Вервольф

Зима. Заснеженная целена. Жестокий ветер гонит поземку. Глаза волка увидевшего добычу. Он начинает движение. Уже несколько волков появляются как из неоткуда. Слышна характерная  автоматная очередь МР -40 и ружейный выстрел. . В снегу барахтается раненный солдат в немецко-фашистской форме. Он замечает волка и начинает двигаться интенсивнее. Враждующие стороны встречаются глазами лицом к лицу. Оба замирают. Солдат отводит взгляд в сторону остальных волков. Волк с рыком бросается на добычу. Красная вспышка и человеческий вопль.
Старик просыпается с криком. Перед ним стоит молодой человек.
- Опять кошмар, дед? – говорит по-английски.
- Снова. – отвечает дед по-английски
- К тебе пришли. -
- Кого опять нелегкая…? - отвечает по-русски.
- Двое в штатском, но по виду военные или полиция. –
- Гони их взашеек. Приперлись вынюхивать.
- Они говорили про какую-то награду.
- Не нужна мне никакая награда.
- Ты же воевал совершал подвиги.
В ответ дед только отмахивается.  Внуку ничего не остается делать, как идти и выполнять распоряжение деда.  Дед по-стариковски одевается и заправляет постель. Сквозь открытую дверь слышно.
- Дед плохо себя чувствует и не может спуститься к вам. Я приношу извинения…
- Мы понимаем. Тогда передайте ему это.
Дед злобно захлопывает дверь. Смотрит в окно. Провожает глазами, уезжающий с фермы автомобиль, который поднимает клубы красноватой австралийской пыли. 

На пороге появляется молодой человек. В его руках бархатная коробочка и конверт.
- Они считали тебя погибшим, но ты числился пропавшим безвести. Это тебе.
Дед никак не реагирует, будто это не с ним разговаривают.
- Это твоя награда. – молодой человек протягивают ее деду, но тот резко выбивает ее из рук. Коробка падает на пол и из нее  выпадает орден красной звезды, а из конверта письмо и фотографии. Дед хватается за голову, и садиться на кровать. На его глазах слезы ужаса.
- Я думал они меня теперь никогда не найдут. 
- Ты никогда не рассказываешь о своих подвигах, но мы все знаем, что ты уничтожал фашистов.
- Я убивал людей. Таких как мы с тобой, плотники, сапожники, крестьяне,  и вся их вина была в том, что они сражаются на другой стороне.
- В войне все средства хороши.
- Я так тоже считал в твоем возрасте, но это не кино, и  с этим потом приходится жить дальше.  Я бы предпочел сгинуть в первом же бою, не сделав ни одного выстрела. А от куда вы знаете?
- Ты говоришь во сне.
- И много я наговорил?
- Достаточно чтобы сделать вывод, что ты воевал.  Почему ты сам не рассказываешь?
- Не уверен,  что должен это перекладывать на кого-то еще. Сделали из войны культ с утаиванием основных подробностей, а рассказывать надо все или молчать.
- Но я же твой внук и должен знать все о своих предках.
- Ты действительно хочешь знать всю правду?
- Я обязан. – внук стиснул зубы и посмотрел на деда так уверенно, что тот не смог устоять.
- Неси водку.
- Рюмку?
- Нет. Всю, какая есть в этом доме, а может быть и еще.
- Тебе много нельзя.
- Тебе это тоже пригодится, если хочешь дослушать до конца со всеми подробностями.   
Внук повиновался и быстро сообразил на стол большую бутылку водки и аскетичной закуски.  Дед мастерски налил по стакану. Выдохнул через плечо и осушил чарку до дна. Внук сделал глоток и поставил стакан на стол. Поднялся, подошел и поднял с пола коробочку. Положил туда аккуратно орден, сложил письма на столе.
- Это на каком языке?
- На русском.
- Ты что… Мы что – русские?
- Может быть…
- Расскажи все подробнее. Я должен знать. – юноша пытается скрыть полнейшее недоумение.
- Уверен?
- Абсолютно.
- Тогда слушай.
