МАЧО

 Жорж решил экономить. Он, конечно же, знал о существовании политэконома Сен-Симона, наслышан он был и о том, что в Аргентине приключился дефолт из-за неумной привязки рубля к доллару. Но не это послужило толчком к решению надеть на себя власяницу схимника. Насмотревшаяся бразильских сериалов дворничиха Катюня заявила как-то ему, окопавшемуся в монашеской келье лифтовой, что, мол, никакой он не мачо, не кормилец, не опора в жизни, а гнусный самец с неумеренными амбициями. Мысли Жоры взметнулись выше десятого этажа, лифтовая кабина его скорбных раздумий пробила чакру в темечке, варианты решений замигали, как лампочки на пульте в тесной каморке, — и, отметая бритву, уксус и петлю, скроенную из силового кабеля, он решился более не есть продуктов, не пить, не курить и быть сдержаннее в одежде.
 
 Не сказать, чтобы Жора, обретший творческий покой в ведомственной комнатёнке, где он под приклеенной скотчем к обоям вырванной из «Огонька» репродукцией картины «Русская Венера» штудировал Ницше и Бхагават-гиту, и до того-то был шибко притязательным в еде, питье и одеяниях. Дипломированный филолог, он пописывал, помещал заметки в местных газетах, мечтал о славе букеровского лауреата и без того был на грани вегетарианства и трезвенничества… К тому предрасполагала Жору и его комплекция. Был он по-йоговски щупл, худощав, угловат кадыком и выпукл круглыми очками микрорайонного мыслителя.

 Он мыслил образами… Ультимативно названная Катюней цифра, с которой, по её мнению, начинается кормилец, мачо и отец семейства, равнялась примерно трём–четырём, а то и пяти его окладам лифтёра и представлялась ему в виде индийского слона, на которого его кошелек мог тявкать лишь безрезультатно ярящейся Моськой… Конечно, в связи с реформой ЖКХ, была надежда, что деньжат подбросят… Но кому? Начальнику ЖЭУ. Секретарше его длинноногой. Этой офисной девочке с замашками подиумной дивы… Ну, бухгалтерше, выступавшей в козьей шубке… Остальное бросят на замену дымящихся электромоторов, рвущихся тросов и вырванных с мясом кнопок…

 Пребывая в скорби, Жора задумался о кайле и пихле… Ну, пихло — ещё куда ни шло! Но, воображая себя с ломиком в руках, при его интеллигентских прострелах в позвоночнике он тут же морщился и хватался за поясницу. Вот Катюня, та в материнском порыве — могла… Временами она напоминала ему ожившую, сошедшую с пьедестала скульптуру. Он помнил себя мальчонкой в тюбетейке, майке и шароварах, заворожённо взирающим на каменную женщину, бросающую копье в сизо-дымчатую даль между ветками сосен парка КиО. Нащупав в кармане кругляшки монеток с изображением проглядывающей сквозь увитые лентами колоски Вифлеемской звёздочки, можно было есть и есть сладкое мороженое, пить и пить липкий лимонад. И это чудо охраняла монументально-недвижная женщина с копьём. Только Катенька, Екатерина, самодержавная царица его, сойдя с пьедестала, могла перенаправить бросок и полёт копья. Только ей по силам было сжать в горячих руках этот самый тяжело-металлический дротик — и с энтузиазмом первых пятилеток крушить мамонтовокостные надолбы околоподъездных льдов… В раздумьях о том, на чём же ещё сэкономить, Жора порешил так же отречься и от мытья в ванной, потому как шампунь и мыло в семейном бюджете составляли изрядную статью расходов. Дальше Жоре пришла мысль о том, что даже зимой можно ходить по улице босиком, а, следуя примеру Порфирия Иванова, и в одних трусах… Очень живо представил он себя и в гробу на манер Императора Александра I. Ну не совсем себя — бомжей, окочурившихся по подвалам, — сколько хочешь… И через одного — вылитые Жоры. Двойники… Раса йогов, ушедших в себя мыслителей и усохших от бескормицы отшельников… Так что подложить в лифтовую такого переодетого в собственные драненькие джинсики и хемингуэевский свитерок бомжика — дело плёвое… Пусть оплачет Катюня, родное ЖЭУ похоронит с оркестром, а уж он потом объявится благообразным старцем где-нибудь в скиту под Томском с огромным туесом рукописей…

