Литератору Современности Следует Быть

КОСТЬ МОСКАЛЕЦЬ: «ЛИТЕРАТОРУ СОВРЕМЕННОСТИ СЛЕДУЕТ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ БЫТЬ»

(Интервью с Настей Сидельник, опубликовано в: «Смолоскип України» № 2 (174), февраль, 2010 год)

Настя Сидельник: - Электронные версии книжек - это полезная услуга? Какие книжки Вы читаете больше - виртуальные или реальные?

Кость Москалець: - Ну, виртуальные книжки тоже реальны. В жизни все реально, включительно со снами, мечтами и видениями. Я отдаю преимущество бумажным книжкам. Видите ли у меня с детства слабое зрение, поэтому читать с монитора, особенно большие тексты, обременительно. Второе - сугубо психологический аспект: держа в руках книжку, чувствуешь ее как целость. А страница на мониторе воспринимается как фрагмент, сколько ее не листай вверх или вниз. Еще важно, какие именно книжки мы читаем. Фантастику или детектив можно и из монитора читать, там захватывает сюжет и безудержное желание узнать, что же будет дальше. А простая до поросячьего визга стилистика позволяет (или даже требует) не остановливатся на тексте дольше. Совсем другое дело, когда мы работаем с философским или литературоведческим текстом, где не раз приходится полчаса сидеть над одним абзацем, вчитываться, вдумываться. Поэтому, находя в Интернете действительно важную книгу, которую должен прочитать, а не просто пробежать глазами, я обычно распечатываю ее. Относительно полезности электронных версий книжек, то, очевидно, нужно было родиться и вырасти в почти полностью заблокированном и зацензурованому Советском Союзе, чтобы оценить возможности, открытые этой формой публикации, как фантастические. Живя, по словам Зэрова, «вдали от разговоров, людей, библиотек», я почти всегда могу найти необходимую книгу в Интернете, не тратя время на поездки, поиски и сидения в читальных залах.

Н. С.: - Компьютер может стать посредником между человеком и поэзией? Не поглощает ли он львиную долю поэтических переживаний - потому что как можно вслушиваться в красоту трансцендентного, когда рядом шумит кулер и на мониторе мигают баннеры?

К. М.: - Трансцендентное не всегда красивое, временами оно жуткое и по-настоящему опасное. А компьютер - это исключительно посредник, инструмент, да и только, со всеми преимуществами и недостатками, присущими человеческим инструментам. Он помогает найти текст и получить его в руки, вместо того, чтобы делать сотни выписок или месяцами охотиться за редкосным томом. Для вслушивания, для медитации лучше всего выучить то стихотворение наизусть. Чтобы оно стал мной, органической частью моего сознания. (Если оно того достойно, конечно). Впрочем, в сознании достаточно собственных мигающих баннеров,  не знаю только, какой рекламодатель платит ей за это.

Н. С.: Если говорить об ультрасовременной молодой поэзии, которая часто доводит интерсубективнисть до примитивной нерадивости, отбрасывает любые законы литературы (такой себе кибердадаизм) - насколько это вообще остается поэзией?


К. М.: - Ничего страшного, они все правильно делают, послушно выполняя полностью традиционные жесты по-новому. Так всегда было - и будет, с приходом каждого следующего поколения, с дежурной сменой парадигмы. В 16 лет я тоже принадлежал к рьяным бунтарям - и хорошо, что принадлежал, тем более, что тогда существовало значительно больше оснований для тотального неприятия законов литературы, тогдашнего государства, тогдашнего общества. Другое дело - что тот бунт продлится каких то двадцать лет, когда одни сопьются, вторые обезумеют, третьи умрут, четвертые превратятся в ожесточенных конформистов, а пятые станут почтенными матерями семей. Я точно знаю, что, невзирая на все эти метаморфозы,  останутся люди, которые, собственно, и были поэтами этого поколения в кратчайшем значении этого слова. Именно они и создадут - или уже создали, только еще никто об этом не знает - то, которое будет побуждать не только читать, но и писать будущих литераторов, давая возможность жить и видеть дальше сегодняшней даты на календаре.

Н. С.: Какие тексты особенно поразили Вас в последнее время? Что стало приятным открытием, а что - разочарованием?

