Место под сопкой

Владимир Пальтис

"Место под сопкой"

(по рассказам Давида Маркиша)

Воспоминания в двух действиях
Инсценировка Владимира Пальтиса

2004
Все права защищены.
Полное или частичное копирование запрещено.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения автора.


МЕСТО ПОД СОПКОЙ

Действующие лица:

Вениамин Семёнович Белоцерковский – заключённый с третьего лагпункта, похоронщик
Меир – его старший брат
Евсей – русский колдун из Гундарёва
Капитан Коган – офицер ГУЛАГа из Управления
Зырянов – генерал в отставке, боевой командир
Старик – житель прифронтовой деревеньки
Семён Дважды-Два – заключённый, бывший скрипач
Степан Петрович – просто поэт
Козлик – молодой заключённый, мальчик семнадцати лет
Наум Штокман – заключённый, артист оригинального жанра
Кукла – кукла, принадлежащая Науму Штокману, одеваемая на руку и говорящая сама по себе
Хрипатый Соловей – заключённый, вор-рецидивист.
Шершавый – заключённый, вор-рецидивист
Толик Страшнов – заключённый, бывший колхозник
Фридрих Беме – заключённый, интеллигент из Германии
Монгол – заключённый, настоящий монгол
Лёша Крымов – заключённый, пациент лагерной больнички
Перебийнос – начальник лагеря
Два Конвоира, в конце второго действия оборачивающиеся санитарами













ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена 1
1956 год, 31 декабря. Москва. Квартира генерала Зырянова. Зырянов сидит за праздничным столом.
Маленькая искусственная ёлочка, увешанная орденами, стоит перед ним.
В прихожей на вешалке висит генеральская шинель.
Слева от вешалки, на стене – телефонный аппарат. Он звонит.
Зырянов идёт в прихожую и снимает трубку.

Зырянов (после паузы). Зырянов слушает. (Пауза.) А кто вы? (Пауза.) Похоронщик?
Ну и ну! (Пауза.) Привет привезли? Это надо же так в точку!
Давайте, в девять часов я вас жду. Записывайте адрес:
Ордынка, пять, пятнадцать. (Пауза.) Жду.
(Вешает трубку.)

Сцена 2
1949 год, август. Где-то на Севере, за Воркутой. Ночь. Вагон рабочего поезда. Всё подёрнуто лёгкой дымкой. Освещение слабое настолько, насколько это возможно для того, чтобы различать предметы и людей.
Белоцерковский спит.

