Происхождение прозы. Орнаменты

Улица, залитая ярко-оранжевым солнцем, по сторонам дороги – комья ссохшейся грязи – дождь прошёл вчера. Машины оставили глубокие зубчатые колеи, сегодня солнце их выдубило, закалило и они сыпятся с хрустом, если тронуть ногой. Большая лужа у дома, где с неделю резвились головастики, а по ночам пели лягушки, потрескалась от зноя – земляные корки загнулись краями кверху, и ступать по ним стало приятно – тёплый такой  получается звук.




Проснулся, всхлипывая, весь в слезах. Где-то на грани пробуждения пришло ощущение дальнего детства – яркого солнца и цветных цветов.




С той стороны улицы, рядом с кучей песка, высится старый глиняный дом. Покрытый сетью трещин, небелёный. Из-под отвалившихся кусков глины видны его рёбра, сплетённые то ли из камыша, то ли из ивы. Как замшелый кувшин, привезённый археологами с раскопок, извлечённый из глубоких чернозёмов, бережно склеенный по кусочкам, начисто выметенный мягкой кисточкой – тот дом стоит при дороге, будто приросший к пыльной полке давний сувенир, – какая-нибудь ракушка или странный   камень, подобранный на берегу моря. Но вот – солнце в комнате, и луч движется вдоль стены, по корешкам книг, золотистая пыльца остаётся на пальцах. Вдруг взгляд остановился на забытом предмете, и сквозь него уже просвечивает воспоминание детства – опять глиняный дом с тёмным подвалом и чердачной сухой паутиной.




Мышление твоё держится на самом острие этого тела, так легко ранимого, подверженного болезням, тлению, безволию, слабости и старости. Так трудно удержаться на поверхности мысли, не скатиться вниз, вновь утонув в небытии, уйдя на дно чёрного океана ничто. Всё, что остаётся тебе – это документировать вспышки твоего сознания. Непонятно, зачем? Утверждая каждым новым словом, каждой строкой – что сознание всё же существует?




За ржавой изгородью – красная смородина, – от которой и в жару – мороз по коже.




В горке песка, оставленной самосвалом, дети прорыли ходы, построили целый город с воротами, входами и выходами, дорогами, чёрными норами, где руками можно встретиться под землёй, вздрогнув от страха, от этой встречи, от этого мокрого подземного прикосновения. Глубина сырого песка, морская даль, пепел прогоревшего костра.




В ладонях и во всём теле – ощущение присутствия. Некий гигантский объём; шар – сверхземной массы, то ли ты его удерживаешь, то ли руки твои вросли в него насовсем. Слитность, спаянность с миром. Всё можно – есть воля. Мы просто вспыхиваем, огонь не успевает себя осознать, – миг – и он прогорел дотла.




Сразу за домом – вишня, вся в янтарных наплывах липкой смолы, просвечивающих сквозь вечереющее солнце. Красновато-чёрная кора как будто обуглилась по краям, отстаёт от помертвелой древесины шероховатыми полосками.




Хорошо, когда в неясной завязи колеблется не одна, а две-три мысли, тогда, опережая друг друга и сталкиваясь, они способны высечь синюю искру-молнию, обозначать не 1, 2, 3, а иметь совсем другое, таинственно неисчислимое значение.




Дед сладил во дворе кирпичную печь, обмазав её жёлто-коричневой глиной с примесью сухих веточек, разноцветных битых стёкол, камешков, мелких мёртвых насекомых. Тут жгли увядшие листья, виноградные лозы, мумифицированные цветы с клумб, полусырую траву, и оцепеневшие тела твёрдых плодовых деревьев – груша, черешня, вишня, абрикос. Каждую осень и каждую весну плыл сквозь сад сладковатый дым из печной трубы.




После Пруста появилась уверенность в методе. Теперь легко можно создать любой образ, оттолкнувшись от формы предмета, увидеть его ткань, – эти жемчужные нити-нервы, его кровеносные сосуды. Можно идти бесконечно вглубь вещи, разворачивая описание «изнутри», можно неожиданно менять фокус, как бы выбрасываться на поверхность, переходя к другим воспоминаниям. Ещё очевидно, что переживания настоящего момента – это мутная вода, не успевшая отстояться, утихомириться. Только через время можно смотреть на илистые слои своей жизни.




На дощатой стене сарая с облупившейся краской развешены разные железные вещи – проволока, подковы, петли, обручи со старых бочек; в паз загнан садовый нож, сочившийся кровавой ржавчиной. Рыхлые разводы на рассыпающемся в прах металле, если смотреть с близкого расстояния, напоминали земляную пустыню, обезвоженную, сожжённую замертво солнцем. Рядом, почти у самой печи, прямо под открытым небом – пустивший корни глубоко в землю кухонный стол, уставленный пустыми стеклянными банками огромных размеров. Тут же – чугунные сковороды, искромсанные разделочные доски.




У вещей нет предела, нет края. Вот я иду вдоль изгороди – где кончается одна жердь, и где начинается другая? Вот машины стали в ряд – просто пробка, иду вдоль разноцветных их туловищ, плавно перетекающих друг в друга. Предмет – это как бы предел, суть. Воздух на краях вещей разрежен – у моей и твоей кожи, когда мы близко, одни и те же молекулы. Я – в некоторой степени кресло, на котором сижу, перо, которым пишу. Всё, что я трогаю, всё что вижу –  зыбкий театр теней.




То, что опустело, стремится быть снова заполненным. Научиться наполнять пустоту пустотой пустоты.




март-апрель 2010