Желтокрылая бабочка

     За огородами, по пригорку вдоль реки, паслось деревенское стадо.
  Разномастные коровы медленно переходили с места на место, чинно уступая друг дружке облюбованное место. Овцы степенно, будто бабы на прополке, шли позади коровьего стада. Ягнята, помахивая  хвостиками и взбрыкивая, спешили следом.
     Дед Евсей, в стоптанных лаптях, шел впереди стада, раздвигая перед собой высокую траву длинной вишневой палкой. Чуть поодаль плелся Васёк, от скуки сбивал хворостиной розоватые хохолки репейника. Покрикивая на коз, норовивших сигануть в огород или, хотя бы дотянуться до нежной листвы молодых слив, он нет-нет, да и взглянет на запруду, у самой мельницы, где уже собиралась ребятня, чтоб поплескаться в прогретой речной воде.
      Опершись на палку, старый пастух засмотрелся на цветущий зверобой.
  С цветка на цветок перелетали земляные осы. В траве стоголосо трещали
  кузнечики. Беленькая бабочка, усевшись на оранжевое блюдце девясила,
  покачивала крылышками и деловито шевелила усиками.
      "Вжикнуть бы её, да так, чтоб с головкой цветка она на сторону
  отлетела... Не-е-ет! Дедушка Евсей рассердится. Он бабочек не велит
  трогать. Вот кузнечиков хоть руками, хоть картузом лови, слова не
  скажет. А бабочек жалеет... Вот и сейчас, уже сколь времени глядит
  на эту глупую капустницу, а чего в ней этакого?.."
      Парнишка подошел поближе к старику и тоже стал рассматривать бабочку. Но мысль о ребятах у запруды занозой засела в голове. Васёк уже
  хотел, было, напомнить дедушке, что пора направить стадо к
  мельнице, где на мелководье коровы забредали по брюхо в воду и, шумно
  дыша, пили воду. Но, глянул на старика, осекся. Дедушка глядел на шевелящиеся крылышки, улыбался краешками губ, а из глаз, теряясь в бороде,  текли слезы.
     "Чудно, - подумал Васёк, - глаза плачут, а губы смеются. Может, спросить, отчего так бывает? А вдруг дедуня рассердится и не пустит к ребятам,
  искупаться? Вон солнце так и палит. Его бы хоть малюсенькой тучкой
  прикрыло, так не-ет! Наверное, поджарить меня хочет... А все же, почему
  дедушка плачет?.."
      Опомнившись, старый пастух взглянул на подпаска, вздохнул и вытер
  слезы рукавом.
      - Э-эх! Жизнь-жизнь! Пролетела, будто короткий сон! Ну, да чего теперь...
     - Дедуня, а чего вам больше всего жаль? - сморщив конопатый носик,
  спросил мальчонка.
     - Чего? - переспросил Евсей, поправляя на голове соломенную шляпу. - Много чего жаль. А всего больше желтокрылую бабочку.
     - Тю-у - у! Да этих бабочек считать - не пересчитать! Мамка на них
  сердится. Особенно на этих, капустниц. А тятька и вовсе их в расчет
  не берет. Говорит, что птица, ну хоть какая маленькая, а гнездо себе
  вьет. А эти мотыльки - бестолковые. Вот у пчелки крылышки маленькие,
  а она весь день трудится. Вот бы ей такие крылья! Сколько б она мёду
  собрала...
     - Ты, видать, мёд любишь?
     - Ага! Кто ж его не любит? - сглотнул слюну Васёк.
     - Пчёлы - это хорошо! Только в бабочках есть красота особенная. Я
  вот всю жизнь свою пастушу. И всё из-за неё, из-за желтокрылой бабочки.
     Васёк от удивления открыл рот и приготовился слушать. Но старик
  переступал с ноги на ногу, шевелил палкой в траве и печально вздыхал.
  Мальчик опустил голову и, глядя себе под ноги, терпеливо ждал.
     - Э-э-эх! Да чего теперь? Садись вон. Видишь - коровы легли. Даже
  Фаинина коза, Майка, и та за кустом лежит, головой трясет, мошкару отгоняет.