 Старик начал свой рассказ со стеклянным взглядом, из которого нельзя ни понять, ни почувствовать его переживаний, словно хронограф: « -  Отвечаю только за себя и оправданий себе искать не буду. Все как есть о моей личной войне.  Как записывался добровольцем, как ревела мать, и первые дни на фронте помню плохо. Все это идет одной строкой. Я словно пьяный был, под каким-то угаром. Хотелось Родину защищать. Ненависть ко всем немцам без исключения, даже тем, что жили с нами по-соседству, и которых быстро угнали ночью в поездах куда-то на Восток. Казалось, что только мы придем, и выступим, и тут же все это кончится.
А вот первый бой я запомнил.  Как первой же пулей размозжило голову моему стрелку. И его мозги я вытирал с лица. Я был уничтожителем танков. Точнее заряжающим противотанкового ружья. Для карабина патронов у меня не было, и я стрелял весь бой из противотанкового ружья, хотя танков не было, потом все рванули в рукопашную. Деваться было некуда, патронов не осталось. Потом мы долго   искали своих. Какой-то партийный взял на себя функции командования, и приказал двигаться на Восток  к «нашим». Хотя было умнее остаться и партизанить, как ему предлагали многие. Но он постоянно «двигал» лозунги, а все просто боялись, что их объявят предателями и изменниками Родины.
Вот и шли мы пересеченной местностью параллельно с немцами. Они нас даже подкармливали и ободряли выкриками. Но наш коммунист приказ не брать ничего вражеского. Я не знаю от куда была вся эта ненависть к этим людям, но свой последний патрон из противотанковой винтовки я всадил  немчуре, который крикнул что-то по-немецки и швырнул нам бутылку шнапса.
Это уже был не я. Не тот я, который был прежде, полный светлых идей и преисполненный чистых идеалов.   

Не могу забыть Зиму 42- го. Я выходил из окружения. Еще осенью наше соединение попало в «котел» и мы группами пробирались к своим. Повсюду егеря прочесывают лес с собаками. Так погибли мои товарищи. Я чудом уцелел после вылазки в какую-то деревню за едой. Местное население все чаще отказывало в помощи. Их можно понять. Тут фашисты, а еще и мы, отступающая армия, просит у них защиту. На меня попросту спустили собак два жирных «Фрица», да еще и смеялись, как они меня рвут на клочья. Я уже был рад, чтобы они меня пристрелили. Но они не стреляли, то ли жалели патроны,      толи вид у меня был настолько жалок, что я сам сгину после потери крови. Так бы и случилось пока меня не вернули к жизни.»
Все залито белым светом. Пелена спадает, и становится различим мутный силуэт бородатого мужчины, одетого  в шубу и унты грубо пошитых из собачьих шкур. Он растирает снегом лицо замерзающего красноармейца одетого в лохмотья с чужого плеча. Человек вытаскивает из-за пазухи фляжку с какой-то жидкостью. Протягивает красноармейцу.
- Пей, это поднимет тебя на ноги.
Красноармеец жадно пьет. Часть жидкости течет по губам. Она буро красного цвета. Человек вытирает снегом остатки жидкости, и снег окрашивается в ярко красный цвет. Это кровь.
- Сам дальше сможешь идти? – спрашивает  человек, поднимаясь на ноги.
- Куда?
- Куда ты шел.
- А с вами нельзя?
- Как пожелаешь. Только обратного пути у тебя не будет.
- А Вы кто? Партизаны?
- Вроде того.
Оба поднимаются на ноги. Идут след в след. Красноармеец слаб и идет шатаясь. Человек, убедившись, что спутал след, приводит к схрону. В нем тесно вдвоем и оно похоже на берлогу зверя.
- Ляг, поспи. Давно не ел?
- Не помню.
- Накройся этим. – заваливает красноармейца сухой листвой. -  Огонь разводить нельзя  и так вдвоем здесь надышим. 
- Вас как звать?
- Все вопросы потом. За тобой немцы могут идти?
- Они собак на меня натравили.
- Могут или нет?
- Могут.
- Это хорошо. Ты поспи тут, а скоро.
