Учебка

Странное дело. Чем ближе к завершению срок моей офицерской службы, чем всё явственнее и отчётливее просматривается на горизонте день, когда я сниму погоны, тем чаще вспоминается время, когда впервые их надел. Нет, учебный пункт Райчихинского пограничного отряда Дальневосточного пограничного округа КГБ СССР (он же — моя «учебка»!) и сегодня вовсе не кажется мне этаким санаторием или тихим идиллическим местом, где стартовала моя военная юность. Но я отлично помню своих ребят из пятого отделения второй учебной заставы, офицеров, сержантов… Мне даже иногда кажется, что если собраться вдруг и съездить туда, в Райчихинский отряд, то я встречу их там. Всех.
Они ничуть не изменились, не повзрослели, они всё те же юные «советские пограничники, которым Родина доверила охрану своих священных рубежей». Наверное, хмуро меня встретил бы только наш начальник заставы — пшеничноусый старший лейтенант Кушнаренко. Ещё бы! Вечная юность — это, безусловно, хорошо. Но вечный же Райчихинск и неизменные три маленькие звёздочки на погонах — мягко говоря, не здорово… Написал это и подумал, что и парни тоже вряд ли были бы рады: вечная «учебка» — это и вовсе жутко! Хотя, конечно, не служившим этой весьма специфической «жути» не понять.

Прошу прощения, за такое сумбурное вступление. Просто, предваряя публикацию, хочу дать некоторые пояснения. Рассказ о тех страшно давних уже событиях  не вполне автобиографичен. Что-то происходило со мной, что-то — с другими, что-то со всеми нами. Но, так или иначе — происходило на самом деле. Многие фамилии здесь изменены, кое-что изложено совсем не в той хронологии, в какой произошло. Но я и не ставил перед собой цели написать строго документальное повествование. Это своего рода дневник солдата учебного пункта, написанный, как все дневники, от первого лица. Почему-то потянуло вернуться по времени в конец 70-х, вот я и вернулся. Иногда, с вашего позволения, буду вклиниваться в эти «неучёные записки», чтобы дополнить то, что не сказал главный герой. Или прокомментировать.

Ну вот, пожалуй, можно начинать.

                *   *   *
Луноликий проводник сияет, он откровенно и неприкрыто счастлив. Понять его совсем нетрудно: он в предвкушении дурных барышей. Пока что будущие барыши стеклянно тренькают в деревянных ящиках, которыми он безжалостно заставил своё купе. Похоже, спать собирается сидя. А что? Наверное, можно помучиться малость за такие-то деньги! Он знает, что чем больше будет удаляться наш воинский эшелон от крупных спиртоносных городов, тем дороже будут платить за выпивку бесшабашные призывники, гудящие напоследок по всем вагонам. И ни строгие офицеры в зелёных фуражках, ни бравые, увешанные невиданными знаками, сержанты не смогут остановить этот традиционный гуд «обречённых». Всё так и будет. А пока огорчает одно…

Нам не дали отметить вместе со всей страной, то есть дома, 60-летие Великой Октябрьской Социалистической революции! Замели… Всё-таки не понимаю, какая им разница? Ну, поехали бы мы на три-четыре дня позже. А так… Наш эшелон отползает под тревожащие душу оглушительные звуки «Славянки» от заполненного зарёванными родственниками (родственницами, в основном) перрона ровно в 15.00 пятого ноября 1977 года. Вот оно! Свершилось! Неужели это я — я!? — еду в армию? Не верится и очень хочется проснуться. Впрочем, не я первый, не я последний. Вон нас здесь сколько! И все пыжатся, будто два года в сапогах — плёвое дело для каждого. А оно, блин, не плёвое!

Еду служить на границу. Подумать только, а?! А главное, нам ни за что не хотят сказать, в каком именно месте мы будем её охранять. Я вот перед отъездом зачем-то напугал маму, сказав, что отправляюсь противостоять китайским братьям, с которыми мы время от времени то дружим странами, то совсем не дружим. И ведь брякнул-то просто так. А мы уже миновали Улан-Удэ, и никто теперь не сомневаться, что нас действительно везут на советско-китайскую границу…
                *   *   *
Тогда подобное место службы и впрямь считалось самым опасным. «Горячих точек» на территории Союза не существовало, а боевые действия с участием наших «специалистов» велись исключительно по далёким многочисленным анголам-мозамбикам и без лишнего шума. Что же касается наших тогдашних взаимоотношений с КНР, то они были весьма натянутыми. Прошло всего несколько лет после событий на Даманском, Гольдинском, Жаланашколе. Между странами шла отнюдь не добрососедская тяжба за территории. Насколько помню, в годы моей срочной службы китайцами оспаривался так называемый «район ста двадцати деревень». Не устраивало наших соседей и то, что, например, граница по Амуру пролегала гораздо ближе к китайскому берегу, оставляя им треть, а нам две трети акватории великой реки. Хотя тут всё было совершенно законно: граница проходила по тальвегу — наиболее глубокому месту фарватера.

Во время службы на заставе мне не раз доводилось бывать свидетелем провокаций со стороны китайских речников по отношению к нашим судам. Это были имитации таранов наших пассажирских теплоходов, оскорбительные выкрики и угрожающие жесты, демонстративное фотографирование наших инженерных сооружений на островах и берегу. Заходы же в наши территориальные воды наблюдал практически постоянно. Наше дело было сообщать о факте на заставу. Застава информировала отряд и ближайших соседей, к которым были прикомандированы сторожевые катера речной флотилии.

Когда критическая масса пограничных правонарушений со стороны соседей достигала предела, с базы выходило звено «Шмелей». У них была низкая посадка и мощные движки. Когда три этих красавца в кильватерном строю на полном ходу проносились по тальвегу, на китайский берег волнами выбрасывало не только утлые лодчонки-джонки, но даже небольшие катера, хлипкие деревянные причальчики разносило чуть ли не в щепки…

Возможно, я сейчас путаю причины и следствия. Возможно, слишком упрощаю, но… Рассказал то, что видел. Иными словами, обстановка тогда на советско-китайской границе была крайне напряжённой.

                *   *   *
Шестые сутки в пути ознаменовались тем, что на какой-то станции нам через окно продали за червонец бутылку чистейшей воды в водочной бутылке. Это дело прошло для аборигенов безнаказанно, потому что нас из вагонов не выпускают. Пацаны возмущённо матюгаются, призывая на головы коварных местных жителей самые страшные кары. Я же некоторым образом рад. Признаться, недельные запои совсем не мой любимый вид спорта. Однако радовался я рано: проводник, козья морда, «выручил» — продал пузырь спирта за тридцать рублей. Когда уже у него эти проклятые пузыри кончатся?!
 
Сославшись на плохое самочувствие, лезу трезво тосковать на верхнюю полку. Внизу довольны — им больше достанется. А я тоскую и до сих пор не могу поверить, что по сути дела почти неделю «служу». Впереди два года! Ладно, хоть на три не загремел. А мог бы запросто. После одной из бесконечных медкомиссий перед призывом на моём личном деле появился, было, штамп «Надводный плавсостав ВМФ». Потом «переиграли» в ВДВ. А когда я уже и смутно не мог представить, в каких войсках доведётся служить, попал на собеседование к офицеру-пограничнику. И таким образом, без всяких штампов, оказался в ПВ.
 
…За окном тянутся унылые, топорщащиеся голым редколесьем, однообразные заснеженные сопки. А ещё за окном мороз, который лихо разукрасил стёкла еловыми узорами и который в нашем душном, прокисшем вагоне никак не ощущается. А, кроме того, за окном, где-то уже совсем близко, конечная цель нашей поездки — некая условная дальневосточная «станция Березай». Хочешь, не хочешь, а вылезай.

Некоторые, маясь от безделья, нетерпения и пугающей неизвестности, начинают извращаться, вышвыривая в приоткрытое окно кое-какие вещички. Наверное, они видят вызов обстоятельствам в том, чтобы эффектно выкинуть в окно шапку, полотенце, трусы даже. Прощай, мол, развесёлая гражданская жизнь. Твои ненужные приметы нам больше не нужны! Те же, кто не спешит расстаться с ними, предаются другому, не менее увлекательному занятию. На стёганых ватниках зубной пастой выводят они названия родных городов и посёлков, сами ватники и штаны под взмахами бритв и перочинных ножиков превращаются в живописные лохмотья. Я бы тоже хотел что-нибудь такое отмочить, но не могу. Из-за мамы. У меня, вот представьте себе, всё новое. Хорошая меховая шапка, тёплая польская куртка с капюшоном, шерстяные брюки и добротные ботинки. Согласен, никто так в армию не едет. Но мама, и без того выведенная из равновесия «моей» китайской границей, сказала: «А вдруг вы полетите на самолёте? Некоторых же везут на самолётах! А ты — в телогрейке! Позорище…» Спорить было бесполезно. Я и не стал.

Знаете, когда выходишь из жаркого, потно-перегарного нутра плацкартного вагона, когда после недельного вынашивания тебя безжалостно рожают на сухой тридцатиградусный мороз — ощущение, как от удара в солнечное сплетение. Ты никак не можешь вдохнуть свежий, резкий воздух. Впрочем, эта лирика никого не волнует. Обалдевших призывников тут же начинают, как баранов, считать по головам, трижды за пять минут проверяют по списку и наконец формируют походную колонну будущих защитников Отечества. Многие из них сильно дрожат, пытаясь отыскать в своих изрезанных одёжках хоть капельку тепла. А его там нет ни фига! На меня смотрят с завистью. Да что там говорить, я и сам себе завидую. Где-то в голове колонны раздаётся зычная команда, и мы начинаем живописной колонной втягиваться в «кочегарку Дальнего Востока» — угледобывающий город Райчихинск. Здесь расположен пограничный отряд, здесь для нас начинается то, что ни один, служивший когда-нибудь в армии, не забудет по гроб жизни. Это я, конечно, про «учебку», слава ей на вечные времена!

*   *   *
Я тут про мороз вспомнил. А на самом деле нам тогда повезло, мы проехали дальше. А могли ведь нас и в Сковородино высадить — на дальневосточном полюсе холода. Сержанты в эшелоне говорили, что там морозы до 60 градусов доходят. Наверное, не врали. Меня же, помню, поразило одно обстоятельство. Тех, кто покинул свои вагоны в Сковородино, встречал отрядный духовой оркестр. Музыканты выдували из своих сверкающих на морозном солнце инструментов какой-то марш. Ресницы несчастных трубачей были в инее, лица красны и обветрены. И одно оставалось совершенно непонятным: почему у них не примерзали к меди губы? Как они вообще умудрялись эти самые губы сворачивать в трубочку? В общем, мои впечатления от Сковородино — это героический военный оркестр, замерзающий под собственную музыку… Когда эшелон тронулся, я испытал облегчение — как хорошо, что мне не сюда.

                *   *   *
После нескольких суматошных часов хождения по отряду, по всем этажам пятиэтажного учебного пункта, после закрепления за каждым его персональной кровати и тумбочки в спальном помещении, после сдачи личных вещей в каптёрку нас везут в баню, расположенную на окраине Райчихинска, — отрядная в глухом и безнадёжно затянувшемся ремонте. Между тем, в городе уже прознали, что привезли «молодых». К бане сползаются личности, чётко представляющие, чего они хотят. Удивительно, но их никто не гоняет. Объединённые общей заботой и одинаковыми повадками, они кажутся бесполыми. Толкаются в предбаннике среди новобранцев и бубнят чего-то. Я пыхчу над сооружением посылки домой (для этого нам выдали специальную ткань), чтобы отправить шмотки. Однако не все шьют. Им или лень, или нечего отправлять — всё изрезано и ценности не представляет никакой.

Ко мне прицепляется бабка с гипнотически-чёрными глазами. Она буквально сверлит ими в упор и скорбно поджимает губы, когда в грубо сшитом мной мешке исчезают куртка с шапкой и ботинками. Брюки бабка подстреливает влёт точной, наполненной житейской мудростью фразой. Вместе со строгим двуствольным взглядом это действует неотразимо.

— Брючки-то за два года малы станут… Чё отправлять зазря? Может, отдашь бабушке, касатик, м? Век благодарна буду и помолюсь за тебя ишшо… А?

Беспощадный гипноз в её живых глазах мгновенно и совершенно гениально сменяется выражением вселенской безнадёги, тяжёлой и горестной картиной окончательно разбитой жизни, которая без моих брюк станет и вовсе невыносимой. Буквально хоть вешайся… Безропотно протягиваю свои новые шерстяные брюки с подкладкой и в то же время вижу, как по всему предбаннику идёт аналогичный грабёж. Высокохудожественный, на высочайшем исполнительском уровне… Никогда бы не подумал, что доведётся увидеть в захудалом Райчихинске столько гениев сцены, собранных в предбаннике!

Впрочем, всё это происходило уже после мытья, на которое нам по-военному щедро отвалили целых двадцать минут. У входа в моечное отделение стоял какой-то небритый флегматичный дядя со стойким запахом перегара. В богато татуированных руках он держал побелочную кисть на длинной рукояти. Только дядя совсем не собирался белить. Тоскуя лицом, он макал кисть в мятый тазик с какой-то мутной жидкостью и тыкал ею отработанными движениями суворовского штыкового боя в пах и подмышки каждому входящему. (Дезинфекция, что ли, такая?!) Потом мы мучительно бились в судорогах крупной дрожи под осипшими кранами, истекающими чуть тёплой водой в большом холодном помещении. Изрядно бодрил град крупных ледяных капель, срывающихся с промозглого, облезлого потолка. При таком своеобразном подходе к процессу мытья будущие пограничные волки шустро покидали этот… э-э… закаливающе-помывочный комплекс и спешили облачиться в выдаваемое тут же, в предбаннике, солдатское обмундирование. А, между прочим, — целая наука натянуть это такое простое вроде бы обмундирование впервые.

…В восьмой или десятый раз заново перемотав портянки, влезаю в скрипучие сапоги и, страшно довольный окончанием утомительной процедуры надевания и подгонки формы, подхожу к зеркалу. Лучше бы я этого не делал… Потому что там отразилось… Это что же? Вот это лысое, топорщащееся, мятое, в необъятных бриджах болотного цвета чмо — это я?! Зеркало неумолимо и беспристрастно подтверждает факт, являя мне мою собственную, вытянувшуюся от крайнего невосторга физиономию. Рядом становится Владимиров, эшелонный знакомец, и я с некоторым злорадством наблюдаю метаморфозы, происходящие с его лицом. А ты что думал?! Гусаром отразишься?! Нет, брат. До гусара тебе ещё жутко далеко. Как мне, примерно. Владимиров перехватывает мой взгляд и вдруг радостно отвешивают чувствительную затрещину по спине:

— Это ты? А это я! А я ж тебя в форме и не узнал сразу! Класс, да? Мы прям, как эти, да?

Я киваю согласно и в свою очередь приветствую Владимирова промеж лопаток. Мы, «как эти». А что тут ещё скажешь? Теперь мы вместе пялимся на свои странные отражения. Сеанс нарциссизма прерывает объявление, что желающие могут отправить домой «носильные вещи». Вот полотно, вот иголки с нитками, адрес писать разборчиво. И побыстрее! На всю операцию — 30 минут…

И вот мы трясёмся в кузове «Урала», везущего нас в отряд по неказистым улочкам маленького Райчихинска. Я мысленно прокручиваю всё, что произошло за этот день. Прокручиваю и… внезапно делаю одно весьма досадное, открытие, которое  меня сильно раздосадовало и опечалило. Выходит, я облагодетельствовал бабку куда больше, чем предполагал: в кармане отданных ей брюк забыл 25 рублей. Одной новенькой хрустящей бумажкой. Подфартило бабушке! Делюсь своим только что всплывшим горем с Владимировым, но тот неожиданно беззаботно машет рукой и заявляет, что свой тридцатник сам отдал какому-то деду — пусть выпьет за начинающего погранца! А что? В этом что-то есть. Может, и «моя» бабулька маханёт на радостях стаканчик да вспомнит меня добрым словом. Четвертного больше не жалко.

                *   *   *
Да! Честно говоря, та, первая в войсках, баня, запомнилась мне, как видите, намертво. Ничего не преувеличил и не приуменьшил. Не забыл и того, как рассчитывал по ходу дела — пока другие обмундировываются и шьют посылки — сбегать быстренько в настоящую самоволку. То бишь — в махонький обшарпанный магазинчик, расположенный в двадцати метрах от входа в баню. Вы знаете, не получилось! Контроль со стороны офицера и сержантов был жесточайший. Они видели всё и всех.

Ещё запомнилось то, что многие так никогда и не получили обратно своих сданных в каптёрку личных вещей — мыльниц, полотенец, электробритв и так далее. Вместо них были выданы они же, но чужие, старые и большей частью поломанные. Наши же, как выяснилось гораздо позже, были разобраны уезжающими «на дембель» сержантами и солдатами резервной заставы (мотоманевренной группы). А в мангруппу тогда «ссылали» с границы всяких пролётчиков. Нас, кстати, в течение всего периода обучения так и стращали: будете плохо осваивать программу учебного пункта — останетесь служить в мангруппе. И вот тогда-а… Что будет «тогда-а», никто узнавать не хотел. Все старались.

                *   *   *
Вот угадайте, почему дневальные орут «Застава, подъё-ом!!!» такими металлическими, такими подчёркнуто дурацкими голосами? Очень просто: они мстят. За свои бесконечные уборочно-поломойные муки, за дремотно-томительное ночное бдение, за нервное общение с разного ранга дежурными — от сержанта до майора включительно. Мстят беспощадно всем остальным, которые беззаботно дрыхнут и горя не ведают. А ещё они малость злорадствуют, что им зато не надо бежать на зарядку… Но я то ничего этого не знал в мою первую армейскую побудку на второй заставе. Поэтому, заслышав внезапные страстные вопли, слетел со своего верхнего яруса в стрессовом состоянии и едва не сел при этом на плечи такому же ополоумевшему спросонок Владимирову. Мы лихорадочно натягивали сапоги, а возле тумбочки с упоением надрывались двое дневальных, выкрикивая наперегонки и почти без перерыва:

— Подъё-ом!!! Подъём, застава-а! Строиться вниз на зарядку! Фор-ма одежды — в бушлата-ах! Ну строиться, застава, на зарядку-у!

(Ничего-ничего, подождите, гады. Вот буду дневальным, специально к вам подойду, чтобы над самым ухом орать!)

Собственно, я сейчас обрисую один учебный день почти весь. А вообще, дни похожи друг на друга, как братья-близнецы. Как патроны в автоматном магазине. И отличаются разве что характерами. Что же касается утренней побудки, то и первая, и десятая, и тридцать вторая — как под копирку. Ладно, продолжу…

Вот тоже — «в бушлатах». Чего зря воздух сотрясать? Как будто найдётся какой-нибудь идиот и выскочит на крутой утренний мороз с голым торсом!

Из дальнего угла помещения то и дело доносится гундосый ор сержанта Тарасова. Слава богу, командует он не моим отделением. Тарасова сразу окрестили Тарахером. Неблагозвучно? Зато, по сути. Позже узнаете почему. Благо, примеров, как блох на уличной собаке…

Выносимся на плац и под мудрым руководством сержантов берём курс на уличный туалет типа «сортир». Я спрашивал, но никто не может объяснить, почему надо пользоваться удобствами на улице, если они исправно функционируют в казарме? М-да уж… Ну ладно. Застава топчется, клубясь густым морозным паром, перед длинным дощатым сооружением на пятнадцать «посадочных мест» и слушает в предстартовой невыносимой лихорадке лёгкий инструктаж. Вот он, наконец, доброжелательно заканчивается:

…— и через две минуты все уже стоят в строю! Вопр-росы?! (Да какие вопросы! Быстрее, давайте!) Справа по одному, бегом мар-рш!

Стадо мустангов врывается в сортир с диким напором. Передние точными ударами копыт-сапог сшибают торчащие из прорубленных в деревянном настиле отверстий эвересты замерзшего в камень дерьма и… завоёвывают своё место под солнцем, то бишь под двумя тусклыми сорокаваттными лампочками. Через несколько секунд туалет становится похож на ледяной ад — холод, полумрак, клубы вонючего пара… Многие выбегают строиться, так ничего и не сделав. Бедолаги! Теперь им не скоро доведётся порадовать организм, а вот помучить зверской зарядкой — это прямо сейчас. С непривычки её можно назвать скорее разрядкой.
Сначала — бег с ускорением по громадному периметру отрядного плаца, потом гусиные шаги, за ними — бесконечные прыжки двумя ногами с места, затем Владимиров целый круг прёт меня на спине, передвигаясь какими-то нелепыми скачками. Но вот он оседлывает меня после смены номеров, и я понимаю, отчего он так странно двигался. Весим-то мы с ним примерно одинаково, то есть килограммов по семьдесят пять. Признаться, тяжеловато тащить такой груз на горбу, да ещё бегом… Потом мы до одури отжимаемся от мерзлого асфальта, кажущегося в темноте непроницаемо-чёрным, приседаем под счёт и жутко размахиваем руками и ногами. Ровно через сорок пять минут всё это заканчивается. Трудно поверить, но мы остаёмся в живых. Правда, придя с мороза, наглотавшись холодного обжигающего воздуха, начинаем надсадно кашлять в тепле, как курильщики со столетним стажем. Застилаем койки и кашляем, кашляем…

Наш отделенный молчит, в четвёртом отделении относительно тихо, командир третьего «в первый и последний раз» показывает кому-то, как надо отбивать уголки на постели и ровнять полоски на одеялах в одну линию. Отбивать уголки — это значит делать из заправленной постели при помощи двух дощечек подобие плоского прямоугольника… нет, подобие такой «плитки шоколада», завёрнутой в одеяло… да, нет, ну такой плоской коробки в одеяле… Да ну его к чёрту! Всё равно никто не поймёт, что значит отбивать уголки, пока сам не попробует. Правда, в некоторых пионерских лагерях тоже надо было отбивать уголки. Сам в таком был! Второе отделение уже идёт умываться, командир первого, сержант Тарахер, как обычно, развлекается по своему разумению:

— Эй, военный, а ну быстрее шевели ручонками! Быстрее, я сказал! И не надо головенкой своей тупоумной мотать! Ручонки-то свои корявые опусти по швам. Вот так! Смирно стоять! Ну? Чем недоволен, военный?

Все, кто слышит, понимают: «военный» сейчас пойдёт в распоряжение дежурного по учебной заставе и «заплывёт на полах». По сути, ни за что. Просто он — подчинённый Тарасова. Не повезло парню.

Наконец, построение на завтрак. После утреннего осмотра, разумеется. А утренний осмотр — это такая процедура, при которой проверяют твою наглаженность, начищенность, подшитость, побритость и умытость. Разве что в нос не заглядывают. Какая мелочь! Особенно в предвкушении утренней кормёжки. А та, в свою очередь, ещё мельче, по сравнению с обедом, который… Чёрт, сил больше нет ждать!

