Из жизни Антонины З

 
 
   Непридуманное

 

   "Здравствуй, солнце золотое, здравствуй, утро голубое!» - привычно произносит Антонина Леонидовна, глядя в далекую светлеющую высь. Вот и еще один счастливый день настал. Люди не понимают простой истины: жить надо радостно, убеждая себя и других, что все непременно будет хорошо. Только благодаря собственному оптимизму удалось ей не сломаться. Долго, однако, чувствовала себя “гадким утенком”, завидуя тем, у кого есть мамы и папы, красивые платья, уютные квартиры. Многие годы клеймом жгло: она детдомовка и, значит, беднее, ниже, хуже других. Даже на танцы приглашали не ее, а кто лучше одет и оттого привлекательнее... 

 « УДОЧЕРЕНИЕ»

  ...Тонька вбежала в самую дальнюю беседку детдомовского двора и притаилась, стараясь скорее отдышаться, успокоиться. Кажется, не увидели они ее, не узнали...
 Тетя Наташа и дядя Андрей привычно-неуверенным шагом направились к директорскому кабинету — с надеждой снова забрать к себе ее, дорогую Тонечку. Совсем, навсегда. Да каждый детдомовец мечтает уйти из этого шумного табора, обрести наконец собственную семью!
 Оба хорошие, добрые, и как скучают без нее!
   Началось все в декабре, когда Тоню вдруг срочно позвали к директору. А в кабинете — представительная дама из исполкома и двое - он и она. “Здравствуй, садись!", — говорит директриса. — Расскажи, как учишься.” — “Хорошо”. — “А как в спорте успехи?” — "Хорошо.” Потом исполкомовская дама включилась: “Тонечка, у тебя ведь нет мамы?” — “Нет”. — “Ты ничего про нее не знаешь?” — “Нет.” — “А хотела бы иметь маму и папу?” — “Да, конечно.” — “Ну ладно, беги, играй”. 
   Вскоре за ней приходят снова: “Вот, Тоня, эти люди хотят тебя удочерить. Будешь жить в семье, с мамой и папой.”
  Зимние каникулы пятиклассница Рыбка (такую фамилию ей когда-то "присвоили" воспитатели) впервые в жизни проводит в чинной домашней обстановке. Без друзей и ровесников, с которыми и болтать, и играть, и даже драться весело. Тем более на коньках кататься, в снежки играть. Снега в те дни выпало много, глубокий... Вышла девочка в просторный двор с санками, а там - ни души. Кого обгонять, снежками закидывать? Что делать—то?! Упала в снег, вывалялась досыта - никто не запрещает. Хорошо! На санки устроилась, ногами к самой двери подгребла и входит - вся мокрая и счастливая. А в доме  переполох. Тетя Наташа, обычно спокойная и мягкая, кричит: “Ой, выходи, нам это не надо!” А на полу — снега уйма, и он тает, потеки грязные во все стороны...
  От того крика стало вдруг скучно и тоскливо, захотелось обратно, туда, где детей не меньше сотни, и все смеются, дурачатся, и каток рядом —  кто на одном коньке, кто и вовсе в ботинках бегает, и падает, и не больно, а весело.
  К вечеру, успокоившись и почти смирившись, вместе с новыми своими родителями Тоня ожидала гостей. И они пришли — соседи, родственники, друзья. Тетя Наташа говорит им: “Посмотрите на нашу Тонечку, нашу дочечку... Ну, Тоня, скажи, пойдешь к нам жить?” А сама в руке трехрублевую бумажку держит, вроде бы случайно. Девочка от денежки глаз отвести не может, взгляд как прикованный. Говорит “Да” и получает заветное. Понимает: покупают ее, и радостно: денежка в кармане! На которую она назавтра купит много семечек, конфет, других сладостей, и побежит в родной детдом угощать детей, и будет с ними играть, в снегу кататься—кувыркаться...
 Просвистели каникулы, и вернулась Тоня в детдом  - учебу продолжать. А сама думает: «Вот здесь хорошо, визг и смех — это мое!” Не удивительно: с шести месяцев здесь, другой жизни не знала, не видела. А тетя Наташа и дядя Андрей  —  при их появлении малыши во дворе кричат: “Тонька, беги скорее, родители твои пришли!" — требуют, просят, умоляют: «Вернись, Тонечка, приди, в гости хотя бы". Становится жаль их, таких больших и одиноких, и она идет. К новым подаркам и обещаниям. Опять: “Тонечка, будешь нас мамой и папой звать?” —  а трешка в руке дрожит. Губы отвечают “Да", а сердце иное твердит.
 Снова и снова тетя Наташа зовет, ждет, кормит вкусно, обещает... “В детдоме до седьмого класса учат, а с нами ты и десятилетку, и институт окончишь, специальность получишь. Мы тебя в спортивную школу переведем, мастером спорта станешь…" Снова покупают?! “Впрочем, спортшкола отсюда далековато, зачем она тебе?”  И новое разочарование поселяется в юной душе, новые подозрения: “Ага, любимую мою гимнастику отнять хотят, в квартире—клетке запереть, всю жизнь переделать...               
   Наконец прибегает к директорше: “Не хочу!"  -  "Ты же людей измучила...” — “Не хочу... Но им я этого сказать не смогу, мне  их  жалко. Сами скажите!" — просит. Обещала Полина Ивановна. Вот они, возвращаются. Из своего укрытия Тоня видит: тетя Наташа плачет, утирая платком слезы, муж ее семенит следом, низко опустив грустную голову...    
 В один из совместных вечеров тетя Наташа рассказала, отчего именно она, Тоня, так ей приглянулась. Очень уж похожа на родную ее дочь Лидочку, умершую от болезни совсем маленькой. А еще — в личном деле Тоня записана с отчеством Федоровна /тоже выдуманным/, а первого мужа тети Наташи, погибшего на фронте, отца Лидочки, звали Федором, так что вроде и не уходила в небытие дочка, вечная боль ее... А потом тетя Наташа соврала, будто она —настоящая, родная ее мама, а тот, на фотографии — ее отец. И Лидочкино фото показала — не случайно похожи, мол, — родные сестры. Но Тоня понимает: нет, не мама то, а просто несчастная женщина, отчаявшаяся вернуть свою родительскую радость. Тогда—то окончательно решила не приходить больше в этот дом. Напрасно, может быть?

