Любовь

- Что для вас любовь? Для меня – это когда за любимого все отдашь. Все, что у тебя есть. Да не только не пожалеешь, а, наоборот, блаженство испытывать будешь. А если и пожалеешь потом, то только разве о том, что в другой раз то же самое уже сделать не сможешь.
Клара Михайловна глубоко затянулась сигаретой,  выдохнула и откинулась на спинку  старого скрипучего кресла. - Мы тогда с Лёнечкой только познакомились. Молодые были, красивые.  Я-то тихой мышкой была, а Лёня – наоборот, заводила, душа компании. Как соберемся танцевать, или песни под гитару петь, так всегда Лёня – первый. Голос у него красивый был. Сочный такой баритон. А как он романсы пел – барышни сознание теряли. Пачками. Почему он меня выбрал, до сих пор не понимаю. А вот выбрал. Ну а я и не сомневалась ни минуты.  Собралась за вечер, да уехала к нему. В комнату в коммуналке. Со скандалом уехала. Мать меня только что не прокляла, отец с сердцем слег. Да только что я могла поделать? Лёнечка позвал. Даже и не хотела бы, ноги бы сами понесли. А – хотела, еще как хотела…
Стали мы вместе жить. Я – в институт ходила, на четвертом курсе тогда была. Он в аспирантуре учился, на Вавилова, в Институте Океанографии. Денег, конечно, не хватало, да разве мы о них думали? Знаете, что для меня самым большим счастьем было? Смеяться будете – рубашки ему гладить. Он к кандминимуму готовится, а я на кухне общей  утюгом орудую. И такая гордость у меня была, как будто я на балу танцую с принцем, а не среди кастрюль горелых у гладильной доски стою. Гордые были. И я, и Лёня. Жили бедно, но ни у кого ничего не просили. И счастья своего не скрывали. За это и поплатились, наверное.
Арестовали Лёню в пятьдесят первом, когда с «безродными космополитами» боролись. Прямо в аспирантуре взяли, к директору в кабинет вызвали, а оттуда – увезли. Что ему вменили, я не знаю. У них тогда вообще пол института забрали, включая директора. За шпионаж и измену Родине – они в экспедиции часто ездили, вот к этому и прицепились. Шумный процесс был. Но с Лёней как-то тихо все прошло. Был человек – и нету.
И от этой тишины я тихо с ума сходила. Первые сутки после ареста дома просидела, на чемодане с вещами, ждала, когда за мной придут. Вторые – тоже. А на третьи, не выдержала и заснула. Тут они и явились. Двое, наглые такие, холеные. Порылись в книгах для проформы, а потом беседовать стали. Так, мол и так, положение ваше тяжелое, ордер на ваш арест уже выписан…. а ну, говори, сука пархатая, что тебе твой жиденок про их организацию подпольную институтскую рассказывал! Колись, вражина, сейчас не расколешься, с собой увезем! А там у нас и без языка так поют, что протоколы писать не успеваем! Ну и дальше, в том же духе. Но только я им ничего не сказала. Не от смелости, нет. Просто мне без Лёни как-то и не страшно за себя было. Все равно как-то. Все думала, что с ним, где он…
Пошумели мои гости с часик, а толку – никакого. И вот что странно. Может, показалось мне, да только, чем дольше я молчала, тем довольнее они становились. Как будто, все как надо идет. Ну, для них, как надо. А потом и вовсе уходить собрались. Мол, на днях приедем, заберем. Готовься, мол, шкура! Я тогда набралась смелости, и про Лёню спросила. Где он, что с ним, нельзя ли передачу, или, может быть, письмо… Забрали-то, в чем был. Хоть белья смену… Гляжу, перемигнулись мои гости. Тот, что помладше, к машине пошел. А тот, что постарше, остался. И разговор завел, что, дескать, не положено. Но они тоже люди, и если к ним полюдски… А потом обниматься полез. Я не сопротивлялась, хоть и противно было до тошноты просто. Думала, может хоть так Лёне помогу… А когда ушел этот, даже гордость какая-то ко мне пришла: что все могу вытерпеть. Старший тот еще несколько раз приходил, по очереди с младшим. А потом перестали. Может, надоела, а может, совесть проснулась. Совесть ведь в любом человеке есть. Ну, хотя бы, на самом донышке…
Клара Михайловна еще раз глубоко затянулась и стряхнула столбик пепла в массивную хрустальную пепельницу.