Невыносимому. Посмертно

Огромный, сильный, он сидел, сгорбившись на шатком табурете в прокуренной кухне, и решал: "Быть этой суке или не быть".

Этой сссуке! Матери всех сук!

Она оставила его! Как кусок дерьма! Бросила… Огрызок на обочине… Шестнадцать дней… Пятнадцать ночей… Уже…

Руки – плети, свисающие между колен… Тлеет сигарета. Выедает дым глаза.

По сухой, загорелой коже проделывали себе путь через заросли щетинок капли злости… Или просто - дым?..

Дернул руку – ожег окурок. Швырнул его в стену – сотни искр.

- Мать ее! Какая же она сука!!! – Заревел он во всю глотку.

- Ты слышишь? Ты! Слышишь?! – Поднял он лицо, почему-то к потолку, желтому, в трещинах, потрясая кулачищами.

Паук забился в щель. Кот опрометью кинулся с нагретого места под стол.

А он подскочил. Ходил по кухне. Туда-сюда. Туда. Снова. И обратно. Ерошил волосы черные. Тусклые. Отирал остервенело лицо ладонями шершавыми, будто хотел избавиться от какого-то наваждения. Стучал кулаком в стены, разбивая руки, оставляя на обоях крохотные кусочки рваной плоти и длинные размашистые красные полосы.

"Долбанные! Гребаные! Подсолнухи! Твою мать!... Больно-то как! Как она долго выбирала эти гребаные обои! "Так уютно!". Кому? Кому, твою мать, теперь уютно?!
Как она могла?! Как она смогла?!"

Вдруг, он остановился. Резко. Так внезапно, что зазвенело что-то противное внутри головы. Оперся разбитыми кулаками о подоконник и уставился в стекло, прислушиваясь к своим ощущениям. Похолодел подбородок, уши, шея… Откуда-то сверху спустилось холодное облако, укутало. Все тело охватила крупная дрожь. Сомкнулись со скрежетом зубы. Ледяная ненависть обволакивала ошпаренный болью мозг. "Легко... Как легко!"

Только ночь видела его глаза. Теперь только ночь. Огромные, белые яблоки простреливали красные молнии капилляров, один за другим крошили они белое пространство вокруг зеленых озер боли, превращая глаза в клокочущие жерла гнева.

Только ночь теперь видела глаза убийцы. Потому что он стал им, решив. Сделать это. Немедленно. Теперь. Немедленно!

Он смотрел и смотрел в ночь. И ночь смотрела в него. И был страх. Животный ужас от осознания того, как близко это! Как просто! Бездна вселялась в него, прокалывая тысячами игл-звезд зеленые озера и растущие черные жерла в центре их. Она смотрела в него и поедала уже изнутри, и становилось уже… Так хорошо. Так спокойно… Он отдал бездне мысли свои и чувства. Он доверился ей. Потому что она – вечная! Она знает, как правильно!

Смерть – это так просто! Так просто! Черт возьми! Как легко!

Он даже знал уже, как это сделает! Он знал, как убьет ее.

И тогда он расхохотался свободно, легко, как не смеялся никогда в своей жизни, не получалось! Он хохотал, простирая руки к ночи и глядя в глаза ее. Радостно и… дико. Так, что содрогались соседи в конурках хрущебы… Так, что плакали дети, просыпаясь… И долго потом мамаши качали их, жмущихся к теплой груди, на руках…

Кот мяукнул осторожно позади…

Смех оборвался, как лопнувшая струна. Он резко обернулся… Зачем, животное?! Зачем это сделал?! О-о-о…

Кухня. Шаткий табурет. Разбитый абажур, вчера. Пустая миска кота.

Кот снова робко, коротко сказал: "А". И, опасливо глядя на хозяина, продолжал сидеть у миски.

Будто стотонная плита рухнула на плечи, сминая затылок, оглушая. Он рухнул на табурет. Тот подломился, и рухнули оба, сломленные и поверженные, на замызганный линолеум, рядом с окурком, оставившим в нем дыру...

Плакал ли табурет? Он спрашивал у обломков: «Плачут ли долбанные табуреты?» И плакал. В первый раз за всю свою сознательную жизнь. Тоже – в первый раз.

Он плакал от непобедимой, огромной, владеющей всей его душой и телом, исполински-сильной и сумасшедшей… любви. Он плакал от нее и над нею, поверженной, словно старый табурет.

"Ведь можно же мне, мать, твою... Я один. Кому дело? Пошли вы все!"
Он скулил и собирал ошметки табурета: "Ты все время просила меня его починить… Все время просила…"

Он вставал и потирал разбитый бок. Потирая бок, сыпал корм в пустую миску коту. И наливал коту воду. "Не помыл блюдце," - опять скулил. Наигранно орал: "Да, милая! Я снова не помыл это долбанное блюдце". И снова скулил: "Она всегда это делала-а-а".
Он нашел под столом другой табурет. Осел на него, словно древний старик. Подтянул стакан. Наливал водку и снова, когда ожог расползался сквозь опаленную уже глотку в измученный организм, начинал злиться.

На нее. На себя.

Он снова хотел убивать.

Ее. Или... себя.

А где-то… Далеко ли? Шла битва. Разрывая ветер в струи, разметывая тучи в клочья. В молчании. Ибо всё знают. Во тьме. Ибо всё видят. Бились насмерть они. Не щадя своих бессмертий, они бились насмерть! Исполины сталкивались грудью, люди думали - гром… И снова, разрывая пространство, в стороны. Уже плакало солнце на горизонте, простирая лучи свои в небо и к ним. Не просило остановиться, - не услышат. Да и нельзя. Это их дело.
Шестнадцатые сутки они бились, истекая силами, поливая кровью своей землю и моря. Где падала одного капля крови, рождалось чудо. Где падала капля другого – рождалось горе.
Трещало пространство. Сминалось время. Замерли миры.

Там. Далеко ли? За, корчившуюся в злобе на прокуренной кухне, душу его бессмертную... Слетаясь с громыханием, сминая и ломая громадные гордые крылья. Сплетаясь в черно-белый и в бело-черный клубящийся, ревущий пространством, ком (и люди путали под ним, проносящимся, добро и зло, вдруг), не жалея своих бессмертий бились ангелы. Потому что это – их дело. Судьба их бесконечная…