Меир (появляясь). Венька! Ты где?
Белоцерковский. Меир!
Меир. Вот ведь куда забрался! А я тебя везде ищу.
Венька! В моей голове созрел великий план. Мы сделаемся богачами!
Белоцерковский. В нашем местечке сделаться из ничего богачом?!
Меир. Трудно: рубли у нас на деревьях не растут. Будешь моим компаньоном?
Белоцерковский. Ты ещё спрашиваешь! Мы станем чистильщиками сапог?!
Меир. Сидеть с гуталином и щётками на углу Базарной и Горбатой можно до самого прихода Мессии, потому что никому и в голову не придёт чистить сапоги у совершенно чужого человека и в придачу платить ему за это деньги.
Белоцерковский. Мы будем торговать клеем? Клеем из козьих копыт?!
Меир. Нет, братишка. Клеем из козьих копыт торгует Рубинчик. Семеро его детей собирают сырьё, жена варит копыта в котле с крышкой, – так что Рубинчик – монополист.
Белоцерковский. Нам никогда не торговать клеем из козьих копыт. Неужели ты возьмёшься чинить часы?
Меир. Чинить часы я не умею.
Белоцерковский. Я догадался! Ты выучился игре на скрипке. Ты будешь играть на скрипке, а я стану собирать мелочь, да?
Меир. Играть на скрипке я тоже не умею, но у меня есть план!
Белоцерковский. План?
Меир. Мы станем делать добрые дела. Доброе дело – тоже вложение. Может быть, даже доходное.
Белоцерковский. Меир, скажи, а давать деньги в рост, под проценты – доброе дело?
Меир. Своего рода. Но у нас нет начального капитала, чтобы давать деньги людям. К тому же с этими людьми нельзя иметь дело.
Белоцерковский. С кем же тогда можно иметь дело?
Меир. Со здоровыми людьми нельзя иметь дело. В нашем местечке живые и здоровые люди – совершенно бездоходный материал. Я решил взяться за больных.
Белоцерковский. За больных?
Меир. Помочь больному человеку – ведь это наверняка доброе дело и вложение всё же не безнадёжное: а вдруг больной выздоровеет, вспомнит и решит нас отблагодарить.
Белоцерковский. Вот это вряд ли.
Меир. Главное – никаких финансовых затрат.
Белоцерковский. Это как?
Меир. Экспорт-импорт – знаешь?
Белоцерковский. Не-а!
Меир. Неважно. Мы импортируем сюда колдуна Евсея из Гундарёва.
Белоцерковский. Это которым детей пугают?!
Меир. Ты его не бойся. Ведь он будет нашим партнёром.
Белоцерковский. А ты его знаешь?
Меир. Видел. Один раз. Издали.
Белоцерковский. А зачем мы его сюда… ну, это…
Меир. Импортируем?
Белоцерковский. Точно.
Меир. А затем, что колдун Евсей, когда водку не пьёт и не колдует, больных людей лечит.
Белоцерковский. Чем лечит-то?
Меир. Чем, чем… шут его знает… настойками, мазями там всякими.
Белоцерковский. Вот здорово! А нам-то с тобой что от этого?
Меир. Я думаю получить с него десять процентов от выручки.
Белоцерковский. Десять?!!!
Меир. Но просить будем все двадцать.
Белоцерковский. Вот это да! А кого этот колдун станет лечить?
Меир. В этом и заключается мой план: мы уговорим наших доходяг испробовать на себе силу русского колдуна.
Белоцерковский. А они согласятся? Я бы на их месте ни за что не согласился.
Меир. Вот скрючит тебя как беднягу Нохума, тогда увидим, согласишься ты или нет. Человек, когда ему терять уже нечего, на всё согласен.
Входит Евсей с мешком за спиной.
Белоцерковский. Гляди! Дед какой-то…
Меир. Так это же и есть колдун Евсей. На ловца – и зверь.
Белоцерковский. Тише ты. Ещё услышит.
Меир (громко). Дядя Евсей!
Евсей. Черти пристяжные! Кто здесь?
Меир. Это мы, дядя Евсей, – Меир и Веня. Местечковые мы, с окраины.
Евсей. Вам чего?
Меир. Дело у нас к Вам.
Евсей. Чего это?
Меир. Безотлагательное.
Евсей. Чего?
Меир. Больных у нас много. Вот мы и решили: больные – наши, лекарства –
Ваши. А?..
Евсей. А чего. Люди – мне, я – людям. Можно! Я травкой кого хочешь на
ноги поставлю, уж кто не встанет – тому, значит, время подошло
помирать.
Меир. Нам – двадцать процентов с дохода.
Евсей. Ишь, чего, семя конопляное, удумали. Двадцать процентов!
(Делает вид, что уходит.)
Меир. Только вот беда!
Евсей. Чего ещё?
Меир. Больных много.
Евсей. Чего это?
Меир. Все болеют, евреи – тоже.
Евсей. Хватит с вас десяти! Так даже лучше, чтоб по пяти на брата. Это
честно!
Меир. А если б по десяти, так ровно вдвое лучше было бы. Тем более что
Нас двое, а Вы – один.
Евсей (не слушая). Люди – мне, я – людям. А ты мне такого вот найди, который
бесплатно бы помогал. Нету! Помогает – а сам ждёт, чего ему
перепадёт, сам надеется: ну, не деньги – так курица, не курица – так
яйцо. Чего-нибудь… а как же! Эх, люд-дя, семя конопляное!
(Белоцерковскому.) На вот, торбу мою понеси.
Раздаётся паровозный гудок. Вагон встряхивает. Белоцерковский один.
На лавке спят два солдатика-конвоира.

Сцена 3
В этот же день. Разъезд 38-12. Областное Управление Воркутинских лагерей.
Кабинет. За столом сидит капитан Коган. Входит Белоцерковский.
Белоцерковский. Зэк Белоцерковский, доставлен на разъезд 38-12 спец. этапом.
Коган. Я – капитан. Вы можете присесть.
Белоцерковский садится напротив.
Меня звать Коган Арон Лазаревич. Хотите есть?
(Достаёт закуску, бутылку коньяка.)
Роман Ильич вчера скончался, наш замполит. Понимаете?
Белоцерковский. Он что, болел?
Коган(разливая коньяк).Он пил. Тут, понимаете, дело не совсем обычное. Он, видите ли, был
не совсем Роман и не совсем Ильич. Он был, между нами говоря,
Рувим. Вы ведь еврей?
Белоцерковский. Еврей. Да.
Коган. Ну вот. (Пьют коньяк.) Так его жена, Рувима Израилевича покойного,
Хочет похоронить его по-нашему обычаю. И он тоже так хотел.
Белоцерковский. Он был замполит?
Коган. Ну и что? Замполит. Что, по-вашему, еврей не может быть
замполитом? Нет-нет, вы мне скажите!
Белоцерковский. Вот он же был, благословенна его память.
Коган. Да, это был незаурядный человек. Хотите выпить ещё рюмку?
Ну, пожалуйста! Он всё-таки оставался евреем, а это, вы сами
понимаете, нелегко. Поэтому он так пил. У него даже была книжка
Шолом-Алейхема. Я, например, никогда не читал Шолом-Алейхема,
а теперь вот обязательно возьму и почитаю.
Пьют стоя.
И он после смерти тоже хотел оставаться евреем. А ведь это могло
ему стоить партийного билета!
Белоцерковский. Ну, теперь уже не исключат.
Коган. Да, но у него ведь жена, это тоже понимать надо. Пенсия и всё такое.
Белоцерковский. А что, пенсию тоже отобрать могут?
Коган. А Вы разве не понимаете? (Говорит шёпотом.) Всё могут, всё! Член
Партии, председатель месткома, и вот, нате вам – еврейские
похороны. Ведь тут кругом одни гои, что они скажут?!
Белоцерковский. Похоронить еврея не намного трудней, чем похоронить гоя. Тут всё
дело в привычке. Они думают, что в гробу покойнику лежать лучше и
почётней, чем без гроба. Но мы, евреи, хороним без гроба:
мы привыкли, а попробуйте отговорить еврея, если он уже к чему-то
привык.
Коган. Да.
Белоцерковский. Мы похороним Рувима Израилевича как полагается: без гроба
и без чёрных штанов. Для этого меня и доставили со спецконвоем
сюда, на разъезд 38-12, потому что хоронить – это моя профессия,
а хоронить по-еврейски – это моя душа.
Пьют.
Собрать миньян не составит труда. Найти десяток евреев в любом
лагере – плёвое дело.
Коган. Десять зэков на спецкладбище, у замполитской могилы – это уже
контрреволюция. Это скандал!
Белоцерковский. Нам нужен миньян.
Коган. У нас есть один майор и один гражданский, служащий из посёлка,
заведующий почтой. Оба наши, евреи.
Белоцерковский. А остальные?
Коган. Есть ещё Розалия Борисовна. Вдова.
Белоцерковский. Да Вы что! Женщина не годится для миньяна. Вы что, не знаете?
Какой же Вы еврей?
Коган. Я не знал. Простите.
Белоцерковский. А больше тут нет евреев?
Коган. Нет. Только майор и почтарь.
Белоцерковский. Тогда придётся взять зэков.
Коган. Да, да. Если нет другого выхода. (После паузы.) А пять нельзя?
Ну, шесть?
Белоцерковский. Десять! Миньян! Что Вы тут со мной торгуетесь?
Коган. Я не торгуюсь. Берите, если надо. Но тогда придётся взять конвой,
Без этого никак нельзя.
Белоцерковский. Пусть будет конвой. Постоят где-нибудь.
Коган. Я Вам постелю здесь, за стеночкой, чтобы далеко не ходить. А завтра
с утречка встанете и приступите.
(Уходит.)
Белоцерковский. Хороший на разъезде 38-12 был замполит: вот, он умер, и евреям
вышел праздник – вот так собраться, все свои, и молиться Богу,
вместо того чтобы идти на работу.
Коган (появляясь). Вы что-то сказали?
Белоцерковский. Я говорю: хороший был у вас замполит.
Коган. Да, это был незаурядный человек.