В столовую надо идти через плац и без бушлатов. Собачий холод способствует нагуливанию зверского аппетита. Впрочем, на его отсутствие тут никто не жалуется. Это надо видеть, как заставы идут в пищеблок! Чёткий, рубленый шаг, корпус вперёд (читай — желудок), страшной силы поступательное движение. На пути лучше не стоять — затопчут и не заметят. Почему всё-таки так хочется жрать? Не кушать, не есть, а именно жрать?

А на столе вместо завтрака — привет. В том смысле, что откровенно издевательский привет измученному сосущим чувством голода желудку. Совершенно очевидно: то, что гордо именуется завтраком, абсолютно несоизмеримо с аппетитом ни по количеству, ни по качеству. Оно такое не…

— Застава, садись! На приём пищи — пять минут!

Нет, эти проклятые минуты меня доконают! Так, горбушку прощёлкал, зато масла не самый тощий кусочек достаётся. На тарелке — сухой комок шрапнели, то бишь перловки… Надо же! Оказывается, у меня уже успел выработаться автоматизм. Пока раздумывал, есть или не есть кашу, поймал себя на том, что успел уже проглотить пару ложек и запить чаем со стойким запахом компота из сухофруктов. Это я-то, который дома позволял себе производить неторопливые, скрупулёзные раскопки на предмет обнаружения и выкидывания из тарелки маленьких кусочков жира. Во вкуснейшем мамином плове ковырялся, дурак! Если когда-нибудь до этого плова доберусь…

— Застава, встать, выходи строиться!

                *   *   *
В том, что в армии постоянно хочется есть в первые дни, ничего удивительного нет — организм перестраивается, приспосабливается к новым условиям, к новым нагрузкам, к новому режиму дня и питания. К этому, помню, я хотя бы теоретически был готов. Но внезапный удар последовал, как говорится, откуда не ждали. Почему-то не хватало на всех ложек. Вилок, ножей, чайных ложечек не было вовсе — всё это с успехом заменяли «универсальные» столовые ложки. Но их катастрофически не хватало по какой-то причине. А по вполне понятной причине военной, никого это не волновало, кроме тех, кого касалось непосредственно. Времени на обед выделялось мало. Пока будешь ждать своей очереди на ложку, уже надо выходить строиться. Что делать? Одни просто пили первое через край, как пьют чай из блюдца. Другие стремились схватить горбушку с тем, чтобы выесть у неё мякоть из середины, а оставшееся как раз и использовать в качестве ложки, пока оно не размокнет. Должен сказать, что первое в Райчихинском пограничном отряде готовили лучше всех остальных блюд. Щи и супы хоть и не были приготовлены с домашним изыском, но зато изобиловали большими шматками какого-то волокнистого, но довольно вкусного мяса…
А ложки вскоре появились, и это было незатейливое, но очень ощутимое счастье.

                *   *   *
После завтрака у нас есть полчаса свободного времени — до начала занятий. Это теоретически. На самом деле никогда не дают нам этих несчастных тридцати минут полностью. Вот, пожалуйста! Не успеваем с чувством, с толком перекурить, как злобные дневальные начинают сладострастно орать на два голоса, заглушая короткий рык дежурного сержанта:

— Вторая застава-а, надевать ватники, валенки и строиться в коридоре! Надевать ватники, валенки…

А вот тут уж точно раздумывать и раскачиваться нельзя. Едва слышим про «ватники» (ватные штаны), сразу срываемся с места и метёмся в сушилку. Это жизненно необходимо, если не хочешь идти на «тактику» в валенках на четыре размера больше и в штанах на два размера меньше. У тех, кто появляется в сушилке в числе последних, экипировка именно такая — далеко не самая удобная для занятий в поле, где толщина снега по пояс. В самых мелких местах. Битва за штаны среди пышущих жаром батарей вскипает ещё интенсивнее, подхлёстнутая следующей командой:

— Получать вооружение, снаряжение, строиться внизу! Через пять минут — все внизу-у!

Кажется невероятным, но по истечении указанного срока застава уже бежит по скользкой накатанной дороге, громыхая «вооружением и снаряжением». Впереди ловко и неутомимо катится на своих кривоватых кавалерийских ногах голицынский курсант-стажёр Куликов. Его мы уважаем: суров не по годам, но справедлив. Нам вообще везёт с командованием. Один начальник заставы чего стоит! Старший лейтенант Кустаренко просто идеал командира — всегда подтянут, на форме ни морщиночки, выдержан, всезнающ и умел. В смысле, умеет всё делать лучше любого из нас. Гораздо лучше! Да плюс ещё эти его неотразимые пшеничные усы — как есть гусар! Мы им гордимся, а первая застава нам завидует. Курсант у них до нашего не дотягивает ни под каким соусом, а начальник — капитан Сопилкин — имеет довольно большой, выдающийся вперёд живот и сутулые плечи. А учат на обеих наших заставах на снайперов. Что и говорить, звучит гордо. Мы с первой заставой соревнуемся во всём, не говоря уж про освоение специальности.

                *   *   *
Всё же интересно человек устроен. На одни и те же вещи или явления он может смотреть совершенно по-разному. Все зависит от точки или поля зрения. Наше специальное помещение разделялось пополам длинным проходом. В одной половине — наша застава. У нас, казалось, и уютнее, и светлее, и просторнее. А по другую сторону прохода, в расположении первой заставы, всё как-то не так. Всё какое-то неродное, что ли… На самом деле наши расположения не отличались друг от друга ни на йоту. Просто начальник у них был толстым, а курсант — рыжим и вредным. Этакий Чубайс в юности. Хотя настоящий Чубайс, может, вообще не служил, а если и служил, то очень хорошо и прочно забыл об этом. Да ладно, бог с ним, с «энергетиком»… Интересно, что сейчас, вспоминая наши учебные заставы, я ловлю себя на том, что «неродная» половина казармы словно завешена в памяти некой тёмной завесой. Я не вижу первую заставу. А на нашей всегда «светло, тепло и мухи не кусают»! Это странно или нормально?

                *   *   *
Из-за своего роста мне никогда не приходилось страдать на гражданке, а тут… Меня сразу определяют направляющим в нашем пятом отделении. И это мой крест. Потому что на все полевые занятия именно я таскаю СВД — снайперскую винтовку Драгунова. Не то, чтобы она была слишком тяжёлая. Малость неудобная она. Одна длина чуть ли не в два раза больше автомата. (Вру, конечно, но не слишком). Да ещё оптический прицел. Это статья особая и практически главная, если слушать Куликова. Курсант перед каждым занятием душевно инструктирует направляющих всех пяти отделений одинаковыми словами. И заканчивается инструктаж всегда тоже одинаково и убедительно до слёз:

— Не дай бог, прицел разобьёте! Можете себе головы порасшибать, но чтобы прицелы были в порядке. Ясно?

Спасибо тебе, отец-командир, на добром слове. Заботливый ты наш… Ну что бы мне быть не метр восемьдесят восемь ростом, а метр восемьдесят три, например? Тогда бы сейчас впереди корячился Владимиров, а я порхал себе у него за спиной с самым неприхотливым в мире автоматом, который только в кислоту нежелательно опускать, а всё  остальное с ним делать можно. Но…

Это я корячусь впереди, а Владимиров порхает за мной. А самый последний — Вовка Тупицын, художник. Его уже взяли на заметку или, если хотите, на мушку. После «учебки» он остаётся служить в отряде, будет обновлять и оформлять наглядную агитацию. Несчастный! Попасть в погранвойска и не служить на заставе… Ему и рассказать-то нечего будет, когда дембельнётся. Пока же Вовка по просьбе отделённого сержанта Пыхайлова рисует в командирском блокноте голых женщин, коих уже набралось десятка три… Уф-ф, жарко…

— Вспышка справа! — Куликов выкрикивает команду внезапно, утомлённый, видимо, нашей монотонной трусцой по блестящему на солнце зимнику. Решил вот оживить занятие серией «ядерных взрывов». Первую «бомбу» он кладёт справа, и мы валимся плашмя влево, пряча под животы оружие.

— Бурцев, плотнее надо к земле прижиматься, а то задницу оторвёт! Плотнее, плотнее!

Да я бы и рад прижаться, но проклятущий прицел жёстко давит на то, что диаметрально противоположно заднице. Куда уж тут плотнее! Автоматчикам хорошо — швырнут свои короткие дрючки, как попало, а сами сверху — снопами. Делов-то куча! А ты высматриваешь, блин, как бы это драгоценную винтовочку аккуратнее и безопаснее пристроить. Куликов ходит между устлавшими дорогу телами и вправляет нам ногами пятки и локти, чтобы мы лучше из прижимали… Это место на маршруте выдвижения к «тактическим» сопкам с первого занятия называется у нас Куликовым полем. Остановись, незнакомый прохожий! Сними шляпу (шапку-ушанку) и поклонись в пояс: здесь в результате ядерного конфликта на границе геройски погибла вторая учебная застава снайперов. Подвиг её будет жить в веках! Никто не забыт, ничто не…

— Встать, продолжить движение! — Куликов «оживляет» нас, но лучше бы он этого не делал. — Шире шаг! Вспышка с фронта! Встать, продолжить…Вспышка слева! Встать… Шире шаг! Вспышка с тыла! …Движение! Шире… Воздух! Шире шаг! Газы! Направляющие, шире шаг! Воздух!.. Встать… Бегом марш-ш!

— Това…рищ… курсант… — стонет кто-то из строя, — от нас ведь… по идее… один пепел уже остался… после бомбёжки!

— Разговорчики в строю! Это раз. А если остался только пепел, значит, мы должны запорошить противнику глаза. Это два. Ясно?

Яснее не бывает. Господи! Неужели мы когда-нибудь доберёмся до тактического поля?! Остановись, путник, сними шляпу… и радуйся, что не имеешь никакого отношения ко второй учебной заставе. Подвиг её бессмертен! А ты иди себе, иди, счастливый человек…
Мы таки достигли подножия разновысоких, основательно заснеженных сопок, суровый Куликов слегка помягчевшим голосом объявляет:

— Пять минут перекур. Сержанты, ко мне!

Отделенные, добросовестно воевавшие вместе с нами на всём протяжении битвы на дороге, бегут к курсанту, а мы садимся или попросту падаем в перинную мягкость и глубину сверкающего на морозном солнце снега. Курят только самые заядлые. Конченные люди… Впереди ещё два часа занятий по службе и тактике погранвойск. Сегодня, правда, одна голая тактика. Без службы.

И, значит… здесь, здесь умрёт рядовой Сашка Бурцев, «один из тех иже были с ним». Это я в «Трёх мушкетёрах» такую фразу вычитал. Когда они там с гвардейцами кардинала у Бетюнского монастыря дрались. Помните? Ну всё,  вот прямо сейчас и начну помирать, потому что уже поспешают к своим обречённым отделениям сержанты. Обратной дороги нет и… Вперёд, на мины!

А проход в минном поле преодолевается, между прочим, на скорости. Впереди бежит пулемётчик и длинными очередями уничтожает к чёртовой матери почти всех окопавшихся за минами врагов. Следом с воодушевлением проскакивает отделение, быстро разворачивается в цепь и начинает наращивать мощное наступление. Метрах в тридцати от вражеских окопов, когда терять уже нечего, жидкая цепочка отчаянной смелости пограничников забрасывает недобитого пулемётчиком противника гранатами и делает последний стремительный рывок к первой линии обороны обалдевшего от суворовского натиска врага. Конечно, всё это на фоне могучего, несмолкающего, перекатывающегося «ура!». Если кто в окопах ещё живой, то его добивают врукопашную, чтоб не кочевряжился и не звал подкрепление.

Битый час мы преодолеваем проход, атакуем, мечем гранаты, как икру, орём «ура!», черпаем широченными голенищами валенок снег, ползаем в сугробах по-пластунски под кинжальным огнём неприятеля и т.д. Что, долго? Сейчас поясню. В отделении десять человек. Сначала пулемётчиком был я, потом Владимиров, потом Кадыров, потом Седов, потом… пока, наконец, мы не пошли в атаку под прикрытием и художественным руководством нашего замыкающего — Тупицына. Эта десятая атака вышла прямо-таки психической. В том смысле, что все к тому моменту как бы маленько тронулись от непрекращающейся тяжёлой пахоты снежной целины и не слишком вслушивались в то, что орал Куликов и добросовестно дублировал Пыхайлов…

Зато после всего этого мы как бы получаем орден — пятнадцать минут вожделенного перерыва. Пятнадцать минут! Почти вечность… По крайней мере, одно качество «учебка» уже успела в нас выработать: умение ценить даже секунды. Особенно, когда они отсчитывают время твоего законного отдыха. Короче, не думай о секундах свысока. Попозже я к ним ещё вернусь. Ох, вернусь, ни дна б им не покрышки. Вернее, не им, а кое-кому…

Вот теперь можно и покурить. Со смаком дымим сигаретами в захваченном вражьем окопе. Тает в валенках снег, но нет сил стащить их и вытряхнуть плотные белые комья. От мокрой головы валит пар, потихоньку леденеют на морозе влажные варежки-бронебойки из тонкого брезента и фланели. Остываешь весь понемногу. Пока это приятно, но очень скоро начнёшь замерзать.

— Чё там после обеда, не помнишь случайно? — Это светский Седов завязывает непринуждённую беседу. Я не помню, «чё после обеда», но сердце радостно вздрагивает, потому что немного изучил уже Седова. Он всегда точно знает расписание занятий, а сейчас просто хочет сделать человеку… человекам… приятное. Надо только сказать:

— Не-а, не посмотрел. Лишь бы не на улице… нагулялся — во!

Серёга серьёзно смотрит, как я театрально чиркаю себя ладонью по горлу, и с довольным видом делает царский подарок:

— Да не, вроде не на улице. Кажется, уставы или политическая.

Вот уж абсолютно несущественно, главное — в тепле и сухости. И чтоб сидеть и ничем тяжелее ручки не шевелить. И бороться со сном после сытного обеда. Это, конечно, тоже мучительно, но для чего тогда человеку дана сила воли? И мужество? И выдержка? Как-нибудь сон-то уж поборю…

— А после присяги вообще начнётся, — бухает вдруг невпопад медлительный Владимиров, — хреновина всякая… Наряды гарнизонные там… взыскания… Да пошли они все!

Ну что тут скажешь! Такой уж у меня сосед с нижнего яруса: страшно любит повозмущаться и побухтеть по поводу и без, но, что интересно, именно к нему у сержантов никогда нет никаких претензий. Бубнит, бубнит, а служит справно.

После перерыва Куликов собирает отделения «второй ударной» в единый тактический кулак и с ухмылкой каменного гостя, застывшей на обветренном лице, держит речь, от которой становится грустно.

— Перед вами, товарищи пограничники, три гряды сопок. Ваша задача — водрузить знамя на высоте Круглая. Это центральная сопка третьей гряды. Высота — 350 метров над уровнем моря, крутизна ската с вашей стороны — 55 градусов. — На этом чрезвычайно познавательном моменте курсант, видимо, устаёт держать речь и заканчивает по-простецки, с едва уловимыми ехидными нотками в голосе. — Короче, через пятнадцать минут вижу вас на Круглой. Командуйте, сержанты. Время пошло!

Застава заученным по гроб жизни способом на ходу разворачивается в длиннющую и не совсем ровную цепь, которая, понемногу загибая вперёд фланги, идёт на штурм сопок. Тонет в девственных снегах, матерится, отплёвывается, орёт злобно и простуженно «ура!», но продвигается неотвратимо и довольно быстро… Когда лично мне до вершины вышеозначенной высоты остаётся каких-то пять-семь метров, я оскальзываюсь на заветренном, обледенелом склоне и, в обнимку с горячо любимой СВД, качусь, кувыркаясь, вниз под углом 55 градусов. Всё быстрее и быстрее… Ннн-на тебе!!!
 Это я круто и неожиданно жёстко и больно пробиваю наст у подножия Круглой. Должно быть, вы думаете, что я тут же начинаю ощупывать себя с головы до ног в поисках возможно полученной травмы? Ни черта подобного! Трясущимися руками сдираю чехол со снайперского прицела снайперской же винтовки и лихорадочно осматриваю этот клятый ПСО-1. Целёхонек, золотой мой! Как всё-таки мало человеку нужно для счастья! Бережно и аккуратно надеваю чехол, завязываю тесёмки, поудобнее перехватываю винтовку и вновь начинаю свой штурм. Одинокий такой, отмороженный рейнджер среди белого безмолвия сопок, над которыми уже отвопила своё «ура!» вторая непобедимая.

…На обратном пути опять бомбят и травят газами, заставляют преодолевать в противогазах зараженный участок местности, вообще всячески мотают жилы на барабан. Но нас не сломишь, не-е-ет! Настроение совсем другое, послетактическое, на душе легко и спокойно. Тот, кто не служил — не поймёт.

                *   *   *
Помнится, я тогда, каюсь, не совсем заслуженно сорвал в свой адрес похвалу курсанта. Накануне, когда мы сидели в учебном классе и записывали в тетради «Линию поведения на советско-китайской границе», я умудрился несколько секунд поглазеть в окно и увидеть, как какое-то горемычное подразделение бежит по «дороге смерти». Вдруг оно раскатилось на отдельных бойцов, которые сначала заметались заполошно, а потом брызнули по кюветам, повалились на спины и стали целиться из автоматов в небо. Осмыслить это тогда я не успел, надо было писать дальше. Но когда на занятии услышал команду «Воздух!», всё сразу встало на свои места. Я шустро сиганул в кювет, плюхнулся на спину и выставил короткий ствол АК-74 в небо.

— Вот, — сказал Куликов, — сразу видно, что человек в военном городке жил. Знает, что надо делать. Учитесь!

Я, конечно, опровергать курсанта не стал. К тому же мне было немного смешно, что у него такое наивное понятие о жизни в военных городках. Тем не менее, ещё долго я слыл крупным специалистом в области прикладной тактики. А всего-то — вовремя подсмотрел!

Вообще же львиную долю обучения занимали полевые занятия по темам, весьма далёким от пограничной науки. Из нас больше готовили «универсальных солдат», нежели стражей границ. Очень много стреляли. Как я понимаю, тогда на советско-китайской границе, в период весьма напряжённой обстановки на ней, куда важнее было иметь подготовленных бойцов, а уж пограничниками, дескать, станем и так, когда попадём на заставы. Так оно и оказалось. Многие исконно пограничные знания и умения пришлось обретать на заставе. Ушло на это чуть больше месяца. Хотя следовую подготовку осваивали всё время службы. Это действительно целая наука, а потому даже после двух лет практического изучения её вряд ли многие из нас рискнули бы назвать себя опытными следопытами.

                *   *   *
После обеда в маленькую, но замечательно тёплую ленинскую комнату набиваются обе снайперские заставы. На «гражданке» — зуб на мясо даю! и голову на отсечение! — в такое небольшое помещение столько людей ни за что бы не влезло. Да к тому же они бы и не согласились влезать. А в армии принцип другой, тут ни с кем не церемонятся. Не можешь — научим, не хочешь — заставим! К этому прилагается особая, малогуманная сельдебочечная технология размещения больших масс людей в малых пространственных объёмах. (Во как завернул!) Только в подробностях я вам ничего объяснять не буду — военная тайна. А неугомонный враг — он не дремлет, собака!

Наше отделение грамотно и вполне надёжно притиснуто к задней стене. Зазор между столами чисто символический. Из сержантов — наш Тарахер да с первой заставы Копытин. Вот уж действительно, что называется, два сапога — пара! Не думаю, что они будут просто стоять и дожидаться прихода офицеров. Так и есть! Тарахер, предвкушающе ухмыляясь, вытягивает руку с криво торчащим указательным пальцем и ёрническим голосом выкрикивает:

— Кадыр-ров!

Сидящий рядом со мной Ринат пружинисто подскакивает.

— Я!

— Так, военный! Тебе десять секунд — ты уже здесь!

Кадыров, остолбенев на миг в замешательстве, начинает ломиться с заднего ряда вперёд, к выходу из ленкомнаты, где стоит Тарасов. Все проходы плотно заставлены табуретками, на которых сидят будущие виртуозы прицела, кудесники невероятных траекторий полёта пули. Ринат ломится по столам, по головам и плечам, сопровождаемый шипением и проклятиями их владельцев. Ломится, как молодой, сильный лось на страстный призыв лосихи. Но тут лосихи нет, тут есть Тарахер, который весело ржёт и хлопает от восторга ладонью по своей тощей ляжке. Возле него заливисто закатывается Копытин. Забавляются, стервецы!

— Отставить, не успел! Бегом на исходную. Бегом, я сказал!

Опять судорожные скачки по столам — испуганный лось сквозь чащу голов…

— Военный, если сейчас не уложишься, — пойдёшь после занятий туалет драить, понял?

— Так точно!

— Военный, ты меня заколебал. Как надо отвечать?!

— ТАК ТОЧНО, ТОВАРИЩ СЕРЖАНТ!!!

— Я те поору, военный. Сортир тебе уже точно обеспечен. А теперь… Десять секунд — ты уже здесь!

Бедолага Ринат вновь срывается с места, а я слышу, как Седов шепчет Тупицыну, исподлобья глядя на сержанта:

— Он же, козёл, наш, свердловский, на Сортировке живёт. У меня там ребята знакомые есть… Увольняться будет — я им напишу, чтоб встретили его… с оркестром, блин. Земляк, твою мать!

Хорошо хоть, что Трасов один такой на всю заставу, а то бы вообще — вешайся. Вот Гера Мясников, командир четвёртого отделения… В большом авторитете сержант. Через два месяца ему домой. Полтора года на линейной заставе отслужил, вся грудь в заслуженных знаках, а ведь человек же! Тоже строгий, тоже прикрикнуть может, но… Что ни спросишь — спокойно всё объяснит, глаза на тебя не выкатывает, не орёт попусту, а если что прикажет — мужики с ног сбиваются, чтобы выполнить быстро и правильно. Потому что уважают. Ему «вы» и «товарищ сержант» без самоизнасилования говоришь. Да и наш Пыхайлов тоже ничего, хотя даже нам видно, что ему не хватает опыта. И Федотов, и Василевский…

— Застава, смирно!

Это входит замполит и едва не застаёт тарахеровскую забаву. Жаль. Потому что Тарасов заметно испугался. Вот бы выперли его куда-нибудь… А то докладывает вон, как ни в чём не бывало:

— Товарищ старший лейтенант, первая и вторая учебные заставы для проведения занятий…

— Вольно, садись!

Когда за сержантами закрывается дверь, мне кажется, что я слышу дружный вздох облегчения. Или это мой такой могучий?..

Теперь можно, не напрягаясь, слушать, что каждый пограничник — это полпред советской державы на границе, что протяженность наших рубежей 67 000 километров, что маоизм — угроза миру. Про что угодно можно слушать, когда миновала угроза сержантская.