Человек уходит, прихватив с собой карабин. Красноармейца трясет  от холода, но он засыпает. Впервые за всю войну ему сниться дом, мать и сестры. Все заняты своими привычными делами. Мирная идиллия прерывается твердым голосом матери: «На, поешь!» Она повторяет   это трижды, каждый раз более твердой интонацией, словно приказывает. От этого пугающего голоса он просыпается и видит перед собой бородача.
- На, поешь!
- Мясо? Сырое?
- Мясо. Ешь, или не ешь.
Красноармеец ест с жадностью струганину. Дрожит от холода.
- Ешь. Сейчас быстро согреешься.
- Почему огонь разводить нельзя?
- Запах далеко слышно, да и снег пожелтеет.
- А Вы здесь постоянно живете?
- Нет. Другие схроны есть и лагерь. Что-то ты вопросов много задаешь. Сам-то кем будешь?
- Рядовой Ершов…
- Ты еще биографию свою расскажи. Здесь это неважно.
- Почему? – Красноармеец отрывается от еды.
- О тебе и так все понятно. Будь  ты засланец, здесь быстро вскроешься. Оружие где твое?
- Я его спрятал, патронов все равно нет.
- Где запомнил?
- Я  там знак оставил. Там и другое оружие есть, то что мы у товарищей своих погибших забирали.
- Винтовки есть?
- Да, старые.   Трехлинейки.
- Это хорошо. – человек достал фляжку и сделал глоток. – Тебе нельзя. Уснешь- замерзнешь.
- А как же вы прознали про меня?
- Чутье. – с ехидцей вымолвил Человек, играя в руках «книжкой  красноармейца».
- А можно я с вами воевать останусь?
- Почему ты думаешь, что мы воюем?
- Как же, у вас оружие.
- Может я охотник? Ладно. Решать не мне. Стемнеет -  пойдем. И запомни – я тебе не мамка. Жить хочешь – шевелись сам.   
 
Красноармеец дремлет,  наконец-то согревшись. Человек толкает его в бок.
- Луна полная. Пора.
Красноармеец нехотя собирается. 
- Вот. Понесешь это. – бросает ему достаточно тяжелый мешок.
- Там что? – спрашивает красноармеец, видя как человек засовывает за пазуху разные немецкие вещи, которых прежде не было.
- А тебе не один черт? – красноармеец напрягся, человек добавил с зловещей улыбкой. -   Добыча.
В лесу темно, но полная луна освещает все до последней мелочи своим мертвецки холодным светом. Человек встает на широкие лыжи. Взглядом показывает сопутнику встать на лыжи точь позади него. Идут тихо, почти не создавая шума. Поземка кружит, почти тут же скрывая след.
Красноармеец старается мгновенно копировать легкие и ловкие движения человека. Но чувство обеспокоенности его не покидают. Он чувствует чужой враждебный взгляд не одной пары глаз. В какой-то момент он теряется и падает в сугроб. Серой молнией за кусты мелькают тени. Кто они? Он в догадках. Тени также быстро мелькнули как и исчезли. Были ли они вовсе? Присмотревшись к кустам о видит три пары горящих глаз. Красноармейца одолевает ужас.
Человек, уже хотевший выругаться на попутчика быстро оценивает ситуацию.
- Их не бойся, они наши. Они сыты.
Помогает красноармейцу опять занять место на лыжах.
- Как это они  - наши? Ручные что ли?
- А какие в нашем лесу волки еще могут быть? Немецкие что ли?
Оба понимают, что сотворили глупость.
- Их стаю война согнала, а эта волчица с последним выводком не смогла уйти с ними.
- Кроме них волков нет?
- Почему нет? Полным полно. Молчи больше. Дыхание потеряешь.
Дальше идут молча. К утру добираются до следующего схрона. Он гораздо больше, на несколько человек. Здесь тепло. В углу стоит печка. Под потолком тускло  тлеет лампада. Только в отличии от церковной вместо благовоний она отвратительно воняет каким-то противным жиром.
- Здесь тепло. – решает красноармеец прервать затянувшиеся молчание.