Сцена 4
На следующий день.
У ворот спецкладбища.
Входят Коган и Белоцерковский.
Коган. Зэков привели.
Белоцерковский. Гои тоже пришли.
Коган. Сослуживцы покойного. Толпятся в сторонке в своих парадных
сапогах. Думают, что это кино, а не похороны. Могила уже готова.
Я распорядился, сейчас его принесут. Пойдёмте.
Белоцерковский. Я пойду один.
Коган. Как один?
Белоцерковский. Вам нельзя!
Коган. Как нельзя?
Белоцерковский. Нельзя! Ждите здесь, за воротами! А ещё лучше уходите отсюда!
Коган. Но почему?
Белоцерковский. Вы же Коган, Боже мой! Вы даже не знаете, почему нельзя. Кто будет
служить в Храме, когда придёт Мессия?!
Коган. Когда придёт Мессия?! При чём тут Мессия?
Белоцерковский. Когда придёт Мессия, ему понадобятся священники для Храма.
только Коганы могут служить в Храме, чистые Коганы. Я не могу,
другой не может, а Вы можете!
Коган (пятясь). Я могу, я могу…
Белоцерковский. Это великая надежда для еврея, Вы понимаете? Но Коган может
иметь дело только с живыми, иначе он осквернится и его не пустят в
наш Храм. Вам нельзя заходить на кладбище! Идите же!
Коган (отступая). Но я…
Белоцерковский. Мне можно, другому можно. Вам – нельзя. Откуда Вы знаете, что,
когда придёт Мессия, священником Храма будет какой-нибудь
профессор Коган, а не капитан Коган с разъезда 38-12? Я Вас
спрашиваю?
Коган. Вы знаете, вот Вы мне всё это объяснили, очень хорошо объяснили, и
мне вдруг так захотелось стать священником. Мне кажется, нет,
не кажется, я верю, верю, что когда-нибудь так оно и случится.
Обязательно случится.
(Уходит.)