Потом будут занятия по общевоинским уставам, потом — по специальной подготовке, на которой мы станем мусолить СВД: разбирать-собирать её с завязанными глазами. А там и ужин скоро. После чего начнётся вожделенное свободное время, в течение которого… ты вовсе не свободен. Разница в том, что ты всё делаешь в этот несчастный час без команд сверху. Надо будет подшить свежий воротничок, надраить до северного сияния бляху ремня и сапоги, подгладить форму. Если после всего этого что-то останется от часа, то можно будет побазарить с Владимировым, письмо домой черкануть, гирю потягать… Всё это будет нужно и можно, если кто-нибудь не провинится до того момента с точки зрения некоторых сержантов. Тогда свободное время потечёт в совершенно ином русле. Да и не потечёт, а побежит, забурлит, вертя и швыряя тебя, как щепку. Так часто бывает в самые первые дни…

— Внимание, застава! Сорок пять секунд — отбой! Время пошло!

Мечутся по спальному помещению фигуры в белом нательном белье, мелькая длинными завязками на штанинах кальсон. Жалобно стонут стальные сетки коек от падающих на них в лихорадочной спешке тел. И при этом снятое обмундирование должно быть аккуратно сложено, портянки навёрнуты вокруг голенищ сапог. А толстый Осокин не успевает, путается в штанах. А засекают-то по последнему. И если он не укладывается в норматив, то…

— Очень плохо! Будем тренироваться! 45 секунд — подъём!

Снова вскипает жуткая суета и мелькотня, только теперь в обратном порядке. Полчаса победительно гремит в спальном помещении бессмертная подъём-отбойная симфония. Вдохновенные дирижёры с лычками, запаренные и злые исполнители, а зрителей нет, слава богу…Интересно, кто впервые додумался наврать, что спичка горит 45 секунд? Тайна сия нераскрываема есть. Но тот, кому первому пришла на ум такая иезуитская военная шутка, талантливым был человеком. Зараза!

                *   *   *
Сейчас, после многих лет офицерской службы, ориентиры и ценности сместились и поменялись. Понимаю, что такие тарасовы и копытины были полезнее, по большому счёту. Они действительно являлись опорой для офицеров. Но, мыслится, до определённого предела. Подчинение, построенное на подавлении, унижении личного достоинства, страхе, может в критической ситуации вылиться во что-то диаметрально противоположное. Нельзя бесконечно сжимать пружину. Один из величайших полководцев всех времён и народов говорил по этому поводу так: «При строгости и милость надлежит иметь. Строгость без милости — сущее тиранство». Это я Суворова Александра Васильевича процитировал. То есть, нужна золотая середина. Даже сегодня для меня сержант Герасим Мясников намного предпочтительнее, чем Тарасов. Здесь, мне кажется, вопрос надо ставить ещё и вот в какой плоскости (может, даже в первую очередь в этой плоскости). А пошли бы за Тарасовым в бой?
Ладно, всё это сугубо субъективно и спорно. Поэтому не откажу себе в удовольствии вспомнить то, что в это повествование от лица главного героя не включено. Чтобы динамика не пропала!

А эпизод и впрямь неспешный. Вот вообразите-ка вышеописанное спальное помещение с неярким светом сорокаваттных ламп, нервную суету солдат, борющихся с коварными секундами и горящей спичкой, скрип кроватей, топот… И вдруг… У одной из кроватей нижнего яруса, сидя на табуретке, абсолютно неспешно, деловито и аккуратно раздевается паренёк с противоестественно спокойным лицом. Смотреть на него страшно: он же не успеет! По его милости сейчас опять все будут отбиваться-подниматься! Но в том-то был и фокус — парень ни разу не подвел заставу. Движения его были чётко выверены и несуетливы — ничего лишнего, никакой лихорадки. Не помню сейчас, как его звали, но  показал нам всем на практике, что означает странноватая вроде фраза: «Торопиться надо медленно».

                *   *   *
Оказывается, я могу уже твёрдо сказать самому себе: в армейскую жизнь втянулся. Начинаю находить в ней… ну, не удовольствие, конечно, но приятные моменты, которые на гражданке посчитал бы рядовыми и не доставляющими особой радости. Вот нынче и есть такой приятный момент.

— Застава, строиться с табуретками в коридоре!

Раз звучит такая нестандартная команда, значит, сегодня суббота, и мы потопаем на просмотр фильма. Чёрт! Совсем уж военным стал в доску! Нет бы сказать, «в кино»! А я — «на просмотр фильма»… Короче, тут дело в том, что новый отрядный клуб ещё не достроили, и нас водят в старый, находящийся за нынешней территорией части. Вообще-то это, безусловно, старый, но не клуб. Это какой-то длиннющий, разваливающийся не то барак, не то сарай, в котором нет ни стульев, ни, что самое ужасное, отопления. А на дворе декабрь, между прочим. Тем не менее, этот сарай пока что с горем пополам играет роль очага культуры, где нам крутят кино про Ленина в Польше и в октябре, а также про печальные будни дисбата. Но нынче у нас настроение на высоте. Разведка донесла, что будут показывать «Архимедов». Забойный фильм, я его на гражданке смотрел. Он летний и тёплый. В нём много музыки, света и девчонки красивые. На таком фильме можно забыть про табуретки, про замерзающие ноги и морозный пар, вырывающийся изо рта при дыхании.

Мы стоим в длинном двухширеножном строю с однообразно, как и положено в армии, вздетыми на плечи табуретками. Вот сейчас Тарахер, наконец, скажет: «Равняйсь, смирно! Через две минуты все стоят внизу! Вопросы?.. Напра-во! На выход шагом марш!» И мы без вопросов радостно помчимся с нашего четвёртого этажа, перескакивая сразу через несколько ступенек. Нас ждут «Архимеды»! А с ними — полуторачасовой отдых от серой армейской действительности. Ура, ура, ура! Но вдруг что-то словно бьёт меня под дых — я вижу на узком, клиновидном лице Тарасова гаденькую такую ухмылочку. Она неизменно появляется на его физиономии каждый раз, когда он намеревается сказать или сделать что-нибудь особо гнусное по отношению к нам. Тарасов довольно оглядывает строй и командует:

— Равняйсь, смирно! Первое, второе, третье, четвёртое отделения напра-а-ВО! На выход шагом марш! Пятое отделение! Поставить свои табуретки по местам и снова строиться. Живо!

Вот это как раз тот случай, когда с уверенностью могу сказать за всё отделение — мы в шоке. Молча ставим табуретки у своих коек, молча возвращаемся, подавленные, в строй. Нам пока не известно, в чём дело, но одно абсолютно ясно: на фильм мы не идём. «Архимеды», блин… Дайте мне точку опоры, и я не знаю, что сделаю с Тарахером. А вот он-то уж точно знает, что и где, и как предстоит делать горемычному пятому. Больше чем уверен, он выдернул из строя отделение, потому что нашего сержанта Пыхайлова куда-то вызвали, и за нас некому заступиться. Стоим без табуреток и без надежды. Она, как ни странно кому-то покажется, умерла первой.

— Поедете сейчас на товарную станцию,— Тарасов прямо-таки млеет и светится от удовольствия, глядя на наши ещё более помрачневшие лица. — Будете там разгружать какой-то вагон. Придёт Пыхайлов, передайте ему, чтобы он бегом шёл к начальнику штаба и доложил, что его отделение выделено от второй заставы на разгрузку вагона. Сами будете находиться тут и никуда не разбредаться, ясно? Не слышу, военные! Ясно?!

— ТАК ТОЧНО!!! — Мы изо всех сил орём, не сговариваясь. Терять нечего, пусть отправляет мыть сортир, как Кадырова. Если бы ненависть могла убивать, то Тарахер должен был испариться, по меньшей мере. Исчезнуть, сметённый мощным эмоциональным выплеском десяти человек. Но он, гад, стоит перед строем и довольно скалится. Наш дружный ор воспринимается им в эту минуту как свидетельство нашего бессилия и того, что он сумел крепко досадить нам. А, значит, и Пыхайлову, с которым у него то и дело возникают мелкие стычки на почве методики командования личным составом… Тарасов ещё раз одаривает нас своей мерзкой акульей ухмылкой, и через минуту мы слышим, как его сапоги грохочут по лестницам.

Явившегося через минут пять Пыхайлова отсылаем к начальнику штаба учебного пункта. Вскоре сержант возвращается — злой, как собака. И вот уже едем по сумрачным, слабоосвещённым улицам Райчихинска. На товарную станцию нас везёт, грохоча разболтанным кузовом, отрядный «Урал». Возможно, тот самый, что возил когда-то в баню. В первую армейскую баню. Подумать только! Кажется, что это было лет десять или пятнадцать назад…
На пустующем перроне к нам подходит очень симпатичная молодая женщина в приталенной шубке. Мы слышим её удивительно приятный, мягкий голос и в этот момент готовы простить Тарахера, невольно устроившего нам эту нечаянную встречу. Очарование не рассеивается даже тогда, когда до нас доходит смысл того, что красавица говорит:

— Здравствуйте! А я вас жду… А вы всё не едете. Это ведь вы, мальчики, будете разгружать вагон, да?

Старший нашей машины — щеголеватый лейтенант — не даёт нам и рта раскрыть. Молодецки выкатив грудь и приосанившись, звонко докладывает:

— Точно так! Дежурное подразделение прибыло в полное ваше распоряжение! — После этого лейтенант малость сдувается и уже нормальным голосом задаёт давно мучающий нас вопрос: — Александра Георгиевна, а можно полюбопытствовать, что хоть в вагоне-то? Надеюсь, не уголь, а что-нибудь приличное? И… не спиртное хоть?

— Какой вы любознательный, Серёжа! — Александра Георгиевна мелодично и чуточку кокетливо смеётся (век бы слушал этот волшебный смех!). — Не спиртное, не спиртное, не волнуйтесь. Это для военторга. Конфеты там, шоколад, печенье… В общем, всякое такое. Ну, ладушки, мальчики, надо начинать — работы много. Серёжа! Пять человек надо в вагоне оставить, а шестерых отправить на склад. И на склад надо ребят поздоровее…

Лейтенант Серёжа с задачей справляется легко. Не мудрствуя лукаво, он определяет в «складские» первых шестерых, начиная с меня. Понятно. Тоже считает, что если человек высокий, то он обязательно и сильный. Полная фигня! Вон у нас в классе Алик Карпенко учился… Рост — один метр девяносто восемь сантиметров. Стропила такая! А хлопни ему дружески по плечу, так он с копыт слетит. На турнике полтора раза мог подтянуться.

…Пятерых счастливчиков уводит за собой «гений чистой красоты» Александра Георгиевна, а мы с лейтенантом катим на склад в разбитом полуприцепе, который тянет, несерьёзно стрекоча мотором, старенький трактор «Беларусь». То есть это мы катим в полуприцепе, а лейтенант, конечно, в кабине трактора. Наш кузов на колёсах уже загружен с верхом, поэтому сидим на каких-то ящиках и картонных коробках. У моей «персональной» сильно надорван угол. От нечего делать снимаю варежку-бронебойку и просовываю руку в дыру… Вот это номер! Почему-то я не думал, что в наших ящиках и коробках УЖЕ может находиться только что прибывший военторговский груз. Между тем в «моей» картонной порванной упаковке обнаруживаю конфеты. Ну точно — они! Знаете, если в «учебке» чего-то и хочется со страшной силой, то это сладкого. Да, я ворую сейчас карамельки в бумажных обёртках, мне стыдно, я боюсь поднять глаза на остальных, но… я не могу остановиться! Бросаю и бросаю за голенище своего широченного валенка конфетку за конфеткой. Несокрушимая воля крепко зажимает рот трепыхающейся совести. Перехожу к наполнению кармана бушлата, а сам уже представляю, как выводят на плац, как говорят всему построившемуся гарнизону: «Посмотрите на него! Вот этот комсомолец обобрал пограничные вой¬ска. Он украл у своих товарищей, у вас!»

Меня бросает в холодный пот, начинаю судорожно переправлять конфеты из кармана обратно в коробку. В этот момент, дёрнувшись два раза, наш автопоезд останавливается у распахнутых дверей склада. Ладно, потом всё верну до последней штучки.

Три часа мы таскаем коробки и ящики, которые привозит и привозит трескучий тракторок. Многие из коробок лопнули, и сквозь неровные щели то и дело вываливаются конфеты. Я вижу, как их подбирают Седов с Владимировым, Кадыров… И не вижу, чтобы они возвращали карамельки на место. Да что там карамельки! Мы уже изрядно загрузились бубликами, печеньем и вафлями, которые в ломаном и целом виде лежат навалом по углам склада и пылятся. По всему видно, что пылятся давно, но искушение для солдат учебного пункта слишком велико. А пыль ведь можно легко сдуть…

Наконец тракторок привозит вместе с последними ящиками пятерых «вагонных», и нас всех ведут в деповскую столовую, которая ради нас ещё открыта в половине двенадцатого ночи. Нас ждёт гастрономический пир, который можно оценить по достоинству только после месячного сидения на солдатском рационе. Борщ — совершенно домашний: наваристый, ароматный, с мясом и со сметаной. Пюре с большой котлетой, винегрет, белого хлеба, сколько хочешь, отличный душистый компот. Мы смакуем эту пищу богов в пустой столовой, а на раздаче одиноко стоит поднос с горкой пирожных и конфет. Никто их не берёт. Пожилая повариха явно поражена нашим равнодушным отношением к сладостям. Всё верно. Откуда ей знать, что мы только что разгрузили вагон подобного добра и напробовались его до одури. Однако всё когда-нибудь заканчивается. Кончился и царский ужин. Зато после него можно покурить с чувством и толком, а не частить короткими торопливыми затяжками, как в любое другое время в учебном пункте.

…Часть нашего отделения не поместилась в общем спальном помещении, а потому спит в маленькой узкой комнатушке, именуемой почему-то кандейкой и снабжённой добротной дверью с английским замком. Может, когда-то здесь была каптёрка какая-нибудь… Вот в кандейку-то и заводит всё отделение сержант Пыхайлов. На часах — час ночи. Сержант прикрывает плотно дверь, отсекая звуки спящей заставы, сдёргивает с ближайшей койки одеяло, расстилает его на полу и говорит:

— У кого чего есть — клади сюда.

Мы молчим и испуганно пялимся на Пыхайлова, бледнея и краснея. Тогда сержант вытаскивает осторожно ногу из своего правого валенка — на одеяло сыплются конфеты. Второй валенок командира отделения заполнен ими не меньше. Следом опустошаются карманы бушлата. Потом сержант расстёгивает бляху ремня, и из-под бушлата глухо барабанят баранки, подпрыгивая и раскатываясь по синему одеялу. Пыхайлов делает шаг назад:

— Ну! Долго буду ждать?

Под внимательным взглядом отделённого обречённо расстаёмся с добычей. На одеяле громоздится гора сладостей килограммов этак на пятнадцать. Вот это загрузились! Пыхайлов вдруг улыбается:

— Можете не бояться, мужики… Александра Георгиевна в курсе дела. Они там каждый раз на некондицию и дорожные потери гораздо больше списывают…

Я испытываю большое облегчение и чувствую, что готов и вовсе влюбиться в весёлую и симпатичную Александру Георгиевну. Прости, далёкая Маришка Кузнецова, у меня теперь новая любовь, и ничего тут не попишешь…

— Мы в вагоне вообще чуть не по колено в конфетах ходили… Ну, во всяком случае, по щиколотку — точно, — продолжает сержант. — А в одном месте — пол дырявый. Вот такая дырища! Ну а так… Всё равно лучше, конечно, не распространяться. Да! Если Тарасов на хвост упадёт — не давать! Понятно? Надо было самому на станцию ехать. А то — ишь, орёл, — пятое отделение во все дыры суёт! Ладно, давайте делить, тащите свои вещмешки. Тут каждому по килограмму с лишком будет. А мне — два, как командиру. Понятно?

Абсолютно. Чего тут непонятного?

За завтраком отделение откровенно балдеет. Игнорируя кашу, пьёт чай вприкуску с конфетами, намазывает масло на бублики, угощает печеньем соседний стол во главе с Герой Мясниковым. Красота! Подходит Тарасов и, как ни в чём не бывало, спрашивает у хрустящего карамелью Пыхайлова:

— Ну? Что грузили вчера?

Наш демонстративно разворачивает шоколадную конфету, делает строгое лицо и, честно глядя Тарасову в глаза, деловито докладывает, чётко выговаривая слова:

— Уголь грузили, товарищ сержант. Антрацит! До часу ночи. За время вашего отсутствия происшествий не случилось.

Тарасов, неловко потоптавшись и уразумев, что здесь ему ничего не све¬тит, отваливает. Мы молча торжествуем, а через пять секунд слышим его злой голос:

—Застава, закончить завтрак! Встать, выходи строиться!

                *   *   *
Смешно всё это вспоминать. Смешно и всё-таки немного стыдно. И эти конфеты, и это невольное участие в тихой сержантской войне, и это злорадство…Впрочем, восемнадцать лет — не такой уж большой возраст. Ты ещё ни то, ни сё — уже не мальчик, но и далеко не мужчина. Ты только начинаешь учиться им быть. Поэтому многие твои поступки продиктованы наполовину детским — школьным и дворовым восприятием мира. Ты пока сам не можешь толком объяснить себе, почему поступил так или иначе, хотя сразу после поступка ты уже в состоянии оценить — со знаком «минус» он или со знаком «плюс». Да к тому же здорово досаждает инстинкт стадности: ты делаешь то, что делают все, даже если это заведомо плохо. Иногда в ход событий вмешивается судьба.

Помнится, к нам на заставу прибыли два офицера, чтобы отобрать кандидатов в школу сержантского состава. Кустаренко подал им список тех, кого лично он рекомендовал бы посмотреть. В том списке была и моя фамилия. Наш начальник учебной пограничной заставы (УПЗ), видимо, руководствовался следующими соображениями: программу обучения осваивает на отлично, дисциплину не нарушает, к тому же длинный. (В том смысле, что, дескать, у младшего командира должен быть внушительный вид). Из тех же, похоже, соображений в список был внесён и Владимиров.

Но я-то знал, что если во мне и есть какие-то там косточки и жилки, то уж командирской среди них точно нет. Не моя это стихия — командовать и подчинять.

И вот вызывают на собеседование. Почему-то я проходил его после Владимирова, хотя по алфавиту должен был идти первым. Капитан задаёт мне разные «каверзные» вопросы, я чётко отвечаю, как учили. Офицер смотрит какие-то бумаги (мои результаты учёбы) и, наконец, задаёт главный вопрос:
— А ты сам-то хочешь быть сержантом?

Нисколько. Но! Во-первых, я знаю, что Владимиров дал своё согласие, а мне не хочется с ним расставаться — сдружились ещё в эшелоне. А во-вторых… Придти домой с сержантскими лычками — это вам не хухры-мухры. Вот так и случилось, что практически против воли я бодро отвечаю:

— Так точно! — а сам с ужасом думаю, что только что своим поганым языком продлил себе учебку ещё на четыре месяца.

Вышел из канцелярии, а навстречу радостный Владимиров кинулся:

— Ну что?

— Согласился…

— Класс! Вместе будем!

Всем отобранным сказали, что в школу они поедут через несколько дней, а пока… «Пока занимайтесь дальше».

Мы и занимались. Известие о том, что надо срочно собираться, что ждёт машина, что мы уже опаздываем, застало нас с Владимировым на плацу, где мы отрабатывали приёмы строевой подготовки в составе отделения. За нами прибежал посыльный. И мы с разрешения сержанта — немного растерянные и оглушённые внезапностью отъезда, хоть и ждали его каждый день, — понеслись в казарму. Собрали мешки и, дыша, как загнанные лошади, постучались в канцелярию. Там нас встретил с довольной почему-то улыбкой Кустаренко.

— Опоздали, хлопцы, — сказал он, весело глядя на нас.— Машина уже ушла.

До сих пор не ведаю, почему не стала нас ждать та машина. Возможно, по причине того, что отобрано было значительно больше кандидатов, чем требовалось. Сорвали с мест всех, а увезли столько, сколько было необходимо. Владимиров, помнится, расстроился, а я — ну ничуть… Судьба-то тоже знала, что командира из меня не получится.

                *   *   *
Да. Присяги военной ещё не принимал, границы в глаза не видел, заставской службы как таковой практически не представляю, но высоким пограничным духом проникся полностью. Все другие рода и виды войск для меня — «шурупы». Исключение составляют лишь моряки и десантники. Потому что они не носят пилоток, как и мы. А пилотка, если сверху посмотреть, когда она на голову надета, — вылитая прорезь на головке шурупа.

По крайней мере, так мне объяснили «знающие люди» происхождение этого прозвища армейцев. Я же думаю, что всё пошло от одного изречения, которое приведу ниже. У меня ведь уже заведён специальный блокнот, куда я записываю всякую околопограничную всячину. В нём есть и официальная часть, и неофициальная. В официальной отображено то, что прочитаешь в любой ленкомнате, а в неофициальной как раз то, что наиболее интересно и что поднимает мой пограничный патриотизм до небес. Ну вот, например.

«Пограничные войска — это щит нашей Родины, а все остальные — шурупы, которые в него вкручены». (Кстати, вот ещё откуда может происходить армейское прозвище).

«Два солдата из стройбата заменяют экскаватор, а один погранотряд заменяет весь стройбат».

«Пограничник должен стрелять, как ковбой, и бегать, как его лошадь».

«Ефрейтор погранвойск страшнее генерала». (Не очень понятно, но интригует. Наверное, речь идёт об армейском генерале).

А вот в нижеследующем изречении, по-моему, какая-то подтасовка, что ли…

«Я знаю только одни войска, способные победить моих «зелёных беретов». Это советские погранвойска». — Президент США Никсон.

Во как! Очень сомнительно, конечно, чтобы он так сказал, но звучит лестно, а потому в моём блокноте находится место и для вражеского «признания». Ещё в записной книжке уже накопилось много пограничных песен и стихов. Тут и высокоидейные — про «тревожную группу страны», и не слишком идейные, зато душевные или смешные. Люблю записывать перлы вроде шлягера «Ковыляй потихонечку»…

Поётся он на мотив песни «На позицию девушка провожала бойца». Ну, тут в общем сначала ситуация похожая: девушка проводила на границу (китайскую) молодого погранца. Тот служил-служил, а ближе к дембелю решил проверить свою избранницу на силу чувства и написал ей, что в результате боестолкновения с коварным врагом на самом что ни есть последнем рубеже страны ему оторвало обе ноги по колено. И теперь он учится ходить на костылях. Девушка немедленно пишет ответ: «Ковыляй потихонечку, про меня позабудь, заживут твои ноженьки без меня как-нибудь». Ну вот. А вскоре погранец и заявляется домой. Живой-здоровый, весь в медалях и знаках. Девушка, естественно, обрадовано кидается к нему на заслуженную грудь, а он сурово отодвигает её от себя со словами «Ковыляй потихонечку, про меня позабудь, заживут мои ноженьки без тебя как-нибудь!»

