Письма маме

               

            Всё больше размышляя о прошлом и настоящем, я  твёрдо уверился, что всем хорошим во мне я обязан маме.

Горькое детство,  выпавшее  на долю нашего поколения    в  ужасные годы войны и  послевоенной разрухи,  сплотило  нашу маленькую семью: маму,  сестрёнку   и  меня.  Мы были заботливы и внимательны друг к другу. Поэтому в июле 1949 года,  уезжая, как мы думали,  на учёбу  (оказалось – на всю жизнь), уже с дороги я отправил маме и сестричке написанную карандашом почтовую открытку. Эта открытка и положила начало моему «эпистолярному творчеству»:  еженедельно отправлял маме по одному, а то и по два  письма. И с места учёбы, и, затем, с мест службы. После женитьбы писал реже,  но всё равно старался сообщать обо всём,  что происходило вокруг меня: об облике европейских городов, природе стран, быте народов.

В свой последний приезд в Ригу мама протянула мне довольно увесистый свёрток: «Это, сынок, твоё!» Развернул пакет и ахнул: в нём были разложенные по годам и числам и аккуратно подшитые все (все !!!) письма, телеграммы, извещения…  Я очень благодарил маму, ещё не представляя себе, какое это счастье – окунуться в прошлое, в молодость.
И зимой,  длинными,  свободными вечерами,   стал перечитывать то, что писал юноша, затем молодой человек, потом зрелый мужчина своим маме и сестричке.  Я  вернулся  на сорок пять лет назад.                Чего только  нет  в  этих  хрупких  пожелтевших  с выцветшими чернилами листках?   Вопросы о здоровьи, о маминой работе,  об учёбе сестры; рассказы о жизни  коллектива курсантов, описание природы  Средней Азии, ответы  на вопросы…  Это естественно,  т.к. и мама,  и сестричка,  и я не хотели терять «душевной связи» между собой, а желали по-прежнему «родычаться» и интересовались всем, что  происходило в нашей жизни в разлуке  друг с другом.
         Но… было и неповторимое: свежие впечатления от  знакомства с небом, от первого самостоятельного полёта,  от прыжков с парашютом.  Чувство  радости от участия в концертах художественной  самодеятельности,  от первых докладов по поручению командования перед работниками предприятий  в дни праздников.  Как  ценны  те, юношеские эмоции! Вспомнились и посещения нами, курсантами военного училища, детских домов.  Жадно приникали  детки – сироты,    к  нам, «военным дядям», не жалевшим для них ласки и тепла, читавшим  сказки и игравшим с малышами.  Мы же – не привычные  для них  будничные няни, и невольно  на мгновение заменяли  детишкам  родителей. 
        Напомнили  письма и встречи с местными подростками, которые уже в четырнадцать – пятнадцать лет работали наравне со  взрослыми на поле, помогая  матерям  зарабатывать  себе  и  младшим  на  пропитание,   восполняя этим труд не вернувшихся с войны или искалеченных в окопах отцов.

Разбудили те письма и чувства,  испытанные, часовым на посту в карауле. Дождь, ветер, темень. Редкие фонари освещали стоянку охраняемых самолётов и ряды ящиков с ещё не собранной авиационной техникой недостаточно, и приходилось напряжённо вслушиваться в вой ветра, в звяканье,  постукивание висящих на чехлах табличек и стараться не пропустить чавканье луж под ногами возможного врага, охотящегося за новинкой – реактивным истребителем. Горы – рядом, а с них могли спуститься  шпионы, о чём нас постоянно предупреждали командиры. Даже голову от дождя не накрывали  капюшоном караульного брезентового плаща,  чтоб лучше вслушиваться в звуки окружающего мира. В напряжении проходили два часа и вдруг… явное хлюпанье воды и грязи под чьими-то сапогами. 
          «Стой! Кто идёт?» Винтовка наизготовку.
         И знакомый голос в ответ: «Разводящий со сменой!»
         Как становилось легко и радостно.   И потом, в тепле и сухости, на нарах караульного помещения, примостив голову на «самую мягкую подушку в мире – противогаз»,  никто не жаловался на бессонницу.
Однажды два часа ночной смены искал на стоянке авиатехники «нарушителя», который «подпиливал» что-то в  самолёте. В тёплую тихую ночь, иногда появляющийся, непонятный  звук не давал покоя часовому. И я нашёл его, возмутителя спокойствия. Это был жук, попавший внутрь кока  винта (в металлическую полусферу-конус),  и пытавшийся вырваться на волю. Безобидный жучок, желая освободиться из нелепого плена, скрёб внутри этот кок, а в тишине периодически появляющееся трение настораживало и наводило на мысли о кознях врагов  страны.