К. М.: - Для меня чрезвычайно приятными и обнадеживающими открытиями 2009 года стали стихотворения Тараса Федирка и Ирины Шуваловой. О разочаровании нет смысла говорить, на то они и разочарование, чтобы навсегда оставаться в прошлом.

Н. С.: Чего Вам лично недостает на книжном рынке, и что нуждается в переводе, переиздании, более широкой огласке, критических отзывах?

К. М.: - Здесь такая парадоксальная ситуация, что мне совсем достаточно книжек, скорее наоборот, я не успеваю их читать и, что значительно хуже, перечитывать. Я один, книжек много, ars longa, vita brevis. Последний случай, когда я остро нуждался в отсутствующей книжке (шла речь о трудах феноменолога литературы Романа Ингардена) произошел в позапрошлом году, но тогда меня спасли книгами из своих библиотек Николай Рябчук и Оля Гнатюк, за что я им безгранично благодарен. Должен заметить, что то были русские и польские, а не украинские переводы.

Н. С.: Как Вы оцениваете состояние сегодняшней литературной критики, ее преимущества и недостатки?

К. М.: - Здесь трудно сказать что-то умное, потому что я вообще не слежу за текущей литературной критикой. У любой, не только украинской, критики, которая исследует и пытается анализировать текущие литературные дела, всегда маловато перспективы, дистанции к произведению, необходимой для распознавания. Она слишком впритык, слишком единовременная с произведением и потому так часто выдает желаемое за действительное, несправедливо завышает или занижает оценки. Очень часто это делается сознательно, с целью достичь мгновенного коммерческого успеха.  Свежайший пример - скандальное преувеличение значимости черновиков Набокова к так и ненаписанному роману «Оригинал Лауры».

Н. С.: То, что раньше называли богемным кругом, а теперь - тусовкой, - питательная среда для творчества или много-шума-из-ничего? Есть потребность объединяться в литературные группы теперь, когда творчество не зависит от талонов на хлеб: возможно, творческая среда, вместо плеяды самодостаточных уникальных талантов, превратилась в однородное тело, которое периодически выплевывает партии однообразных текстов?

К. М.: - В юности я сам немало тусовался в Киеве, Чернигове, Москве и Львове. Тот период  достаточно обстоятельно описан в моем романе «Вечерний мед».  Для творчества это дает не так уже и много, напротив, забирает кучу времени и сил, которых тогда никто не экономил. Но тусовка имеет собственные ценности и преимущества, вряд ли от них нужно отказываться, когда тебе все еще нет 30 лет. Там идет обмен действительно интересными новостями и сплетнями, которые не всегда попадают  в вездесущие масс-медии, там можно вволю постебатся над мнимыми авторитетами, одолжить книжку, услышать песню или стихотворение, созданные вот этой ночью, одним словом, встретить братьев и сестер по разуму (ум в этом возрасте во всех приблизительно одинаковый).  «Тусоваться» в точном переводе значит «кипеть» и каждая вода, которая хочет стать чаем, должна пережить эту стадию.  Потом проходит несколько лет, четче становится самоидентификация, углубляется многоуровневая дифференциация - и люди, которые пили вино из общей бутылки и пели сумасшедшие песни в троллейбусе, перестают узнавать друг друга на улицах.

Потребность объединяться не обязательно связана с талонами на хлеб, вспомните неоклассиков или киевскую поэтическую школу 70-х, или львовский «Скриня». Тогда такие объединения были рискованным делом, за ними следили органы госбезопасности, к ним применяли репрессии - напомню, что почти всех участников «Скрыни», Виктора Морозова, Олега Лишегу, Николая Рябчука повыганяли с «волчьими билетами» из высших учебных заведений. А однако, люди чувствовали потребность в таких объединениях, чувствовали причастность к чему-то большему более важному чем страх. Теперь это скорее зотживший прием, унаследованный мимесис, хотя случаются интересные исключения. А так вообще, то общество атомизовано, идеологии скомпрометированы, соединять, как на каждом фронте и на любых руинах могут самые простые, неизменные вещи и жидкости - вино, табак, чай,  кровь, любовь.

Н. С.: Нужен ли украинской литературе канон и которым он должен быть? Кого Вы зачисляете к своему личному канону и по каким принципам?