Этот невыносимо достойный ответ поётся суровыми исполнителями с мстительным пафосом три раза подряд. Слушатели при этом страшно гордятся твёрдостью характера героя границы. Хотя, по-моему, он просто идиот.

Лично мне сильно нравится один стих. Он, правда, корявый, но зато… впечатляет. Особенно последняя ударная фраза: «…но вот же судьба, и я в луже крови (ударение на «и») лежу на китайской границе». Ещё нравится песня про остров Даманский. Правда, я её ещё не выучил, как следует. Так,  отдельные строки только:

И вот весенний снова тает лёд,
И солнце все опять смешало краски,
Но вы скажите, кто же нам вернёт
Тех, кто погиб на острове Даманский.

И ещё такие строчки запомнились:

Упал на лёд пятидесятый год,
Чтоб навсегда остаться в списках…

И ещё:

Уходят снова на задания посты,
Молчат бойцы, надвинув каски.
Не воскресят нагрАдные листы
Тех, кто погиб на острове Даманский.

Очень серьёзная и печальная песня. Когда её поёт Андрюха Вотинов, у меня всегда начинает щипать в носу и на глаза наворачиваются слёзы. В принципе мы служим всего-то через восемь лет после тех событий на Даманском.

А вообще мой блокнот только начат. Думаю, за два года он заполнится весь — от корки до корки. И это будет своеобразная энциклопедия пограничной жизни. Или скорее даже её богатейший фольклор. Только… Неужели я когда-нибудь переверну последнюю страницу записной книжки? Она ведь довольно толстая… А ещё надо будет дембельский альбом делать. Или уже не делать? Ничего себе мысли у солдата учебного пункта, да? Ему бы как-то до конца учебки хотя бы продержаться, а он о дембельском альбоме переживает! Да уж, что-то меня занесло…

За десять минут до отбоя передираю у Владимирова ещё один «афоризм»: «Если на тебе зелёная фуражка, то тебе до лампочки в полосочку тельняшка». Согласен, белиберда какая-то, но фольклор есть фольклор. Это вроде того, что пограничники даже и десантников перещеголяли, и моряков в смысле собственной значимости и формы. А я-то, неграмотный, их с нами ровней считал. Выходит — нет. Исключая, естественно, наших морских пограничников. Так что, как сказал бы Александр Сергеевич Пушкин, «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, и опыт — сын ошибок трудных, и гений — парадоксов друг…» А вот и Тарахер идёт — друг парадоксов, сын родительской ошибки. Сейчас устроит, гад, представление… Но на этот раз он почему-то ограничивается тем, что быстро и вполне по-человечески производит отбой. Очевидное — невероятное! Заболел что ли?

                *   *   *
Между прочим, факт: пограничный «шовинизм» личного состава, ненавязчиво подогреваемый офицерами, цвёл пышным цветом. Мы буквально раздувались от гордости за свою принадлежность к славным ПВ КГБ СССР. Если случалось каким-нибудь образом видеть армейцев, то мы на них смотрели не то что с чувством огромного превосходства, но чуть ли не с жалостью. Ходят в этих своих пирожках-пилотках и называются солдатами. А мы не солдаты, мы — ПОГРАНИЧНИКИ, «полномочные представители советской державы на границе». Что ни говори — звучит, чёрт возьми!

Позже у меня, должен признаться, выработалось нечто вроде брезгливости к «пехоте». Да, это нехорошо, это наоборот плохо, поскольку нам говорили и о содружестве родов и видов войск, и о том, что в случае чего на помощь к нам придут именно армейцы, но ведь у нас же были глаза. Расскажу один эпизод, который действительно произошёл, когда я уже примерно год отслужил на заставе и вовсю ходил старшим наряда в гордом звании «страшного» ефрейтора.

Примерно в километре-двух в тылу застав находились армейские «точки» — то бишь, небольшие гарнизончики. Система этих гарнизончиков называлась укрепрайоном — УРом. Тех же, кто в них служил, мы называли «уровцами», а то и вовсе «урками», поскольку к этому были все основания. Из ближайшего села, в котором не было милиции, то и дело приходили на заставу жалобы и просьбы как-то повлиять на «урок», которые не только делали налёты на местные огороды, но и нередко устраивали драки с местными жителями.

И вот однажды довелось и мне в составе тревожной группы срочно выехать в село, где, по сообщениям сельчан, дебоширили несколько армейцев. На «уазике» мы долетели мигом. Едва завидев нас, подвыпившие «урки» с криком «Атас, погранцы приехали!» кинулись врассыпную, попытавшись уйти огородами. Двоим удалось ускользнуть, да мы и не слишком уж старались их поймать, главное — из села шуганули. А двоих взяли. Посадили в «собачник», где они на протяжении всей дороги боялись даже пикнуть, потому что с заднего сидения на них неотрывно смотрел Туман, заставский кобель (немецкая овчарка) весом в 64 килограмма. Когда он собирал нос в гармошку, видны были его крокодильи зубы. А нос гармошкой у Тумана был почти постоянно, поскольку от «урок» несло застарелым перегаром, чего собаки терпеть не могут.

Задержанных мы везли не на заставу, а в ближайший армейский гарнизончик. Возглавлял тревожную группу наш начальник заставы — старший лейтенант Мельниченко. Прибыв на место, долго не могли найти офицера, а когда, наконец, он объявился, мы увидели, что он тоже, мягко говоря, не трезв. Одет он был в галифе, сапоги и футболку с короткими рукавами. Как сейчас помню, футболка была оранжевой с белыми полосками… Однако он сумел-таки построить своих подчинённых, коих набралось десятка два. Начальник заставы легко опознал тех, кому удалось убежать от нас в селе (задержанных в строй не ставили).

И тут армейский офицер, не слишком долго думая, выдернул из строя ближайшего из опознанных, обматерил его и привычно двинул ему в глаз. Солдат улетел в кусты. По-моему, шокирован был даже Мельниченко. Он отвёл этого лихого «боевого офицера» в сторонку и задал ему всего один вопрос:

— А ты не боишься, что, случись что, первая пуля твоя будет?

И пошёл к машине, оставив обалдевшего уровца трезветь и хлопать бессмысленными глазами.
Когда мы спустя некоторое время отъехали от армейской «точки», Мельниченко обернулся к нам и сказал:

— Ну что? Видели, кто нас прикрывает? Так что, товарищи доблестные советские пограничники, рассчитывать в случае чего придётся только на себя. И, значит, что из этого следует?

— Учиться военному делу настоящим образом! — чётко процитировал Ленина вожатый службы собак Айрат Идрисов.

Вроде и начальник сказал несколько иронически по отношению к нам, и Идрисов ответил, самую чуточку ёрничая, но речь шла о вещах серьёзных. Мельниченко задумчиво кивнул:

— Именно…

Как после этого мы могли уважительно относиться к армейцам? Хотя… Мой папа тридцать пять лет прослужил в ракетных войсках стратегического назначения, и я видел, что такое служба ракетчиков с их недельными дежурствами под землёй, с их сборами по тревоге среди ночи. Динамики были установлены прямо в квартирах. Спишь, бывало, и вдруг часа через два после полуночи: «Подразделению полковника Морозова боевая тревога!» Ты просыпаешься утром, смутно помня о грохоте динамика среди ночи, и думаешь — было или не было? А потом не видишь ни отца, ни его тревожного чемоданчика в коридоре и понимаешь — было. А вот учебных тревог не объявляли — только боевые. Тоже войска постоянной боевой готовности.

Тем не менее, уже вернувшись после увольнения в запас домой, я по-детски спорил с папой, какие войска лучше — РВСН или ПВ? Папа надо мной посмеивался, говоря, что вот он бы запустил одну самую маленькую ракету (баллистическую) и — всё, нет ПВ КГБ СССР. Это он меня так дразнил, а я покупался, злился, как маленький… Крыть-то было нечем!
Впрочем, что-то отвлёкся, прошу прощения. Возвращаясь к теме, скажу, что умели тогда воспитывать «патриотов» войск. А вот о чём до сих пор жалею, так это о том, что во время какого-то из многочисленных переездов к новому месту службы или жительства потерялся мой «дембельский» блокнот. Всё-таки не всё там было так уж смешно и нелепо.

                *   *   *
— Ну вот, что называется, «откуковался, Гриня!» Сейчас присягу примем и — амба! — Владимиров гундит и гундит над ухом, твёрдо убеждённый, что сразу после торжественного акта принятия военной присяги на нас неминуемо обрушатся всякие оглушительные неприятности дисциплинарного плана. — Кончилась лафа, мужики…

— Кто как, а лично я пока что-то особой лафы не наблюдал, — резонно замечает Седов. — Дрючат с утра до вечера. А мы носимся всё время, как пауки беременные…

— Почему пауки-то? И беременные ещё… — спрашиваю несколько обалдело.

— Да какая разница! — раздражается вдруг Седов. — Главное, что носимся!

— Во-во! — с готовностью подхватывает Владимиров. — А теперь кроме смирно-вольно, вперёд-назад, встать-сесть будут наряды вне очереди и прочая такая фигня… Тьфу!

Это мы так приветствуем в нервном общении серьёзное событие в жизни каждого мужчины. Которое вот-вот состоится. Все, конечно, волнуются. Оттого и разговор идиотский и рваный какой-то. По случаю страшного декабрьского мороза мы принимаем присягу, выстроившись в длинном коридоре казармы. Ну, кажется, начинается. Жаль, не выдали нам парадной формы, стоим в повседневной, то бишь попросту в хэбэ. И ни тебе оркестра с торжественными маршами, ни выноса Боевого Знамени. Как-то всё не так, как показывали по телевизору в передаче «Служу Советскому Союзу!» Церемония проходит буднично, если не считать того, что Колян Владимиров, когда до него доходит очередь, читает текст, как диктор времён Великой Отечественной Левитан. Даже интонации те же. Того и гляди скажет: «От Советского информбюро!» Но он чётко проговаривает про «ненависть и презрение трудящихся», возвращается в строй и застывает сфинксом возле моего левого плеча.

Присягу принимает Седов, а я незаметно шепчу с восхищением:

— Колян, ну ты даёшь!

Владимиров не реагирует. Вот человек! То бухтел и шипел, как чайник, то теперь замер, как истукан. Нет, я, конечно, тоже взволнован, потому и распирает хоть как-то поделиться эмоциями. Но и разочарован, если честно. Ожидал чего-то более высокого и торжественного. А Колян, зараза, добился своего. Уже и мне кажется, что вот сейчас вернёмся в распоряжение, и сразу начнётся! Один наряд вне очереди, два наряда вне очереди, сорок восемь нарядов вне очереди… Уже на следующий вечер наша несчастная застава в качестве полноправных и полнообязанных воинов заступает в гарнизонный наряд по кухне. Говорил же человек — кончилась для нас лафа, а мы ему не верили.

...КОРОТКАЯ ИНСТРУКЦИЯ ВРАГУ, КОТОРОМУ ДЛЯ КАКИХ-НИБУДЬ ЦЕЛЕЙ ЗАХОТЕЛОСЬ БЫ ВЫВЕСТИ ИЗ СТРОЯ УЧЕБНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ:

«Для того, чтобы нейтрализовать на некоторое время учебную заставу, нет нужды проводить сложные диверсионные действия с привлечением опытных специалистов по части тайных диверсионно-подрывных операций. Достаточно лишь своевременно обеспечить заступление вышеуказанного подразделения в гарнизонный суточный кухонный наряд. Имеющиеся агентурные данные подтверждают абсолютную надёжность подобного способа действий».

…Нам дико не везёт: из всего учебного пункта именно мы удостоены чести выгребать из авгиевых конюшен пищеблока всё, что там скопилось после того, как в нём наводили в последний раз чистоту весенники. То есть прошлый ещё учебный пункт, то есть имеется в виду НАСТОЯЩАЯ чистота. Я попадаю в варочный цех и вскоре уже довольно чётко, как мне кажется, представляю себе, что такое ад. Мы скользим по жирному кафельному полу, больно обжигая руки о тяжёлые чугунные бачки с варевом, которые надо очень быстро ставить на подъёмник и бежать за следующими, пока предыдущие поднимаются наверх, на раздачу.
Чувствуешь себя коровой на льду, потому что ноги разъезжаются, и ты, того и гляди, брякнешься на чудовищно грязные кафельные квадратики. Или на угол раскалённой до невообразимой температуры плиты. Или на край такого же скользкого и высокого электрокотла. Во картинка бы была! Повар огромным черпаком зачерпывает из котла, чтобы плеснуть тебе в бачок, а ты — бряк об котёл, а сверху на тебя из черпака… Бр-р-р!
Грязная и жирная вонючая спецовка противно липнет к взопревшему телу, а тут ещё мерещится, что воздух — густой, горячий и сальный — тоже липнет. И на лице уже омерзительная маска, которую хочется содрать.

Наряд только начинается, а я уже, как взмыленный мул, которого заставляют тащить в крутую гору груз, предназначенный для слона… Одна во всём этом отрада — ужинаем мы не торопясь (впервые за весь учебный!) и от пуза. По-моему, даже чересчур от пуза. Вон и дышать трудно. А надо ведь ещё всё прибрать и вымыть, а живот… Крутит что-то живот. Как бы чего не вышло, так сказать.

После ужина мы с бесконечной тоской спускаемся в наше суточное чистилище, предполагая, что сейчас за нас, грешников, возьмутся всерьёз. И мы не ошибаемся. Мне, например, поручают вычистить порядочный кусок пола и два варочных котла. А между тем последние видны из-под толстого слоя накипи и жирных потёков исключительно благодаря объёму и форме. Отвратительное зрелище, от него живот ещё сильнее болит…

Я тру кафель толчёным кирпичом, потом долго ошпариваю крутым кипятком из шланга, потом жёсткой металлической щёткой с хозяйственным мылом снова тру. Из последних почти сил, потому что за моей спиной сияют первозданной чистотой неслыханным чудом и упорством отдраенные мной котлы. Проклятый кафель медленно допивает мои жизненные соки. Уже дважды подходил некто в белой куртке и красной повязке и доброжелательно говорил:

— Ну вот, уже значительно лучше, но надо ещё потереть. Надо, чтобы кафель не скользил.
А я не в состоянии даже задрать голову и рассмотреть — кто это такой добрый.

Первый час ночи. Первый заход, а впереди — завтрак, обед и сдача наряда. Хорошо, если принимать будут свои, из учебного пункта. А если мангруппа, например? Нам уже известно, кто там служит. Те, кого выперли с застав за разные пролёты. Эти уж поизгаляются!

— Ладно, хватит ПОКА, — подходит в третий раз Некто. — Давай, подотри тут, чтоб сухо было, убери таз, щётки, мыло и иди переодеваться.

Абсолютно не помню, как добрёл до расположения. А поспать-то как раз почти и не удаётся. Многих тошнит, некоторых рвёт. И практически все то и дело мечутся к туалету и обратно. (А он у нас в расположении не работает, приходится мотаться к соседям, будущим связистам.). А я — как все. Рожа зелёная (истинно пограничная!), глаза ввалившиеся, в них застыли вселенская скорбь и невыносимые муки… Да нет, мы не отравились плохими продуктами, мы просто обожрались до невменяемости.

Потомки! Не надо жрать в кухонном наряде, как перед концом света. Всё равно на всю «учебку» калориями не запасётесь, а мучения… А-а, ч-чёрт! Только бы успеть добежать, и чтоб была свободная кабинка!

И был завтрак, и был обед, и был бесконечный ад. Так казалось. Но поздним вечером он всё-таки кончился. Из своего первого гарнизонного наряда по кухне я выхожу в состоянии, близком к автопилотному. (Хотел было написать «в состоянии ступора», но, по правде говоря, не совсем точно представляю, что означает это слово). Мечта моя предельно ясна и банальна — скорее отбиться. Сослуживцы отличаются от меня лишь индивидуальными чертами, но отнюдь не состоянием. Вымотались до предела. С боевым крещением тебя, вторая ударная! «Наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд, как будто не видна»… Вообще-то это про милицию песня. Но сейчас очень нам подходит. Никто не видит мук кухонного наряда, все только жрут безмятежно. Теперь  всегда буду помнить о тех бедолагах, которые корячатся в адских кухонных подвалах, пока я спокойно ем.

                *   *   *
Уже после срочной службы, будучи курсантом военно-политического училища, много раз заступал в кухонный наряд. И в зал, и в варочный цех, и в овощерезку, и в посудомойку. Но никогда мне не было так тяжело, как тогда, в «учебке». Нам действительно отчаянно не повезло: мало того, что выгребали накопившуюся за полгода грязь, так ещё и сдавали наряд именно мангруппе. И они, понятно, отвели на нас душу. Никто в этот «процесс» не вмешивался. Ведь в результате столовая и все её загашники заблистали, как, наверное, никогда до этого. Шутка сказать — мы получили благодарность от начальника учебного пункта за добросовестное несение службы в кухонном наряде. Во всяком случае, до самого окончания программы учебного пункта никто больше такой неслыханной чести не удостаивался. А может быть, благодарность объявляли каждой невезучей заставе, чтобы хоть как-то подсластить пилюлю.
Ну да ладно. Это был своеобразный урок. Тяжёлый с непривычки, но, в общем-то, полезный.

                *   *   *
Юрка Ловушкин с первой заставы, которого до сегодняшнего дня никто не знал, кроме своих, отделенских, становится в одночасье грандиозной сенсацией. То есть не то, чтобы совсем никто не знал. Просто было известно, что у соседей служит парень, пришедший в армию после трёх, что ли, отсрочек. А сенсация и впрямь потрясающая: Юрка стал отцом-героем! Ходит по расположению испуганно-счастливо-ошарашенный и тычет всем под нос телеграммой: «Сынуля! Всей души поздравляем Таня родила трёх мальчиков чувствует себя хорошо Целуем папа мама Саша».

— Мужики… Это ж, по идее, меня домой должны отпустить, а?
 
А что мы можем ему ответить? Мы в этом понимаем ещё меньше его. Зато каждый считает своим долгом подколоть и повеселиться. Но я-то точно знаю — это они от зависти. Мне, например, ужасно завидно, что Ловушкин, мало того, что женат, так ещё и трёх сыновей уже забацал! Конечно, он чуть постарше нас, ему двадцать второй год пошёл, но всё равно… Юрку то и дело вызывают в разные отрядные инстанции. С телеграммой, естественно. Это продолжается уже второй день. Судьба человека решается! Наконец Ловушкин сообщает:

— Запрос послали по месту жительства, в военкомат, в районную больницу, где Ирка рожала… Короче, как только везде подтвердят — домой поеду.

Мы гудим, обсуждая новость. И наверняка многие подумали, что в раннем обзаведении семьёй есть и положительные моменты. Как этот, с Ловушкиным. Тут подходит наш Кустаренко, машет рукой на чьё-то горластое «Смирно!», желая показать, что его «визит» неофициальный, и спрашивает глуховато:

— А что, Юрий, — только честно! — рад будешь домой уехать?

По-моему, вопрос совершенно риторический, но Юрка, после секундной паузы, пожимает широкими плечами и отвечает не больно-то уверенно:

— Даже и не знаю, товарищ старший лейтенант…

Вокруг возбуждённо гудят, изумлённо таращат глаза:

— Да ты что, Ловец?! Домой же! Домой-й!!!

— Обалдел, что ли, на радостях?!

— Во даёт!

Кустаренко весело оглядывает нас, усмехается в шикарные усы и говорит немножко назидательно, как если бы он был учителем, а мы все — учениками, не вполне понимающими учебный материал:

— Просто он повзрослее вас, хлопцы, и осознаёт, видимо, что трёх мальцов растить да воспитывать — это куда как потяжелее будет, чем два года отслужить. Правильно я говорю, Ловушкин?

—Так точно. Наверное… — Юрка отвечает с откровенной озабоченностью, по нему становится чётко видно, что мыслями он уже там, возле жены и трёх своих новорождённых сыновей. Счастливчик! А я-то думал, такое лишь в сказках случается: «было у отца трое сыновей». В смысле — одного возраста…

А через полторы недели мы провожаем Ловушкина «на дембель». Всё-таки человек полтора месяца честно отслужил. Снабжаем его своими денежными переводами, кому родственники прислали. Что-то ещё в отряде собрали, не считая ценного подарка… Залезая в кузов «Урала», который повезёт многодетного папашу на вокзал, Юрка усиленно моргает покрасневшими глазами и шмыгает носом. И мороз здесь явно не при чём. Ловушкин хочет что-то сказать, но никак не может, весь в сильном волнении. Машина трогается с места, и только тогда Ловушкин отчаянно орёт срывающимся голосом:

— Мужики-и! Не забуду никогда! Пишите! Спасиба-а-а!

Скрывается за брезентовым пологом. А мы смотрим грузовику в след, и на душе светло, грустно и в то же время радостно. Будто приобщились невзначай к самому важному чему-то в жизни.

Между прочим, нам становится известно, что Тарасов отстегнул Ловушкину сорок рублей. Сумма, что ни говори… Может, он не такая уж сволочь, а? Сложная всё-таки штука — жизнь. Особенно, если ты живёшь в армии. Тут ведь всё словно в рамках, за которые и хотел бы выйти, да не можешь. Не в смысле каких-то нарушений, а в смысле того, что всё оговорено, определено, обозначено. И когда в эту жёсткую конструкцию вплетаются просто человеческие отношения (со знаком плюс или минус — не важно), то становится словно не по себе от того, что ты не можешь поступить так, как желал бы. А значит, надо как-то приспосабливаться. И не просто приспосабливаться, а плыть вместе со всеми в одном направлении, не ускоряясь и не налетая на мели. Но пока станешь опытным штурманом, пока научишься угадывать подводные камни — сколько шишек набьёшь! Нет, всё-таки не зря меня хотели в надводный плавсостав ВМФ определить. «Морская терминология» так и прёт…

                *   *   *
Очень хорошо помню, что это самое приспосабливание к военной жизни происходило у меня с трудом. Днём-то ещё ничего. Днём было некогда задумываться и печалиться, а вот после отбоя… Выручало то, что, измотавшись как следует на занятиях, сменяющихся одно другим, долго тосковать не успевал — отключался и спал мёртвым сном до самого утра. Наверное, и сны тогда не снились из-за усталости. Но понемногу начинал врастать в уклад войскового учебного бытия, в распорядок. Обретал простейшие навыки, которые в первые дни отсутствовали напрочь. Например, пришивание подворотничка к вороту гимнастёрки было сущим мучением. Смотрел на идеально ровные, без заломов, округлые какие-то края сержантских «подшивок» и завистливо вздыхал — ну как у них так получается? А к концу обучения уже и сам тратил на подшивание не больше пяти минут. И тоже красиво получалось. Это уже потом, на заставе, довёл этот процесс до совершенства. С точки зрения солдата, конечно. Начальник-то, случалось, выговаривал нам:

— Вы бы ещё по полпростыни подшивали на воротник!