Вспомнилось по письмам маме и о том, с каким упоением мы разучивали текст и мизансцены пьесы «Последние рубежи» в драмкружке под руководством  «постановщика» старшего лейтенанта Шлафмана. Занятия кружка проходили после трудового дня на стройке. Усталые, замёрзшие, мокрые, под обаянием шутника и весельчака – нашего режиссера, мы невольно взбадривались и старались «войти в образы героев», которых готовились играть.  И ведь пошла пьеса, собирала зрителей и во Фрунзе и в гарнизоне Степное. Не могу судить о художественной стороне постановки, но залы были полными и аплодисменты горячими. Радовались зрители и наши командиры, тяжело страдал только мой друг Боря, к которому, согревшемуся в палатке под двумя одеялами, двумя шинелями и двумя техническими куртками в нашем общем «коконе» (спали по двое) я вползал после репетиций в полночь, замёрзший  и холодный  до посинения.

Мне-то письма напомнили, а  сохранилось  ли у Бори в памяти, как нас мучила жажда, когда на полигоне  в Отарах мы собирали гильзы? Неожиданно в степи наткнулись на домик, возле которого был колодец  без  ведра на верёвке.  На наш зов из строения выскочила девушка-казашка, которая    совершенно не понимала по-русски.  Жестами мы попросили ведро. Она улыбнулась, понимающе кивнула и вынесла из дома ведро кумыса и кружку. Впервые мы попробовали чудесный  напиток.  Добрая хозяюшка напрочь отвергла  наше  стремление  заплатить.  В благодарность  пожелали мы ей добра и здоровья и отправились собирать гильзы, чувствуя, что кумыс не только утоляет жажду, но ещё и «веселит».
 

Многое забылось, сгладилось в памяти и запечатлелось  совсем не таким,  каким воспринимал его восемнадцатилетний мальчишка.  А какие размышления, рассуждения… Время-то и обстановка были совершенно иными…
          Ещё раз спасибо тебе, мамочка!  Мы помним тебя  мудрой,  заботливой,     с открытой  всем  душой.   Низкий тебе поклон!

          Только перечитав сбережённые мамой письма, я понял, что это – бесценный подарок – бумерангом вернулась ко мне свежая память обо всей жизни.



        Недавно, роясь в старой "макулатуре" наткнулся на стих, написанный мной в
1952 году.  ТОгда я был курсантом лётного училища и не имел никакого отношения к литературе и был далёк и даже не мечтал о своих страницах.  Просто выплеснул, что было в душе.

                30.03.1952.
           Мамуське

Когда мне почта полевая
Приносит письма от тебя,
Моя ты мамочка родная,
Хожу я радость не тая.

Хочу плясать и петь, и прыгать,
Лечу я мыслями к тебе,
И хоть не маленький мальчишка/
А всё же жаль, что вдалеке.

Хотел бы я с тобой  быть рядом,
Помочь посуду перемыть,
И, как когда-то, очень быстро
Машинку швейную крутить.

Сидеть хотел бы поздно с книжкой,
Смотреть как «Анку» ты кроишь
Или заботливо с сынишкой
Ругаешься «Ну что не спишь?»

А помнишь пели мы бывало –
Дуэт мамуськи и сынка –
И песня Украины милой
С тех пор близка мне, дорога.

Мамуська, знаю – очень плохо
В концах Союза разных жить,
Но сволочи бомбят Корею,
Хотят свободу задушить.

И, чтобы чёрная зараза
В Союз наш вольный не вползла,
Готов служить я где угодно
И на посту стоять всегда.

И я горжусь, моя мамуська,
Что охраняю твой покой,
Что, если нужно, буду драться
За небо Родины святой.