Отрывок из книги Сказки Тонких Миров

РАСКАЗ ШЕСТОЙ
УШЕЛЬЕ ДВУХ СУДЕБ
Моей жене Наталии посвящается…

Если Ты меня спросишь, почему я выбрал эту судьбу, я Тебе откровенно отвечу без всякой доли цинизма:
 – Не знаю. Да, я действительно не знаю. Но понимаю, что по-другому быть и не могло.
Мне всегда нравились горы, а именно несильно высокие, не со своими острыми, голыми, безжизненными вершинами, а чуть выше двух тысяч метров над уровнем моря, сплошь укрытые соснами, елью, лиственницей и иногда волнистым кленом. Когда я на них смотрю, я понимаю, что большинство из своих земных воплощений я провел именно здесь, в горах.
В тот день, в той жизни, я ехал по горному склону и, как всегда, любовался безмятежной природой. Цветы сон-травы привлекли мой взгляд к себе своим необычным и, я бы сказал, экзотическим видом. В общем, ничто не предвещало беды. Я спрыгнул с Рыжей и подошел к цветам, Рыжая, не теряя времени, начала, как всегда с хорошим аппетитом, жевать сочную альпийскую траву. Хорошо, что солнце поднялось несильно высоко, и роса на цветах сон-травы еще не успела превратиться в пар и вспарить высоко над вершинами Альп, нежа и лелея свое молекулярное эго. Стряхивая по очереди каждый цветок над моей ладонью, я не заметил, как ладонь быстро наполнилась цветочной росой, я мгновенно своими губами осушил вместимое моей пригоршни и повторил это несколько раз. Роса сон-травы омыла стенки моего пустого желудка, а кровь быстро разнесла по всему телу томящий нейроны эликсир. Я иногда непонятным движением оттолкнулся руками и ногами от земли и мгновенно очутился в седле Рыжей. Рыжая, не заметившая меня в седле продолжала задумчиво жевать траву. И лишь укол моих золотых шпор в ее изящно-мускулистые бока вывел ее прожорливую душу из потребительски-сумасшедшего экстаза. Рыжая взметнулась свечей, почти агрессивно заржала и, управляемая мною через поводья, понесла меня к ущелью Двух судеб. Время свистело у моих висков, и расстояние теряло свой смысл, когда Рыжая меня несла навстречу ветру и воинствующей романтике. И когда я, поворачиваясь назад, видел, как из-под копыт моей боевой подруги вырывался огонь,  поджигая траву и оставляя после себя тонкую фиолетовую тропинку, я понимал все больше, почему я находил в себе силы и терпение, когда на протяжении двенадцати лет я ее выслеживал и устраивал на нее засады по всем Альпам. И когда она - гордая, свободная и независимая скотина -  жила под кронами вековых елей, спокойно и не спеша пожевывала все ту же траву, как будто бы это была не трава, а жвачка за тысячу долларов, я с двадцатиметровой высоты сиганул прямо ей на спину и всей своей кинетической энергией прижал ее бархатное тело к земле, и пока она, не понимая, что происходит, приходила в себя, удила ее будущих поводьев уже были у нее между зубами, и мои ноги обхватили ее бока мертвой хваткой. Я вонзил в нее первый раз свои шпоры и, словно обезумевший, выпустил из своего живота крик:
- Пошла, Рыжая, эгей…
 И она понеслась, понимая, что она теперь Рыжая, и что у нее теперь есть хозяин, и это – ее судьба и предназначение.
И вот я уже в ущелье Двух судеб, я встряхнул головой, как будто с бодуна, желая прогнать из своей головы остатки вчерашнего хмеля, не понимая, как я здесь оказался.
- Ну, Рыжая. Не лошадь, а машина времени.
В ста – ста двадцати метрах от себя я увидел своих соратников так же, как я на лошадях, только на жеребцах. Милош и Теодор заметили меня и продолжили не спеша ехать мне навстречу. Все было прозаично и спокойно, расстояние между нами делила на два крестьянская телега, максимально загруженная сеном. И я даже бы и не додумался, для чего надо было бы какому-то дураку перевозить прошлогоднее сено куда-то, если свежее сено вот-вот высохнет на роскошных Альпийских лугах, и почему пара вил непонятным образом, остриями наружу, торчат с левого бока телеги, а не заколоты просто в сено сверху. И ни я, ни мои соратники так и ничего бы и не поняли, если бы я случайно на опушке леса не заметил что-то похожее на жандармскую форму. Я рефлекторно ногами сжал бока Рыжей, Рыжая так громко заржала, что в обычной обстановке я бы подумал, что она взбесилась. Мои соратники издалека заметили, как мое лицо превратилось в нечеловечески искаженную гримасу. Я  мгновенно, выходя из ступора, проорал:
- Засада!!!
Около двух десятков жандармов, половина из которых были верхом, а остальные пешие, начали злобным, стальным кольцом сжимать нас в засаде.
Я последний раз увидел угасающий взгляд моих соратников. Милоша вилами закололи в спину, а Теодору досталась пара штыков – один в грудь, другой в горло. Я подсознательно понимал, моя смерть никому, и нашему освободительному движению в частности, никакой пользы не принесет. Мертвый герой ничего не может!
