Неподсуден

Мужчины, как правило, менее склонны делиться с окружающими своими личными проблемами, нежели женщины. Тем более выставлять эти проблемы на всеобщее обозрение. Однако бывает и такое. Правда, в случае с Александром Алексеевичем нет интимных переживаний, как таковых. Дело не в несчастной или счастли¬вой любви, не в измене, не в неудачном супружестве. Дело в том, что он считает себя... убийцей. Точнее, отчаянно борется с постоянной мыслью о том, что невольно стал причиной смер¬ти собственной матери.
Отец Александра погиб на фронте, когда мальчику было де¬сять лет. А его матери Дарье Михайловне, которую все под¬руги и знакомые звали Додой, — около тридцати. Молодая вдова, до войны жившая за своим мужем как за каменной сте¬ной и ни единого часа в своей жизни не проработавшая, ока¬залась перед лицом сурового выбора: умереть с голоду или найти хоть какой-нибудь источник дохода. Выбор осложнялся тем, что никакой физической работой Дода заниматься не же¬лала. А для умственной не хватало пустяка — образования. Хо¬рошенькой, как картинка, девушке в свое время оказалось до¬статочным закончить семь классов и тут же удачно выйти за¬муж.
Выход из положения нашел давний знакомый и поклонник Доды — немолодой генерал-интендант. Формально молодая вдова числилась делопроизводительницей в каком-то полувоен¬ном ведомстве. Фактически...
Фактически генерал довольно щедро содержал свою подругу, а попутно обучал ее самостоя¬тельному ведению дел. Каких? Ах, Боже мой, да самых обычных: помогать нуждающимся продуктами. Во время войны это было очень важное дело. Особенно если помогать не всем, а тем, у кого еще оставались драгоценности, картины, антиквариат и всякие милые безделушки. А еще генерал научил ее главному: чтить уголовный кодекс. Посему многие коллеги и конкуренты Доды получали от трех лет и выше с конфискацией, а она жила почти спокойно, почти ни в чем себе не отказывая ни во вре¬мя, ни после войны. А потом позволяла себе поездки к морю и в Карловы Вары, собрала очень неплохую коллекцию старинного фарфора и ювелирных изделий. Впрочем, последние почти ни¬кто не видел, хотя о Додиных бриллиантах и изумрудах в сре¬де коллекционеров ходили легенды.
Ее сына Александра до поступления в институт все это чрез¬вычайно мало занимало. Он считал, что они с матерью живут, «как все»: занимают две комнаты большой запущенной комму¬налки в Столешниковом переулке, в самом центре Москвы, едят с выщербленных тарелок, копят деньги на экзотическую тогда штуку — телевизор. Ему и в голову не приходило, что с офици¬альной зарплаты матери этот самый телевизор можно было бы купить лет через двадцать, не раньше.
 Не задумывался он и над тем, почему вкусная еда была в доме всегда, а не только в день получки, почему его брюки и ботинки всегда были новыми, хотя и недорогими, и почему скромная совслужащая получает путев¬ки на курорт два раза в год. Александр верил матери на слово и гораздо больше интересовался занятиями в кружке юных тех¬ников, чем мамиными гостями, их шушуканьем за закрытой дверью и прочими бытовыми мелочами.
Ко всему прочему Александр был на удивление скромен и не¬требователен. Если бы мать не заставляла его время от време¬ни менять потертые брюки и курточку на новые — так бы и хо¬дил. Ел, что дают, не всегда даже понимая, что ест: вареную картошку или салат с крабами. Зато довольно рано начал при¬думывать всякие технические усовершенствования. Конечно, мальчик изобретал велосипед, но тогда было принято всячески поощрять юные дарования, и о Саше то и дело писали в газе¬тах и журналах как о «новом Кулибине». Иногда даже платили премии. Эти деньги Саша с гордостью отдавал матери и счи¬тал, что посильно помогает ей материально.