А что было делать? Неписаные правила требовали от опытного пограничника иметь на хэбэ или пэша (хлопчатобумажном или полушерстяном обмундировании) толстые, многослойные подворотнички. Да и без правил было, в общем-то, красиво. Просто некоторые употребляли на это дело собственные (в смысле выданные старшиной) простыни. Старшина неистовствовал, ходил с линейкой, замерял у всех длину постельного белья. Кто попадался, того отправлял на общественно-полезную работу, которая на заставе, как известно, не переводится никогда…
До армии пользоваться утюгом практически не умел. То есть умел, но в очень ограниченном объёме: брюки гладил, например. А в учебном пункте через каких-то три недели уже лихо утюжил не только хэбэшные бриджи, но и «многосложную» гимнастёрку.

Узнал маленькие хитрости в области наведения сумасшедшего блеска на сапоги. Надо сначала густо намазать их ваксой и не пытаться сразу заставить сиять. А вот придя с мороза, как следует пройтись по ним бархоткой. Вот тогда результат налицо! На сапог, имеется в виду, результат.

Научился чистить пряжку солдатского ремня с помощью зубной пасты и даже швейной иголки. Да много чему научился. И с удивлением заметил, что мне стало хватать предотбойного свободного времени на всё. Письма домой стали длиннее. Не то, чтобы было о чём разнообразно писать, но… добавлял лирики и рисовал картинки для младшей сестры. Короче говоря, более или менее приспособился.

                *   *   *
Когда на улице мороз, хорошо сидеть на кухне за столом и шумно отхлёбывать из любимой фарфоровой чашки (пол-литровой) чай с малиновым вареньем. Под потолком оранжево и мягко светится абажур. Мне тепло, уютно и немножко сонно. Мама достаёт из духовки очередную порцию румяных пирожков с «рисом-мясом». «Давай, Сашок, бери, пока горяченькие»…(Сейчас, за тысячи километров от дома, я глотаю слюну). Бери, Сашок…

В крайнем случае, неплохо и в казарме находиться, когда морозный минус на улице всё длиннее и длиннее. Но у нас сегодня огневая и специальная подготовки. Это значит, что сначала мы будем палить из автоматов, а потом из снайперских винтовок. А, между прочим, мы уже так поднатаскались, что умеем разбирать и собирать имеющееся у нас оружие с завязанными глазами. Правда, проделать подобный фокус с автоматом — совсем не проблема. А вот с эсвэдэшкой… Даже неполная её разборка — дело с непривычки довольно муторное, не говоря про сборку. Там вообще одна деталь при установке обратно — не лезет. Вот не лезет — и всё тут! Пока ты не поймёшь, КАК это надо делать. Потом ещё нужно приноровиться ствольные накладки защёлкивать… Или вот, допустим, оптическим прицелом по направляющим возишь, возишь сгоряча… По кронштейну, то есть. А секунды идут. Потому что ты не в своё собственное удовольствие разбираешь-собираешь винтовку или автомат, а на время. Поскольку «о-о-о-у-о, юр ин зи ами нау», как знаменитый «Статус кво» поёт. «Ты теперь в армии». Вроде проклятые капиталисты, а поют правильно. Тоже, видать, отслужили, как положено. Знают, о чём поют. А может, и не служили, но прониклись и создали шедевр.

По обледенелым просторам стрельбища гуляет морозный ветер. Да не просто гуляет - развлекается, запуская игривые пальцы под бушлаты, тыкая в натянутые от холода щёки. Очень скоро ты начинаешь понимать, почему пингвины на морозе сутулятся и держат крылья в стороны, а лошади фыркают губами. Оказывается, это для тепла, Если не верите, попробуйте сами пофыркать, когда щёки замерзать начнут. Некоторое время помогает. Ну и не секрет, конечно, что наш Кустаренко знает совсем другие способы согреть личный состав. Через каких-нибудь двадцать минут мне уже кажется, что лучше бы помёрз пару часиков. Небось не околел бы. А теперь вон и отдышаться-то некогда.

— На месте, к бою! — Заело, что ли, у старлея? Сколько можно!

Правой ногой — быстрый, широкий шаг вперёд и вправо, потом ты должен столь же стремительно исхитриться пасть на левый локоть и после этого мгновенно распластаться на животе с автоматом на изготовку. Ноги круто разведены, пятки прижаты, а сам ты чуть что не под прямым углом к автомату. И вставать надо тоже в строго определённой последовательности. А в общем, если без военных нюансов, то это попросту «Лечь! Встать! Лечь! Встать!..»

Знаете, что получается в итоге? Пятидесятипятирыльная застава изготавливается к бою на месте за 15 секунд — засекают по последнему. Можно и быстрее, всё впереди, поскольку занятия только начались.

Затем мы попарно носимся, сломя голову, на рубеж открытия огня и изготавливаемся там. Потом тренируемся в прицеливании, и руки, держащие оружие, коченеют на ветру так, что я начинаю сомневаться: а смогу ли нажать на спусковой крючок? Пальцев-то почти не чувствую. Из-за интенсивных тренировок бронебойки промокли от пота и теперь не греют, а вытягивают последнее тепло. Однако никто не жалуется, все героически переносят «тяготы и лишения». К тому же, как мы уже затвердили себе намертво — пограничники могут выдержать то, что ни за что не выдержат «шурупы».

Непосредственно перед стрельбами нам дают двадцать минут перекура. Застава с места в карьер начинает прыгать, хлопать в ладоши, дышать на пальцы, толкаться, делать короткие, энергичные пробежки. Этакое небольшое Вавилонское столпотворение. Мы с Владимировым молча дубасим друг друга, имитируя движения боксёров на ринге. Между нами пытается втиснуться Тупицын. Кажется, он уже плохо соображает от холода. Вовка совсем худой, а худые замерзают быстро. Из-под его натянутой на уши шапки виднеется лишь кончик красновато-сизого носа. Прямо, как у алкаша. Ладно, сизый нос — это ещё ничего. Главное, что не белый… Но вот дают команду, и стрельбы начинаются.

— Рядовой Бурцев три боевых патрона получил!

— Рядовой Владимиров три боевых патрона получил!

— Рядовой Седов…

Курсант Куликов идёт вдоль нашей шеренги и раздаёт боеприпасы для пробной стрельбы. Потом будет зачётная, по десять выстрелов. А потом, о, господи! Три пробных из СВД и десять зачётных. А это бесконечно долго. Накопленное за время перекура тепло отвратительно быстро сдаёт позиции, впору опять растопыривать крылья и фыркать губами…

Знаете, надо быть идиотом, чтобы из снайперской винтовки не попасть в мишень, удаленную на 600 метров. Оружие отличное и мощное. Следи только, чтобы при прицеливании не смялся резиновый наглазник, не загородил чёрным полумесяцем поле зрения. Подводи основной угольник сетки прицела под центр мишени и мягко тяни спусковой крючок. И не выстрела жди, а смотри на мишень и не дыши. Есть, конечно, ещё кое-какие тонкости, которые надо знать, чтобы не промахнуться в ветреную погоду, допустим. Это всё теория. А на практике…

Я околеваю на огневом рубеже и имитирую прицеливание, чёртовы пальцы не гнутся. Всё же каким-то образом умудряюсь выполнить упражнение и при этом не промахнуться. Так же, как и из автомата. Чудеса в решете! Однако приятно. Кустаренко что-то записывает в своём блокноте. Уж не поощряет ли меня, а? Это такие мысли бродят в моей военной голове. А через неделю меня и ещё четверых парней начальник учебной заставы берёт помочь пристрелять винтовки или, как говорят в армии, привести их к нормальному бою. Вот оно, поощрение! Понятно, я жутко горжусь своим «снайперским искусством» и упиваюсь тем, что попал в число избранных.

Проклятый дурак! Сказать, что замёрз во время пристрелки, как плевок в рефрижераторе — ничего не сказать. А «нормальный бой» — тут всё ясно, скоро у нас экзамены. Ты смотри-ка… Эдак и «учебка» вот-вот кончится. Такие приятные размышления посещают меня в последнее время довольно часто. Между тем завтра состоится событие очень серьёзное и волнующее, оно называется боевым гранатометанием. Не шуточки, блин! У всех одинаковое ощущение: мандраж. Согласитесь, одно дело взрывать врага понарошку, лишь изображая бросок гранаты, и совсем другое — бросать настоящую РГД-5. Хоть и говорят, что эргэдэшки в силу своей наступательности слабоваты, не то, что Ф-1, например, у которых радиус разлёта осколков до 200 метров, а самих тяжёлых чугунных осколков тоже немерено…

Но, извините меня, для чего-то же учат прикрывать мужское достоинство сдвинутым вперёд противогазом в брезентовой сумке, когда после броска РГД-5 стремительно атакуешь ошеломлённого неприятеля. Да ещё и голову в каске надо наклонять в сторону взрыва. А я уже чётко знаю: военное дело — это такое дело, где ничему зря не учат. Действуй, как предписано уставами и инструкциями, — будешь жив и здоров. Пока не война, конечно. Она в инструкции не вписывается, хотя и с неё тоже возвращались живыми. В основном те, кого успели научить военному делу «настоящим образом».

                *   *   *
Ту пристрелку помню очень хорошо. День был ослепительно солнечный и морозный. Поначалу было даже интересно заниматься мудрёной наукой пристрелки снайперских винтовок, орудуя имеющимися на прицеле маховичками боковой поправки и поправки на дальность. Но для того, чтобы чётко выставить показатели, приходилось снимать рукавицы. После первой приведённой к нормальному бою винтовки у меня так замёрзли пальцы, что я смотрел на четыре оставшихся мне эсвэдэшки почти с ужасом.

Но это всё-таки были не занятия, поэтому разрешалось периодически отвлекаться и греться по мере возможности. Естественно, каждое наше движение, когда мы держали в руках оружие, зверски контролировалось. И это успокаивало, обнадёживало как-то. Мне очень нравилось стрелять по движущимся мишеням. Они без всякого предупреждения появлялись по две, по три в разных местах и начинали быстро перемещаться, то приближаясь к тебе наискосок, то удаляясь. Расстояние до них — метров 700-800. Можно было бить по ним, наметив какой-нибудь ориентир на местности и открывая огонь, когда мишени оказывались напротив него. Но так неинтересно! Гораздо занятнее было сопровождать цели, определяя при этом упреждение. Выстрел! Фанерный силуэт, выкрашенный в грязно-белый цвет, коротко взблеснув на солнце, заваливается назад. Ещё выстрел — снова блеск…

—Товарищ Бурцев, вы тут не к соревнованиям готовитесь. Вы оружие к нормальному бою приводите. Пристреляли винтовку — откладывайте её налево…

Это Кустаренко подошёл посмотреть, как у меня идут дела под чутким руководством Куликова. А Куликову, похоже, самому нравилось смотреть, как падают фанерные враги. Он и сам порывался пострелять, но Кустаренко пообещал ему это удовольствие, когда будут пристреляны все винтовки.

Рядом с нами тем же самым занимались солдаты, курсант и капитан Сопилкин — с первой заставы. Офицеры время от времени посматривали на чужую мишенную обстановку, ревниво сравнивая результаты. Наш улыбался в усы. У нас получалось и быстрее чуть-чуть, и почти не было промахов.

А потом мы все стали свидетелями своеобразной дуэли, которую (конечно же, в нарушение всех инструкций и наставлений) устроили между собой Кустаренко и Сопилкин. Нет, не дуэли, понятно. Это я неправильно выразился. Просто офицеры поспорили, кто из них первым собьёт дальнюю малую цель из положения стоя.

На удалении примерно восьмисот с хвостиком метров (если судить по шкале расстояний, имеющейся на сетке прицела) среди холмиков, над которыми появлялись неподвижные мишени, косо торчала из земли бочка из-под солярки. Из бочки, в свою очередь, торчала деревянная затычка. Сантиметра, думаю, четыре в толщину и примерно пятнадцать в длину, то бишь, в высоту в данном случае. Вот это и была малая цель.

Потянули жребий и… Мы были раздосадованы: первому выпало стрелять капитану Сопилкину. Он картинно встал на огневом рубеже и долго пристраивал винтовку, упираясь локтем в живот. Кто-то из наших прошептал:

— Это нечестно! Он с упора стреляет…

Посмеяться втихомолку мы не успели — грянул выстрел. Затычка осталась на месте. Ну, сейчас наш покажет, как надо стрелять! Однако и Кустаренко тоже не попал. Сопилкин завалил вторую попытку, а выходить в третий раз на огневой рубеж ему не довелось. Наш старлей своим вторым выстрелом разнёс затычку в мелкие щепки. А спорили-то снайпера на ящик коньяка, между прочим. До сих пор помню мрачное лицо Сопилкина, хотя тогдашние зарплаты позволяли младшим офицерам подобную роскошь без особого урона семейному бюджету.
Надо ли говорить, что в наших глазах, а как только мы вернулись в расположение, то и в глазах всей заставы, авторитет Кустаренко взлетел на астрономическую высоту. Вот это командир!

Было ли то, что мы видели, в определённом смысле гусарством? Да было, конечно. Но ведь с соблюдением всех мер безопасности! А я и сегодня отчётливо вижу стоящего на огневом рубеже Кустаренко. Винтовка приросла к плечу, не шелохнётся. Шапка чуть набекрень. И неожиданно спокойно прикрытый левый глаз. Не зажмуренный, а именно прикрытый. И — мистическое ощущение того, что снайпер сейчас одним выстрелом сметёт всю мишенную обстановку.

                *   *   *
Гранатометание проводит сам начальник учебного пункта майор Горшков, потому что это, что ни говори, очень ответственное, да и к тому же единственное подобное занятие за весь курс обучения. Нет, инертные гранаты мы, конечно, несколько  раз уже метали. Там только запалы щёлкали, отстреливая алюминиевую чеку. Вот и сегодня мы по первому кругу откидались инертными. Черёд за боевыми.

Перед настоящим гранатометанием нам всем, кроме тех, кто уже на огневом рубеже, приказывают убраться в укрытие, то бишь, спрятаться за кирпичным наблюдательным пунктом и не отсвечивать — не высовываться в момент взрыва. А чего ради, спрашивается? Мы же не побежим в атаку. У эргэдэшки радиус разлёта осколков всего 25 метров, а сами осколки лёгкие. От нас только до огневого рубежа добрых метров тридцать, да и гранаты ведь полетят не в нашу сторону! Хоть в армии ничего зря и не делается, но это, по-моему, уже настоящая перестраховка.

Мы всё-таки высовываемся из-за угла домика — таращимся. Любопытно же! Но после первого взрыва нас загоняют обратно. А уже и ладно: все явно разочарованы. Нисколько не впечатляет. Ну что за граната, а? Как какой-то взрывпакет хлопает на игре «Зарница». В кино вон «лимонку» как кинут, она как даст — только клочья летят. А у нас мишень фанерная, а сама, как бетонная стоит, никак на эргэдэшки не реагирует. Разве что покосилась чуть-чуть. О! Может, кто-нибудь её завалит? Вот это уже интересно, в этом смысл какой-то имеется. Снова выпираем гурьбой из-за стены, и нас снова гонят обратно. Причём, как мне кажется, больше для проформы. Половина занятия уже позади, снег вокруг мишеней подтаял, просел и почернел. Те, кто уже отбросался, расслаблены. Покуривают в кулачок и поглядывают на нас снисходительно. Ещё бы! Они бывалые, стреляные бойцы. Они гранаты боевые кидали…

А моя очередь неумолимо приближается. Параллельно идёт на убыль нервное веселье, которым пытался скрыть утомительный мандраж. Ну, вот и моя очередь.

— Мужики, считайте меня коммунистом!

Прыгаю в окоп рядом с Горшковым. Страшно, чёрт! Со стороны всё как-то гораздо безобиднее смотрится. Майор отрывисто и чётко командует:

— Взять гранату в правую руку!

Беру.

— Плотно прижать к корпусу чеку взрывателя и так держать!

Прижимаю, держу. Сердце колотится.
 
— Левой рукой разогнуть усики…

Разгибаю. Мама дорогая…

— Спокойнее, не суетись. Та-ак. Вытащить кольцо…

Вытаскиваю, изо всех сил сжимая правой рукой чёрное эргэдэшное «яйцо».

— Гранатой огонь!

Широко размахнувшись, скорее швыряю «карманную артиллерию» в фанерного врага. Отсюда, из окопа, видно, что враг весь в мелких дырках от осколков. А некоторые дырки не такие уж и мелкие. Ого! Значит, если под ногами рванёт — мало не покажется… «Моего» разрыва я не вижу, потому что сразу после броска Горшков резко пригибает меня к земле. Как будто он голодный путник, я — вкусный блин, а на дне окопа — сметана, в которую он стремительно меня макает. Слышу совершенно невыразительное «бум» брошенной мной гранаты. Не впечатляет всё-таки…

«Опытным» гранатомётчиком вразвалочку возвращаюсь к мужикам за домик, а через несколько минут мы становимся свидетелями небольшого чрезвычайного происшествия. Да, так бывает: небольшое, но чрезвычайное. И это счастье, что оно вышло действительно небольшим, могло быть гораздо хуже.

Кто-то с первой учебной заставы не удержал гранату, как должен был. Она у него сорвалась и упала метрах в трёх от бруствера. Сразу-то не откинешь, далековато, чтобы можно было дотянуться. А не сразу — времени в обрез. Какие-то секунды. А ведь ещё из окопа вылезать… Горшков не смог «макнуть» оцепеневшего от ужаса пацана в окоп, а потому просто прикрыл его собой, повернувшись спиной к взрыву. Когда дым рассеялся, майор несколько раз потряс головой, а потом медленно и внятно сказал в наступившей мёртвой тишине, обращаясь к перепуганному, белому, как мел, солдату:

— А ну-у… Ма-рш отсюда… Раз-дол-бай…

Солдата словно ветром сдуло.

У Горшкова был шикарный чёрный полушубок — новенький, приталенный слегка, подбитый ослепительно-белой овчиной. Теперь у него нет шикарного полушубка. Майор преувеличенно громко ругается с подбежавшими офицерами и трясущимся фельдшером, а из чёрной спины пенными хлопьями торчит, слава богу, не подкрашенная красным овчина. В общем, очень хорошо, что мы метали не «лимонки». А паренёк тот, с первой заставы, вовсе не такой уж раздолбай. Он просто левша, ему было «не с руки». Сказать о своей леворукости с самого начала постеснялся, вот его всю учебку и переделывают невольно в «нормального».
А, между прочим, завтра наступает Новый год. И это означает, что я отслужил уже почти два месяца. Срок, а?

                *   *   *
Думаю, Горшков тогда получил лёгкую контузию. Лёгкую, потому что он не ушёл с занятий, а довёл их до конца. Лично. Когда выступал перед нами, подводя итоги, мы разглядели на щеке длинную тонкую царапину. Выходит, один из осколков пробил поднятый воротник полушубка.

Это было единственное сколько-нибудь серьёзное ЧП за всё время учебного пункта. Мерам безопасности тогда уделяли внимание очень жёсткое. Сказать бы чрезмерное, но безопасность чрезмерной не бывает. Она или обеспечена, или нет. Вот и всё.
А майора Горшкова, которого до этого видели не так уж часто и не знали, что он за человек, мы считали героем. Человека спас, собой закрыл! Невольно к себе примеряли ситуацию: смогли бы так? Не растеряться, не застыть, а действовать в условиях, когда на решение отводится четыре секунды, а риск смертелен не в переносном, а в буквальном смысле… Майора мы безоговорочно зауважали. А паренёк с первой заставы избегал попадаться ему на глаза, хотя ни Сопилкин, ни другие офицеры виновнику происшествия не сказали ни слова. По крайней мере, мы не слышали.

Может, за давностью лет, я не помню деталей. Возможно, сказывается свойство памяти отметать всё плохое и сосредоточиваться на хорошем. Не знаю. Но мне кажется, что тогдашние офицеры были более зрелыми, более мудрыми, более умелыми во всём, что касалось обучения и особенно воспитания. Именно офицеры учебных пунктов. Это ведь как первый учитель — запоминаешь на всю жизнь. А раз вспоминаешь с чувством искренней признательности, значит, хороший он был, Учитель.

                *   *   *
«Тот, кто не встречал Новый год в учебке, не знает, что такое «зелёная тоска». Это я сам себе в блокнот такой «афоризм» сочиняю.

Подходит Владимиров и по-свойски заглядывает через плечо (ему это позволительно, братан почти…):

— Ух ты-ы… Класс! Дай содрать…

Я, конечно, до невозможности польщён — «классик», блин! Естественно, даю содрать, не забыв скромно сообщить, что придумал сие исполненное великого смысла изречение исключительно самостоятельно.

А в спальном помещении кипит работа. Командование разрешило разрисовать стены, наклеить на оконные стёкла бумажные снежинки, развесить над кроватями нитки с клочками ваты, имитирующие всё те же снежинки. Это всё должно хоть как-то компенсировать отсутствие ёлки. Новый год без ёлки — представляете?! А что делать, если на окрестных сопках ёлки почему-то не растут. Интересно, как выкручиваются местные жители? Однако, чего о ёлке печалиться, если у нас нет даже телевизора. Как мы будем праздник отмечать? Загадка…
На стенных панелях красуются нарисованные гуашью беззаботные и радостные Чебурашки, крокодилы Гены, Незнайки, Зайцы и Волки, Бременские музыканты вперемешку с Дедами Морозами, Снегурочками, еловыми лапами, ёлочными игрушками, горящими свечами и поздравительными лозунгами. От смешных зверюшек становится немножко печально. Они как будто привет передают из дома и из детства. И то и другое неимоверно далеко… А спальное уже разрисовано в пух и прах с трёх сторон, теперь Вовка Тупицын «и компания» вдохновенно трудятся над росписью четвёртой стены. Потихоньку в помещении становится уютно, и кажется удивительным, что такая казённая обстановка может стать почти домашней.

Тем временем курсант Куликов тоже трудится. Да ещё так продуктивно! В бытовке, превращённой «живописцами» в художественную мастерскую, он обнаружил «помориновку» в трёхлитровой банке. Кто-то, помнится, с умным видом утверждал, что из зубной пасты можно сделать что-то вроде бражки. И вот, похоже, нашлись деятели, которые захотели в этом убедиться. Навели три литра мутной «помориновки», от которой захмелеть вряд ли получится, а вот травануться — запросто. Куликов сумел разглядеть подозрительную банку среди десятка ей подобных — заляпанных краской, заполненных бурыми и разноцветными жидкостями. Теперь курсант, туча тучей, неотвратимый, как штурм Берлина, направляется к беззаботно орудующим кистями художникам. Те замирают, словно зайцы, незнакомые с дедом Мазаем, и разве что ушами не стригут. Куликов уводит творческих людей в канцелярию и плотно закрывает за собой дверь. Сейчас там сильно «грянет буря»…Бедный Вовка Тупицын! Он-то точно ни при чём. Он так страшно обрадовался, когда представилась возможность творчески поработать кистью и красками….