     Старик примял траву, сел и палку, свою верную спутницу, бережно положил рядом с собой. Потревоженный зверобой пустил по ветру легкое
  облачко пыльцы и замер, уставившись золотистыми цветками в бледно-лазоревое небо.
     - Расскажи, дедунь! Ну, о той бабочке, с желтыми крылышками, - неутерпев, попросил парнишка.
     - Мал ты ещё. Поймешь ли? - засомневался Евсей.
     - Пойму, дедунь! Мамка говорит, что я смышлёный...
     - Ну, коли так, слушай... Сиротой я рос. А для сироты пастушество -
  первое дело. До сих пор в ушах звенит голос бабки Лявонихи: "Евсей! По-
  дымайся скорей! Зарю проспишь!" А вставать неохота. Утром росно, а днём
  скучно. Жара. Оводы донимают, мошкара в глаза лезет. А тебе, хоть праздник, хоть буден день - всё едино. До того намаешься, что и не передать.
  Ежели занепогодит, дрожишь на ветру, и пожаловаться некому. Вечером тут
  уж, конечно, покормят, чей черёд подойдет. За стол не садили, не-е-ет.
  Ждешь в сенцах, пока семейство поест, а тебе уже остаток холодных щец
  плеснут. Хлеба ломоть сунут. Будь доволен. Спать я к бабке Лявонихе
  ходил. Она хоть и сварливая, а всё ж, когда-никогда портки залатает,
  да рубаху выстирает, не побрезгует. И на том спасибо.
     Зимой и того хуже. Ходишь по селу, стучишь в ворота, спрашиваешь:
  "Не надо ли чего сделать?" А в голове одна думка: "Хоть бы обогреться
  пустили..." Ежели кто покормит, то не знаешь как лучше и услужить
  хозяину. За любую работу хватался. Э-э-эх! Силенки были, не то что
  теперь...
     Так вот, я в то время на девок поглядывать стал. Бабка Лявониха мне как-то и говорит:
     - Ты, Евсей, по сторонам не глазей. Твое дело пастушье. За скотиной приглядывай, овечек к лесу не подпущай, да чтоб потравы не было али
  ещё какой напасти. А женихаться зимой будешь...
     Мне бы, дураку, послушать её. А я отмахнулся и тут же забыл. Она
  в другой раз про то же говорит. Я хохотнул, хлыст на плечо и за порог.
  Она в третий раз увещевает меня, всё пытается втолковать, что "есть на
  свете девица-раскрасавица. По лугам бабочкой летает, да всё возле молодых пастухов кружит. И так им головы вскружит, что они обо всём на
  свете забывают. Только и то понять надо, что не вольна она в своём
  выборе. Дочь она единственная паука-колдуна. Он в траве, в глубокой
  норе прячется. Минуту поджидает, когда пастух, на девицу глядючи, забудется. А как это случится, он козочку али телка в лес уволочет и
  там, как муху, высушит. И опять в нору. А с пастуха, знамо дело, спрос...
     Слушаю я бабку Лявониху, а про себя думаю: "Вот бы хоть одним глазком увидеть ту красавицу, а уж паучишку-то я изведу..." И с того дня
  не столько за скотиной приглядываю, сколько бабочек высматриваю... Вот
  и накликал беду.
     Как-то раз, только-только солнышко из-за лесу выглянуло, а вокруг
  меня желтокрылая бабочка вьётся. То на цвет, прямо передо мной сядет,
  то на плече моем красуется. Я руку протянул, а она, проказница, прямо
  на ладонь села. Щекотно так. Я ласковые слова говорю, она слушает.
  Потом, уже не пойму как, сорвалось с губ. Любопытно ж, дураку, было. "Знаю
  я, - говорю ей, - кто ты. Но ты меня не бойся, не обижу. Откройся. Я
  только на красоту твою погляжу..."
     - А она и впрямь открылась? - нетерпеливо спросил Васёк.
     Старый пастух только горько вздохнул.