 Смена его кончалась полночь-заполночь, поэтому возвращался он домой, когда уже отключала цветной телевизор жена в спальне и засыпали двое румянощёких суразят в соседней комнате. Открывая двери, он старался не шуметь…

 Прикрыв за собой моллюсковую створку дверки, он не перетёк всем своим интеллигентски-слизняковым существом ни на кухню, ни в ванную. Даже свет не стал включать — намотает ведь, потом не рассчитаешься!
Слущив с себя одеяние застарелого хиппи, он нырнул под одеяло — в уют и тепло, созданные телом жены. Коснувшись подушки, Жора не то что уснул — он отрубился, будто в затылке у него была вмонтирована кнопка: надави на пластмассовую штучку — и разом выключается скорбная реальность и включается сноведенческий Рай. Ему сразу же начала сниться Индия. Прожаренные на солнце, они с Катюней бродили в тени баньяна, мочили ноги в Ганге и предавались утехам Камасутры. В снах он всегда был склонен к тантризму…
Посреди ночи, ближе под утро его разбудили включившийся на кухне холодильник, зоологическое чувство голода, горечь во рту. Организм властно требовал еды, курева, выпивки. Попробовал занять йогические позы змеи и лягушки — не помогло. Тогда, крадучись, Жора пробрался на кухню, и, приоткрыв озарившее его молитвенное лицо светом внутрикамерной лампочки вместилище масла, сосисок и солёных грибочков, стал уподобляться императору Александру на званом обеде… Намазанное на засохший кусочек хлебца масло показалось столь ароматным, будто бы его могли изготовить только из млека священной коровы. Сосиски вились кобрами, и он на манер заклинателя с флейтой загонял их в мешок своего желудка. Три дня добровольного поста побудили Жору заглотить сразу целую вязанку. В ход пошли и грибочки. С небывалым наслаждением накатив из заначки ополовиненной бутылки водки, он закусил хрусткими груздочками. Нашарив в шкафчике непочатую пачку «Космоса» с фильтром и зажигалку, он разорвал первобытно-неадертальским кресалом пещерную темень и, жадно затянувшись, полностью отлетел в астрал…

Вспыхнувшая над головою лампочка вывела из сытой медитации.
В дверях кухни стояла Катюня. Ну вылитая кустодиевская Венера… Волосы струились. Тело бугрилось под ночнушкой. Заспанная Венера улыбнулась…
У ног тёрлась пробуждённая запахом колбасных изделий кошка…
— Ты чё это, Жор? А? Хватилась — тебя нет… И так мне стало тоскливо… Так тошнёхонько… Айда в постельку…

 Поутру Жора, прикончив ополовиненную, заперся в ванной… Вылил на себя целый флакон «Хэд энд шолдерса», насвистывал «Мою шалунью…»

Отведя румяных суразат в садик, Катюня, счастливо улыбаясь, тантрила кайлом лед на отмостке. Потом взялась за пихло… Намело этой ночью! По всей земле понамело, во все пределы, и то и дело свеча горела на столе, свеча горела… Огарочек этой свечки ещё теплился и трепыхалсая ярким тропическим мотыльком где-то в горячем, пульсирующем, дышащем детородном нутре Екатерины. Смахнув радостную слезу, она покаянно подумала, что зря наорала всё-таки давеча на мужика и, вспомнив о недописанной кандидатской диссертации на тему «Рождественские мотивы в поэзии Б. Пастернака…», опять принялась за ломик…

 К вечеру вызвездило. Сверкающие серебристые колосья Млечного Пути, наподобие выпроставшихся из вьющихся лентами одежд волхва бережными ладонями нянчили над округлым, как монетка, миром звезду Рождества. Умещаясь в дышащей ноздре вола, город мерцал окнами с разноцветными светляками ёлочных гирлянд. Сгорая, как свечка, в кристаллической глубине одного из таких окон плакала над залистанным томиком стихов Катюня. Задрёмывая на диване под лопотание топающей по коврику старшенькой и агуканье в кроватке младшенького, Жора ощущал упавшей на недавно купленный палас тыльной стороной ладони ворсистую шкуру осла. Обоняние мыслителя-отшельника улавливало запахи хлева, шорохи, дыхание, шевеление таинственной жизни…