- Дымоход спрятан в старое дерево, под корнями которого мы проползали, чтобы попасть сюда.  Много топить нельзя. Дым видно днем, да и дерево от нагретой железки загореться сможет.
Человек приваливается к печке. Достает фляжку. Открывает ее и протягивает красноармейцу.
- Нет, спасибо.
- Как хочешь. – сам отхлебывает из нее.
- Как это можно пить?
- Бренди? Хуже самогона, но лучше шнапса.
- Я думал опять кровь. Или мне это приснилось.
- А чего плохого в крови? Без нее ты смог бы пройти восемь верст? Будешь? – опять протянул фляжку.
- Давай.
С первого же глотка его развозит и него появляется толи храбрость, толи развязанность.
- А кто еще здесь живет? Печку растопили и ушли. Скоро вернуться?
 - Глаз у тебя острый, все подмечаешь. Как же ты в плен угодил.
- Я и не был в плену. За это расстрел.
- Для тебя полюбому расстрел. – Человек опять разразился своим зловещим смехом.
- Ты числишься безвести пропавшим. Стало быть, либо в плену, либо сгинул. Вернешься  к «своим» они тебя к стенке. Не  вернешься – кто знает, сколько тебе отмерено?
- Бедная мама. Она считает меня погибшим.
- Хорошая мать всегда чувствует. Пока точно не будет знать, что тебя нет, будет верить, что жив. Но эти страдания не лучше. А вот паек ей за тебя не дадут, коль ее сын изменник.
 - Лучше бы я погиб.
- Это не сложно устроить.
Красноармеец тут же отрезвел. Взгляд его устремился на своего спасителя.
- Не дрейфь. Стоило мне тебя сюда тащить, чтобы здесь порешать!
- А мы кого-то ждем?
- Ждем. Совет держать будем.
- Это ваш командир.
- У нас нет командиров.
- Как же без командира? Кто-нибудь обязательно должен командовать. Иначе никакой дисциплины не будет.
- А кто здесь в лесу командира назначит?
Красноармеец пытается еще раз возразить.
- Ты щенок еще. Не знаешь законов жизни. Дисциплина стоится на доверии, на уважении. Слабый и неопытный всегда позади сильного. Старается ему подражать, учится.
- Но все же кто-то должен отдавать команды?
- А чутье на что? Ты сам должен чувствовать где опасность. Как от стаи не отбиться.
- Хм. Стаи! Мы, что волки, в стаи собираться?
-  Ты и впрямь дурак. Волки ему не нравятся. А когда тебя как барана вели на верную смерть, тебя это не смущало?
- Мы к своим пробирались. Товарищ Нефедов нас вел.
- Кто он такой? Командир?
- Я же говорил уже. Командира убили. Товарищ Нефедов – секретарь партийной ячейки.
- Вот я и говорю: как баранов.
- Но мы же к своим шли. Фашистов бить.
- Мертвыми? Пади в живых ты один остался.
-  Похоже на то. Что же делать надо было?
- Для начала выживать. Быт наладить, продовольствием обеспечить себя.
- А потом?
- Потом, врага гнать.
- Ваш командир так сделал?
- Так.
- А где он продовольствие берет?
- Трофей.
- А с «Нашими» у него связь есть?
- А кто у тебя «Наши»?
- Как, кто? Красная Армия.
- Красная Армия!? Враг топчет землю родную, а «Наши»  у тебя Красная Армия?
Красноармеец потупил взгляд. Ему стыдно, что не сказал ни слова про родную землю, но непонятно почему Красная Армия не может быть защитницей. Человек своим видом показывает, что разговор закончен и ему пора чистить оружие. Он раскладывает бережно на тряпочке весь свой арсенал и умело начинает его обслуживать. Красноармеец погружается в дремоту.

***
- Этот красноармеец был ты?
- Это был еще я.
Дед уставился в сторону. По всему видно, что сухие глаза просятся слезы. Проявления  эмоций от него никто и никогда не видел. Внук это приводит в смятение,  но он еще больше чем дед старается вид как ни в чем не бывало.