     - Взлетела с ладони, поднялась высоко так и, сложив крылья, упала
  в траву. В тот же миг, на том месте, поднялась девица в ярко-желтом
  платье. Волосы русые золотистым шелком на ветру струятся. А что глаза её, что уста - взор не оторвать. Стою, глаза в неё вперил и, кроме неё, голубушки, ничего боле не вижу.
     Она постояла этак сколько-то времени, потом взмахнула руками и
  побежала. Я за ней. Вот-вот нагоню. Вдруг она остановилась и, глядя
  мне в глаза, спрашивает:
     - Нравлюсь я тебе?
     Я же оробел и слова вымолвить не могу. Чего-то там лопочу непослушным языком. Слова, будто вихрем солому, разметало, что и граблями
  не собрать. А она хохочет и смех у неё заливистый. Я и сам, не знаю отчего,
  расхохотался. Вот так и бегали мы с нею по лужку, пока дождик не
  брызнул. Тогда-то она взмахнула руками, присела в траву и, превратясь
  в бабочку, улетела.
     Э-эх! Вечером всю спину мне плетью исполосовали. Все допытывались: "Кому
  телка сбыл?" Потом нашли того телка. И впрямь, шкура да кости. Всё из
  него высосал паучище проклятый! Простили меня на первый раз. А я
  зарекся больше на девок глядеть. Да так оно и получилось. Где уж
  там на них глядеть, коли такую красотку увидеть довелось...
     Мало-помалу зарубцевалась спина. Приутихла и обида в душе. Да и то
  надо учесть, что подневольная она. И сам виноват... Чего там всю вину
  на неё валить? Опять только об одном и думаю, чтоб хоть единожды увидеться с нею.
     Осенью уже дело было. Берёзки, что тебе девицы, в нарядах золотого
  кружева. И она... стоит вдалеке, на меня глядит, а подойти не решается.
  Гляжу на неё, а сам думаю: "Не такая уж ты и простая, коли совестишься
  подойти. Ну да ладно. Я не гордый и обиды на тебя не держу. Так и быть,
  подойду".
     А она, будто слышит мои мысли.  Палец к губам поднесла и глазами в сторону
  стада указала. Глянул я туда и ахнул. Мужичонка, такой невысокий,
  коренастенький, телка тащит. Тот упирается. Подбежал я к вору и ну его
  хлыстом охаживать. Он на меня с кулаками. А я к себе не подпускаю,
  знай, стегаю его по чём зря. Отступил злодей... Присел в траву и пропал.
  Сколько я потом не искал его - как сквозь землю провалился. Оглянулся
  на то место, где девица стояла, а её нет.
     "Ну, - думаю, - спасла она меня от плетей на сей раз. Не может
  быть, чтоб после себя да ничего не оставила..."
     Пошел я к той берёзе, под которой она стояла, а там и трава не
  примята. "Привиделось мне, что ли?" - спрашиваю себя. Только, глядь,
  в расщелине волосок застрял. Взял я тот волосок, в тряпицу завязал и
  до весны, за пазухой носил.
     - Не уж-то не видался с нею боле? - схватив старика за рукав,
  спросил Васёк.
     - Видался. Только не знаю, чего больше было: радости или хлопот.
  Паучище, проклятущий, не отпускал её от себя, ни на шаг. А она, голубушка, уже и сама ко мне тянуться стала. Чтоб поговорить с нею, я
  вот на какую хитрость пошёл. Привязал старую козу к берёзе. Сам сел
  и жду. Глядь, вьется надо мной желтый мотылёк. "Она!" - думаю. И пошел
  за нею без оглядки, подале оттуда. Пока паучище ненасытный козью
  кровушку сосал, мы маленько с нею поговорили.
     - И что ж она тебе поведала?
     - Да что рассказывать? Больно было видеть слёзы на её глазах. Но
  не враз придумаешь, что делать надо... Бабушка Лявониха уже, к той поре, вовсе ослабела. Всё на печи лежала. Один только мякенький творожок и ела. А вот, видать, бабьим своим нутром учуяла неладное... Прихожу я вечером, а она подозвала меня и говорит:
     - Вижу, присушила тебя летунья. Исхудал весь, а молчишь... А ты
 не молчи. Поди по дворам. Пущай соберутся мужики с кольями, а там
 и выведи их на поганого паучишку. Ежели сиганёт он в нору, так вы
 его водой, али огнем. Не уж то никогда не выливал пауков на лугу?
