Полёты

   Мы познакомились, когда мне только исполнилось 23 года, и все в один голос заверяли: вы не сможете быть вместе, у вас нет ничего общего. И я на самом деле начинал так думать, слушая одни и те же слова:
-- Умна, пряма, красива... Георг, у тебя ни единого шанса, дружок.
   Молниеносная фантазия тут же рисовала сцены позора и стыда, в которых я оказывался в центре гадости по желанию этой недоступной женщины, уши мои тот час же наливались багрянцем, а всё прочее, не имеющее никакого отношения к фантазии и ушам, существо стремилось узнать по-ближе Викторию Шторн.
   Увидел я её впервые в одиночестве на борту "Круизы", парохода, отправившегося в не далёкое плавание вдоль берега Англии со стороны океана с благотворительной целью помощи инвалидам и сиротам, укомплектовавшись самыми видными деятелями моды и искусства, в число которых совершенно необъяснимым образом оказался и я. Причиной, видимо послужила моя первая и пока единственная книга "Сервиз загадок", что разлетелась всем тиражом в первую же неделю после поступления в продажу, и что заняла вторую строчку в хит-параде книжных новинок. Но, не об этом сейчас речь...
   Стояла тихая и на удивление тёплая сентябрьская ночь, небо, поглотившее наш пароход, искрилось мириадами звёзд, где-то в дыму из труб пряталась ехидная рожица луны, а открытые прекрасные белые плечи Виктории ласкал свежий ветер. Я вышел продышаться; зловонные сигары Виктора и Стива чуть не вывернули мои лёгкие на изнанку. С собой я прихватил бокал коньяка, небывалый вкус которого заставил меня пересмотреть прежние взгляды на алкоголь, как на бесполезное средство от мании величия. Вдохнув полную грудь морской свежести, я вдруг заметил её стройный силуэт у перил. Виктория курила и смотрела на звёзды, не замечая мою скромную персону, приближавшуюся осторожно и боязливо. Я примостился рядом, пригубил изумительного напитка, зачем-то причмокнул довольно громко, и, подняв взор к небосклону, как бы сам себе сказал:
-- Такого в городе не увидишь...
   Виктория не повернула головы, я краем глаза лишь заметил лёгкую улыбку.
-- Они видны из любой точки мира, и всегда одинаково прекрасны.
-- Но город их затмевает, - продолжал я.
-- Только если замечать этот город и его огни. А если чуточку от него оторваться...
   Виктория замолчала, всё так же не глядя на меня. Я сделал ещё один глоток и представился:
-- Георг Уинклс...
-- Знаю, - легко оборвала она. - Молодой писатель из Вестхема, автор пока единственной книги.
   Я смутился, весьма польщённый.
-- Извините, не читала я вашу книгу.
-- О, это не страшно. Многие из тех, кто с жаром жмёт мне руку и произносит хвалебные речи, даже не знаю её названия.
   Я молодец: Виктория тихо засмеялась, наконец, оторвавшись от созерцания прекрасного и повернула головку ко мне. Её глаза искрились, точно звёзды, будто она стащила с небес парочку и проглотила. Лицо улыбалось мне, так не похожее на лицо Виктории Шторн, которую я видел на экране телевизора - собранное,острое, гордое. Она сейчас казалась ребёнком, счастливым и беззаботным, и мне от одного её вида сделалось необычайно легко.
-- Эти люди всегда были, есть и будут, без них не будет ни одной знаменитости и кумира. - сказала она.
-- А разве человек становится знаменитым не своими делами или поступками?
-- Вы же так не думаете? - вполне серьёзно спросила она, на миг погасив улыбку, но тут же вернув её. - А почему он должен становится известным? За то, что он сыграл Гамлета? Или написал захватывающий роман? Почему же тогда не становятся знаменитостями... Ну, не знаю... Учителя? Шахтёры? Булочники? Они ведь дарят не меньше, а порой и больше себя людям...
-- Учитель - учит, шахтёр - добывает уголь, булочник - печёт... Это всё вещи, с издавна укоренившиеся в нашем сознании в виде обыденных вещей. И нет у них для общества индивидуальности. Каждый учитель, шахтёр или булочник похожи на сотни других учителей, шахтёров и булочников.