Сцена 5
1951 год, октябрь. Раннее утро. Лагерное кладбище. Стелится густой туман.
У свежевырытой могилы сидят Белоцерковский и Семён Дважды-Два.
Дважды-Два. Вот ведь, никогда бы не подумал, а оно возьми да случись. Просто
как дважды два.
Белоцерковский. Вот скажи, Семён, почему ты всё время «дважды два» да «дважды
два» говоришь? Ты ведь музыкант, культурный человек.
Дважды-Два. Потому что жизнь так устроена несправедливо. В этом всё дело.
(Закашливается.)
Белоцерковский. Это – да, это ты прав. Так уж она устроена, и на том земля стоит.
Дважды-Два. Ну вот. А дважды два – сколько будет?
Белоцерковский. Четыре.
Дважды-Два. Это просто?
Белоцерковский. Проще не бывает. Четыре – и всё.
Дважды-Два. Да. А ведь кто-то это взял и придумал, неизвестно даже кто.
Так или не так?
Белоцерковский. Так. Конечно, кто-то придумал.
Дважды-Два
(срываясь на крик). А почему, я спрашиваю, не я это придумал? Если бы я это придумал,
я, может, тут бы сейчас не сидел, а был бы великий человек!
Вы же сами сказали, что это так просто. (Закашливается.)
Белоцерковский. Сказал.
Дважды-Два. Вот, руки. Казалось бы, всё тут ясно. А ведь ничего подобного!
(Смотрит на свои руки.)
Руки! Казалось бы, ничего особенного. (Закашливается.) А ведь эту руку
Степан Петрович не пожал!
Белоцерковский. Какой Степан Петрович?
Дважды-Два. Мой любимый поэт. (Смеётся.) Знаете: «Любовь – не шёпоты в саду,
любовь как опыты в бреду», ну, и так далее. (Закашливается.) Вот он не пожал.
Белоцерковский. Да, знаю.
Дважды два. А я тут при чём? Я ведь ни при чём. Это он полковника Зырянова
не мог понять, потому что они совсем разные люди, а я посерёдке
между ними.
Белоцерковский. Вы поссорились, что ли, с этим поэтом?
Дважды-Два (после паузы).
Вот этой самой рукой я убил человека.
Полковник Зырянов мне приказал, и я убил. Ножом. (Закашливается.) Это было на фронте. Вы только послушайте, посылают нас, восемнадцать ребят, на ту сторону – это значит,
через фронт идти, к немцам.
А нас только-только привезли, мы ещё ничего не знаем,
какие мы там разведчики, одно название.
И полковник Зырянов сам нас повёл, отчаянный был полковник,
он ещё до войны в разведке служил в Китае, для него человека убить – всё равно, что курицу зарезать. Это как дважды два.
(Закашливается.)
Октябрь стоял, как теперь. Шёл сорок третий год.

Сцена 6
1943 год, октябрь. Линия фронта. Лес. Стелится густой туман.
Откуда-то выходит старик. Одет в рванину, на голове малахай. За спиной – вязанка.
Навстречу ему выходят Зырянов и Дважды-Два. Увидев Зырянова и Дважды-Два,
старик останавливается.
Зырянов. Здорово, дедушка!
Старик. Здравствуй, сынок.
Зырянов. Ты откуда будешь?
Старик. Да вон деревня наша, на бугре.
Зырянов. Немцы-то есть у вас?
Старик. Да есть. Стоят.
Зырянов. Много немцев-то?
Старик. Да кто их считал. Человек пятнадцать будет.
Зырянов. А ты знаешь, дедушка, кто мы такие?
Старик. Да кто ж вас не узнает. Разведчики вы.
Зырянов. На вот тебе папироску, покури. А то с махры вся борода жёлтая.
(Достаёт папиросы, чиркает спичкой.)
Старик. Хорош табак. Городской табак-то. Ну, до свидания вам! (Уходит.)
Зырянов (Дважды-Два). Проводи дедушку. (Большим пальцем правой руки проводит по горлу.)
Дважды-Два вынимает из-за пояса нож и уходит.


Сцена 7
1951 год, октябрь. Раннее утро. Лагерное кладбище.
У свежевырытой могилы сидят Белоцерковский и Дважды-Два.
Дважды-Два. Так он поглядел, что, если б велел мне самому себе голову отрезать –
я бы сразу же отрезал.
Белоцерковский. И ты этого старика?..
Дважды-Два. Вот этой рукой. И вы не думайте, что полковник Зырянов волк какой-
то, зверь. Он правильно мне приказал, по-другому он никак не мог.
Тот старик вернулся бы в деревню и, может, рассказал бы, кого он
встретил в лесу, понимаете? Понимаете вы? И тогда всех бы нас
накрыли. (Закашливается.)
Белоцерковский. Но можно было же его связать или к дереву привязать.
Дважды-Два. А если б он отвязался? Или нашёл бы его кто-нибудь в лесу? Мы ведь
на ту сторону не гулять шли на часок, мы ведь там и сутки могли
пробыть, и двое. А тот старик, пусть ему земля будет пухом, всё мог
нам испортить. (Закашливается.)
Потом, уже в конце войны меня ранило, и к нам в госпиталь как-то
приехал Степан Петрович, дух наш поднимать.


Сцена 8
1945 год, апрель. Больничная палата военного госпиталя.
Степан Петрович читает раненому Дважды-два свои стихи.
Степан Петрович. Любовь – не шёпоты в саду,
Любовь как опыты в бреду,
И на свою я на беду
Их на самом себе веду.
Я препарирую себя
Без тени жалости. Скорбя
Лишь потому, что до сих пор
Веду с собою этот спор.
(Вдруг.)
(Говорит Дважды-Два.) Скажите, Семён, вы лично убивали людей?

