Без будущего

                Надежде.

     Я строю дом.

     Из монеток самых прекрасных и несуществующих стран. Стопочками, одна к одной, чтобы взмывали ввысь башенками, скребущими небосвод плоскими кругляшками с ликами мёртвых людей и символами, утратившими своё значение.

     Я строю дом.

     Из карт,  смешав четыре колоды по тридцать шесть, предварительно предав огню все шестёрки, тузы и бубны – не люблю и баста. Плотно-плотно закрыть окна, попросить ветер не вредничать – вслух, глупенько и веруя, что он слышит и слушает, - и складывать их, ребром к ребру, под углом в тридцать и шестьдесят, чуть дыша и не моргая, дамы с валетами, короли с королями, чёрное на красном, красное на чёрном, кровь в нефти, смола в капиллярах, ночь в алом, запрещающие знаки без белого фона – запретите мне курить, например.

     Дышать.

     Ждать.

     Жить.

     Запретили же вход с мороженым и собаками, проезд на красный, парковку в неположенном и электричкам гулять круглые сутки напролёт..

     Азартные игры вне закона, честь и совесть – туда же. Поговорим о престиже?

     Моде?

     Сути?

     ****и.

     Всё в себе, ни слова никому.

     Не вдавайся в подробности: азарт заведёт в никуда, форточки зааплодируют, рассыпаются деньги звоном, разлетаются карты шелестом, не та сторона медали вне зависимости от того, какая же именно выпала, я могу подкидывать орёл-решки в любом количестве: пожизненное невезение, неудачник, приравненный к тупицам.

     Но я строю, строю дом.

     Как замки – из песка, с той лишь разницей, что это – дом. Вода и грязь, моль и соре, соль и море, и он – воз-вы-ша-ет-ся, такой – пепел и охра, такой – цельный и крупинистый, такой – прочный и мгновенный, такой – такой. На берегу реки, чтобы не смыло волной, подальше от людей, чтобы не растоптали детские босые ножки, добавляя глину, чтобы поживучее, и теперь я подобна богам: вечно он в людей всякое дерьмо и глину намешивали...

      Какой пафос.

      Но и он – сквозь память и пальцы.

      Я построю дом из вечности. Синь неба, золото осени, картины Феллини, фразы Кафки, звуки классики – непонятое мною, гениальное априори, вызывающее «ах», пробуждающее незаполненность. Капли воды: чем не ирония – строить дом из смерти своей? Крохи любви: чем не абсурд – строить из неосознанного и не всегда существующего? Солнечные лучики – какой вздор строить из неосязаемого!.. Цветные сны, запах весны, пузырьки пепси и мыльные пузыри, боль от обмана, замысел предательства, свет озарения, тепло дома, языки огня, отсчитанные минуты, желания, загаданные под тортом, и после потушенные свечи…

      Я, чёрт возьми, дом строю!

      Как шалашик в детстве – без гвоздей гвоздатых и досок досочных, прутики да ветки обломанные затащить на дерево, связать непонятно чем и как, плюнуть на ладошки, растереть пыль и слюни, коленки ободрать -  вигвам небесный создан, чихнёшь три раза – на счастье, и развалится он от этих чихов и смеха – на счастье, всё равно на счастье, правда, теперь непонятно, на какое. Так тебе и надо, курица-помада, не кривляйся – таким и останешься, эй я в домике, я в домике, чурики-чурики!.. Возьму пару чуриков и построю этот самый домик, м?

      Создать бы новое, не повториться бы и не повторить самого себя.

      Я построю дом из стекла и бетона, с лифтами, лестницами, пролётами, оконными рамами и подоконниками, широченными, как и полагается, в девять этажей, в четыре подъезда, с крышей – эдакой баскетбольной площадкой -, построю руками человеческими, любящими создавать и дарить радость: я не вижу разности между строительством и, скажем, подаренной детской радугой серьёзной студенточке, разве что в числе улыбнувшихся и уравновесившихся в радости людей. Балконы и лоджии – в зависимости от предпочтений ещё не рождённых, с высоченными потолками и маленькими, тесноватыми кухоньками, где умещаются пять человек, одна гитара, три кота и бесчисленное количество кактусов и пепельниц.

     Я в стены замурую слова и память, самое сочное, самое детское, влюблённое, случайное, а штукатурку покрою мечтами, желаниями, хотениями, заветными и наивными.

     Иногда думается, что наивность – это лучшее, что есть у нас. Точнее, у меня, да.

     Моя наивность срослась с верой намертво, кунсткамерские близнецы-уроды, и непонятно, кто кого переплетает и кто морочит мне голову всякими глупостями, а кто эти глупости старательно заставляет замечать, подсовывает в жизнь как тузы козырные в рукава лукавым, и котёнком слепым тыкает меня: ну смотри же, смотри, можно и так, ага, а ты не верил.