-- Как похожи и все писатели, артисты, художники и прочие. Тут вступают в дело эти наши с вами лизоблюды, жмущие наши руки и брызгающие слюной, рассыпаясь в комплиментах и похвалах. А если бы часть из них восторгались бы учителем Спарксом или шахтёром Флетчером? Они бы кричали:"А вы слышали, КАК он сегодня разъяснял детям дроби!", или "А вы видели, СКОЛЬКО за смену угля он добывает?" У каждого своё дело, и он делает его, и, в принципе, не важно с каким успехом.
   Я любовался её профилем. Она отвернулась, когда говорила, и мне было до ужаса сладко смотреть на неё в эти минуты.
-- Но откуда же они взялись тогда, эти лизоблюды, если, по вашему мнению, никакой разницы нет, кто чем занимается?
-- Не знаю! - вдруг воскликнула она, улыбаясь ещё шире. - Я живу, играю в кино, жму руки потным идиотам, я богата и обожаема, и откуда что берётся - дело не моё! - она вытянула руки, приподнимаясь на мысочках. - Я смотрю на звёздное небо, смотрю на чернь вод, и нет мне дела ни до кого, а если вы и дальше будете задавать глупые вопросы, то я вас больно укушу!
   Я оторопел, на миг забыв, что такое дыхание и как оно важно для человека. Виктория всё улыбалась, она была честна, она на самом деле укусила бы меня... И я поплыл...
   Мне казалось, что мы старые друзья, на несколько лет разлучившиеся, потерявшие связь друг с другом, и только сейчас встретившиеся. Представлялось, что это самый лёгкий на свете человек, самый весёлый и самый красивый. На счёт последнего, право, я знал уже прилично давно, а вот первое стало для меня сюрпризом.
-- Я заскучала! - вдруг капризно буркнула Виктория, надув прелестные губки. - Давайте стащим бутылку Мартини из зала и прогуляемся по кораблю?
   Мартини, так Мартини... Правда, она заставила пробираться в зал на четвереньках, прикрываясь столами, вазами и креслами, повторяла: "Это разведывательная операция!" и время от времени давилась смехом, зажимая ладошкой ротик. Мартини мы не нашли, видимо среди благочестивой и благородной публики любителей сладкого пойла было предостаточно, зато раздобыли почти полную бутыль того замечательного коньяка, что я попробовал впервые, на что Виктория резонно заметила: "Тоже можно!"
   Это ребячество ещё прочнее укрепило мысль о бескрайней лёгкости знаменитой актрисы, и когда мы шли по пустынной палубе, я даже осмелился приобнять её за талию. Мы пили коньяк прямо из бутылки и говорили о каких-то пустяках, глупостях, мечтаниях и прочей беллетристике. Мы смеялись и гомонили, как дети. Мы были сейчас лучшими друзьями. И кто бы сейчас сказал мне, что Виктория Шторн неприступная, своенравная леди, в того тот час полетела бы пустая бутылка.
   Мы долго гуляли по кораблю, тесно прижавшись друг к дружке. Я вдыхал аромат её тела и волос, она безостановочно что-то говорила. Поднялся холодный ветер, откуда-то принеслись пузатые облачка. На стыке двух небес уже занималась заря. Виктория мёрзла, тонкий платок едва ль мог защитить от ветра, а мои объятия были видимо не достаточно жаркими. Да и как они могли быть такими? Я же не маньяк...
   Она начала уставать. Звонкий весёлый голосок померк, веки тяжко опускались и лениво поднимались. Наконец, она отстранилась, потянулась всем телом, зевнула, сонно зажмурившись и, вновь подскочив ко мне, положив руки мне на плечи и быстро чмокнув в нос, произнесла:
-- Пора спать, милый!
   Сердце моё колотилось, пальцы норовили крепко-накрепко сжать хрупкое тельце девушки. Хотелось впиться поцелуем в сочные близкие губы, но я стоял и ждал новых слов, таких же тёплых, желанных слов.