После института Александр получил распределение на закрытый завод где-то в Сибири. И долгие годы мать и сын виделись очень редко. Собственно говоря, это огорчало только Александра. А его мать, оставшись совершенно свободной женщиной, еще не достигнув сорока лет, была скорее довольна. Молодая, красивая, богатая, она по-прежнему коллекционировала антиквариат и ювелирные изделия, а также с большим умом и тактом подбирала влиятельных покровителей.
Несколько раз она могла довольно удачно выйти замуж. Один раз даже по большой и взаимной любви. Но всякий раз ее останавливала мысль о том, что придется с кем-то делиться секретом своего благополучия, тайнами своего бизнеса, и этот «кто-то» будет отнюдь не таким наивным и близоруким, как ее сын. Да и насмотрелась она на браки знакомых богатых дам с молодыми красавцами и респектабельными мужчинами в годах. Все в конце концов бросали изрядно ощипанных женушек и предлагали руку, сердце и часть любовно собранных бывшей супругой сокровищ глупым молодым нахалкам. Так что Дода выбрала свободу — и искренне ею наслаждалась.
Где-то в Сибири у нее росли внуки — она видела их два или три раза за тридцать лет. О жене Александра, своей невестке, вообще имела самое смутное представление, потому что даже на их свадьбе не была: очередной раз отдыхала на курорте. Хотя ко всем дням рождения и прочим праздничным датам аккуратно посылала подарки. Точнее, один и тот же подарок: де¬нежный перевод на строго определенную сумму — сто рублей.
И каждый раз получала в ответ многословные благодарности сына и невестки, считавших по простоте душевной, что мать по¬сылает им по крохам сэкономленные трудовые рубли. О том, что за тридцать лет она сменила пять машин — от «Победы» до «Волги» в экспортном исполнении, Дода благоразумно помал¬кивала. В конце концов это было ее личное дело.
Первый звонок прозвучал, когда Дарье Михайловне стукнуло семьдесят лет. Впервые на ее день рождения пришло так мало людей. Старые знакомые, приятели, коллеги-коллекционеры, клиенты, наконец, исчезали из жизни один за другим. Поклонники же вообще перевелись. На следующее после праздника утро Дарья Михайловна долго сидела перед старинным бесцен¬ным трюмо, вглядываясь в свое лицо, и, наконец, вынесла окон¬чательный приговор: «Старуха!».
Надо отдать ей должное, она всегда умела называть вещи своими именами. Относительно неплохо сохранившаяся, очень богатая — но старуха. И что те¬перь делать со всеми накопленными сокровищами и немалыми счетами на сберкнижках, Дарья Михайловна не знала. Амери¬канки в ее возрасте и с ее состоянием начинают путешество¬вать по свету. Но кто же ей это позволит в Советском Союзе в начале восьмидесятых годов? Влиятельные покровители дав¬ным-давно на том свете или в полном маразме. Сама она лет десять еще, может, и проживет, но как? Совсем одна? Без еди¬ной родной души?
Впрочем, сокрушалась Дарья Михайловна недолго. Через не¬сколько дней пришло разумное и вполне реальное решение проблемы: перетащить в Москву сына Александра, тем более что в ее двух комнатах он был прописан по сей день. Дети у них уже взрослые, проживут самостоятельно, а ей нужны забота и внимание. В конце концов единственный сын, на воспитание ко¬торого она в свое время не жалела никаких средств. Даже замуж второй раз не вышла, чтобы не давать мальчику отчима. Именно так в ее воображении теперь выглядела прожитая жизнь. Мать, пожертвовавшая ради любимого сына всем, теперь вправе рассчитывать на то, что сын на старости лет подаст ей стакан воды, а в положенный срок закроет глаза. И, между прочим, получит после этого неплохое наследство.