     На самом деле потрясающий идиотизм, безнадёжный и гадкий до комков в лёгких. Наглотаюсь картин, книг и фильмов, и айда мечтать и ждать, что придёт мой рыжий ангел-хранитель, возьмёт за руку и приведёт к Предназначению, конечному и прекрасному. Ужасно сложно – вот так. Я беру – и верю. И жду. И Никто не приходит. И никто тоже не приходит. Вообще. Даже случайный друг.

     И тогда проглоченные чужие мечты, желания, хотения, заветные и наивно-глупые, вселяются в тщеславные души мои и заставляют совершать какие-то действия.

     Разные. Неоригинальные. Действия.

     Возьмём типичную студенческую среднестатистическую недельку юности. То есть моей, то есть сейчас. О, из них, недель неприкаянных, я тоже строю дом. Чуть больше бы лет да опыта – вообще бы заявила, что это – наилучший строительный материал. И период жизни моих тщеславных душ в этом бренном теле. Тьфу.

     Неглубокой ночью смотрим затерянный на просторах сети фильм, беспорядочно светлый, неважно, чей, о чём и какие актёры: не из тех, что переворачивают жизнь, что хочется с умным видом цитировать, что хочется запрятать в солнечное сплетение и на свет божий никогда не вытаскивать, но просто добрый до зелёных соплей, несмотря на тонны трупов. Смотрим, радуемся, милый новый друг засыпает тем временем у меня на плече, плавно перемещается под мышку и в полузыбкой же дрёме досматривает, просыпаясь лишь под конец, сонно-довольным, шествуя после рядом на кухне, прижимая к груди чайник заварочный и чайник электрический, а у меня в руках варенье, пластмассовые  чашки и, собственно, чай, завидуйте нам все. В соседних комнатах находится батон, спасибо вам, неизвестные полуночники, из собственной притаскивается хлеб и сигареты, и мы сидим на полу, счастливейшие идиоты, курим, пьём чай пакеточный и макаем хлебобулочные изделия в самое вишнёвое счастье – мама делала.

     - Вот смотри, сдаём мы две наши первые сессии, во время которых я выучиваю английский, украинский и иврит, у меня уже есть разговорник и самоучитель, три недели как есть, всё руки никак не доходят хотя бы раскрыть, а ты, конечно же, французский, и летом рвём когти сначала к тебе, на какой-нибудь фестиваль со всем сопутствующим, а потом уезжаем в Прагу работать посудомойками. Воооот. Потом возвращаемся, бросаем к чертям этот кулёк, я поступаю на морячка, а ты в кулинарный, и через энное количество времени отправляемся в дальнее плаванье, я как юнга, ты как кок.

     Совершенно не помню, какую я там чушь несла дальше, главное, что дети и муж нас терпеливо ждали бы дома, и, кажется, ещё успели создать некую новую религию – как-то смутно всплывают эпизоды моего написания светлой-светлой книги и Ксюндельского проповедования на всех существующих и не очень материках.

     Возрадовались жизни, разошлись по комнатам и проспали занятия.

     Шутливый бес несёт меня таки на последние пары через полгорода, где жизнерадостный человече вопрошает, не забыла ли я о таком славном дне, как её дээр. Что характерно, я помню, но до подарка руки так и не дошли, но выдают стипендию, а значит – Бог есть.

     А значит, вместо того, чтобы благополучно купить подарок и набить тощий холодильник хоть какой-то пищей, я покупаю всякое. У меня все наличные уходят на дребедень страшную, если подумать: книги, курительные палочки, клоун, расчудесная идиотская шапка, набор маркеров, детская игрушка-радуга – Ксюнделю, сто лет ненужные, зато улыбающие тетради, толстенные, в клетку – потом ведь только занимают и без того маленькую жилплощадь, которая была бы намного уютнее, если бы не одна из соседок – дикое существо потустороннего мира, которое не делает тебе ничего плохого, ни слова за спиной, за глаза, в чужие уши, без подлянок и намёков в твой адрес, но противное до чертей собачьих, никак не разберу – почему. Благо, не одну меня посетило это чувство, пол-общаги солидарно и тоже объяснить не может, так что засчитаем как первый опыт встречи с перевоплотившимися мегерами.

      И вот в рюкзаке зелёная, как глаза именинницы, собака-копилка, а внутреннее время (мобильный в ремонте, внешнего нет теперь) подсказывает, что вообще-то надо спешить, а трамвай сломался, а пешком дойти – десять минут, не больше, а пассажиры, потея, толкаясь, безмолвно ворча, вываливаются в улицу, вечно спешащие, вечно опаздывающие, вечные в беспорядочном движении, а я остаюсь. Просто вот остаюсь в абсурдной трамвайной пробке с кондукторшей и просветлённой женщиной лет сорока в пространстве с тёплыми креслами читать, просто вот читать, и радоваться, и предвкушать что-то такое…

     А на следующий день прогуливается вообще всё, еле просыпается к двенадцати по полудню, какое счастье, есть чай, кофе и кабачковая икра, и надо ехать в мир бюрократии.