-- Ты же никуда не денешься, пока я буду отдыхать? - спросила она ещё тише и приникла к груди. - Так хочу спать, милый, ты бы знал! Давно я так не уставала! И мне так хорошо....
   Я бережно её обнял. Наверное, я ждал поцелуя. Не чмока в нос или щёку, а настоящего, признающего, вожделенного... Но он не последовал. Я всего лишь проводил Викторию до её каюты, она на прощанье помахала ручкой и скрылась в тени. Я долго стоял напротив двери и ни о чём не думал. Я тоже устал. И от качки, и от долгого бодрствования, и от ходьбы. Но на моих плечах были её руки, и вся усталость была какой-то приглушённой и правильной. И всё нутро моё с хвастовством повторяло: "Молодец!"

   Наша вторя встреча случилась только через день, ибо я проспал почти 12 часов, проснулся разбитым и сил ни на какие прогулки и разговоры не было.
   Она спросила меня, где я был вчера, а я ответил, мол, не думал, что всего лишь одно невинное свидание с девушкой может так вымотать. Виктория рассмеялась и поцеловала меня в губы...
   Жаль... Это был последний вечер на пароходе, на утро мы вернулись в Ливерпуль. Сколько я ни ждал Шторн внизу, у трапа, так и не дождался воздушный стройный силуэт. Я спрашивал Виктора и Стива, не сбежала ли она самой первой, как только трап спустили, а они пожимали плечами, хихикая и подмигивая мне, продолжая дымить сигарами. С печалью и тоской я погрузился в поезд до Вестхема и покатил домой...
   Мимо скользили крохотные леса и волны холмов, пока ещё зелёные, только ожидающие прибытия осени. Юное солнце плыло высоко, туманя грязное стекло окна. Я сидел, пролистывал в голове мгновения недавнего упоения и вдруг ощутил себя безумно несчастным... Чуть ли не до слёз.
   В моих руках было всё. Крошечный кусочек вселенского счастья лип ко мне, шептал мне целые романы о безграничной радости, а я как последняя деревенщина чтил манеры... Почему не поднял на руки? Почему не схватил и не поцеловал? Она бы позволила, она была бы не против. Мы были одним целым, наши миры слились в один, маленький, скромный мирок для двоих. А я болван. Тоже мне, писатель! Какое право я имею марать бумагу кривыми строчками, если сам не могу полностью отдаться и почувствовать живую страсть? Поделом тебе, дубина, так и надо! Не будешь забываться, кто ты, где вырос и кем пророчили тебе стать твои учителя!..
   Холмы сменялись равнинами, равнины лесами, леса деревнями. Иногда в истеричным визгом проносились поезда, идущие обратным маршрутом. Всё привычное, всё новое.
   Через несколько сидений от меня сидела молоденькая девушка с усыпанным угрями лицом. Ещё подросток. Она украдкой поглядывала на меня, словно не решаясь на что-то. Вот, видишь, герой-неудачник! Вот твой удел - ловить взгляды несчастных детишек...
   Но когда объявили мою станцию и, забрав с полки свой скромный багаж, я отправился к дверям, девушка почти галопом настигла меня и дрожащим от жуткого волнения голосом спросила:
-- Георг, а вы не подпишите на память? - и протянула мою книжку.
   Я улыбнулся. Какой-то кусок камня свалился с груди и я охотно написал под своей фотографией, уточнив как зовут девушку: "Красавице Эдне от Герга Уинкса!"
   Девушка взвизгнула, скоренько захлопала в ладоши, скользнула неким подобием поцелуя по моей слегка не бритой щеке и пулей улетела на своё место. Двери открылись и, весьма довольный собой, я пошёл домой.

-- Вот ещё несколько писем от поклонниц, - сказала мама, укладывая передо мной разноцветные пухлые конверты, пока я с увлечением поглощал обед. - Благоухают, словно клумба летом в центральном парке.
   Моя старушка присела рядом, сложила руки под подбородком, уставилась на меня безграничной любовью и обожанием.
-- А ты Хью Стемпертона видел?
   Я промычал нечто вроде "да".