  ВСТРЕЧА   

  Имя Тоне придумали в доме ре6енка. А отчество в 16 лет выбрала сама, иначе паспорт не выдавали. Долго искала, но все казались некрасивыми, негодными. А потом пришла в столярную мастерскую детдома, где бывала гораздо чаще, чем в нелюбимой швейной. “Леонид Яковлевич, — спросила учителя — можно мне взять ваше имя как свое отчество?” Он разволновался: “Да я за честь сочту...”          
   Однажлы, уже студенткой, заглянула  в недавно оставленный детский дом. “Когда же наконец твоя мама приедет?” - наседали подруги. “Не знаю. Я уже так устала ждать...”
 Возвращаясь, видит: к ней несутся трое девчонок. По тому, как они бежали, все поняла. “Мама?!” — закричала. Теперь они бежали вместе. У дверей пединститутского общежития колыхалась толпа студентов и вовсе незнакомых: “Скорее!” В своей комнате торопливо натянула специально сшитое белое платье. Оказалось, задом наперед... Кто—то сует носовой платок. “Это зачем?” — “Но ты же плакать будешь..."
  В красном уголка на ватных ногах проходит через коридор взволнованных лиц— и видит протянувшую  ей  навстречу руки невысокую  растерянную  женщину. Несколько мгновений обе молча смотрят друг на друга. Вдруг Тоню прорывает: «Мама!», и она бросается на шею. Рыдания их сливаются с плачем и радостными криками других. Мать и дочь усадили на диван, они обнялись и расцеловались. Разглядела: у женщины ее, Тонины, глаза, и поверила: перед ней действительно родная мама, которую так долго ждала и искала. Репортеры слепили вспышками и софитами, а они все не могли налюбоваться друг другом. И наговориться. К ним подходили, поздравляли, целовали, буквально с ног до головы осыпая цветами... “Это была волнующая и незабываемая встреча. После двадцатилетней разлуки мать и дочь нашли друг друга” — сообщила местная газета.               

РАСКАЯНИЕ
 
 Антонина Леонидовна поныне продолжает жить в далеком послевоенном детстве, где было голодно и холодно, где ее, как и других, нередко били озлобленные воспитатели, в окружении таких же несчастных сирот, в большинстве своем вовсе ненужных “случайно” родившим их “фронтовым подругам”. По сей день мучает ее некий комплекс вины перед матерью, которую она сама, после той огромной обоюдной радости, посмела оттолкнуть. ”Теперь, доченька, мы с тобой никогда не расстанемся”, — то и дело повторяла в те дни старшая. Она в это искренне верила, видя в Тоне свое счастье и будущую опору. Но - не получилось.
 Показалось, что в своих рассказах мама многое придумала. Может, не неведомая бабушка, а сама мать сдала ее, шестимесячную, в чужие безразличные руки? 
  Короче, лишь несколько дней минуло после счастливого торжества, а вконец запутавшаяся девушка в порыве юношеского максимализма отправила страшное письмо: не было, мол, у меня мамы - и не надо. Такой…
   Только в 1980-м, пятнадцать лет спустя, снова увидела мать - седую маленькую старушку. И поняла, до чего была жестока к ней. И пожалела, и извинила за свои детдомовские слезы. 
    Последний ее приезд, еще через 11 лет - на похороны... Ничто теперь не в силах облегчить душу, смягчить боль... И, увы, никто уже не расскажет ей об отце и корнях его рода, не раскроет тайну ее рождения...