А всё равно, знаете ли, настроение новогоднее. Это потому что — никаких занятий, в казарме тишина стоит, нарушаемая негромкими разговорами, над кроватями едва приметно колышутся ватные снежинки на нитках. Вечером покажут фильм «Карнавальная ночь», потом будет праздничный ужин с самопальным концертом и военным КВНом. А отбой нынче аж в час ночи. А подъём будет не в шесть утра, как обычно, а в восемь. Ну, разве не лафа?! И это ещё при том, что завтра тоже не будет занятий. Короче…

— Посыльщики, строиться в коридоре! — Дневальный орёт радостно и громче, чем надо. Сдаёт «тумбочку» дневальному свободной смены и тоже идёт строиться по своей собственной команде.

Я тут же забываю о своих приятных мыслях, только что рассеянно блуждавших в голове, поскольку и у меня во внутреннем кармане гимнастёрки лежит почтовое извещение, а, значит, и я именуюсь гордым словом «посыльщик».

Мы выстраиваемся быстрее, чем на фильм. Это очень даже понятно. В посылках дорогие «цивильные» сигареты с фильтром, а не обрыдшая, дерущая горло моршанская «Прима». В посылках домашнее печенье, конфеты, банки с вареньем, шерстяные носки. У кого-то, может, за обёртку мыла (тоже «цивильного», пахучего) засунуты деньжата. Конечно, и я на всё это надеюсь, но больше всего жду, что где-нибудь под сладостями лежит толстое письмо от мамы с Юлькиными каракулями на последней странице. Юлька — моя сестрёнка-первоклашка. Она так уморительно пишет, что потом можно хоть месяц подряд её послание перечитывать для поднятия настроения. В прошлый раз, например, учила меня житейской мудрости, после того, как они с папой съездили в Новосибирск к бабушке. «Ты на «России» домой не еть. Это хужий поезд. И кормят за руб дивиноста…» И впрямь дорого. Я вон в месяц три восемьдесят получаю. Не поеду домой на «России»!

В посылке письма не было, открытка коротенькая и всё. Но зато за целлофаном пачки «Столичных» нахожу двадцать пять рублей. Ну, спасибо, ма! Это, конечно, мама положила. Потому что папа, уже двадцать лет отслуживший Родине, твёрдо убеждён, что у меня всё есть и мне ничего не надо, поскольку в армии «кому не хватает — тот прибавит, а у кого лишнее — тот убавит». Вообще-то я не был толстым и до призыва. Кличку имел Маугли за бесконечное шастанье по лесам и отсутствие большой тяги к общению со сверстниками... И вот похудел тут. Но это, я скажу, вовсе не от недоедания. А от нервотрёпки, переживаний, неизвестности и невозможности хоть часок посидеть спокойно. Не говоря уж о том, чтобы полежать. С книжкой, например. Почему-то лежание на кровати приравнивается чуть что не к преступлению.

Я про нехватку ложек говорил в самом начале, помните? Но говорил без подробностей. Дескать, выгрызаешь из горбушки хлеба мякоть, и можно тем, что остаётся, зачерпывать суп. А подробности таковы. На стол дают лишь две буханки. Стало быть, горбушки всего четыре. Одна из них автоматически достаётся сержанту, несмотря на наличие у него персональной ложки. И это значит, что твой обед во многом зависит от ловкости (и, безусловно, длины) рук. На три приза десять претендентов. Естественно, фавориты турнира скорохватов — те, кто сидит напротив тарелок с хлебом. Как тут не понервничать и не худеть, если твоё постоянное место с краю (поскольку ты направляющий), а хлеб — ближе к середине. Так-то вот.

Ну да ладно. Это, в конце концов, было уже давно. Теперь всё в норме. А сегодня Новый год, и стол будет накрыт прямо в спальном помещении. Никаких солдатских рационов, а только то, что пришло в посылках и что по-братски поделено. А на лимонад скидывались, кто сколько может.

«Говорят, под Новый год, что ни пожелается, всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается». Эх-ма-а, вот бы сделался дембель!

                *   *   *
Признаться, в тот, первый мой военный Новый год, меня раздирали противоречивые чувства. Предпраздничное настроение боролось с тоской по дому. Иной раз становилось просто невыносимо больно от того, что не можешь оказаться дома, где в эти дни волнующе пахнет ёлкой и апельсинами. И ещё маминым тортом. А на ёлке еле заметно колышется, вспыхивая разноцветными искрами, мишура…

Кровати первой заставы втащили на нашу половину, а на их освободившейся половине поставили буквой «П» столы, соорудили импровизированную сцену с занавесом. Помню, как все поглядывали друг на друга и на эти сооружения несколько недоумевающе. Никто всё же не представлял, как отмечать Новый год без телевизионных праздничных программ и вообще без всего, чем эта волшебная ночь сопровождается на гражданке. Когда, наконец, расселись (по команде!) на свои места, то почувствовали себя немного скованно и неловко. Тем более, что с нами были и офицеры, которым, как я полагаю, было ещё тоскливее встречать смену года не с семьями, а с солдатами.

Но потом начался концерт малохудожественной самодеятельности и (несмотря на свою малохудожественность) понемногу поднял настроение. Один парень, соорудив на голове чалму из белого вафельного полотенца, выступал где-то пятым или шестым. Он пытался быть факиром, показывал фокусы. Успех был потрясающим. Обе заставы буквально стонали от смеха, поскольку ни один фокус у нашего факира не удался. Но он так смешно суетился, пулемётно повторяя «щас-щас-щас… щас получится», делая такие нелепые пасы руками, с такой неподдельной досадой гримасничал и краснел…что лично я потом подумал: а, может, так было задумано и талантливо исполнено? Во всяком случае, тот оригинальный номер, как видите, помню до сих пор.

Словом, как ни странно, концерт, подготовленный собственными силами, заметно поднял всем настроение, хоть и был довольно незатейлив. Когда начался КВН между командами застав, как-то и вовсе забылось всё, что печально давило на психику. Конкурсы были, конечно, попроще, чем сегодня мы видим по ТВ. Не такие изощрённые и отточенные, но зато действительно искренние. Недостаток остроумия (всё-таки тексты нам писали не профессиональные авторы) с лихвой заменялся энтузиазмом и изобретательностью. А поединок капитанов заключался отнюдь не в споре интеллектов. Их посадили друг против друга с завязанными глазами, дали в руки по ложке и маленькой баночке варенья. Каждый должен был накормить соперника. А это трудно, когда суёшь «вражескому» капитану свою наполненную вареньем ложку не в рот, а под ухо, например, а тот, в ответ, усердно потчует твою подмышку.

Страсти кипели нешуточные. Все подсказывали капитанам, давились от смеха, а те уже шипели и ругались — липкие и сладкие по пояс. Да, незамысловато. Согласен. Но ведь работало же!

Не хуже повеселились, когда снаряжали свою «Снегурочку» с мешком из наволочки в поход по соседним заставам. «Она» должна была принести гостинцы. Мы же поделились с чьим-то «Дедом Морозом»! А и страшна же была «ледяная внучка»! В шинели, отороченной ватным «мехом», в вывернутой наизнанку шапке-ушанке (чтоб была похожа на атласную), с золотистой косой… из пакли, с нарисованным гуашью чудовищным румянцем и алыми губами до ушей. Однако, судя по полному мешку подарков, с каким вернулась, соседи восприняли «её» восторженно. Ещё бы! Из-под подогнутого шинельного подола торчали худые, кривые и изрядно волосатые «парижские» ноги, обутые в разношенные кирзачи 46 размера. Разве можно остаться равнодушным?!

Словом, отпраздновали тогда совсем неплохо. Многие были удивлены, что без спиртного, без телевизора было так по-настоящему весело и в общем-то интересно. Даже не заметили, что уже половина первого ночи… А организовали всё это действо (и проконтролировали!) офицеры и курсанты обеих застав. Новый год удался несомненно. То есть хочу сказать, что и не имея хорошей материальной базы, но зато имея ответственное отношение к делу и желание работать, командиры и воспитатели способны на многое. Впрочем, я уже говорил, они тогда были другими.

                *   *   *
Первого января весь советский народ похмеляется и доедает прошлогодние винегреты, оливье и селёдку под шубой. Только плоть от плоти народной — солдаты учебных пунктов — трезвы, как кефирные бутылки. Но конкретно мы почти счастливы: до обеда никаких занятий не будет, да и после обеда, наверное, тоже. Правда, тревожат душу подозрительные слухи, упорно утверждающие, что на днях, во-первых, наверняка поднимут по команде «Сбор!» с посадкой на боевые машины пехоты и последующим маршем в заданный район, а во-вторых, поедем на две недели на какую-то почти настоящую заставу на практику. Что и говорить, всё это не слишком способствует «безмятежности восприятия окружающего мира» (здорово завернул, да? Я подобных фраз много знаю), но… Это когда ещё будет, а пока отдыхаем. Наслаждаемся непривычным покоем, пишем письма, бакланим друг с другом, мечтаем о малом дембеле, то есть, о том благословенном времени, когда нас выпустят в войска, грезим о дембеле большом, когда нас выпустят из войск. Но в принципе уже не терпится поскорее оказаться не на почти настоящей, а на самой что ни на есть линейной заставе…

Это был самый затяжной, пожалуй, отдых за всё время обучения в УП. Но мне повезло «урвать» ещё один январский день такого редкого в армии ничегонеделания. Так уж вышло, что меня избрали делегатом от учебного пункта на городскую комсомольскую конференцию. Она проходила с десяти часов утра в Райчихинском центральном доме культуры. Надо сказать, этот дом культуры оказался изнутри далеко не таким пошарпанным и неказистым, как снаружи. Сам зрительный зал выглядел вполне солидно и торжественно: ряды обтянутых малиновым бархатом кресел, тяжёлый, оснащённый золотыми кистями занавес, позолота на стенах.
Нас, делегатов-пограничников, вели на конференцию строем. До начала оставалось ещё полтора часа, но армия без «ефрейторского зазора» во времени — не армия. Мы шли неторопливо и, естественно, глазели по сторонам, млея от кипящей вокруг гражданской жизни, проходящих мимо весёлых девушек, румяных от мороза. Город ещё не расстался с приметами новогодних праздников, тут и там виднелись наряженные, мигающие огоньками гирлянд ёлки, снежные фигуры и украшенные мишурой витрины магазинов.

А на самой конференции тоже оказалось много девчонок, и мы, конечно, старались держаться «мужественно, молодцевато и надёжно» (так нас замполит инструктировал). В фойе нам выдали самопальные значки — квадратики латуни с заколками. На квадратиках была обыкновенная надпись: такая-то комсомольская конференция. Причем надпись из-под толстого слоя тёмного почему-то лака была едва видна.

Целый день мы просидели в умопомрачительно мягких креслах, борясь со сном. В перерывах угощались разными вкусностями в буфете, а к девчонкам даже и не пытались подходить. Где уж нам было конкурировать — почти лысым, в застиранном хэбэ — с красавцами, одетыми в парадную форму, увешанными знаками, отмеченными сержантскими лычками! Да и ладно. Главное, что мы отдыхали душой и телом.

Когда мы, все так же строем, вернулись в часть, и за нами со скрипом закрылись металлические ворота, многие, не сговариваясь, протяжно вздохнули. По пути на ужин нас, тех, кто с «учебки», перехватили мангрупповские, заинтересовавшись на мгновение нашими значками-квадратиками. Но тут же и отпустили с миром, поскольку квадратики никак не подходили под разряд дембельских знаков. Короче говоря, конференция мне понравилась. По сути дела, то же увольнение. Я и сейчас помню чувство покоя и безмятежности, охватившее меня в зрительном зале дома культуры. И ощущение того, что это будет длиться долго — целый бесконечный день. И ещё малость подловатое осознание того, что моё отделение в это время атакует «тактические сопки» без меня. Но кто бы на моём месте не радовался, если честно, а?

                *   *   *
По команде «Сбор!» подняли в пять утра. В пять часов мглистого, морозно-трескучего утра. Стоим в строю всем учебным пунктом и дымимся морозным паром, как вулкан Ключевская Сопка. В парке возле боксов ревут, разогреваясь, боевые машины пехоты. Это они по наши грешные души разрываются. Каждое отделение знает номер «своей» боевой машины. И каждый знает, какая сейчас последует команда. Вот она гулко звучит, и несколько сотен человек разом приходят в движение.

Заставы быстрой, окутанной клубами пара рекой текут в парк. Здесь река сначала разветвляется на рукава-заставы, а потом на ручейки-отделения. Кажется, ничего невозможно понять в этом, на первый взгляд, хаотичном движении. Тем не менее, очень скоро каждое отделение оказывается перед распахнутыми задними дверцами бээмпухи. Наша время от времени выстреливает вверх угольно-чёрными выхлопами. Даже в утренней мгле видно, что они угольно-чёрные и… злорадные какие-то.
 
Наконец, опять же по команде, лезем в мёрзлое чрево и, отчаянно трясясь от холода и неизвестности, рассаживаемся на потёртые, стоящие спина к спине, дерматиновые «диваны». Посадке в БМП нас уже учили, поэтому, едва обосновавшись напротив бортовых бойниц, закрепляем в специальных замках автоматы. Теперь наша боевая машина пехоты, наверное, грозно смотрится снаружи, ощетинившаяся стволами АК-74. Да, представьте себе, сегодня я — ура! ура! ура! — белый человек. У меня, как у всех, автомат, а не СВД.

Но вот бээмпуха, взревев, трогается с места, набирает маршевую скорость, и становится ясно, что до танка ей далеко. Она скачет на ухабах, подобно какому-нибудь «жигулёнку». Вот, по-моему, пошла ещё быстрее, совершая крутые повороты, на доли секунды зависая в воздухе или резко притормаживая. Неожиданно эта болтанка вызывает у меня приступ «морской болезни».

Надо как-то отвлечься. Не хватало ещё опозориться тут перед всеми! Вот сейчас выскочим, развернёмся в цепь и — давай снег буровить, врага атаковать. Своими ногами атаковать, на свежем воздухе… Сейчас уже начнём, вот сейчас… Ну!!! Ну же… Внезапно машина словно влетает на гигантскую стиральную доску и начинает ритмично подпрыгивать, словно блоха в ужасно хорошем настроении. Почему-то мне в этот момент кажется, что весёлые блохи скачут именно так.

В гро-бу ви-дал!.. ТА! КИ! Е! МА! НЁ! ВРЫ! Пытаться разглядеть что-то через бойницу — всё равно, что пробовать вдеть нитку в иголку на бегу. А тут ещё приклад зажатого в замке автомата то и дело норовит заехать то в глаз, то в нос, то в зубы. Но воин границы — бдительный воин, не дождёшься! Опять поскакали. РО! МАН! ТИ! КА! Б! Б!.. БЛИННН!!!

Когда же он всё-таки приходит — долгожданно-лучезарный миг нашей атаки — мы выскакиваем из бээмпухи, подобно чёртикам из табакерки, и прямо сразу орём «УРА!» Вовсе не для устрашения абстрактного противника и не потому, что так положено, а просто от радости бытия, от ощущения свободы, сладкого воздуха и тишины. Пусть довольно относительной, но тишины…

А что, если бы марш продолжался, допустим, часа три, а? Тут одно из двух: пехота выскочила бы на улицу зеленомордая, совершенно озверелая и оттого абсолютно победоносная, либо не выскочила бы совсем, заезженная в драбадан. Чёрт его знает, что такое драбадан, но, по-моему, это, когда… ну, например, ещё хуже, чем после кухонного наряда. Вот, точно! Теперь всегда буду определять своё состояние относительно кухонного наряда.

К неописуемому и всеобщему счастью, в учебный пункт возвращаемся пешим маршем. Оказывается, не так уж далеко мы и отъехали. В душе поют птицы-зимородки (другие не выживут на таком морозе), потому что очередное испытание остаётся позади. Выдержал-таки! А, между прочим, нам уже известно, что послезавтра две наши заставы уезжают на давно ожидаемую практику, что завтра занятий не будет, а зато будут сборы в дорогу. И это немного тревожит. Не поверите, но в свете этого учебный пункт представляется уютным и привычным, как родной дом.

Но, в общем, чего уж там — продержимся. Осталось по большому счёту совсем немного. Малый дембель неизбежен, как победа ЦСКА в чемпионате Союза по хоккею. Помнится, ещё в поезде сержант говорил: «Главное — учебку пройти. После неё, особенно, если на линейную заставу попадёте, время быстро пойдёт, не заметите, как и отслужите»… Так что Саша Бурцев, считай, что уже отслужил… Никак не могу сквозь оптимизм сдержать вздох. Про незаметно летящую службу лучше всего рассуждать перед самым увольнением в запас. Это аксиома. Сиречь — истина, не требующая доказательств.

                *   *   *
Ничего не могу сказать: первое моё знакомство с боевой машиной пехоты было насколько впечатляющим, настолько и неприятным. Тошнило-то нешуточно. Видимо, помогло продержаться чувство стыда, если б не выдержал. Запомнилось, как во время пешего марша я вдруг начал сам для себя пересчитывать навыки и умения, обретённые мной всего за два месяца «учебки». Получилось на удивление много. А ведь ещё почти месяц был впереди.

В следующий раз подошёл к БМП уже в училище. И не просто подошёл. Водил её. Поначалу с опаской — больно уж резва в управлении. Чуть сильнее переложил штурвал на четвёртой скорости, допустим, и ты уже не то что поперёк дороги машину развернул, а на все 180 градусов крутанулся. Потом более-менее приноровился. В училище же и наездился на броне. Там было главное — расположиться так, чтобы выхлоп в твою сторону не летел. Иначе сможешь потом посоревноваться цветом лица с коренным афроамериканцем.

А после училища ездил на БМП исключительно в качестве десантника, когда бывал в командировках в Афганистане. Чаще, конечно, на бронетранспортёрах, но случалось и на бээмпухах. И, конечно, не внутри, а сверху. Афганская война моментально внесла свои коррективы. Аббревиатура БМП нередко расшифровывалась, как Братская Могила Пехоты. Больно уж низко расположено днище машины над землёй. В условиях минной войны — большой недостаток. А ещё в училище были ведь БМП, что называется, «в идеале»: с направляющими для ПТУРСа — противотанкового управляемого реактивного снаряда. Как нам объясняли, управлять ПТУРСом достаточно сложно, надо долго тренироваться.

Короче говоря, в Афгане даже у армейцев не видел ПТУРСов на боевых машинах пехоты. Видимо, оказались они в тех условиях малоэффективны, да к тому же и недёшевы. А операторов готовить было некогда.

                *   *   *
С самого раннего утра мы едем. И это приятно, несмотря на отвратительно-резкий холод. Приятно, потому что сильно отличается от привычного, изрядно надоевшего распорядка дня. Приятно, потому что просто едем и ничего не делаем. Приятно и самоуважительно, потому что сержанты разрешили курить, не спрашивая каждый раз высочайшего их на то позволения. Конечно, под брезентовым тентом страшно дымно, но от этого же некоторым образом как-то уютно. Создаётся иллюзия тепла. Сидишь, беседуешь с соседом, отбивая зад о жёсткие деревянные скамейки, а проще говоря, доски, закреплённые на деревянных бортах поперёк кузова. Только за время обучения ты уже столько раз бит военным бытом, всевозможными «трудностями и лишениями», что не обращаешь никакого внимания на отсутствие комфорта. Человек (не говоря уж про солдата) — скотина, потрясающе быстро приспосабливающаяся к любым условиям.

От нашего грохочущего щелястым кузовом «Урала» разлетается к обочинам тонкая снежная пыль, вспыхивающая на солнце ослепительными радужными искрами. Незамысловатое зрелище, а завораживает, как огонь или вода, на которые можно смотреть часами. Но у нас, кажется, нет многих часов, сержанты говорят, что, по их прикидкам, меньше, чем через сорок минут будем на месте. Сердце ёкает. Вот так ехал и ехал бы… Ладно, зато успею письмо «написать». Это у меня такая привычка выработалась — мысленно сочинять письма домой. Потом остаётся лишь на бумагу их переносить. «Вот отвоюем, отпрактикуемся на учебной заставе, сдадим потом экзамены и — на границу. Там, говорят, с одной стороны  лучше, а с другой…» Чёрт его знает, как там с другой! Ну хорошо, в общем «…а с другой — времени свободного мало. Короче, сейчас как-то надо продержаться оставшиеся три недели…».
То есть двадцать один день ещё! Не успеваю закончить письмо, поскольку «Урал» вдруг совершает довольно крутой поворот, от которого мы все валимся вправо, судорожно хватаясь друг за дружку, и через минуту останавливается. Несколько мгновений ничего не происходит, и мы любуемся оптическим эффектом наезжающей на нас дороги. Так бывает, когда долго пялишься на неё, сидя спиной в сторону движения. Но вот слышим команду: «К машине!» и начинаем десантироваться из родного почти кузова. Две соседние машины тоже выплёвывают личный состав. Прибыли…

Мы отчаянно жмуримся на непостижимо ярком солнце. Ярком и ни капельки не греющем. Поглядываем на двухэтажный кирпичный дом с антеннами и защитной металлической сеткой на окнах. Кое-где сетка оборвана с угла и свёрнута в рулон. Стоит дом посреди громадного, ослепительно сверкающего на солнце снежного поля и от этого кажется ещё более необжитым и покинутым, чем на первый взгляд. Справа, у самой линии горизонта, темнеет лес. Слева тянется ни с того ни с сего примерно километровой длины забор из колючей проволоки. Причём забор основательный такой. Столбы Т-образные и поверх поперечин тоже ряды «колючки» натянуты. Говорят, вдоль всей советской границы так отгорожено. А неуютный дом этот и есть, оказывается, обещанная учебная застава, где мы будем учиться практике службы. Мрачновато что-то…

Пока сдали вооружение и снаряжение (я опять с автоматом!), пока поужинали (обед нам приготовить не успели), пока разместились по спальным помещениям — приходит долгожданное время отбоя. День был утомительным, хоть вроде и не делали ничего особенного. Разве что вооружение и снаряжение чистили и подгоняли перед тем, как сдать.

А, между прочим, Седов с Кадыровым — прямо вот так, с корабля на бал, что называется, — идут сегодня ночью в наряд «ЧГ» — часовой на участке границы. А где тут этот участок, интересно? Вдоль того забора или где? Даже не знаю, то ли завидовать мужикам, то ли не завидовать — всё-таки в два часа ночи вставать… А мне ведь тоже придётся когда-то идти в наряд ночью. Хорошо бы с Владимировым попасть.