     Но я сажусь не на тот трамвай – провалилась в какой-то мир, засмотрелась на буквочки, простите дурака, но тридцать часов до меня письмо летело, я оторваться не могу до сих пор – буквы левой рукой писанные всё скачут по квадратам перед глазами, а с собой ещё две книги про запас, - что обнаруживаю на конечной, и вместо того, чтобы искать пути до цели, бреду вперёд, сажусь в первый попавшийся, читаю, вылезаю, бреду, любуюсь осенью, сажусь, читаю, вылезаю, добредаю до кафешки, где отвратительный кофе, хмурая официантка, дикие цены, зато можно курить и вкусные десерты. Мужчины косятся – мне пожизненно пятнадцать, с сигаретой не смотрюсь, да что уж там, наркоманка я, можете отворачиваться -, а на выходе, чуть правее, магазин секонд-хэнда и слоган «будь уникальным», ну как не любить этот мир?

     Дико хочется апельсина, но думается, как же это банально, а потому покупаю два яблока, огромных, зелёных, кушать их под моросью – ухх. И кое-как домой, а там снова нас куда-то переселяют, снова недовольные рожи сменяются «люблю тебя, противная букашка, не знаю, за что, но люблю», кто-то накормил, кто-то улыбнулся, мегера снова не даёт бездельничать при свете лампы после полуночи – сбегаю гулять по этажам, придумывать, кому и какие феньки или мелочи подарю, любоваться объявлениями на первом – каждый вторник мы вывешиваем там милую чушь, все радуются, особенно я -, забираюсь в гости случайно подвернувшимся слегка родным – у них есть черепаха Клуша и коробка с очень полезными вещами, а у меня кактус Гоша, единственный домашний зверь, который траванулся на прошлой неделе колой, не забыть бы покормить водой фильтрованной, кстати, и холодильник, который будет теперь обитать по соседству с ними, а потому… а просто хорошо, да.

     И тут орёл-решка наконец-то приземляется, и выпадает, естественно, костяшка с наглой единицей на боку, и Истина берёт меня двумя руками за голову и смотрит в сузившиеся зрачки, и снова я – обчитавшееся, наникотинненое с какого-то недопридуманного горя существо, ничего не умеющее, ничего не добившееся, не знающее, что, да где, да как, мыкаюсь из угла в угол, не тоскую по дому, потому что никак не вернуться туда, только вот еле пережёвываю чужие мечты, чужие желания, чужие хотения, яркие, звёздные, пахнущие настоящей чёрной бездной кофейной, виски, мёдом липовым, которые плохо, но переварились, и жду теперь прекрасного Рыжего, а он всё не приходит, а ничего особенного так и нет, и наивны попытки создать что-то своё, хоть отдаленно напоминающее с т о ю щ е е: всё фальшь и плагиат недомученный, а от этого ещё тяжелее, больнее, напиться бы, но не умею и противно. Как ни крути – суета, глупость, пустота, даже не пустота, а пустошь и пусть непросветная.

     И из тщетности попыток я тоже строю дом, простигосподе, что я только не вложила в тебя уже, бедное моё строение.

     А ещё из скелетов шкафных, ты представляешь? Косточки, обглоданные временем, отполированные до блеска и сухости – кто поверит, что в них жила душа?..  Жутко неудобные как материал, противно-таинственные, противно-мёртвые. Как минимум. Знаешь, зубы подошли бы больше – и крепче они, и как-то изначально безжизненные, но, увы, не та форма, не тот размер.

     И пока укладываешь их в фундамент, пропускаешь через себя всё пережитое ими, всю грязь и страдания – светлое проносится незамеченным -, прочувствуешь парочку-другую – тошнить начинает воспоминаниями, сальными, словно измазанными в какой-то слизи, а я, я, мне сотни – насквозь, и – проиграла, сдалась, чувствовать перестала, забыла, зачем и с какой целью.

     Это и есть самое страшное – зачем я строю это жилище, убежище это, для кого?..

     Никак не могу вспомнить, для чего, для кого же однажды он начал создаваться, кирпичик на кирпичик, кирпичик на кирпичик, стекловата в пятки – не заметила, пробежалась, а цемент замешивался днями-ночами.. Я не могу вспомнить, зачем уходила на сверхурочные, прожигала имеющееся, проживала сейчас, отрекалась от прошлого, где трава зеленее и жизнь жизненнее, а гвозди, ну естественно, гвоздатее.. Я забыла, в о и м я ч е г о.

     Но я строю дом.

     Я строю дом.



                последняя неделя октября, 2009