Обрывки. Десятый и сразу одиннадцатый

Загогулин вычурных слепые пальцы-линии.
Камеры-циклопа подуставший глаз единственный.
Буквы на контракте, чуть покрывшиеся инеем.
Голос, что-то шепчущий за кадром. Взгляд таинственный.

Масок отражения в зеркальных одиночествах.
Губы, что заклеены невидимыми лентами.
Имена, летящие в рассветных предпророчествах.
Грим, лицо замазавший скупыми комплиментами.


X. DESYATOE.ИМЕННОЕ.

У таксиста уставшие глаза, у неё уставшие глаза. Ему явно необходимо выспаться, она уже позабыла, что такое бодрость. Он не знает, какими словами разрядить безмагнитольную тишину салона, она – как дать ему понять, что заряженная тишина её вполне устраивает. Он расслабленно курит, она ещё не подозревает, что очень скоро в очередной раз решит выкурить свою последнюю сигарету. Она любит появляться и исчезать вовремя, вовремя и красиво. Возникать из эфира того момента, что будто создан для её появления, и растворяться в его отголосках. Так умеют киношные героини. У них тоже есть мундштуки, они курят и не стареют. Они умеют танцевать и нравиться лучшим мужчинам. Их имена источают элегантность и шик. Их одежда никогда не мнётся, их стать всегда изящна. Киношные героини, она наверняка чем-то на вас похожа. Так на вас похожа любая, чьи слёзы можно увидеть только на экране. Так на вас похожа любая, кто тщательно репетирует в мыслях каждоё своё появление. Так на вас похожа любая, кого им не увидеть при свете без маски искусного грима. Хорошо мало кто догадывается, что её грим не всегда искусен.

Когда-то она хотела сменить своё имя. Просто взять пойти в паспортный стол и поменять его на что-то более… Или менее. Теперь она уже и сама не знает, на что. Сейчас она поняла, что и была и останется бурным потоком, какими бы символами ни была украшена страница её паспорта. Знаки не властны над незыблемым. Времена не властны над знаками.
Почему-то приснился Советский Союз. Восемьдесят третий. Она ещё не существует. Газетный киоск и очень много прессы. Газеты, журналы, брошюры, много того, названия чему она даже не знает. И ей непременно нужно купить журнал, один единственный хороший журнал. Как назло, во сне ассортимент не уступает современному, но ни одно название не кажется ей знакомым. Она знает, что её зарплата – это n, но цены газет и журналов видятся ей абстрактными знаками, которые никак не получается с n сопоставить. Журнал купить просто необходимо, карман оттягивает n, но никак не выбрать… Ей неясно, отдаст ли она вон за ту вещь 1/n или 100/n, и что ей делать потом, если ненароком она спустит всю месячную зарплату на один единственный журнал, пусть и самый замечательный. И становится интересно, что станет, если уйти прочь и не покупать это несчастное издание. Младший брат-прилипала интереса – страх – тут как тут. Вцепился в киоск, не даёт уйти, дёргает за юбку, ставит подножки. И почему мама говорит, что этот сон про мужчин? Фи, глупость какая. Пусть сны о них смотрят киношные героини, те, что с вычурными именами.

Ей всё ждётся весна. Что-то внезапное обязательно должно произойти, вспыхнуть на горизонте и пообещать рассвет новой жизни. Это что-то наверняка имеет имя… Оно должно быть лучистым и свежим, как капля росы, искрящаяся в улыбке восходящего солнца. Оно должно источать невероятный запах свободы, это имя. Должно быть таким, будто в каждом уголке усталого мира зазвучали аккорды, что знают только дети цветов да утренние дворники, и воздух наполнился ароматом нового рождения. Ждётся тот день, когда залётный ветер мимоходом прилепит к её губам имя того эфемерного, что вспыхнет вот-вот на границе света и тьмы. И тогда она обязательно узнает, не пропустит, не перепутает. А пока бредёт она по обратной стороне горизонта и хватает жадным взглядом каждый луч, каждое сияние. Нужно только узнать имя, просто узнать имя.

Она везде хочет успеть, запрыгнуть на подножки всех трамваев на свете. Ей постоянно жаль, что дни так ограничены, а ночи так сонны под утро. Она, наконец, научилась не тратить много времени на выбор маски перед выходом к ним. Подходя к зеркалу поутру, она закрывает глаза, протягивает руку и берёт ту, что оказывается ближе всех. Верно какие-то заботливые существа меняют местами её маски  перед самым рассветом. Изгибы неверных линий сами притягиваются к лицу и становятся её частью до возвращения домой. Бывает, что кто-то, проходя мимо неё, заденет маску неосторожным тёплым словом, и та обнажит на миг клочок беззащитной улыбки. Побольше бы таких растяп в её предвесенней лихорадке.





По холодному по ветру нос. Ван вэй тикет до новой жизни.
Кто-то пыжился, но не дорос, кто-то деньгами долг отчизне...
По мостам через сумрачность рек, о судьбе рассуждая фигурно.
В мире может быть есть человек, у которого всё не сумбурно?