В таком вот именно ключе (не упоминая, правда, о наследстве) Дарья Михайловна и написала сыну письмо, которое просто взорвало относительно безмятежную жизнь Александра Алексеевича и его жены. Они-то рассчитывали дожить остаток жизни в том городе, где проработали тридцать с лишним лет, где жила их замужняя дочь и двое их внуков. Сын, военный моряк, кочевал со своим семейством с одной базы на другую, но рассчитывал со временем тоже вернуться в родной город. И на тебе! Бросай все и переезжай в Москву. Тем не менее, несмотря на слезы и сопротивление жены, Александр Алексеевич не колебался:
—Мать меня вырастила одна, без отца. И не просто вырас¬тила, а так, что я никогда ни в чем нужды не знал, когда дру¬гие голодали и в обносках ходили. Инженером я стал тоже бла¬годаря ей — другие-то пошли после школы на завод, деньги зарабатывать. От себя последние копейки отрывала, чтобы нам помочь. Надо искать вариант обмена, тут и думать нечего. Мы¬-то можем с мамой вместе пожить, но для сына должна быть квартира, не здесь, так в Москве.
Впрочем, принять решение было легче всего. Даже до льготной — на пять лет раньше обычной — пенсии Александру Алексеевичу нужно было отработать еще три года. Да и обменять квартиру пусть и в крупном, но сибирском городе на Москву — задача довольно сложная. Единственное, что удалось найти — однокомнатную «хрущобу» в спальном районе столицы. И это вместо обжитой, простор¬ной, сталинской еще постройки двухкомнатной, где одних кладовок и стенных шкафов было по площади больше, чем вся квартира в Москве. Тем не менее обмен состоялся. И после выхода на пенсию Александр Алексеевич отправился в когда-то родной город.
Дарья Михайловна прихварывала — но не серьезнее, чем ее пятидесятипятилетняя невестка. Характер же ее с годами стал куда жестче, чем был сорок лет назад. А главное, невестка ре¬шительно не разделяла восторгов свекрови перед антиквариа¬том и попросила убрать из предназначенной им комнаты «весь этот старый хлам».
Свекровь чуть удар не хватил. Кушетка-рекамье XVII века, во¬льтеровское кресло с гобеленовой обивкой, уникальный, пет¬ровского времени, поставец — хлам?! Да за каждую вещь лю¬бой мало-мальски понимающий коллекционер отвалит целое состояние. А эта провинциальная клуша требует все это выбро¬сить? Как же, нашла дуру!
В общем, кончилось все тем, что Александр Алексеевич с же¬ной поселились в крохотной однокомнатной квартирке на окра¬ине. И оттуда он два раза в неделю ездил к Дарье Михайловне. Сначала — просто навещал. Потом начал возить продукты: неког¬да великолепная Дода сдала окончательно. Даже по квартире пе¬редвигалась с трудом, а уж о том, чтобы выйти на улицу, пойти в магазин, отстоять там в очереди — и речи не было. Из всех прежних привычек она сохранила только одну: пристрастие к па¬пиросам. Сигареты, тем более с фильтром, — детская забава. Даже к импортным роскошным табачным изделиям относилась с огромным презрением. Признавала только «Беломор», ежед¬невно истребляя пачку. Так что, помимо продуктов, Александр Алексеевич еженедельно возил матери папиросы.
И это, кстати, было еще одной причиной невозможности их совместного проживания: даже если бы жена Александра Алек¬сеевича переломила себя и согласилась жить в свекровином музее, Александр Алексеевич абсолютно не переносил табачно¬го дыма. Поэтому его визиты к матери были очень короткими: больше часа без папиросы Дарья Михайловна прожить не мог¬ла, хотя вполне была в состоянии сутками ничего не есть и об¬ходиться одним чаем, даже без сахара.
Алексеевич приноровился привозить продуктов и папиросы на две недели впрок. Кое-что для Дарьи Михайловны иногда поку¬пали соседки, но с ними отношения были неровными, напря¬женными, они могли в любой момент фыркнуть и отказаться. А могли и «порадовать» Александра Алексеевича рассказами о том, как на самом деле жила его мать, «во всем себе отказы¬вая». Стало известно и про машину, и про частые поездки на курорты, и про поклонников. Сам Александр Алексеевич скло¬нен был приписывать это обыкновенной зависти и склонности посплетничать, но жена его была другого мнения:
—Если все это правда хотя бы наполовину, — заявила она как-то, — то твоей матери совершенно необязательно было нас срывать с места и заставлять ютиться в этой конуре, в чужом городе. Наняла бы себе прислугу — и дело с концом. Тебе под семьдесят, а ты бегаешь по ее поручениям, высунув язык. Она нас всех переживет, вот увидишь. Девятый десяток — а курит, как молодой мужик. Это какое же здоровье надо иметь!