А спальное наше находится на первом этаже, и в нём в два необустроенных, обшарпанных яруса разместилась треть нашей заставы. Остальные ночуют с первой заставой на втором этаже. Лезу на свой верхний ярус, привык уже к верхнему. А вот к тому, что нет ни простыни, ни наволочки на подушке, придётся привыкать сейчас. Впрочем, ни у кого их нет. В помещении к тому же и не слишком тепло, если не сказать холодно. Все заваливаются спать, не раздеваясь. Любопытно всё же: это так задумано для воспитания неприхотливости и солдатского аскетизма или просто не успели бельё завезти? Засыпаю быстро, словно заранее предчувствуя, что ночёвка будет недолгой.

…Пробуждение воистину кошмарно и пугающе. Таращусь в темноту, пытаясь сообразить, что происходит. Мой верхний ярус ходит ходуном, кромешная тьма заполнена руганью, воплями, грохотом, кашлем и каким-то подозрительным шипением. Нет, что происходит, блин?! В горле начинает резко першить, глаза щиплет, кожу на лице жжёт.

— Нападение на заставу! К бою! — Куликов не своим голосом орёт в коридоре, а я вижу, как сквозь приоткрывшуюся дверь в спальное проникает узкий луч света, а вместе с ним одна за другой залетают две зажжённые дымовые шашки. Так вот что шипит! Вот почему резь в глазах и кашель! Одна шашка была заброшена в спальное помещение, когда мы ещё видели сны про гражданскую светлую жизнь. Прыгаю вниз. Там, в темноте, мы бьёмся с кем-то за валенок (своих портянок на месте я не нашёл). Тем временем новые густые клубы дыма достигают нашего угла. Слёзы, сопли… Горло дерёт наждаком. С улицы слышна автоматная частая стрельба. Страшно, но всё равно надо скорее выбираться на волю, а то просто задохнёшься тут бесславно. Скорее, скорее! Напяливаю валенки на босу ногу, поскольку искать портянки уже невмоготу, хватаю бушлат, которым укрывался поверх одеяла, и, наконец, выдираюсь в коридор с группой обалдевших снайперов. Здесь тоже дымно, но, по крайней мере, горит свет, хоть и тусклый.

Однако радоваться перемене участи к лучшему не приходится. Очень быстро соображаю, что в спальном были цветочки. Ядовитые ягодки начинаются, когда мы начинаем лезть по лестнице вверх, в оружейную комнату, а оттуда рвутся с красными зарёванными от едкого дыма лицами те, кто уже успел там побывать. (Пообрывать бы кое-что тому, кто проектировал эту заставу! Или тому — крамола! — кто додумался втиснуть в неё 110 человек, не считая офицеров и курсантов). В угарном жёлтом чаду я не вижу ни того, кто двинул мне прикладом под рёбра, ни того, кто зарядил противогазом между глаз. (Повод для оптимизма! Было бы несравненно хуже, если бы и между глаз прикладом засветили…). А вообще-то плевать теперь на мелкие травмы, всё равно живой на улицу не выберусь. В «оружейке» творится и вовсе что-то запредельное. На улице стреляют. Хочу на улицу, там свежий воздух. А здесь затопчут сейчас и не заметят потери бойца…

Однако зря переживаю. Сначала поток выносит меня к пирамиде, из которой успеваю выдернуть за ремни автомат с противогазом, а потом вытаскивает на улицу со стойким ощущением, будто только что чудом спасся, выпрыгнув в последний роковой момент из гигантской камнедробилки. Рожи у всех опухшие, красные и мокрые от слёз, да к тому же испуганные, поскольку спросонок и не сообразишь сразу: нападение-то учебное или как? Хотя врагов вроде не видно, а дымшашки отнюдь не вражеские снаряды. Стрельба же — для вящего давления на психику. Но ведь, чёрт его знает… А вдруг супостаты позабрасывали дымшашки, чтобы нас наружу выкурить? Но тогда уж лучше просто с отравляющим газом шашки кидать, чего мелочиться?

Лежим в цепи и «наблюдаем в сторону леса», переглядываясь и пытаясь определиться — настоящее нападение или нет. Скажете, глупо? А вот пробудитесь подобным образом, и посмотрим, какие вы будете умные! В просторных валенках у меня начинают мёрзнуть ноги. Золотисто-оранжевый ореол вокруг полной луны представляется наполовину знамением, наполовину приговором. Знамением: то, что ореол вокруг «ночного солнышка» не сулит, по приметам, ничего хорошего. Приговором: всё происходит при минус тридцати градусах мороза. Куликов опять что-то орёт возбуждённо и радостно, но я слышу лишь последнее слово:

— Огонь!

То есть мы должны палить по отходящему противнику, который, оказывается, не сумел-таки окончательно захватить нас врасплох. Усердно клацаем затворами, нажимаем спусковые крючки. Вдоль цепи катится волна сухих металлических щелчков. И это совсем успокаивает. Выходит, нападение на заставу окончательно учебное, коль мы его таким образом отражаем. А недобитый противник, сволочь хитрая, отошёл к опушке леса и там окопался. Надо, товарищи доблестные пограничники, выбить его оттуда и прогнать со священной советской земли поганой метлой. А потому — в атаку, вперёд!

…В лунном сиянии снег отливает мертвенным, зеленовато-голубым оттенком и кажется не снегом, а чем-то, фиг знает, чем. Но когда он набивается за широкие голенища валенок, то он самый обыкновенный, собака. От него ломит босые ступни, он отвратительно холодный и мокрый. А я иду и держу равнение в цепи. Не иду, а продираюсь, поминутно проваливаясь по пояс. Мы все продираемся. И дышим широко разинутыми ртами сипло и загнанно. А до леса ещё добрых метров триста. Нет, недобрых метров. «А лес такой загадочный, а лес такой…» — назойливо лезет в голову популярная когда-то песня. Издевательски бормочу её себе под нос, автоматически передвигая ноги. И тут из «загадочного» леса по нам начинают стрелять. Не только отчётливо слышны длинные очереди, но и видны искрящиеся огоньки выстрелов вдоль опушки. Ни хрена себе!!!

Цепь на секунду замирает, а потом валится в снег, будто и впрямь скошенная кинжальным огнём. Глотаю снег и фонарею: что, настоящее всё-таки, что ли, нападение?! А мы даже без патронов. А курсант Куликов кричит, делая отмашку в сторону леса:

— Перебеж-ками-и, справа, слева по одному, вперёд ма-аррш!

Да нет, чего горячку пороть? Вон же, Куликов-то, командует же, как ни в чём не бывало! Это наверняка кто-нибудь из офицеров лупит. Ну точно! Ни Кустаренко нашего, ни курсанта с первой заставы, ни замполита не видно нигде. Похоже, нас всех осеняет одновременно, потому что как упали — разом, так же и поднимаемся в «едином порыве», героически устремляясь к чёрному гребню леса, презрев перебежки, во весь рост. Чудо-богатыри!

Чем ближе лес, тем реже раздаются автоматные очереди, пока, наконец, не стихают совсем. И только откуда-то с левого фланга продолжает гулко и протяжно хлопать снайперская винтовка. Это она, родимая, я её на фоне любой канонады различу… Внезапно из середины нашей изломанной и измученной цепи взвивается к ночному небу особенно звонкое на морозе чьё-то предвкушающе-мстительное «ура!» Его тут же подхватывают все, и мы, словно нет глубокого снега, будто отхлынула волной усталость, стремительно накатываем на опушку. Влетаем под редкие ели, и тут я вижу рыжего курсанта с первой заставы. Стоит метрах в десяти от нас, хрипло и отрывисто дышащих, и скалится, закидывая за спину СВД. (Вот всё-таки не люблю рыжих!) Это он как бы сдаётся, а мы берём его в плен. Как бы.

Ну что, уже можно расслабиться, а? Не тут-то было. Оказывается, пока мы воевали, подлые враги снова коварно напали на заставу и надо срочно нестись обратно, отбивать её. А то просто негде будет ночевать. И помёрзнем все, как брошенные котята. А у меня и так уже ноги окоченели. А застава что-то далековато светится огоньками окон. Но только теперь мы атакуем в обратную сторону, да к тому же по протоптанным нами же в снегу дорожкам, да к тому же мы — кони, которых, как известно, на пути в конюшню подгонять не надо: сами поспешают. Аллюр три креста, ребята! Нашего дикого галопа по лунным снегам не выдерживает даже «пленный» курсант. Он кричит что-то Куликову, и они вдвоём переходят на шаг, сразу же отстав от ржущей и громыхающей оружием цепи осатанелых пограничников, подковой охватывающих безмолвную заставу.

Не знаю, кто как, но я на боевом взводе, как говорится, и не верю тёплому мирному свету из заставских окон. Вот сейчас хлестанёт опять откуда-то по взвинченным нервам автоматная очередь… Мы уже не дышим, а жадно хватаем колючий воздух запалёнными ртами и поневоле переходим на шаг. Сверху равнодушно взирает на нашу ночную войнушку бледная «спутница влюблённых». Сколько нешуточных войнушек видела она — несуетливая и беспристрастная? Что ей до нашей мышиной возни?

Жутко неуютно вокруг, голо и неопределённо. Где там уже враг-то этот паскудный?! Над заставой вдруг с резким шипящим звуком взмывают две сигнальные ракеты, затмевая на секунду «ближайшие» звёзды. Яркие, сыплющие искрами шарики плавно скользят по стылому, черно-фиолетовому куполу неба вниз, к нам. Хотят сообщить, что учениям конец, что отбой, что… но гаснут, бедолаги. А мы успеваем их понять. Мир, братва! В этот момент я отчётливо могу себе представить, как радовались люди миру после настоящей, долгой и кровавой войны, если мы сейчас почти счастливы. Идущий рядом со мной Седов, задумчиво черпает горсть снега, закидывает её в рот и шепелявит:

— Ешли бы шяш ещё што, я бы не жнаю… Ждох бы на фиг… Я бы… Тьфу!

Воинственный Марс сжаливается над нами, учения действительно кончились. В заставском тепле страшно тянет спать после нескольких тяжёлых часов на морозе, но мы ещё битый час ждём, когда оттают прокалённые морозом автоматы и с них сойдёт белый налёт инея, которым они моментально покрываются в помещении. Потом мы чистим оружие, ставим его в пирамиды, наводим на разгромленной заставе порядок и только после этого идём спать. На часах половина пятого утра, в спальном холодно, голые матрацы и толстые шерстяные одеяла, кажется, навсегда пропитались дымшашечным угаром. Из коридора несёт сохнущими в сушилке портянками и валенками. А где, кстати, мои портянки? Мне что, опять завтра без… Без этих… как там… без этих… завтра-то… что завтра?.. Что… А! Эти-то… Проваливаюсь в темноту. Аут.

                *   *   *
Это действительно был своего рода психологический шок. Если о подъёме по команде «Сбор!», о выезде, вообще о любом сколько-нибудь существенном и сложном действе в процессе обучения мы практически всегда знали заранее, то этот ночной «бой» явился полной неожиданностью. Если честно, то я не сумел тогда выхватить из пирамиды свой автомат, а выхватил чужой, да ещё с двумя противогазами в придачу. Разбирались наспех уже на улице, у кого чьё имущество. А вообще отчётливо помню то состояние оглушенности и растерянности в первые минуты, когда в темноте дым ел глаза и драл горло. Тем не менее, все действовали в основном более-менее спокойно. Если исключить ругань в темноте, то в принципе застава справилась с ситуацией довольно организованно и быстро. В давке на лестнице нашей вины не было.

И я не соврал, когда написал, что той ночью серьёзно задумался о войне и мире, о человеке на войне. Когда мы лежали в цепи, подумал, что в случае настоящего нападения уже не придётся сейчас вернуться в относительно тёплое помещение. И если что, то я… заведомо потерянный штык, поскольку со своими босыми ногами, хоть и в валенках, долго не протяну. Но тогда же сумел понять, что на войне, наверное, самое трудное, одно из самых трудных и изматывающих, изнуряющих обстоятельств — это изо дня в день переносить тяжёлый, часто под открытым небом, необустроенный быт. Когда некуда деться от мороза, дождя, зноя, снегопада. Когда между тобой и силами стихии, по большому счёту, лишь твоя недублёная шкура и психологическая устойчивость, выносливость.

Ещё понял, как много значит общий настрой, нацеленность коллектива на конечную цель. Этот настрой может заставить предельно уставших людей найти в себе силы действовать дальше. И не просто действовать, а творить чудеса, если хотите. И общий же настрой, но со знаком минус, способен превратить подразделение в группу потерянных, разобщённых личностей.

После той ночи каждый из нас почувствовал себя немного другим человеком. Не знаю, может, самоуважения прибавилось (такую войнушку перенесли!), может, лучше поняли тех, кто прошёл дорогами настоящей войны, но ночь оказалась знаковой. Правда, признаться, вперёд смотрели без оптимизма. Если уж в первые же сутки пребывания на учебной заставе с нами такое проделали, то что будет дальше?! Однако, деться было некуда. На войне как на войне. Помню, на следующую ночь долго не мог заснуть, мучительно ожидая скрипа входной двери и шипения дымшашки. А когда утром проснулись, то были чрезвычайно рады тому, что нам дали спокойно выспаться.

                *   *   *
Несколько дней проходят относительно спокойно: «мелкие» тренировки по сигналам тревог, следопытство, ночные наряды. (Между прочим, я уже опытный «волк» — дважды ходил на «ЧГ» и один раз часовым заставы). А сегодня малина кончается, сегодня у нас одно из гнуснейших мероприятий (лично для меня) — марш-бросок. С полной выкладкой, говорят. Но это будет после обеда, а пока нас развлекают тем, что мы тренируемся надевать общевойсковой защитный комплект (ОЗК) в виде комбинезона. Нет, комплект вовсе не похож на комбинезон. Просто его нужно надеть комбинезонно. Это резиновые бахилы (их почему-то именуют чулками), плащ с капюшоном, перчатки по локоть, ну и собственно противогаз. Команда звучит так:

— Плащ в рукава, чулки, перчатки надеть! Газы!

То есть ты ещё и противогаз должен натянуть. А поверх ОЗК оружие и снаряжение приспособить. Увлекательнейшее занятие, доложу я вам! Плащ и бахилы обильно оснащены пластиковыми чёрными шпеньками, напоминающими гипертрофированные канцелярские кнопки, верёвочками, петельками и некими металлическими «крокодильчиками». Все они загадочным образом друг с дружкой взаимодействуют и совпадают. Если же не совпадают и не взаимодействуют, то у тебя получается не комбинезон, а… Короче, ты тогда похож на младенца-переростка с перезаполненным от физиологической деятельности подгузником. И надо очень долго и упорно тренироваться, чтобы из всего комплекта получился комбинезон. Описывать же процесс надевания ОЗК тому, кто не служил, нецелесообразно. Да и невозможно это описать.

Зато тот, кто хоть однажды влезал в сопельного цвета резиновые одежды, не забудет этого никогда. Особенно же, если ему доводилось бегать в ОЗК, а, значит, и в туго натянутом противогазе по морозу. Как раз сейчас мы выходим на улицу и начинаем наматывать круги по заставскому двору под бдительным присмотром Куликова.

Капюшон сползает на запотевшие стёкла противогаза, и мне сквозь мутные «окошки» шлем-маски видны лишь мелькающие ноги впереди бегущего. Все перемешались и выглядят в зелёных балахонах переношенными инопланетными младенцами-близнецами, поэтому понятия не имею, чьи это ноги. То ли я догнал Тупицына, то ли меня перегнал Владимиров. Интересно, это противогаз хрипит и щёлкает или я? Резина противно липнет к вспотевшим щекам и неприятно холодит кожу, хотя сегодня и заметно потеплело — всего минус двадцать семь на термометре. Что-то воздуха не хватает…

— С ускорением марш! С ускорением, была команда-а! — Куликов постепенно впадает в командирский экстаз. — Направляющий, шире шаг! Шире шаг, была команда-а!

Топорщащиеся капюшоны ОЗК скрадывают рост. Как курсант определяет, где направляющий? Или ему всё равно? Направляющий-то ведь знает, что он направляющий? Кто расширил резко шаг, тот и направляющий. Это у меня в голове такой бред прокручивается, пока я пытаюсь выполнять команду. Пробежав ещё несколько кругов, мы, наконец, останавливаемся и по команде снимаем противогазы. Отбой газам! Ощущение, будто высунул голову из парилки на улицу. От взмокших волос валит пар. Господи, сколько раз за время учебки я «дымился» темечком! Спешу прикрыть его шапкой, и Куликов объявляет десятиминутный перерыв. Все тут же разбиваются на кучки, чтобы на сей раз подымить сигаретами. В нашей кучке Владимиров, как всегда, бухтит:

— Ну это ваще охренеть можно! До обеда химия с бегами, после обеда марш-бросок… Мы че, лошади — столько бегать?!

— Не, мы — пограничники, — серьёзно отвечает Седов, — а это ещё хуже.

— Да ладно вам, мужики, стонать, — говорит подошедший курсант, — вас бы в училище, чтоб служба мёдом не казалась. Вот там… На выживание съездили бы разок под Ярославль — я бы на вас посмотрел. Это вам не несчастный марш-бросок на шесть километров. К тому же вы, можно сказать, налегке побежите — без боеприпасов и сухпая. Так что не дрейфьте… А на заставу попадёте, там вообще придётся побегать, будь здоров…

— Так вроде ж машины на заставах есть… а? Есть же?

— Машины… Они-то, конечно, есть, да только нарушители обычно по дорогам не ходят… Короче, занимайтесь спортом. В погранвойсках легко служится тому, кто вынослив. Вот будут у вас на заставе фланги километров по десять… Пойдёте сквозным дозором — двадцать кэмэ отмахаете сразу. Неслабо? А это ещё далеко не самые большие фланги. Да если участок холмистый… Так что, мужики…

— Вешайтесь, — брякает вдруг Владимиров, и мы смеёмся. Правда, не слишком весело. Холмистые двадцать километров впечатляют. Плюс сквозной дозор. Что-то новенькое. Для меня, по крайней мере.

И вот приходит «после обеда». Где-то в далёкой Испании и на ещё более далёкой Кубе в это время наступает, если верить писателю Хемингуэю, благословенная фиеста. То бишь, абсолютное ничегонеделание. Хороший какой обычай, правда же? И эта фиеста длится часа по четыре, как минимум. И в Африке есть фиеста. И где только нет этой фиесты?! А как раз у нас и нет. А как была бы нужна-а… Но мы, увы, не кубинцы. У нас после приёма пищи не расслабленная истома заполняет организм, у нас издевается над ним достигшая апогея предстартовая лихорадка.

Нервно топчемся в ожидании команды, похожие на зелёно-бурых одногорбых верблюдов-дромадёров, вставших на задние конечности. Мы навьючены плотно набитыми вещмешками, свёрнутыми по-походному ОЗК, противогазами. На поясных ремнях висят штык-ножи, подсумки с автоматными магазинами и инертными гранатами, сапёрные лопатки в чехлах. И, конечно же, при нас наши автоматы. На ногах — валенки, самая удобная, видимо, обувь для марш-броска.

Дорога засыпана мельчайшей снежной крупой, сыпучей, как песок. Особенно много её в колеях. Вот по колеям и рванули, услышав команду. А потому что на гребне между ними невозможно удержаться — скользко. До чего же я ненавижу бегать! Ещё на короткие дистанции — куда не шло. На короткие был в школе чемпионом. Ей-богу, не вру!

Крупа шуршит под валенками, её местами так много, что начинаю то и дело пробуксовывать и понемногу проваливаться в глубину пока компактно бегущей заставы. Вокруг слышатся звяканье снаряжения и оружия, шумное дыхание, приглушённые матерки, ритмичный шорох снежной крупы и незамысловатые шутки тех, кому любые бега не в тягость. И это длится, длится, длится… Время ушло на фиесту и забыло, что надо двигаться, идти вперёд.
Вместе с нами на марш-броске оба курсанта, Кустаренко с Сопилкиным, замполиты. Последние то метутся в начало колонны, то поспешают в её конец и бодрыми, зычными голосами подбадривают. Вот двухжильные ребята! Даже завидно. У одного из политработников уже болтаются за плечом чьи-то два автомата, у Кустаренко один, а бедняге капитану Сопилкину и самому несладко приходится. С таким-то животом! Что же до нашего старлея, то он бежит легко и красиво. У него вообще всё легко и красиво получается. А я что-то всё больше проваливаюсь, хоть и живота нет. Представляю себя задыхающейся рыбой, которую вытащили из родной стихии на воздух. Половину-то хоть пробежали уже? Как бы это до финиша продержаться… Ко мне шустрым колобком подкатывается Куликов:

— Давайте ваш автомат, легче будет!

Но я мотаю головой и даже пытаюсь наддать, совершить этакий убедительный рывок. Не получается ни хрена.

— Давайте, ну!

— Не дам… Сам…

Ничего другого выдавить не в состоянии, умотался. Куликов ухмыляется и резко убегает вперёд. А я тупо думаю: «Чего, дурак, выпендривался? Отдать надо было…» Ну где она, где эта финишная черта?!

Но и марш-броски когда-нибудь кончаются. Пресловутую финишную черту пересекаю всё-таки не последним. Примерно человек двадцать из ста девяти (если без меня) не сумели оказаться прытче. Ай, да сукин сын! Чемпион, блин! Не сошёл, не сдох, автомат не отдал… Повод для оптимизма, по-моему. Впрочем, есть и другой, более существенный для него повод: сегодня заканчивается первая неделя нашей практики.

— Слышь, ты че такой зелёный? — Кадыров заглядывает мне в лицо с заметной тревогой. Спасибо тебе, Кадырыч, за заботу, добрая ты душа. Нахожу в себе силы благодарно, хоть и плоско, пошутить:

— Да не… Нормально всё… Это я просто противогаз забыл снять.

Кадыров понимающе усмехается и, хлопнув меня дружески по плечу, отходит. Увидел, как рядом кто-то закуривает:

— Слышь, дай прикурить…

А вот меня, странное дело, после марш-броска абсолютно не тянет курить. Когда отхаркивался после финиша, грудь просто ломило, из лёгких вылетали какие-то коричневые ошмётки. Или не из лёгких? В общем, я не силён в медицине и анатомии, но почему-то уверен, что это из… организма вылетал никотин. Может, курить теперь брошу?

                *   *   *
Конечно, не бросил я тогда баловаться сигаретами. Вечером того же дня смолил вовсю, хоть внутри и было стыдно. Я ведь себе слово дал, что «завяжу». Не завязалось. Во время срочной службы вообще трудно отказаться от этой привычки. А кроме того, она как бы даёт тебе возможность, пусть кратковременную, чуточку отдохнуть, отвлечься. Ну и, кроме того, когда ты куришь, то вроде как при деле.