 Пока я думал, Рыжая своими ногами-молниями уже навсегда вывела из строя восемь жандармов. Моя линейка выпускала из своей горячей шеи пули на все стороны, пули попадали все в цель. Я спасал свою жизнь, а все остальные жизни не имели в данный момент для меня никакого значения. И когда последний патрон заклинил в стволе линейки, я без всякой паузы вынул из ножен саблю, и жандармские никчемные души, взявшись за руки, дружно улетали за пределы стратосферы. Видно, у жандармов патроны тоже закончились, и лишь один из них уперто целился в меня своим карабином. Я пришпорил Рыжую, и она в миг вместе со мной оказалась на полезном расстоянии от моей очередной беспомощной жертвы. Моя сабля плазменным лучом сбила жандармскую папаху, и…я увидел, как длинные шелковистые волосы упали на жандармовскую шинель. Это была женщина. Я умело, одним движением, отнял у нее карабин, и Рыжая понесла меня, державшего в обеих руках по карабину, прочь от опасности, смерти, зависти и невежества.
Рыжая меня несла туда, куда не знала ни она, ни я. Пчелы, озабоченные своим ремеслом, летящие к своей цели и мне навстречу, бились о мой лоб и замертво, будто полосатые семечки, хаотично падали на выгоревшую до земли фиолетовую тропинку.
Рыжая медленно брела по проселочной, хорошо утоптанной дороге. Слева колосился ярый ячмень, справа своими колосками в вечность стремилась рожь. Моя голова бестолково болталась на моих плечах, будто пришитая как-нибудь к кожаному мешку, плотно набитому ветошью и сеном полугодичного клевера. Когда моя лошадь остановилась попить воды, я плавно, как слизь, стекающая с носика грудного ребенка, соскользнул с мелодично скрипящего седла и, как зомби, медленно забрел в воду и утопил под речными водорослями оба карабина.
Рыжая вела меня, державшегося за уздцы, дальше по проселочной дороге. Мои ноги волочились, как два трупа, навсегда застрявших в стременах смертельно уставших коней…
Неужели это все происходит со мной,  кому нужны эти погони, риск, смерти, неужели я без этого не могу обойтись – и мои мысли лучами света отражались от зеркальной лестницы, расположенной в неестественном для нее положении, и исчезали, отражаясь от бесчисленного количества зеркал.
Когда мы с Рыжей отошли достаточно далеко от злополучного места событий, и ночь все пространство над головой залила густым полупрозрачным желейным раствором, я отпустил Рыжую полакомиться сочной травой, а сам под гипнозом звездного неба начал со спокойствием черепахи пенсионного возраста разжигать костер. Угли костра достигли нужной кондиции, и мой знакомый горностай, как всегда, непонятно откуда взявшийся, по-дружески бросил мне целлофановый пакет с фирменным знаком какого-то супермаркета, в котором я нашел три замаринованных и добротно упакованных, сочных куска свинины. Угроза остаться и сегодня голодным для меня в сию же минуту потеряла актуальность. Я по привычке угостил горностая глотком коньяка из, подаренной мне когда-то давно в будущей жизни другом, баклажки, он же из вежливости предложил мне пару папирос «Казбек». Мы сидели, облокотившись спинами друг о друга, и молча курили папиросы. Мясо своим высокочастотным шипением напомнило мне, что я голоден. Я резко наклонился к веточному шампуру с мясом, и горностай по инерции, гигантской, жирной сосиской плюхнулся на устланную мхом землю, продолжая из обеих ноздрей, как ни в чем не бывало, выпускать интеллигентные струйки табачного дыма. Горностай лежа докуривал папиросу, я с приличным аппетитом доедал мясо. Рыжая, досыта набившая свое брюхо, спала невдалеке, видя седьмой сон и иногда похрапывая.
Горностай ушел по-английски, не прощаясь, а я продолжал, закутавшись в ночную Альпийскую прохладу, заворожено смотреть на неугасающий огонь. Мою ночную медитацию нарушил еле слышный треск сухой ветки. Я не понял даже, как сабля оказалась в моей правой руке. Пламя костра ярким софитом осветило лицо пришельца, и я без всякого труда узнал женщину-жандарма. Я незаметно разжал руку, державшую рукоять сабли, и предложил Марии присесть у костра. Мы долго говорили под потрескивание костра, пили из серебряных кружек чай из цветов эдельвейса. И с комсомольским энтузиазмом, опережая друг друга, вспоминали все наши предыдущие и будущие встречи.
 Когда на предутреннем небе осталась лишь одна, последняя звезда, пришло время расставаться. Мария собрала свои нехитрые пожитки в заплечный мешок, приколола на память мне на воротник моей шинели золотого сверчка, по-матерински нежно поцеловала меня в лоб и попросила на мгновение закрыть глаза. Когда я открыл глаза, ее уже рядом не было. Рыжая, отдохнувшая и бодрая, уже ждала, когда хозяин взлетит в ее седло, ударит шпорами по ее бокам, и она понесет их судьбы к новым испытаниям, разочарованиям и победам, к какому-нибудь другому ущелью, но так похожему на Ущелье Двух Судеб.