Флобер. Глава 2

                Глава 2. 1846



               

  Лучше два стакана уксуса и стакан вина, чем стакан подкрашенной водицы. Больной, раздражённый, тысячу раз на день подверженный приступам тоски, без женщин, без жизни, без каких-либо земных погремушек, я продолжаю свою неспешную работу, как добрый работник, который, засучив рукава и с мокрыми от пота вихрами, ударяет по наковальне, не печалясь о том, дождь на дворе или ветер, град или гром. Таким я раньше не был. Перемена совершилась сама собой. Некоторое влияние имела и моя воля.

                ***

 Я изголодался по долгим занятиям и напряжённому труду.  У меня появляется такая художественная взыскательность, что я прихожу в отчаяние; кончится тем, что не смогу написать ни строчки. Читаю или пишу по восемь-десять часов в сутки, и, если меня отрывают, я просто болен. Внутренняя жизнь, о которой я всегда мечтал, наконец-то начинает пробуждаться во мне.  Минуты, когда думаю о будущих успехах в моей жизни художника, крайне редки. Куда чаще сомневаюсь, напечатаю ли когда-нибудь хоть строчку.
  А знаешь, неплохая идея – сидит себе этакий молодчик лет до пятидесяти, ничего не публикует, и вдруг, в один прекрасный день, издаёт полное собрание сочинений, и на том баста.
  В общем, к тридцати годам будет видно, а пока зубрю греческую грамматику и изучаю буддизм. Живу одиноко, очень одиноко, всё более и более одиноко. Быть может, в таком одиночестве и таится великое, зарождается будущее? Чтобы жить, не скажу счастливо, но спокойно, надо создать себе, кроме существования видимого, обычного и общего для всех, другое существование, внутреннее и недоступное для всего того, что относится к области случайного.

                ***

 Чтобы вещь стала интересной, надо просто посмотреть на неё подольше. Так, например, буржуа – это для меня нечто бесконечное.   


                ***               

   Бог не дал мне радостной натуры. Никто острей меня не чувствует скорбь жизни. Не бывало ни разу, чтобы я, видя ребёнка, не представлял его стариком, видя колыбель, не подумал о могиле. Обнажённая женщина вызывает у меня в уме образ её скелета. Вот почему от весёлых зрелищ я становлюсь печален, а от печальных мало огорчаюсь.
   Ещё и теперь я сильнее всего люблю форму, если она прекрасна, - и ничего помимо неё.
   Женщины, у которых сердце пылко, а ум слишком прямолинеен, не могут оценить по достоинству этой религии прекрасного, из которой удалена сентиментальность. Они во всём ищут причину и цель. Я же равно восхищаюсь и золотом, и мишурой. Поэзия мишуры даже выше, потому что она грустна. Птицы в клетке вызывают у меня не меньшую жалость, чем народы в рабстве. Для меня нет на свете ничего, кроме прекрасных стихов, гармоничных и певучих фраз, живописных закатов, лунного света, красочных картин, античного мрамора и выразительных лиц. Я прежде всего человек фантазии, каприза, непоследовательности. Когда-нибудь я уеду далеко отсюда, и больше обо мне не услышат.

                ***

   Ты говоришь о труде; да , трудись, люби искусство. Из всех обманов этот, пожалуй, наименее лжив.

                ***

   Я ношу в себе меланхолию варварских племён с их тягой к кочевьям и врождённым отвращением к оседлой жизни, побуждающим покидать родные места. Они любили солнце, все эти варвары, приходившие умирать в Италию, у них было страстное влечение к свету, к голубому небу, к жизни яркой и многозвучной. Они мечтали о счастливых днях, наполненных любовными утехами, живительными для их сердец. Я всегда питал к ним нежную симпатию, как к своим предкам. Увы, я не человек античности, античные люди не страдали нервами, как я. Да и ты тоже не гречанка и не латинянка.

                ***

Мне ужасно многого не хватает – врождённого дара, во-первых, а затем – упорства в труде. Стиль достигается только суровым, тяжким трудом, фанатичным и самоотверженным упорством.

                ***

 Я в равной мере, а может быть, и больше, сочувствую былым безумствам вымерших народов, всеми теперь позабытых, сочувствую стенаниям, которые они издавали и которых теперь никто уже не слышит. Я не больше человек современности, чем древности, не больше француз, чем китаец, и идея отечества, то есть обязанность жить на отмеченном на карте красным или синим клочке земли и ненавидеть все другие, зелёные или чёрные клочки, всегда казалась мне узкой, ограниченной и отчаянно глупой. Я брат во господе всего живого, равно жирафа и крокодила, как и человека. Мне приятно думать, что когда-нибудь я послужу почвой, на которой вырастут тюльпаны.

                ***

  В Италии у каждой проститутки есть образ мадонны, днём и ночью висящий над её кроватью при свете свечи. Толстокожий буржуа видит тут лишь нелепое кривлянье. Это и доказывает, что буржуа – скотина, ничего не смыслящая в душе человеческой. Сколько есть сердец, подобных этим притонам, в них также, над всеми прелюбодеяниями и мерзостями, горит священная свеча.
  Я вдоволь посмеялся над твоим описанием того, как Беранже застал у Дюма светскую даму в одной сорочке. Славный малый этот Дюма! А какой шикарный образ жизни. Хотя в произведениях этого человека нет стиля, самой личности его присущ стиль необычайно яркий.
  Нет прекрасных мыслей без прекрасных форм, и наоборот. В мире искусства, как и в нашем земном мире, от формы исходит соблазн, любовь. Людям, пишущим хорошим стилем, ставят в упрёк, что они пренебрегают Идеей, нравственной целью. Словно цель врача не в том, чтобы хорошо лечить, а художника – не в том, чтобы хорошо писать.
  Скульпторов, изображающих женщин с грудями, которые могут наливаться молоком, и с бёдрами, созданными для зачатия, обвиняют в сенсуализме. Но если они, напротив, станут мастерить набитые ватой, задрапированные чучела и плоские, как вывеска, фигуры, о них скажут: да, конечно, он пренебрёг формой, но это мыслитель! И тут буржуа давай ахать и скрепя сердце восторгаться тем, что нагоняет на него скуку. Пустив в ход условный жаргон и  две-три идейки, нетрудно прослыть писателем – социалистом, гуманистом, новатором или провозвестником евангелического будущего, которое грезится нищим и безумным. Попросту сочинять стихи, писать романы, обтёсывать мрамор – фи, как пошло! Это годилось в старину, когда не было с о ц и а л ь н о й  м и с с и и  художника и поэта. Теперь требуется, чтобы всякое произведение имело нравственный смысл, полезное назидание. Драма должна бить по рукам монархов, а акварель – смягчать нравы. Повсюду проникает кляузничество, страсть спорить, рассуждать, сутяжничать. О бедный Олимп! Они готовы устроить на нём картофельный огород.