Скамейка под старыми вязами

     Тенистый дворик старого квартала. Вдоль улицы дремотно стоят жилые пятиэтажки.  Двери подъездов расположены с внутренней стороны двора. Люди выходят, заходят в подъезды, гуляют с колясочками по чисто выметенным дорожкам, кого-то ждут сидя на окрашенных в жёлтый цвет скамейках, смеются и ссорятся, одним словом – общаются. Но, даже те молчуны, которые ровным шагом идут к своим подъездам, ни с кем не здороваясь, где-то внутри себя отмечают перемены в лицах незнакомых уже примелькавшихся людей, в золочёной листве старых берёз, угрюмости лиственниц теряющих позолоту с высоких звонниц своих. Мелкие, малозначащие пылинки накапливающейся информации сами собой ложатся в укромные ниши памяти.  Нечто новое в размеренной жизни двора непременно вызывает удивление. Кто-то остановится, порасспросит, а кто и так пройдёт. Но, перед тем, как открыть подъездную дверь, обязательно оглянется, чтоб запомнить, а затем и привыкнуть к новому пейзажу.
     Наш двор мало чем отличается от прочих городских дворов. Разве что двухэтажным зданием ЖЭКа посреди пустующей коробки, если смотреть с высоты птичьего полёта, да ещё раковиной фонтана. Хотя, даже старожилы вряд ли вспомнят его действующим. Глухая стена здания ЖЭКа безликой громадиной стояла метрах в пятнадцати от моего окна и заслоняла собой весь белый свет. Может быть жильцам верхних этажей она не мешала, но мне выпало жить на первом этаже. Ежедневно кирпичная кладка наводила тоску и усугубляла моё одиночество до обречённости. Хотя, у проживающих на первом этаже на ряду с минусами есть и плюсы. Можно, не выходя из кухни, присоединиться к разговору соседок вышедших подышать вольным воздухом. Или лёжа в постели подслушать чьё-то откровение.
     У стены без единого окна росли старые с узловатыми стволами вязы, густым зелёным шатром нависая над вкопанными в землю, стоящие напротив друг дружки посеревшие скамейки. Ровно в восемь утра они принимали на свои плечи рабочих-сантехников и другой ЖЭКовской братии. Выкурив по папироске мужики покидали скамейки до вечера. Ворчливый дворник сметал в широкий совок окурки и сам садился перекурить. И только часам к одиннадцати к скамейкам ковыляли старушки из нашего дома. Виделись женщины каждый день, всё друг о друге знали, потому-то сидели молча, о чём-то своём вздыхали. Иногда, проводив взглядом очередного прохожего, перекидывались редким словцом.
     Однажды, после затянувшихся дождей, наконец таки выглянуло солнце. Прогретый асфальт дымился и вскоре появились сухие проплешины. Старушки, словно сговорившись, заняли обе скамейки. Вышедшей позже всех Егоровне уже и сесть было негде. Бабушка шепнула внуку и тот вынес из дома ей табурет. Соскучившись, говорили много. Перебивая друг дружку, громко спорили. В подтверждение сказанному постукивали палками о выступающие из земли корни вязов. Постепенно разговор о разных разностях вылился в одно русло словесной реки под названием Судьба. Каждая женщина считала прямо таки своим долгом рассказать что-то своё, несомненно правдивое, ею выстраданное. Товарки слушали внимательно, в знак согласия кивали головами, как бы подтверждая истинность своих мыслей.
     Стоя у плиты на собственной кухне волей-неволей слышала каждое ими сказанное слово. Разговор показался настолько интересным, что я решила отложить свои домашние дела и, если не поучаствовать, то хотя бы подойти поближе. Сняла фартук, сменила шлёпанцы на туфли и вышла во двор. Слышать мне показалось мало. Нужно было видеть глаза говорившего. Старушки настолько увлеклись разговором, что на меня ровным счётом не обратили внимания.
     - Что там на Судьбу пенять, коли мы сами бестолковые! – распалялась Егоровна. – Вот, соседи мои. Утром тишина у них, как повымерли. Мой как-то даже говорил мне: «Катерина, сходила б ты к ним. Вчера в их квартире так «воевали», что табуретка, высадив окно, во двор вылетела. Кто знает, может поубивали там друг друга…»
     - Так это их табуретку без одной ножки детишки по двору таскали?