Вспышка эта имела еще одну причину: накануне Александр Алексеевич простудился и чувствовал себя, мягко говоря, сквер¬но. Его знобило, болела голова, ломило спину. Померили тем¬пературу — повышенная. И, скрепя сердце, он отложил тради¬ционный визит к матери на следующий день. Лег в постель, вы¬пил чаю с малиной и уснул. Разбудил его телефонный звонок: одна из соседок Дарьи Михайловны сообщала, что несколько часов назад его мать попала под машину на Петровке...
По несчастному совпадению именно в этот раз у Дарьи Ми¬хайловны не оказалось в запасе ни единой папиросы. Сын за¬держивался, курить хотелось нестерпимо, и она решила, что вполне может сама дойти до табачного магазина. Всего-то вый¬ти из подъезда и перейти на другую сторону Столешникова. Десять метров... но магазин уже год как был закрыт на ремонт, чего Дарья Михайловна не знала. Тогда она решила пойти к ЦУМу, где помнила табачный киоск. На переходе через улицу полуслепая и малоподвижная женщина угодила под лихую ино¬марку. Смерть наступила мгновенно.
—Конечно, никто меня впрямую не обвиняет в том, что я убил свою мать, — очень тихо сказал Александр Алексеевич. — Но совесть-то у меня есть. И я знаю, что, если бы поехал в тот день к маме, как собирался, она бы и по сей день была жива и здорова. А я расклеился, решил поваляться. И вот результат. И знаете, что меня больше всего гнетет? Наследство. Она же ос¬тавила целое состояние!
Ладно, про машину, допустим, я знал. О том, что по-прежнему прописан в ее квартире, — тоже. Но представить себе не мог, какие деньги люди готовы заплатить за весь этот так называемый «хлам». Узнал случайно: искал, у кого бы занять денег на похороны, позвонил одному из ее ста¬рых знакомых, а тот предложил мне совершенно немыслимую сумму за какое-то паршивое трюмо. И предложил вообще все купить — чуть ли не оптом.
Трюмо я, конечно, продал, а уже на похоронах от других маминых знакомых узнал, что он мне и половины настоящей стоимости не дал. Пригласил оценщика... В общем, хватило на то, чтобы всю квартиру в Столешниковом выкупить, отремонтировать и приличной мебелью обставить. Нам-то с женой весь музейный интерьер ни к чему, мы люди простые. Еще и дочке денег послали... А когда ремонт делали, нашли шкатулку с драгоценностями. И снова спрятали — до сына. Нам о таких деньгах даже страшно подумать.
—Простите, но не пойму, отчего вы так себя казните, — не выдержала я. — Конечно, смерть — это трагедия, но умерла ведь старая, даже очень старая женщина, неплохо, судя по все¬му, пожившая. И умерла без особых мучений — мгновенно. В таком возрасте, как говорится, дай Бог нам так всем вместе и каждому по отдельности. Ну, а наследство...
— Вот-вот, наследство! Был бы я порядочным человеком, сдал бы все государству. Ясно же, что честным трудом такого не наживешь. А у меня духу не хватило расстаться. Еще искал, кто подороже заплатит. Вот и получается, что мать всю жизнь воровала, а я, я ее убил. Пусть не своими руками, но ведь умер¬ла она из-за меня!
«Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здо¬ровья», — пробормотала я себе под нос. Вслух сказать мне, если честно, было нечего. По человеческим законам мой собе¬седник был неподсуден. Что же касается совести...
Совесть — дело тонкое. У каждого своя.