Сцена 9
1951 год, октябрь. Раннее утро. Лагерное кладбище.
У свежевырытой могилы сидят Белоцерковский и Дважды два.
Дважды-Два. И вот я ему взял и рассказал про того старика. (Закашливается.)
Скоро мне конец, думаете, я не знаю? Это ведь как дважды два.
Белоцерковский. А что же поэт?
Дважд-Два. Степан Петрович и полковник Зырянов – они для меня самые главные
люди во всей моей жизни, и это неважно, что мы сейчас с вами
сидим здесь, на кладбище. Это неважно. А то для меня важно,
что между этими моими любимыми людьми ничего общего нет,
ну совершенно ничего, и соединить их невозможно никак,
никаким краем. Вот поставить их рядом, случайно –
и произойдёт короткое замыкание.
Белоцерковский. А они знакомы?
Дважды-Два. Нет, что вы! (Закашливается.)
Вы ещё выйдете отсюда, я знаю, вы крепкий. Найдите этих людей –
моего любимого поэта, Степана Петровича и полковника Зырянова –
расскажите им про меня!
Белоцерковский. Если выйду – найду. Обещаю.
Дважды-Два. Тогда, может быть, они хоть немного поймут друг друга и даже
станут товарищами.


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Сцена 1
1951 год. Лагерь для заключённых под Воркутой.
Кабинет начальника лагеря Перебийноса.
Над столом висит портрет Сталина.
Перебийнос один, прохаживается перед воображаемым строем.

Перебийнос (громко).Каждый советский человек, будь он зэк или даже не зэк, имеет право
на место под сопкой! Вы, между прочим, советские люди.
А каждый советский человек имеет право…
Входит Белоцерковский.
Белоцерковский. Разрешите, гражданин начальник?
Зэк Белоцерковский. Имею коллективное заявление.
(Достаёт из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги.)
Разрешите зачитать?
Перебийнос. Валяй.
Белоцерковский. «Глубокоуважаемый гражданин начальник! Разрешите нам,
заключённым барака № 4 вверенного Вам лагеря, скромно
отметить Ваш день рождения. Это будет очень хорошо для
трудовой дисциплины, а также для повышения политического
сознания заключённых».
Перебийнос. Добре.
Белоцерковский. «Ещё мы просим в порядке исключения воспользоваться патефоном
вольнонаёмного В. Гундарева для создания праздничного накала».
Перебийнос. Давай, действуй! До двенадцати ночи гуляйте и в ларьке можете
отовариться по такому случаю, я скажу.
Белоцерковский. А патефон, гражданин начальник?
Перебийнос. Бери, под твою полную ответственность. А украдут – сам себя завтра
зароешь.
Белоцерковский уходит.





Сцена 2
Лагерный барак. Грубо сколоченные деревянные нары.
Играет Патефон. Зэки пьют чай.
Входит Хрипатый Соловей.

Хрипатый Соловей. Чего это? Вы это чего, охренели?
Белоцерковский. Отмечаем с ребятами день рождения начальника лагеря. Вон,
патефон даже есть, играет.
Хрипатый Соловей. Ничего себе!
Белоцерковский. Между прочим, у меня сегодня тоже день рождения. Шестьдесят.
Юбилей, как говорится.
Хрипатый Соловей. Ну ты даёшь, батя! Тебе премия полагается, спасибо тебе, хорошо
ты это всё придумал. Вот тебе на день рождения подарок!
(Достаёт пару носок.)
Козлик. Нате, берите!
(Протягивает на вытянутой руке маленький матерчатый мешочек.)
Белоцерковский. Что это?
Козлик. Шахматы. Там фигурки, хлебные шахматы. Нате. Это очень хорошие
шахматы, и можно их съесть. У меня больше ничего нет.
Хрипатый Соловей. Бери, батя, не тушуйся. Козлику эта игрушка всё равно уже ни к чему:
Козлика Шершавый в карты проиграл, он его сегодня кончит.
Чья-то рука заводит патефон.
Белоцерковский
(Шершавому). Слушай, Шершавый, а с тебя должок. Все мне подарки дарят, а ты –
нет.
Шершавый. Ну да, я как раз думаю, что бы тебе такое подарить.
Белоцерковский. Подари мне Козла.
Шершавый. Да на что он тебе, батя? Скучаешь без друга, что ли? Так возьми кого-
-нибудь в кореша. Вот, хотя бы Толяна Страшнова.
(Громко.)
Страшный!
Толик (появляясь). Чего изволите?
Шершавый. Ты хотел бы дружить с похоронщиком?
Толик. Чтоб по корешам?
Белоцерковский. По корешам!
Толик. Не-а. Боюсь я.
(Исчезает.)
Белоцерковский
(Шершавому). Подари.
Шершавый. Да на что он тебе?
Белоцерковский. Надо. Подари – завтра мне работы будет меньше. Землю, думаешь,
легко долбать? Вас ведь вон сколько, а я на каждого яму рой. Сил
уже нет, мне седьмой десяток пошёл!
Шершавый. Для тебя, батя, не жалко, ты сам знаешь. Забирай.
Голос (за сценой). Зэкам собраться в красном уголке на праздничный концерт,
посвящённый дню рождения начальника лагеря.
Все уходят. Белоцерковский
бережно несёт патефон. Затемнение.

Сцена 3
Помещение красного уголка в здании лагерной администрации.
В углу, за ширмой, беседуют о чём-то Белоцерковский и Наум Штокман.