     - Их-их, а где она теперь?
     - Дворник на машину мусорную закинул.
     - Вот и я говорю, - подвела итог сказанному Егоровна, - они алкаши, пропащие люди. У них вся жизнь такая. А мне каково ежедень слушать такое непотребство? В коммуналке жили, от этой пьяни Боже мой как натерпелась. Тепереча отдельно живём, а покою всё нет. Не уж-то так на роду написано, что я с этими алкашами разминуться не могу?
     - А я, вот, про своего скажу, - утирая рот платочком, начала рассказывать соседка с первого подъезда. – В армию его призывали. Девчонки со всей улицы пошли на его проводы. И я зачем-то попёрлась. Ну, пели там, плясали. Всё, как полагается. Он первый раз на танец меня пригласил. С другими танцевал, а меня будто бы и не замечал. А тут всё смотрит и смотрит на меня. Аж в краску вогнал. А потом взял и спросил: «Ждать меня будешь?» До сих пор не пойму, как с языка слетело. «Ага, - говорю. – Пиши, Федя». Так он за все три года три письма и написал. Фотокарточку свою прислал. Ну, так – ничего, ладный такой солдатик. Я её в рамочку вставила. А про себя думаю: не уж-то мне за три года жениха не сыщется? И что вы думаете, меня будто кругом очертили. Подходят парни, знакомятся, разговаривают, а после танцев идут подружек домой провожать. А я одна топаю. Приду домой, чуть ли не до утра реву в подушку. Всё думаю: на лбу у меня написано, что я солдату слово дала? И от Фёдора ни тепла ни остуды. В добавок мама косится: «Ты, что-то девонька засиделась. Федьку ждёшь? А ну, как домой с невестой приедет… Время упустишь, потом до веку будешь одна куковать. Потом на кого обижаться станешь?..»
     От этих слов мне и того горше. А бабушка, царствие ей небесное, сказала тогда: «Хоть по базару ходи, хоть в погребе сиди, а тот, кому ты Судьбой предназначена, мимо не пройдёт».
     И что же? Вернулся в село Фёдор. Я воспрянула духом, жду. В избе прибралась, перед зеркалом верчусь, а он не идёт. Ну, хоть бы мимо ворот прошёл. Нет. Тут слух по селу прокатился, будто бы он в город уехал. Люди добрые, как я плакала! Думала руки на себя наложу. Кому ж о печалях девичьих расскажешь? Ладно. Месяца через два Фёдор письмо шлёт. Так и так, живу, дескать, у тётки своей. Работаю на заводе. Приезжай, жить будем.
     А я, дурёха, за три-то года такие прожекты себе нарисовала! Как он сватать меня придёт. Что да как оно будет. А тут – бац! Приезжай щи ему варить. Я опять в слёзы. Говорю: «Не поеду!» Мама с бабушкой пошептались и бабке одной подались. Меня с собой не взяли. Пока ждала их - ведёрко слёз выплакала. Приходят. Прямо так, с порога, и говорят: «Ступай баню топить. А мы пока вещи тебе соберём». Я ерепениться. А бабушка сказала, как обрезала: «Фёдор – судьба твоя!»
     Ну, посадили на поезд, и я поехала. Не дружили, не любились, а время пришло и будто две половинки шёлковой ниткой в одно сшили. Что мне, что ему ни о ком другом даже не думалось. Трое детей вырастили. Ничего худого о нём сказать не могу. Иной раз смотрю на него и думаю: дай Бог каждому  так в супружестве жить…
     Закончила рассказ свой соседка и умолкла. Старушки какое-то время сидели, молчали, вздыхали своё вспоминая, но вслух не говорили. Наконец, одна, в розовой панамке, с дорогими серьгами в ушах и широким золотым кольцом на пальце, решилась свою историю рассказать.
     - У нас вот как получилось…
     Я слушала её, а воображение рисовало городского типа комнату. Девочку с бантиками. Мама и папа пропадают на работе. Дом ведёт бабушка. Внучка, Люсечка, маму свою по имени звала, а бабушку «мамой» кликала. В семье к этому привыкли. Маленькой не отучили, всё посмеивались. Потом смирились и переучивать не стали. Дескать, подрастёт, сама разберётся кто чья мама.
