Умозаключенная. 1990

 
- Ангел! – искусанные до синяков пальцы растеклись кусочками грязного снега и вмерзли в мутное кухонное стекло. Но даже у стекла в его надтреснутой жизни было свое Солнце – желтый, горбатый, старчески близорукий фонарь напротив, - и свое облако: мой тупой, белый, оплывший, сто лет не крашеный лик на сверкающем кафельном фоне.
- Ангел! – чайник на плите гадливо засвистел, задергался и, как пьяный на бульваре, выдохнул паром в лицо, и я поняла, что сейчас еще один мой вечер канет себе горькой хлорированной слезой из ржавого крана и отыщет свою смерть средь равных – в тихом омуте раковины, где гордо золотились яблочные огрызки, чернели трупики спичек и неспешно проплывали окурки, обагренные помадой: кап, вот славно-то, кап…
- Ангел! – вчера мой телефон опять взорвался от молчания. А мне снова так хочется спеть для тебя – и вот я уже хватаю живые звуки в тающем и дрожащем от моих прикосновений воздухе, прорвав сетку от мух и глюков, высунув руку в форточку, Ангел! – но без тебя эти звуки сохнут и превращаются в бездарные грязненькие стеклышки, и я знаю, знаю, что опять стану весь вечер, как детка-дебильчик, громыхать ими в яркой банке из-под прошлогоднего лета. Но пока, пока-то, Ангел! – моя подслеповатая надежда разбила очки, вцепилась в меня и никак не дает просто свалиться в углу, это мне-то, кукле со стеклянными глазами, которой кто-то вдруг оборвал все ниточки от рук и головы кверху (в небо?) – ах, ну смотри, смотри же, Ангел, рваные тапки легко превращаются в изысканнейшие пуанты, посмотри, я танцую для тебя, только для тебя, Ангел, какой полет!- я, зажмурившись от боли, докручиваю фуэте между ящиком для грязного белья и сортиром. Эй, послушай-ка, мы ведь, кажется, свободны в полетах, и я всю жизнь говорила, что дурная манера и прихоть – запирать ангелов в клетки и пускать их порхать по комнате раз в стуки, словно попугайчиков, так что же я!
Ах, Ангел, Ангел, посмей только сказать, что вытоптанная дорожка нежно-гнилого цвета в коридоре – это не трава! – и я мягко падаю в густую зеленую траву, а вон там, наверху, трещит и мигает копеечное солнце на шнурочке, светило палящее, Ангел!
Под потолком пыльной тряпкой зависла покинутая тобою тень. И что же мне делать, если я не хуже тебя знаю, что в кладовке, в углу, на гвоздике, болтаются еще и позабытые тобою крылья. А с крыльев потихоньку осыпаются перья с кусочками клея, но…
Ангел, мой Ангел, другого-то мне не дано и вовсе не надо.
Мой бедный Ангел! Дай мне прожить еще хотя бы один день, и я расскажу все, что я знаю и видела, я отдам тебе все, что я сделала (о мою странничью сумку ты обычно вытираешь ноги в прихожей). Дай мне пережить прогнивший свет лампочки, тусклый задохнувшийся вечер, дрянные сигареты, остывший чай, бессменную головную боль, дрожь в руках и немытую посуду в вонючей раковине. Дай пережить твое непоявление, непришествие, и свой оборванный голос – ниточку с неба. Ведь я уже давным-давно поняла, что больше не смогу ни спеть, ни прохрипеть ни слова, ни звука, если ты еще хотя бы на минуту останешься со мной, Ангел…