 То-то же!
     Поблагодарил я бабушку за совет, и спать лёг. Утром пошёл по дворам.
     Сговорился с мужиками, а те вывели дряхлую кобылу в березняк и попрятались за кустами. Ждём... Откуда ни возьмись, мужичок! Глазами зырк-
  зырк! Никого не заметил и враз пауком оборотился. К той кобыле подступает. Она, хоть и хворая, а помирать от поганой твари и ей неохота.
  Захрапела, стала копытами лягать. Видит он, что с наскоку с кобылой
  не совладать, начал вкруг неё паутину плести да всё ей на голову закинуть норовит. В пока он так-то с нею валандался, мужики, спехом-спехом,
  то место окружили. Данила, ныне уже покойный, Прокопа одноглазого дед,
  здоров был мужик! Он колом того паучишку к земле так и пригвоздил. А тот рычит! Ей-ей, как собака бешеная!.. Тут мужики подмогнули, а потом уже сожгли тварь поганую.
     Ну вот, управились, и домой пошли. А я при стаде остался. Жду, что
 дальше будет. Глядь, идет ко мне моя голубушка. Головушку склонила, а
 слёзоньки так и льются по белому личику.
     - Радость моя! Освободили мы тебя, чего ж ты так горько плачешь?
     - Молодёшенек ты больно! Не знаешь обо мне ничего! А мне в прошлом
 годе триста лет минуло! И всё при нём я жила... Зимой, в лесу, в дупле спала, а он меж корней затаится, мой сон охраняет. Теперь же, что
 я делать буду? Зима уже холодом дышит...
     - Пойдем к бабке Лявонихе! Будешь печь топить, щи варить, прясть
 да рубахи шить.
     - Что ты, что ты! - взмолилась она. - Не выношу я духу избяного!
Ты мне из лозы домик сплети. Сеном его устели и на жердочку на чердаке подвесь. Там я перезимую, а летом вместе будем стадо пасти да солнцу красному радоваться...
     Так я и сделал. Плетёный домик духмяной травой устелил и на жёрдочке подвесил. Она и, правда, там всю зиму спала, сложив крылышки.  А как солнышко землю-матушку обогрело, проснулась. Ох, и весёлым было  для нас то леточко! Век не забуду!.. Только всё хорошее быстро проходит. По осени я ей сушеными цветами домик устелил. Да вот, не углядел... В самые морозы забралась в тот домик мышь презренная. И от моей голубушки только крылышки остались...
     Как узнал я про ту беду, своими руками подпалил избу бабки Левонихи!
  О-о-ой! Как вспомню - сердце кровью обливается!.. Бабушку уже, к той поре, на погост снесли. Думал: сгорит в нем все мышиное племя. Э-эх! Дом-то сгорел, а в груди горит по сию пору... Да, чего там! Долго скитался по белу
свету. Но, с годами, потянуло в родную деревню.
     - Дедуня! Неужто ты не нашел кого-нибудь себе по сердцу? Ведь сколько людей перевидал...
     - Бывало, глянется мне девица, уже и о сватах подумывать стану.
  Вдруг, ни с того, ни с сего, услышу Её смех заливистый. Вспомню руки Её,
  волосы шелковые и увянет в глазах моих красота девичья. Да и кому ж
  ровняться с Нею... Так и прожил свой век бобылём. А теперь, чего уже
  об этом думать?.. Ну, засиделись мы тута с тобой. Пора стадо гнать
  на водопой.
     Старик, кряхтя, стал подниматься. А над его седой головой всё кружились и кружились белые бабочки. Легкий ветерок шевелил седину, пузырил рубаху на спине. Вдруг Васёк услышал заливистый девичий смех.
     - Она! Моя голубушка! - шёпотом, одними только губами, произнёс
 старик. - Придёт срок, вместях с тобой полетаем...
     Васёк тихонько, на цыпочках, ушёл следом за коровами. А старик всё
 стоял на пригорке и улыбался.


                18 июля 2002 года.