     Люсечка росла звонкой хохотуньей. Любили её дома, любили в садике, и во дворе подружек было много. Одним словом: обыкновенная девочка, живой, подвижный ребёнок. В школе хорошо училась. И мама её, как все мамы, хотела видеть в своей дочке нечто особенное. Эта особенность вскоре проявилась. Пока девочка была игруньей-беззаботницей, это не бросалось в глаза. Но школьницей полагалось быть усидчивой и прилежной ученицей. Высидеть урок ей оказалось непросто. На задания учительницы хватало и половины её энергии. Вторая половина тоже требовала выхода. Тогда Люся брала ручку или карандаш и начинала быстро рисовать.
     Многие люди, слушая, раздумывая или даже разговаривая на весьма серьёзную тему, рисуют. Это у них как бы само собой получается. Рисуют цветочки, звёздочки, квадратики, всякие загогулинки и прочую дребедень. Люся рисовала рожицы. У каждой рожицы своё настроение, свой характер. Многие в них узнавали себя или своих знакомых. Но девочка не только не добивалась сходства, она и знать не знала кого рисует и чьё лицо у неё вырисуется через минуту. Рожицы – побочный продукт основного занятия. Так, от нечего делать. Если под рукой не было бумажки, Люся рисовала на последней странице тетрадки. Однажды её «художества» увидела учительница и посоветовала маме отвести дочку в кружок по рисованию. Но рисунки «на заданную тему» у неё не получались. Очень скоро все забыли о её увлечении. Только любящая бабушка старалась внучке «подстелить соломки». Так, на всякий случай, чтоб не вышло ничего худого. В тетрадки подкладывала чистые листы бумаги. На изрисованных своей рукой ставила число и год. Выбросить «такую красоту» у старушки рука не поднималась. Вот и прятала рисунки в коробку из-под обуви.
     Девочка росла. Рожицы принимали более совершенный вид портрета. Иногда бабушка спрашивала Люсю:
     - Кто это?
     - Не знаю, - следовал ответ. – Само нарисовалось.
     Бабушка верила любимице. Она давно уже приметила, что пальцы внучки живут как бы отдельно от тела, шевелятся, теребят всё, что попадалось под руку. Но и это обстоятельство её не насторожило. Считала, что у каждого человека свои странности. Вспоминала свою знакомую, которая, разговаривая, что-то поправляла на своей собеседнице, хватала за руки или, не в силах сдержать нахлынувшие эмоции, начинала крутить пуговицу. Зная эту её странность, многие старались держаться на расстоянии. Однако она находила момент, чтоб что-то выхватить, оторвать или сломать. А тут «девочка рисует, что ж тут плохого?» - успокаивала себя бабушка.
     Люся переходила из класса в класс. Поступила в институт. Наконец наступил роковой день, когда она привела в дом свой молодого человека. Познакомила с родителями. Мама насторожилась, вглядываясь в лицо будущего зятя. Только бабушка встретила его, как давнего знакомого. 
     - Бабушка, ты, что знала Серёгу? – шёпотом спросила Люся.
     Бабушка согласно кивнула головой и достала со шкафа коробку из-под обуви. Оказалось, что Люся, ещё одиннадцатилетней девочкой, рисовала портреты своего суженого таким, каким он был сейчас. Когда выстроили рисунки по числам, то получилась «жизнь в лицах». Серёжа с Люсей многих узнавали и бесконечно удивлялись: как она могла, предвещая будущее, в точности воспроизводить на бумаге лица людей с которыми сведёт её Судьба много лет спустя…
     Время поджимало и я ушла домой. Но ещё долго думала о неотвратимости судьбы, о «заданной программе» при рождении человека. О том, что какая-то сила «ведёт» нас по жизни. Словно молоко течёт по кем-то высеченной бороздке на камне. Мы встречаемся, расстаёмся с людьми, спотыкаемся, делаем ошибки и радуемся достигнутым успехам. Интересно то, что это не только плод наших усилий, а нечто большее…
     Однако, при всей грандиозности развития Земной цивилизации, мне бы не хотелось быть муравьём в огромном людском муравейнике. Куда интереснее просто радоваться, удивляться, сострадать и умиляться увиденному. Одним словом – жить! Даже если б и была возможность подсмотреть своё будущее, вряд ли я воспользовалась ею.

                3 мая 2006 года.