое наше расхождение словно подчеркивало невозможность расхождения вообще. Порочный круг замыкался, и все начиналось сначала. Когда-то давно, задолго до нашей встречи, я рассуждала на тему подобной любви – когда люди настолько взаимопроникают друг в друга, что начинают животворить вокруг, но сами остаются бесплодными, и это сжигает их дотла, выедает изнутри настолько, что одному из них приходится причинить себе физическое увечье, чтобы остановить силу слияния, и только такой ценой герой обретает себя обратно.

Наши болезни были несовместимы с нашей жизнью, и мне пришлось это признать, когда диагноз был поставлен. Наши болезни уже давно жили вместе с нами, управляли нашей жизнью и жизнью наших близких, подчиняли все своей злой воле. Они были так сильны еще и потому, что только они удерживали нас на грани жизни и смерти, не давая сместиться ни на шаг с этого острия. Они единственные отличали нас друг от друга в горести и радости,  они заставляли страдать, то есть чувствовать, а не отупело следовать за обстоятельствами, они принуждали каждое утро подниматься на ноги и что-то делать, делать, делать, они вдыхали в нас силу ненависти, они выпаривали из нас аромат любви.

Они дали нам силу разорвать пуповину, отрезать друг от друга то, что каждому из нас было дороже всего, дороже самого себя. Ты мог ударить меня, но никогда бы не позволил мне сделать что-нибудь с собой, поэтому увидев в моих руках ножик для разрезания бумаги, с раздражением закинул его в кусты. У меня все это время не было выбора – чтобы выжить в отношениях с тобой, я должна была медленно, но верно уничтожать себя, по капле выдавливая любовь, нежность, ласку, тревогу, становясь постепенно не знакомой, исхоженной вдоль и поперек, выученной наизусть, а чужой, пропахшей иным семенем и домом. Я всегда должна была пахнуть тобой, поэтому я нарочно не мылась перед нашей встречей, чтобы у тебя не возникало ненужных подозрений. Я не имела права меняться в весе, поскольку это наводило на мысль о том, что я для кого-то хочу похудеть. Мне нельзя было ни в чем отступать от наших правил, если я хотела быть с тобой, но я понимала, что если я не изменюсь, то погибну, или,что еще хуже, погублю тебя.

Я выбрала тихую собственную смерть – обычную, через боли, болезни, страдания, приступы, врачебные манипуляции, безмолвные вопросы – за что мне все это, потому что мне не хватило ярости и мужества завершить все одним разом. Теперь я бы и рада остановить маховик, но не знаю, как это сделать. К сожалению, ни врачи, ни психологи не могут мне в этом помочь. Я уже много раз отдавала тебе то, что забрала у тебя, по словам одной модной столичной знаменитости, а именно – твой мужской член, о котором я когда-то в запальчивости, словно бабка из анекдота, говорила, что он – мой, я неоднократно пыталась забрать у тебя то, что принадлежит мне – свои детородные органы, не могущие зачать ребенка по причине того, что, уходя, я оставила их у тебя. Я  беседовала с тобой, лежащим поперек моего позвоночного столба тяжкой болью-колодой, я заклинала тебя оставить в покое мой краниальный ритм, я старалась представить тебе, что тебя больше нет, что ты умер, что ты потерял память, что ты больше не любишь меня, но ничего не помогало. Я с головой ушла в бизнес, я окунулась в семью, я столько всего смогла и успела без тебя, но и это не остановило таинственное, подспудное саморазрушение, самоуничижение, самоумирание.

Да, приходится признать, что мы до сих пор живы благодаря нашим болезням, или же до сих пор мертвы, потому что я не могу назвать жизнью то, что происходит сейчас. Я не знаю, что чувствуешь ты, но я понимаю, что буду умирать до тех пор, пока последняя светлая мысль о тебе не покинет мою голову, пока не рассыплется от ветхости последнее хорошее воспоминание, связанное с тобой. пока не растворятся в вечернем воздухе последние терпкие ноты твоего аромата. И чем дольше это продлится, тем страшнее будут мои болезни, тем неизбежнее будет моя смерть и тем возможнее – жизнь. Жизнь после тебя. Жизнь в отсутствие любви и смерти.