Белоцерковский. Наум, Вы же умный еврей.
Штокман. Вы так думаете?
Белоцерковский. Уверен. Я Вам покажу одного человека по имени Толик Страшнов
и скажу, что надо делать, – а потом Вы уже сами играйте на своём
брюхе.
Штокман. Играть на брюхе – не мешки ворочать, тут важно внутреннее
содержание этого самого брюха.
Белоцерковский. А я пока сбегаю в больничку и попробую раздобыть пузырёк спирта.
Штокман. Большой пузырёк?
Белоцерковский. Вы же знаете, как они ко мне там относятся! Если Вы, конечно,
согласны.
Штокман. Почему нет? Мы выпить и закусить завсегда согласные. Тогда и
пошутить не грех.

Белоцерковский (выглядывая из-за ширмы).
Народу набилось – не продохнуть.
Перебийнос (входя). Можете начинать.
На сцену поднимается Наум Штокман.
На его левую руку надета кукла.
Штокман. Здравствуйте, уважаемые зрители!
(Обращается к кукле.)
И ты, давай-ка представься и поздоровайся, как следует,
а то подумают, что ты не умеешь себя вести, и дадут тебе
пять суток БУРа.
Кукла. Здравствуйте, начальники! Здорово, зэки, гнилая кость! А звать меня,
если кто забыл, – Страшнов Толик.
Штокман. Скажи-ка ты мне, скажи, Толик, родной человек, ты за что же это
сидишь в исправительно-трудовом заведении? Подумай да скажи!
Кукла. А я сижу за КРД. У нас председатель колхоза был, военный инвалид
так я с его женой жил, женщиной крепкой. Тоня её звали, Антонина.
Толик (из зала). Не Антонина, а Клава!
Перебийнос. Молчать! Не мешать артисту!
Штокман (кукле). Не волнуйся, Толик, рассказывай дальше.
Кукла. А чего он мешает-то?
(Грозит кулаком в зал.)
Клава! Я ему сейчас харю начищу, вот и будет Клава!
Перебийнос. Отставить! Давай дальше про Антонину!
Кукла. Слушаюсь, гражданин начальник! Как, значит, председатель за по-
рог — я в избу. «Антонина!» – кричу, – «Давай на стол, чего есть!» Она боится, огурцы даёт солёные, помидоры, картошку жареную, сало,
яичницу тоже на десять яиц, хлеба две буханки и самогону литровую
посуду, хлебного. Да, вот ещё позабыл! Рыбу даёт, рыбу жареную, а потом уже несёт щи!
Перебийнос. Отставить про питание! Дальше!
Кукла. Ну а дальше – что! Поели-попили – и на печь. У меня пузо полное, мне
спать охота – а Тонька пристаёт, лезет.
Толик (из зала). Врёшь! Я мужик был что надо, это я сейчас такой стал! Кого хочешь
спроси! И потом, КРД за это не дают!
Штокман. КРД за другое дали. КРД дали за то, что вот он (Кивает в сторону куклы.)
на задницу председательской жены колхозную печать шлёпнул с гер-
бом. Ему за это десять лет дали, а председателю – три за халатность.
Толик (из зала). Да не печать, а штампик. И не три года, а пять лет.
Кукла. Врёшь! Дай честное слово! Скажи: «Чтоб я сдох, если вру!»
Толик (из зала). Чтоб я сдох, если вру!
Кукла. Тогда я тобой больше не занимаюсь. Эй, похоронщик! Взять его!
Белоцерковский. Я его не возьму, потому что мы с Толиком Страшновым хорошие
друзья и товарищи. Он мне сегодня даже полпайки свои подарил.
Штокман. Это правда? Подарил?
Кукла. Это правда? Вы друзья-кореша?
Перебийнос. А ну! Отвечать!
Толик (из зала). Ну да. Мы друзья.
Перебийнос. Отставить! Отвечать по существу!
Толик (из зала). Друзья! Кореша!
Перебийнос. Отставить про друзей-корешей! Отвечать про полпайки!
Кукла. А что про полпайки? Подарил я ему, Похоронщику, эти полпайки.
Правда это.
Перебийнос (Толику). Это правда?
Толик (потупившись). Правда, гражданин начальник.
Перебийнос. Зажрались. Пайками уже разбрасываются. Я вам покажу полпайки!
Ужин отставить. Все по нарам. Концерт окончен. Конвой! Выводи!
Зэки, подталкиваемые в спины, двигаются к выходу.
Перебийнос уходит последним.
Затемнение.

Сцена 4
1956 год, 31 декабря. Москва. Квартира генерала Зырянова. Зырянов сидит за праздничным столом. Маленькая искусственная ёлочка, увешанная орденами, стоит перед ним. Верхушку украшает бриллиантовый дракон. Входит Белоцерковский.