XI. ODINNADCATOE. СУМБУРНОЕ.

Её мысли знают разных танцев гораздо больше, чем она сама. Без устали готовы они сегодня исполнять их один за одним, ни на секунду не останавливая свою энергичную пляску. Причём им не нужно было заканчивать никаких танцевальных школ, чтобы не переломать ног в своём художественно-броуновском движении, уворачиваясь от сосулек проблем. Всё просто и легко,  естественно и закономерно, как то, что только вот она пожала на прощание руку марту, а уже через минуту он застукал её за углом целующейся с апрелем. Спонтаннее весны не придумаешь, случайнее не сочинишь. Она будет думать так, пока апрель с придыханием не расскажет ей в порыве весенней лёгкости, что спонтанности не спонтанны, случайности не случайны, а мосты нужны для того, чтобы сторожить реки. Их так много здесь, и людей так много... А её так мало, но вполне достаточно, видимо. Дождались друг друга с нетерпеливой весной.

Так легко поскользнуться и остаться без опоры, переломать всё, что только можно, и превратиться в калеку. Говорят снег по весне вывозят из суетливых городов и оставляют умирать в других местах. Так проще и безопаснее людям. А каково ему, грязному и теперь такому ненужному. Ещё пару месяц назад эти дурные лицемеры радовались ему как дети, писали стихи и восхваляли хрупкость его крошек-снежинок. Теперь они избавляются от него, как от застарелых стереотипов и старых изношенных носков. А ещё эти сосульки… Странные люди, понапридумывали себе врагов. Проходят мимо, ругают мёрзлые грязные кучи, ругают друг друга и время. Жалость конечно тоже неуместна, кто ж любит, когда к нему проявляют жалость, но всё же… Всё им не то время, не те друзья, не тот воздух, не та вода, не та страна. А где та? Где то? Где-то.

Девушка, улыбнитесь, вам совсем не к лицу серьёзный вид. Локтём бы в нос, не оборачиваясь, резким движением. Или можно в челюсть, так даже проще. Но по факту нельзя никак. Hermitage. Сколько раз она обещала себе не заводить разговор о своих проблемах. Особенно с малознакомыми. Особенно с теми, кто сразу же интересуется, откуда столько неизъяснимой грусти в её обязанных вечно быть сияющими глазах. Сколько раз, пристроив на лице с утра очередную маску, выходила она на сцену нового дня в надежде остаться незамеченной за прикрытием из папье-маше. Девушка, вы так милы, но откуда эта печаль? Будто ты, лоснящийся от елея своей псевдодемократии недочеловечек, хочешь это слышать. Ничего нет, ни во мне, ни в тебе, ни в этих стенах. И этого грязного снега тоже вовсе нет, он лишь показался. Очнись, уже апрель! В тебе, во мне, в этих стенах когда-то кого-то убивали. В тебе, во мне, в них когда-то пыталась зародиться новая жизнь. Ни ты, ни я, ни они не сумели возродить ни толики её мощи. Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Зачем ты заглядываешь в прорези моей маски? Надеешься увидеть там мои глаза... Как глупо. Сколько раз она обещала себе не заводить разговор о своих проблемах. Сегодня она бы уже взяла и нарушила слово, но кому это нужно. Даже самые долгоиграющие соления когда-то пора открывать и потчевать ими гостей. Как жаль, что её истории не имеют кулинарной ценности. Ах, какой бы пир устроила она, сколько смен блюд организовала бы. Но как можно желать такое людям, даже малознакомым. Ясно ведь, что первые же угощения застрянут в их глотках, перекрывая поток кислорода. Непривлекательное зрелище для новых гостей, задыхающиеся от непонимания посетители. Кто тогда ещё отважится посетить её Богом забытый ресторанчик на отшибе времён... Пожалуй пора задуматься о спокойствии и агрессии, абзацы её мыслей становятся всё сумбурнее.

Она даже не знает с чего начать. Когда черепная коробка повергается в шок изобилием мыслей, что неустанно распирают эту клетку для впечатлений и воспоминаний изнутри, так трудно сконцентрироваться. Когда перпетум-мобиле крутящейся табуретки не даёт усидеть на месте без забавных телодвижений, когда ветер замораживает уши, но не сердце, когда каждая клеточка тела жаждет жизни, жизнь с радостью спешит влиться в неё через звуки и воздух этого северного города. Она наконец здесь. Нет, не будет белых необычайных ночей и безумных стремлений. Всё стало взрослее и очерченнее. Только её это больше не пугает, лишь подбадривает. Она смогла прочувствовать жизнь, а отныне сможет и ещё больше. Некоторые люди решаются однажды жить в музее. Иначе это место поначалу воспринимать не выходит. Вот и её билет уже в кармане, карман на куртке, куртка на ней, а она здесь. И смерть конечно в игле, игла в яйце, яйцо в утке, а уткам верить нельзя, журналистам тоже нужно зарабатывать. Суровая правда самостоятельной жизни. И дороги назад уже нет и не надо, да и обратные билеты в кассах музеев не продают.