К. М.: - Думаю, это вопрос каждый должен решать самостоятельно и ни одна школа или литературоведение не имеют право принимать участие в таких решениях. Если канон (слишком громкое и красивое слово для профанного времени без богов) нужен, то он все равно не сможет быть постоянным, об этом еще Т. С. Елиот писал.  Ясно, что у меня есть любимые поэты, Грыцько Чубай, Олег Лишега, Василий Герасим’юк, скажем, или Василий Голобородько и Тарас Мельничук. А в 16 лет я боготворил Антонича, Винграновского и Лину Костенко.  Еще раньше - и аж доныне - поэзию забытого всеми Якова Ежеголевая. Время от времени такие каноны, как частные, так и публичные, претерпевают пересмотр, изменяется конфигурация или там иерархия имен и текстов, одни изымаются, другие встраиваются. Поэтому здесь трудно говорить о каких-то постоянных принципах, ведь такие неподвижные вещи являются идеалистическим наследством, они не учитывают того, что мы, - живые, временные, я бы сказал, тающие существа, для которых ничего не остается постоянным в своем положении, за исключением самого процесса таяния.

Н. С.: Когда-то Вы рассказывали об эмоциональной связи с Николаем Зэровим - аж такой, что чувствуете себя его инкарнацией. Откуда такие ощущения и что они дают писателю, философу, личности? Вообще, чем ценная психологическая близость деятелей прошлого?

К. М.: - Я не знаю, откуда происходит сопричастность. Похоже, что и не хочу знать, потому что как раз вот такие знания наиболее эту сопричастность и разрушают. Еще не читая воспоминаний о Зэрова и его писем, я уже догадался, что он любил чай, так же, как и Василий Стус. А любовь к чаю - это чрезвычайно крепкая связь, она может перебрасывать линии родства через века. Потом, у Зэрова есть несколько таинственных сонетов, которые ему приснились. Они содержат бесценное: опыт выхода в трансцендентное и очень созвучные моим собственным озарением. В конечном итоге, его литературно-критические статьи, которые остаются актуальными до сих пор. Эта близость ценна в первую очередь тем, что ты не чувствуешь себя одиноким на руинах. У тебя есть образцовая фигура, умный и приятный собеседник, мнения которого побуждают к самостоятельному мышлению, - и которому пришлось перенести значительно более тяжелые испытания, чем те, которые выпали на твою судьбу.

Н. С.: А относительно Ницше? Он тоже был филологом, тоже уединился, при достижении успеха в работе, на его жизнь и миропонимание существенно повлияло здоровье, он преследовал идею самоусовершенствования, amor fati, верности самому себе, наибольшую утеху он находил в пребывании на „высотах духа”, в мыслимом окружении гениев прошлого. Этот философ близок Вам? Нынешний гуманитарий должен быть ницшеанцем?

К. М.: - Именно теперь я уже в пятый раз перечитываю Ницше. Он долго увлекал меня - и долго отталкивал теми или иными аспектами своего мышления. Как тот прокаженный, что являлся святому Франциску, вызывая непреодолимое отвращение и гнев. А однако, я чувствовал, что должен обнять этого прокаженного, то есть постичь его. Как знать, удалось ли бы это сделать, если бы не двухтомник лекций Хайдеггера, посвященных философии Ницше. Благодаря нему я смог изменить ракурс виденья, поэтому сегодня, перечитывая «Веселую науку» или «По ту сторону добра и зла», придется уже не раз гневаться на себя и на орды непутевых комментаторов и интерпретаторов, которые сделали все от них зависимое, чтобы эта выдающаяся фигура так долго появлялась в обезображенном, как будто в кривом зеркале, виде. Ницше неслучайно предостерегал, что его поймут лет через триста (то же, кстати, говорил и Хайдеггер о своей философии). Что же касается последнего вопроса, то человек не должен считать себя каким-то «-истом» или «-анцем» («коммунистом», «фашистом», «постмодернистом», «ницшеанцем», «гайдеггерианцем», «делезианцем» и тому подобное). Иначе ему никогда не удастся стать тем, кем он является.

Н. С.: «Ад - это другие» - сказал Сартр. Кто другие для Вас? Ваше уединение - ироническое или безразличное? Если бы Вы жили в другую, не такую перегруженную информацией эпоху, нужно ли было бы такое уединение?