Белоцерковский. У вас не заперто. Разрешите? Это я вам звонил. Я из лагеря,
проездом. Я похоронщик, разрешите вас поздравить
с наступающим Новым Годом.
Зырянов. Здравствуйте, коллега. Пальто вот туда вешайте. Проходите.
Белоцерковский подходит к столу, но не садится, а замирает, уставившись на ёлочку.
Этого дракона мне мадам Чан Кайши вручила. А вы садитесь.
Белоцерковский присаживается.
Значит, вы похоронщик. Вот ведь интересное совпадение.
Белоцерковский. Похоронщик. У меня на руках умер один ваш товарищ, то есть
не то чтобы товарищ, а Семён, я его прозвал Дважды два, он
вместе с вами воевал.
Зырянов. Вот видите, уважаемый, какие мы с вами близкие коллеги!
У меня на руках тоже умерла целая уйма людей – одни воевали
вместе со мной, другие – против меня. Все они умерли, а я, как
видите, жив. Мы с вами живы!
Белоцерковский. Семён его звали. Симпатичный такой, молодой ещё. Вторым его
любимым человеком был один поэт, он тоже умер. Но сначала –
вы, а потом уже идёт этот поэт.
Зырянов (скучно). Поэт.
Белоцерковский. Ну да, поэт. А вы тогда, значит, воевали в каком-то лесу, и вам там
попался навстречу старик, старичок, он тащил дрова, в деревню шёл.
А наш Дважды два, Семён то есть, с вами шёл, потому что его послали
по комсомольскому набору.
Зырянов (с безразличием). В лесу, значит. В большом лесу? (Разливает коньяк.)
Белоцерковский. Точно не знаю. Он ничего насчёт этого не сказал.
Зырянов (выпивает). Кто «он»?
Белоцерковский. Да Семён же! Который умер! Семён!
Зырянов (мягко). Помню. Казанский татарин. Сержант. На Кавказе. А старика этого не
помню.
Белоцерковский. Ну да. Он это.
Зырянов (тихо). И вы сами его похоронили?
Белоцерковский. Сам. Вот этими руками. (Показывает руки.)
Зырянов. Погодите, погодите. Он ведь, кажется, был не казанский татарин.
Белоцерковский (мёртво).Казанский. Он мне сам говорил.
Зырянов (облегчённо). Ну, казанский так казанский. Похоронили – и то слава богу. А
многих вы похоронили за свою жизнь?
Белоцерковский. Многих, очень многих, всех разве упомнишь. (Вдруг.) А вот Семёна
помню очень хорошо, он сейчас прямо как живой передо мной, и
знаете, что он говорит? Передайте товарищу полковнику Зырянову, что
он мой самый любимый и главный герой в жизни, а что случилось
с тем старичком – так это ничего, потому что была война и обстановка
складывалась очень неподходящая.
Зырянов (глухо). Я не полковник. Я генерал-лейтенант на пенсии. Но это сейчас уже
ничего не значит. Я – простой солдат! Это главное! Вот эту Звезду
(Бьёт себя в грудь.) я заработал в штрафбате, в академии Шебунина!
Вы знаете, что это такое? Все эти побрякушки (Указывает на ёлку.)
Не стоят ничего, ничего по сравнению с орденом солдатской Славы.
Тут, коллега, не связями берут, не фамилией! Тут берут кровью!
(Наливает коньяк.)
Вы, похоронщик, когда-нибудь думали о самоубийстве?
Белоцерковский. Что?
Зырянов. Ну, застрелиться. Или там повеситься, утопиться.
Белоцерковский. Нет.
Зырянов. Не оттого, что в лагере вам было плохо, не поэтому. А потому, что
вам в один распрекрасный день надоело прислуживать смерти,
осточертело! Особенно если вдруг к вам является какой-то писака и
грозит напечатать, что вы не похоронщик, а палач. А? Вы вот откройте
завтра «Вечёрку» любопытства ради, прошу вас.
Белоцерковский. Я думаю, что служу жизни. Если б я служил смерти, я бы не выжил.
Зырянов. Понятно. А я вот, представьте, в этот наш с вами распрекрасный день
не могу сказать, что служил жизни. (Пауза.) Я хочу подарить вам кое-
-что, раз уж Бог вас ко мне привёл, -- так, безделицу на память. Но
сначала выпьем ещё по одной! Берите вот рыбу!
Выпивают.
Это адмиральский немецкий кортик. (Уходит и приносит кортик.) Я убил его
хозяина. Ликвидировал, если хотите. Возьмите! И если к вам придёт
когда-нибудь распрекрасный день, не вешайтесь и не топитесь, а вос-
пользуйтесь этим оружием. Нет, действительно, сам Бог послал вас ко
мне сегодня, похоронщик! Потерпите ещё немного, посидите чуть-
-чуть, и всё.
(Уходит, напевая.)
Старый похоронщик, старый похоронщик, старый похоронщик крепко
спал!
Гремит выстрел.