-  В этом подземелье мы провели несколько суток. Или мне так казалось. Туда не проникал ни лучик дневного света. Ели строганину.  По нужде ходили там же в фашистские каски, присыпали какой-то немецкой дрянью. Что-то типа хлорки, только без вони.  Потом Гур выносил их куда-то.
- Гур? Что за Гур? 
Дед хмуро посмотрел на внука.
- Я понял твоего спасителя звали Гур. Правильно?
- Да.
- А мыться?
- Не мылись мы. Хуже того. Гур постоянно заставлял меня мазать места обморожений собачим жиром.
- А где вы брали собачий жир.
- Из немецких собак, когда съедали их.
Теперь уже внук не состоянии скрыть удивление. На его молодом лице явно читается отвращение. Дед уловил это. Налил себе еще стакан водки. Залпом осушил его. Поднялся с кровати.
- Зря я тебе это начал рассказывать.
- Прошу продолжай. Я читал,   что эскимосы тоже едят собак.
- Да, едят. Помогает от всякой хвори. И мыться нельзя. Будет пахнуть человеком. И бороды мазали жиром. Каким только не знаю, но вшей не было ни у кого.  - Опять смотрит волком с недоверием.
- Так индейцы делают.
- Однажды Гур вышел, и его достаточно долго не было. Я даже стал нерничать. Вернулся не один. Пришли молча. Незнакомец меня изучал взглядом. Они пересматривались между собой. Словно разговаривали. Мне было не по себе. Нервничал  я не напрасно. Решалась моя жизнь. Нет. Не судьба, а сама жизнь. Было очень страшно. Я боялся даже слово произнести. Или   даже пошелохнуться.
- Это был их командир?
- Я тоже так думал в начале. Время тянулось словно вечность. Каждый раз когда кто-нибудь из них выходил меня бросало в крайний ужас. Заснуть я боялся. Мне так и казалось, что они меня рвут на части. Смерти как такой я уже не боялся. К ней я привык, она была повсюду. Меня опутывал какой-то животный страх. И когда мои нервы окончательно сдали, я решился на отчаянный поступок. Улучив момент, когда незнакомец отвернется и  оставит свой кинжал на столе, я молнией метнулся к ножу и занес его над незнакомцем, как каким-то ловким и неведомым мне приемом тот отбросил меня на землю. Нож тоже оказался в его руках, и через мгновение он уже был верхом на мне. Мне у же было все равно прирежет он меня или помилует.
*     *    *

Тусклая вонючая лампада слабо освещает силуэты, громадного незнакомца в душегрейке из собачьих шкур, и его жертву, лежащего на земле красноармейца. Незнакомец спокойно смотрит   в сторону Гура, как гладиатор мог смотреть на цезаря в ожидании его решения: убить или помиловать.
Гур молчит. Пауза затягивается и уже она душит красноармейца, а не железная хватка незнакомца. Уже он, красноармеец смотрит с большим ожиданием на Гура. Но Гур не смотрит ни в глаза незнакомца, ни в глаза красноармейца. На его лице полнейшее  хладнокровие и отрешенность.  Только его глазах появился какой-то хищный прищур.
Наконец он медленно всматривается во взгляд незнакомца. Выражение его лица меняется, глаза наполняются еще большим безразличием. Он отводит взгляд в сторону от красноармейца, но их глаза встречаются. Красноармеец понимает, что он обречен, но каким-то сверх усилием сам бросается на нож. Незнакомец теряет равновесие, поскольку ослабил хватку, вызванную затянувшийся паузой, и сам падает от неожиданности.
Красноармеец поднимается с земли, но передумывает и остается сидеть на коленках. Незнакомец пытается исправить положение, ловит равновесие и собирается перед новым броском, но ловит взгляд красноармейца. Тот уже смотрит на него жертвой.
- Оставь его. Пусть живет. Пока. – прерывает схватку Гур.  – может из него чего дельное выйдет.
- Как скажешь. – равнодушно молвит незнакомец и поднимается на ноги, отряхиваясь.
Протягивает руку красноармейцу.
- Так это, что не по-настоящему? Не всерьез? Проверка?
- А ты хочешь всерьез?

продолжение следует