К. М.: - Зависит, кто именно «другие». Я не могу представить себя без десятка друзей и подруг, что тем или иным образом присутствовали в моем здешнем пребывании, которых касалось то, что происходило со мной. Они принимали непосредственное участие в моей жизни, так же, как я - в их. Поэтому, когда кто-то из них умирает - вот как Игорь Римарук - я со всей возможной ясностью понимаю, что умерла часть меня, что меня остается все меньше. Самое радикальное одиночество, не уединение, было в 90-ые годы, когда остановился транспорт, исчезло электричество, перестали ходить письма и деньги, начала расти пустыня. Те, крайне убогие годы, были по-своему богатыми для меня, я узнал то, чего невозможно познать иным образом, только так - через предельное ограничение всех в мире потребностей и желаний, через максимальное сосредоточение духовных и физических сил, через молчание месяцами и годами, потому что не было к кому отозваться словом. Но я не хотел бы повторения этого опыта. Он не может предложить что-то нового, того, что я еще не знаю. Каждый Заратустра и каждый пустынник Антоний в конце концов возвращается к другим. Однако это не значит, что других или информацию нужно глотать подряд. Без выработанного «императива отбора» появляется сложное и крайне дискомфортное чувство одновременного пресыщения-й-недосыщения, «тошнота» сартровская появляется, а в конце может пожаловать еще и упоминавшийся уже Ницше, чтобы заботливо поинтересоваться: «А кто же тебя принуждал глотать людей, как будто устриц?»

Н. С.: Философия современна и более давняя - насколько она нужна литературе, литератору, критику?

К. М.: Я не могу мыслить такими уж общими категориями как «литератор» или «критик». Конкретному критику - скажем, Мишелю Фуко - философия, в частности, философия Ницше, дала очень много. А кому-то другому она не дала ничегошенько, даром, что он прочел целые книгохранилища философской литературы. Еще с другой стороны, есть тысячи поэтов и прозаиков, которые создавали блестящие произведения, хоть в глаза не видели ни одну страницу Платона или Канта. Каждый сам ищет свои источники. И то, что является живой водой для меня, может оказаться ядом для какого-то анонимного «критика» или «литератора».

Н. С.: Сегодня трудно не потеряться в море теоретического, литературного, социального хаоса. Тотальная неопределенность и множественное число неопровержимых, но противоположных друг другу, взглядов, могут надломить даже сильного духом. Быть гуманитарием сегодня непросто. Тем более - непросто делиться своими знаниями, когда знаешь, что даже язык - непрочная иллюзия. Как отделять зерна от плевел?

К. М.: - Ну, язык, как по мне, очень даже прочная реальность. Она продолжает молвить и тогда, когда мы уже спим или умираем, она сама порождает сны, от которых невозможно проснуться тысячелетиями. Я бы ответил на Ваш вопрос по-дзенски.  Мы же помним, что наилучший мастер дзен - это эхо. Следовательно: «Как отделять зерна от половы?» - «Отделять зерна от половы!»

Н. С.: Чего  недостает современной литературе в целом - украинской и мировой? И вообще, каким следует быть литератору современности?

К. М.: - По моему мнению, современной литературе недостает усилий. Она их избегает. Например, никто не хочет писать и переписывать свои произведения от руки. Потому что это долго. Потому что это требует усилий. Никто не хочет ходить целую неделю, месяц, год, вынашивая произведение. Потому что это трудно. Потому что это долго. Ницше называл художников (и себя также) людьми материнского рода, как раз через вот это длительное вынашивание плода-произведения. А впереди на них ожидали еще и усилие и боли родов! Так вот, подавляющее большинство современных литераторов показались бы Ницше простейшими организмами, которые размножаются делением. Это не требует никаких усилий. Это происходит очень быстро. Поэтому их так много - и потому они ничего не стоят, потому что уже одно то, сколько они пишут, свидетельствует против них. Литератору современной - как и любой другой эпохи, следует в первую очередь быть. Тогда, даже когда он не напишет ни одну строку, он все равно окажется автором произведения, которого никто, кроме него, не смог бы создать: автором самого себя. Ну, а если в дополнение он еще и книжку напишет о том, как именно он становился собой, о снеге на соснах и смехе сквозь слезы, то это тоже хорошо. Я бы такую книжку непременно прочел.

C украинского перевел Валентин Лученко