Сцена 5
1951 год. Лагерный барак. Время после отбоя.
Зэки лежат по нарам. В бараке темно.
Белоцерковский. Монгол! А монгол!
Монгол. Да.
Белоцерковский. Ты заграничный всё же человек, ты двадцать пять лет получил.
Иерусалим – слыхал?
Монгол. Нет.
Белоцерковский. Никто не слыхал. Кого не спрошу – никто не бывал в Иерусалиме.
Никто.
Хрипатый Соловей. Я был в Иерусалиме.
Белоцерковский. Кто это?
Хрипатый Соловей. Я, Хрипатый Соловей.
Белоцерковский. Что ты можешь рассказать про Иерусалим?
Хрипатый Соловей. Там живут все наши. Это также верно, как верно и то, что мой отец
назывался в своё время Вольф Соловейчик.
Белоцерковский. Продолжай.
Хрипатый Соловей. Одни евреи кругом, хоть ты задавись!
(Смеётся.)
Белоцерковский. Как ты туда попал? На чём?
Хрипатый Соловей. По морю, как! А потом уже на фаэтоне. По дороге подвернулось одно
дело, в Козлове, хрустов было – во!
Белоцерковский. Ты Стену видел? Стену плача?
Хрипатый Соловей. Ну, а как же! Прямо рядом стоял. Большая! И все евреи стоят
и плачут, потому что не хотят уходить, а надо.
Белоцерковский. Как это – надо? Куда это им надо?
Хрипатый Соловей. Ну, как! Кому делать гешефты, кому домой. Я у них не спрашивал,
неудобно всё же.
Белоцерковский. А ты тоже плакал?
Хрипатый Соловей. Как все, так и я. И вроде плакать не хотелось, чего там плакать,
а потом гляжу – вся харя мокрая. Даже странно как-то.
С чего бы это?
Белоцерковский. Потому что ты – еврей! Если пойти от Стены, предположим, налево?
Что там?
Хрипатый Соловей. Дома, деревья, фикусы, сплошные фикусы. И направо – фикусы!
И между этими фикусами прогуливаются себе люди, довольно-таки
клёвые фрайера: клифты в полоску, жёлтые колёса.
Белоцерковский. Евреи?
Хрипатый Соловей. А то кто же – гои? Это Иерусалим, папаша!
Белоцерковский. А торговля?
Хрипатый Соловей. Да. Креп-жоржет, габардин. Рыжие цепочки. Бери и клади в мешок!
Белоцерковский. А кони там есть? Кони с телегами? А на телегах сидят балагулы,
как у нас в местечке? Должны там быть кони с телегами, ты только
вспомни получше!
Хрипатый Соловей. Вот коней не видал, ты только, папаша, не обижайся. Зато тепло,
ни тебе снега, ни тебе льда!
Фридрих Беме. Я был в Египте, и я знаю: в Иерусалиме, как в Египте – там
беспорядок, грязь и страшная жара. И нет там никаких ваших евреев
около Стены, одни арабы там живут.
Хрипатый Соловей. Значит, нет! Значит, жара!
Фридрих Беме. Евреев – нет.
Хрипатый Соловей
(вскакивая). Ну так получи!
Хрипатый Соловей принимается бить Фридриха Беме.
Зэки вскакивают со своих мест. Завязывается драка.
Кто-то кричит: «Наших бьют!».
Стоны и крики поглощают все звуки.
Затемнение.

Сцена 6
Палата лагерной больнички.
Два санитара волокут за руки Белоцерковского
и пристраивают его на одной койке с Крымовым
так, что они не видят друг друга.
Белоцерковский. Ты кто?
Крымов. Лёша Крымов. А ты, никак, похоронщик с третьего лагпункта!
Вот это да! Ну, батя, знаешь ли ты, всему своё время и всему своё
место под солнцем. Мура, ты только погляди, какая мура, батя!
Время моё ещё не пришло, это я тебе говорю, солнца тут в подзорную
трубу не увидишь. Какого же хрена тебя подложили именно комне,а?
Белоцерковский. Ты самый тощий.
Крымов. Я выйду отсюда! Розы, ты помнишь, батя, как они пахнут? Я хочу
услышать этот запах, поэтому я выйду отсюда. Я не ставлю перед
собой глобальных задач: разлепить глаза миру или дописать
«Фауста». Розы! Какая жалкая малость! Но никто не сумеет убедить
меня в том, что Вселенная хоть на шаг глубже моего желания.
Я выйду!
Белоцерковский. Дай тебе Бог!
Крымов. У Бога уши вянут от просьб и особенно от обещаний исправиться,
если просьба будет исполнена. Просьба молниеносна: «Дай!» или
даже без «дай», а просто: «деньги», «бессмертие», «козырной туз».
Подразумевается, что Бог в курсе дела и сам всё поймёт, без лишних
слов. А вот обещания затянуты и наивны, обязательно имеют в виду
договор: «Ты мне, а потом уже я – тебе».
Белоцерковский. Но ты ведь тоже просишь?
Крымов. Я не прошу, я клянчу. Я – нищий и знаю своё место. Я клянчу:
«Покатай меня ещё немного, господин мой Главный кондуктор,
в этом сладком вагоне! Я в уголке постою. Не выбрасывай
меня на ходу!». Но я не обещаю расплатиться за проезд. Скажи мне,
батя, что тебе снится?
Белоцерковский. Да так. Детство.
Крымов. А мне поле. Живой тёплый ветер над полем. Вечер, но не поздний –
такой жемчужный и позолоченный вечер. Дощатый старый забор
в поле, а там, за забором, может, дом, куры, собаки – не знаю. Трава
под забором. Мне спокойно. Я умираю в траве.
Голос Хрипатого
Соловья. Батя, ты помнишь, ты меня спрашивал, видел ли я коней
в Иерусалиме? Так вот, я вспомнил: кони таки были в Иерусалиме,
и балагулы сидели на телегах.
Сцена медленно погружается в темноту. Лёгкий свет, исходящий ниоткуда, позволяет различать предметы и людей. Из темноты появляются Меир и колдун Евсей. Они двигаются медленно, как во сне, и когда оказываются совсем близко к Белоцерковскому, тот встаёт и идёт с ними.

Затемнение.
 
Занавес.