В училище пробовал бросить, полгода не курил. И что же? Стоишь с остальными курсантами, к примеру, возле учебного корпуса. Они дымят, а ты просто рядом находишься, разговариваешь. И тут командир группы или взводный подходит с каким-нибудь поручением. Окинет присутствующих орлиным взором и выцепит тебя из толпы со словами:

— Так, ты всё равно не куришь, давай-ка сходи на кафедру и принеси…

Ну, не важно что. А важно, что несёшь ты, некурящий. И ладно бы так было один или два раза, а то ведь постоянно! В общем, пришлось снова начать курить. Зато сразу после окончания училища бросил и больше не начинал.

А марш-броски в том же училище тоже приходилось совершать. Только для меня они проходили уже совсем иначе. Два года на линейной заставе с её бегами, сквозными и просто дозорами, с её ежедневными физическими и психологическими нагрузками, с её духом, наконец, своё дело сделали. Первый же двадцатипятикилометровый марш-бросок в составе всего курса одолел на удивление легко. Единственное — ступни натёр до волдырей, поскольку шли и бежали по асфальтовой дороге. «Бросались» бы лесом или полем, всё было б нормально.

Однажды совершали марш-бросок через лес как раз. Ночью. С расчётом оказаться к рассвету в нашем училищном полевом учебном центре (ПУЦе). Вёл колонну полковник с кафедры тактики. И заблудился. А признавать это при курсантах ему не хотелось. Вот он и водил нас по чащобе «противолодочным зигзагом» поперёк «автогоночной петли». Вместо двадцати километров мы к утру находили все сорок, по-моему, и еле волочили ноги. А замысел был: сократить маршрут в два раза, пройдя пешим порядком не вдоль шоссе, а лесом, наперерез. На ПУЦ мы всё-таки вышли, и нам даже дали поспать четыре часа. Но того полковника отныне все звали исключительно через дефис — Иванов-Сусанин.

                *     *     *

Вторая практическая неделя мало чем отличается от первой. С утра до вечера мы ходим на службу в различные наряды, воюем с разведывательно-диверсионными группами противника, стреляем, кидаем гранаты на точность попадания (гранаты на сей раз инертные), много ползаем по-пластунски и всё время бегаем. Нас заставляют забыть о том, что вообще есть ещё такой способ передвижения белковых тел, как обыкновенная ходьба. Дни летят потрясающе быстро. И вот приближается очередная военно-пограничная ночь. Даже больше всё-таки пограничная. Будем искать и задерживать нарушителя государственной границы. При этом мы в гораздо более выгодном положении, чем те, кто делает это на линейных заставах. В отличие от них, нам хорошо известна личность нарушителя. Это курсант Куликов.

В роль супостата он вошёл с явным удовольствием. И я его удовольствие отлично понимаю: плохо ли в кромешной ночи среди оврагов, леса и сопарей поиграть в прятки-догонялки, где пятьдесят пять человек будут ловить одного. И этому одному позволено практически всё — применять против нас приёмы рукопашного боя, осмотрительно использовать взрыв-пакеты, сигнальный пистолет системы Шпагина и т.д.

«В ружьё!» подняли в три часа ночи. Машины выбрасывают нас на участок, который мы довольно бестолково перекрываем, поскольку не до конца понимаем, как его надо перекрывать, если даже никто не удосужился довести до нас, где здесь условный тыл и условная граница, и откуда, собственно, ждать нарушителя Куликова.

Стою возле куста, прячась в его тени. Вообще-то надо залечь, но лёжа вообще ни черта не увидишь, поскольку куст растёт на дне оврага. Время от времени я слышу с разных сторон крики и хлопки, после которых местность на несколько секунд озаряется светом сигнальных ракет. Видимо, наши то там, то здесь засекают Куликова, но никак не могут поймать.

И вдруг вижу быстро приближающийся ко мне силуэт в белом маскхалате. Куликов! И он явно меня не видит. Мне бы наброситься на него из-за куста, придавить к снегу и орать — звать на помощь. А я… Я говорю ему, как дурак:

— Стой, пропуск!

Ну да, это по инструкции положено так говорить всем: и своим проверяющим, и чужим нарушителям…

Курсант вздрагивает и оборачивается — явно не ждал тут никого застать. А в следующую секунду он выхватывает из-за поясного ремня, обмотанного для маскировки бинтом, СПШ и стреляет мне чуть ли не под ноги «патроном белого огня»… Минуты через полторы у меня в глазах более или менее рассеиваются и перестают так кучно мельтешить ярко-зелёные ослепительные «зайчики». Я обретаю кое-какую способность видеть, но, конечно, не наблюдаю перед собой курсанта. Естественно! Зря, что ли он меня ослеплял? Набежавшие на выстрел мужики возбуждённо и зло орут, пытаясь выяснить, куда побежал Куликов. А я знаю?! Вроде снег скрипел за моей спиной, пока я усиленно пытался проморгаться.

Под утро курсант всё-таки попался. Его обложили, как волка, и неумолимо сужали кольцо. В горячке долгожданного задержания кто-то засвидетельствовал своё восхищение Куликову прикладом автомата по спине. Ну-у, это уж так заведено, исторически сложилось. Не любит советский пограничник нарушителей границы, просто не терпит. Даже если они учебные. Кажется, Куликов не обиделся. Тем более, что в той же горячке он расквасил одному из задерживавших нос. Этот достойный боец весь следующий день гордился распухшим носом, как орденом. В общем, повеселились мы той ночью знатно, хоть и замёрзли все, несмотря на беготню, тоже знатно.

                *   *   *
Да, меня во время той практики здорово тянуло на философию и серьёзные размышления. После того, как курсант пальнул мне под ноги, из сигнального пистолета, я очень живо представил себе похожую ситуацию, но только на настоящей границе и с настоящим нарушителем. Китайцем! Из «Роты тигров»! Были, как нам постоянно твердили на политзанятиях, у соседей подразделения специального назначения — эти самые «тигры». Которым раз плюнуть утащить советского пограничника в Китай. Со всеми вытекающими последствиями, которые в то время никак не могли быть благоприятными. Или, если не утащить, то застрелить на месте из бесшумного оружия… И вот я представил, что сталкиваюсь с «тигром», а он не под ноги мне стреляет, а прямо в меня. Жуть! Но ведь тогда и я не стал бы поступать с ним, как с Куликовым. Какой там «стой-пропуск»? Прикладом по башке, связать, сесть сверху, чтоб не дёргался, а уж потом и спрашивать чего-нибудь. Это я мечтал так. Именно до этого места. Поскольку не представлял себе процедуры предварительного допроса, зная по-китайски лишь два слова: «хань» (человек) и «чифан» (еда). Впрочем, не уверен, что эти слова звучат по-китайски именно так. Ну… не важно.

Дальше мне очень ярко представлялась процедура награждения меня уж, по меньшей мере, медалью и, может, даже отпуском на родину. После этих греющих душу мечтаний заставлял себя спуститься на грешную землю и попытаться серьёзно представить заставскую службу. И не мог. Но в то же время интуитивно чувствовал, что тренировочная застава очень сильно на самом деле отличается от настоящей. Здесь не было чувства границы, а там им пропитано всё. Воображение помогало представить очень чётко: вот ты стоишь на самом краешке Советского Союза, а перед тобой — никого и ничего, кроме сопредельного государства, настроенного к тебе и твоей стране далеко не дружественно. И здесь, на границе, ответственность за любое решение ложится на тебя… Продолжительный мороз по шкуре. Решать за всю страну, а?

Так что же ты есть такое, пограничная застава?

                *   *   *
Возвращаемся в Райчихинск пол сильнейшим впечатлением завершившейся практики. Всю обратную дорогу только и разговоров, что о нарядах, учебных тревогах, войнушке, поиске нарушителя, марш-броске. А по прибытию мы, образно говоря, не успеваем даже отдышаться. Буквально на следующий день начинаются выпускные экзамены. Мы физически ощущаем, что учебный процесс затухает, сворачивается, тает. Потише ведут себя сержанты. Уж на что Тарасов гиперактивен, а и тот угомонился. Поменьше порядка в спальном помещении, поменьше уюта, побольше тоскливого ожидания перемен, главная из которых — расставание с теми, с кем три месяца ел горькую солдатскую соль начала службы. Получаем причитающееся нам военное имущество — шинели, парадную форму, ботинки и прочая, прочая…

Учебный пункт я заканчиваю на «отлично». У меня по всем дисциплинам пятёрки, за исключением оценки по физподготовке. Бегаю я плоховато, да и с подъёмом-переворотом не всё благополучно, но зато остального вполне хватило, чтобы наскрести на твёрдую четвёрку… На торжественной церемонии выпуска (на сей раз с выносом Боевого Знамени и оркестром) звучат речи и напутствия. В последний раз вижу героического майора Гончарова, Кустаренко, Сопилкина. Они уже тоже как родные.

И настаёт самый последний день. Самый, самый. Сидим в спальном помещении на собственных вещмешках. Боже мой, а давно ли впервые вошли сюда, перепуганные и похожие на чучел с огорода? Койки все сдвинуты в сторону, на них нет ни белья, ни даже матрасов с подушками. На полу валяются затоптанные конверты, горелые спички, грязные подворотнички. Офицеры носятся туда-сюда с озабоченными лицами и не обращают на нас никакого внимания. Почти никакого. Вот он, «малый дембель». Грустно как-то. Я уже знаю, что буду служить в Благовещенском отряде, что никто из моего отделения со мной туда не попал (не говоря уж о Владимирове, который и вовсе в Сковородино едет, несчастный), что к новому месту службы полечу на вертолёте. Здорово, да? Ещё ни разу в жизни не летал на вертолёте. Как оно будет? И в Благовещенске, я имею в виду, и в вертолёте?

…А МИ-восьмой идёт ровно, будто трамвай по хорошим рельсам. Тепло. Я сижу, привалясь  спиной к затянутому резиновой сетью большому оранжевому баку, занимающему треть салона. Сильно клонит в сон, и сопротивляться этому желанию нет никакого смысла. Тем более, что почти все уже щемят. Что такое «щемят»? Спят! Это, оказывается, так принято в погранвойсках говорить. Да много чего принято. А в иллюминаторе ни черта не видно, потому что уже темно. С этим отъездом-отлётом мы остались без обеда. «Шурупы» бы сказали — без «рубона», у нас, подчёркивая близость китайской границы, говорят — без «чифана». Главное сейчас не опоздать на ужин в Благовещенске, который, наверное, рядом уже. Летим-то почти целый час. Вот, кажется, и на посадку идем, поскольку вертолет немного накренился и как-то по-особому замолотил лопастями. Точно, садимся. В сумерках даже не смог понять — Благовещенск больше Райчихинска или такой же? Ведь не может же он быть меньше!

                *   *   *
С Владимировым, помню, расставался тяжело. За три месяца мы с ним сдружились крепко, читали друг другу письма из дома, делились посылочными вкусностями, «гражданку» вспоминали. На занятиях всегда вместе всё делали, если было возможно. Ни разу не поссорились. Мы обменялись с ним домашними адресами, чтобы найтись через родителей. Он моим напишет с нового места службы, а я — его. А они нам сообщат. Такая была глобальная задумка. Но почему-то ничего не сработало. К тому же мои родители в очередной раз поменяли место жительства, потому что папу опять перевели. В следующий военный городок. Из одного леса в другой. А я два раза писал Владимировым в Нижний Тагил, но… В общем, не виделся больше с Владимировым никогда.

Что же касается вертолёта, то лететь побаивался. Больно уж странная машина, что ни говори. А нас ещё набили полный салон. Казалось, «борт» и от земли-то оторваться не сможет. Я тогда думал, что вряд ли когда-нибудь ещё доведётся полетать на вертолёте. Даже, помнится, пожалел об этом, когда выходил из салона в Благовещенске. Понравилось! Никаких тебе воздушных ям, тепло, уютно, оранжево как-то. Видимо, пожалел очень искренне, потому что некто наверху услышал и… Налетался я потом в Афгане на разных вертолётах на всю оставшуюся жизнь. До тошноты.

                *   *   *
Нас размещают в комендантской роте вместе с пятерыми «квартирантами» (в переводе с пограничного — «дембелями»). Они красиво живут, чёрт возьми! Достают из новеньких кожаных портфелей яркие махровые полотенца, богатые мыльницы, дорогие одеколоны, шикарные бритвенные принадлежности и неспешно идут умываться. Это по утрам. А вечерами ослепительная «квартира» неутомимо чахнет над формой. Подгоняет её, гладит, доводя стрелочки на брюках до немыслимого совершенства, любовно «отбивает» зелёные фуражки, чтобы тулья как можно вертикальнее стояла. В перерывах увольняемые курят дорогие нездешние сигареты (в смысле, московской фабрики «Дукат»), и благодушно поглядывают на нас…

Я готовлюсь заступить дневальным по роте, а сам всё не свожу завистливых глаз с «квартирантов». Видимо, от меня идёт такая волна чёрной тоски, что один из них вдруг улыбается участливо и говорит:

— Да ничего, мужики, не успеете оглянуться, как сами так же собираться домой будете.

Эх, ма-а, хороший ты парень, твои бы золотые слова да Богу в уши!

В полночь я сменяюсь с поста — отхожу от коричневой крашеной тумбочки у входа в роту — и иду в сушилку, чтобы погреться и помечтать о волнительном моменте возвращения домой. Нет, не о моменте… О времени возвращения домой! Я буду весь из себя в знаках, весь такой возмужавший и загадочный, прибывший с далёкой и страшной китайской границы… Меня будит помощник дежурного по отряду. Майор крайне суров и многообещающ. Он записывает мою фамилию в блокнот и уходит тяжёлой поступью каменного гостя. Мне становится непередаваемо скучно и угрюмо на душе. Завтра состоится мандатная комиссия, которую, собственно, мы и ждали эти несколько дней в отряде. Да какое там завтра! Уже сегодня…

За столом сидит сам начальник отряда полковник Матвеев, рядом стоит вчерашний майор. У меня обрывается сердце, но я чётко чеканю строевой шаг, останавливаюсь и докладываю:

— Товарищ полковник, рядовой Бурцев для прохождения мандатной комиссии прибыл!

— Бурцев… Бурцев… Это какой же Бурцев? Который в сушилке спал?

«Вчерашний» вытягивается и подтверждает вполголоса:

— Он, товарищ полковник.

— Ну и что, сынок, прикажешь с тобой делать? Как тебя на заставу отправлять? Ты же на участке заснёшь, и китайцы утащат тебя к такой-то матери, а?! А если часовым заснёшь, то и всю заставу... а?!

— Никак нет, товарищ полковник…

— Что никак нет?

— Не засну, честное слово!

— Детский сад! Наверное, надо тебя в мангруппе оставлять служить, а?!

— Никак нет…

— Ладно, иди, а мы подумаем, куда тебя отправить… Стой! Учебный-то, я смотрю по документам, на «отлично» закончил?

— Так точно!

— Ладно, свободен пока… Пусть там следующий заходит.

Потерянно прикрываю за собой дверь. Я подавлен, кажется, что жизнь кончилась. Во всяком случае, накрылась, похоже, для меня застава медным тазом. Нет, медный хоть приподнять можно. А тут таз чугунный, не сдвинуть…

После обеда нас строят. У всех либо радостное, либо чуточку нервное оживление — будут зачитывать список распределения. Один я стою понуро и безучастно, как заезженный мерин. «Вчерашний майор» читает и читает фамилии, своей я уже и не надеюсь услышать в числе убывающих на границу счастливчиков. И вдруг!

— Бурцев, Синичкин — двенадцатая пограничная застава…

Майор продолжает читать, а я почти дышать перестаю и стараюсь не встретиться с офицером глазами. Посмотрит, сразу вспомнит, что я тот самый, из сушилки. И вычеркнет. Успокаиваюсь и позволяю себе расслабиться лишь тогда, когда автобус с пополнением для границы выезжает за ворота отрядного КПП.

                *   *   *
Конечно, решение тогда принимал не майор, но именно он казался главным организатором моего возможного невыезда на границу. Вспоминаю сейчас Матвеева и понимаю, как он по-отечески и в то же время по-командирски провёл со мной весьма действенную воспитательную работу. Всю свою срочную службу на заставе, особенно в самом её начале, больше всего я боялся заснуть в пограничном наряде. И даже не потому, что тогда это расценивалось как… предательство почти. А потому что представлял себе лицо полковника Матвеева. Вернее, выражение его лица, какое могло бы у него быть, если бы мы с ним снова встретились по поводу моего сна на службе.

Между прочим, про предательство я далеко не для красного словца тут упомянул. У нас, помню, заснул один парень, будучи часовым по заставе. Решением комсомольского собрания заставы его исключили из комсомола. В те годы это было наказанием очень страшным, по сути перечёркивающим жизнь. Кроме того, парня отправили дослуживать в отряд, что тогда в наших глазах было ещё хуже, чем исключение из комсомола. Но… заснув, будучи часовым, он, как сейчас говорят, подставил заставу. Обстановка на границе была очень напряжённой, и могло произойти всё, что угодно.

Запомнилась и ночь — пролётная моя ночь — перед мандатной комиссией. Надо ли говорить, что спать уже не хотелось. «Каменный гость» ушёл, а я в полном отчаянии пытался представить себе, как тоскливо и как отвратительно пойдёт моя служба в отряде. Больше того — в мангруппе! Но сильнее всего угнетала мысль, что, отслужив в погранвойсках, не буду иметь понятия о том, что такое застава. Это же нонсенс! Пограничник, не видевший в глаза заставы. Всё равно, что моряк, ни разу не ступавший на палубу корабля.

Видно, моя бледная от бессонной ночи физиономия и страх в глазах, который многоопытный и мудрый полковник истолковал абсолютно верно, решили дело в мою пользу.

Как не хватает порой мудрых полковников! А сегодня — особенно.

                *   *   *
На заставу прибываем в начинающихся зимних сумерках. И только после того, как отрядный автобус, подвесив в морозном воздухе сизое облако выхлопа, трогается дальше, я особенно остро осознаю: учебка действительно кончилась. Вот она, моя застава, с чётко вырисовывающейся на фоне не тёмного ещё неба наблюдательной вышкой. Здесь мне служить два года. Мы с Синичкиным переглядываемся и молча идём к зелёным воротам с красными звёздами на створках. Вдруг рядом с воротами распахивается калитка, и оттуда выходит ёжащийся от холода ефрейтор в пэша. Ёжащийся, но степенный ефрейтор с красной повязкой на рукаве «ДЖ по ПЗ».

— Ну, здорово, мужики, — он по очереди пожимает нам руки. — Свердловские есть?

Витька Синичкин кивает и тут же попадает в радостные объятия дежурного:

— Земляк! Ну, как он там, Свердловск?

Синичкин начинает что-то говорить, но ефрейтор его не слушает и орёт в сторону наблюдательной вышки, задрав голову:

— Слышь, Саня, тут наш, свердловский, прибыл!

Часовой выходит на периметр, приветственно машет рукой и тоже орёт:

— А откуда там?

— С Сортировки!
Смотрю на всё это братание с завистью. Наконец, не выдерживаю:

— А пермские у вас есть?

— Не, из Перми нет. Но это ж Урал. Значит, ты тоже земеля! Ну, пошли, я вас к начальнику заставы отведу. Во мужик! — ефрейтор показывает поднятый кверху большой палец. — Да вообще тут нормально служить, так что не дрейфьте!

Мы идём по территории и видим висящие на ограде спортгородка матрасы, одеяла, подушки без наволочек. Слышим несущуюся из одноэтажного небольшого здания заставы магнитофонную музыку…

— А что это тут у вас делается?

— Теперь и у вас тоже! ХЗР делается, понятно? Хозработы, понятно? Суббота ж сегодня. Потом баня будет, потом ужин, а потом фильм. Баня у нас классная, пацаны!

Входим в помещение, и я едва не грохаюсь на пол. Потому что он скользкий от покрывающей его мыльной пены. Везде кто-то что-то чистит, скоблит, моет, трёт. Музыка несётся, оказывается, из каптёрки старшины. На заставе очень тепло, а от медового цвета линолеума и обшитых вагонкой стен ещё и очень уютно. Вагонка обожжена паяльной лампой и покрыта лаком.

— Это каждую субботу, что ли, такая уборка?

— Ага. И ещё по три раза в сутки, но не так глобально. Ну… вон та дверь — это канцелярия. Постучитесь, доложите, что прибыли. Давайте, пацаны. Мешки свои можете в дежурке оставить.

Представляемся. Начальник чем-то похож на Кустаренко, но без усов. Вижу по его реакции, что прожектористу Синичкину он рад больше, чем мне, снайперу. Это понятно. Прожекторист — профессия повседневная, вернее, повсеночная, а снайпер… У него работа прикладная только когда война. А так я обыкновенный строевик. Старлей несколько минут доброжелательно беседует с нами и отправляет к старшине. Тот придирчиво осматривает привезённое нами обмундирование и имущество, записывает что-то в свой толстый талмуд и выдаёт по паре нательного белья.

— Постельное после бани получите, ясно?

— Так точно.

— Свободны, архаровцы.

Через два часа мы с Витькой сидим на самом верху уютной заставской парилки и блаженно хлещемся берёзовыми вениками. (Пар зверский!). Приняли нас отлично. Вот удивительно, только приехали на заставу, а она уже кажется едва ли не родной. Ребята такие классные. И фиг поймёшь, кто какого призыва. Пашут все одинаково. Истязаясь горячим душистым веником, привычно начинаю сочинять письмо домой.

«Здравствуйте, папа, мама и Юлька! Очень по вам соскучился. А у меня большая новость: пишу вам уже с линейной заставы. Здесь мне сразу понравилось, коллектив маленький, но дружный. Кормят отлично»… Этого, я ещё не знаю, но просто уверен, что уж, во всяком случае, лучше, чем в учебке. «…Первые дни на службу ходить не будем. Вот нас познакомят с участком границы, расскажут всё, покажут — тогда начнём. А вообще учебный пункт пролетел быстро, а здесь, говорят, время ещё быстрее идёт…».

Синичкин поддаёт пару, и мои уши, что называется, сворачиваются в трубочку.

— Ты обалдел, что ли?! — Я ору просто так. Главным образом от внезапно нахлынувшего дурацкого счастья: а ведь и точно — «УЧЕБКА» КОНЧИЛАСЬ!!! Начинается собственно служба. Но это, как иногда пишут в книгах, уже совсем другая история.

                *   *   *
А ведь и впрямь мнилось, что «учебка» кончилась. Ошалевшему от заставских «вольностей» — можно мыться целый час, из бани не надо идти строем — мне казалось, что так и есть. И лишь много позже, набив шишек в процессе дальнейшей службы и жизни, понял совершенно отчётливо: «учебка» на самом деле не кончается никогда. Да вся жизнь, если разобраться, есть бесконечная «учебка». Ведь никто не может сказать, что всё постиг, узнал, прочувствовал, пережил и ничего нового последующее бытие ему не принесёт. А если кто-то и скажет так, то это не будет правдой. Это будет глупостью. Вот такая прорисовывается философия…