-- Ах, какой мужчина! - мечтательно воскликнула мама. - Лет тридцать назад он покорил всю Англию своим лукавым взором. А тело какое, дух захватывало! И, конечно, джентельмен...
-- Особенно когда нарежется, как последний сапожник в Сазерленде, и начнёт приставать к молоденьким актрискам. - не отвлекаясь от рыбы с картошкой, вставил я.
-- Фу, какие гадости ты говоришь. Не верю. У него, может, горе какое случилось, вот и перегнул.
-- Единственное горе в его жизни, так это его золотой характер!
-- Ты не выносим! - вздохнула матушка и встала из-за стола.
-- А кто эта девушка? - спросила она из холла, чем-то громыхая.
-- Какая девушка? - насторожился я.
-- Ой, Георг, я не поверю, что не было никакой девушки! Ты же вечно влюбляешься, когда куда-нибудь уезжаешь!
   Я выдохнул. Беспочвенные подозрения и вполне законные вопросы для родного человека, особенно для мамы. Я сейчас мог предсказать наш разговор на целый час вперёд, если ещё на стадии побега не выполю сорняки.
-- Девушки на этот раз и вправду не было, поездка была скучной и утомляющей.
-- Ладно, - усмехаясь, согласилась мама, возвращаясь в комнату с какими-то тряпками. - Отстану от тебя, а то опять обидишься и уйдёшь гулять до ночи.
-- Нет, мама. Спать! И только спать! - и чмокнув старушку в щёку, я поплёлся на второй этаж в свою скромную обитель.
   Обещанный гонорар за книгу мне увеличили вдвое, как только озверевшие люди с утра до вечера спрашивали во всех книжных магазинах моё произведение, а когда весь тираж разошёлся, издательство "Гуд Бук" в лице маленького толстенького человечка по имени Уолтер Ипкинс предложило контракт на три года с совершенно фантастическими для моего понимания процентами. Правда, я должен буду предоставлять по четыре рассказа и одному роману в год, что несколько меня пугало, ибо пока я не мог гарантировать неиссякаемый достойный поток словоблудия и мыслесплетения. Взяв время на обдумывание, я с каждым днём сомневался всё сильнее, что что-нибудь получится. Конечно, в моём дубовом письменном столе лежит ещё пяток небольших рассказиков, написанных задолго до книги, но их хватит на год, да и большой работы я пока не решался начинать.
   Вновь одолеваемый этими тяжёлыми размышлениями, я открыл окно и уселся на подоконник. Солнце катилось за крыши аккуратненьких старых домиков. Стая голубей переливалась перламутром в розовых лучах, порхая тонким лоскутом по вечереющему небу. Привычный пейзаж родного городка. Сдавленные голоса и звуки, неизменные струйки дыма из двух пекарен и пары кочегарок. Как сейчас всё кажется серым и дряхлым, муторным. Мой дом, моя крепость. Я снова в четырёх стенах своей тюрьмы, и только это окно - великий мир, меняющийся, подставляющий и завораживающий...
   А что сейчас делает Виктория Шторн? Наверное, улыбается красивым, уверенным молодым богачам. Чепуха...
   В серванте рядом с окном за тусклым стеклом пылилась дежурная бутылка коньяка, довольно посредственного, но в такие минуты всегда желанного и избавляющего. Я потянулся к ней, извлёк на свежий воздух и бокал, плеснул немного и запах, резко рубанувший по обонянию, тут же отозвался неприятным шепотом в желудке. Ещё свежи воспоминания... Неужели, за какие-то пять дней я мог на столько привыкнуть к роскошному алкоголю?! Ерунда и зарвавшаяся ложь! Я стойко перенёс приступ дурноты, вылил содержимое бокала в рот, глотнул. Прислушался. Шепот растворился, привкус старого башмака знакомой вязью окутал нёбы и горло. Всё правильно.
   Я сидел на подоконнике и следил за тускнеющим днём. Уже вовсю пылали фонари, подсказывая редким прохожим путь к своей цели, только два из них по обе стороны нашего дома как всегда предпочитали шифроваться, и лишь пятачок перед крыльцом со скромным успехом сражался с наступающей ночной мглой по средствам большой выпуклой лампы. Город готовился ко сну; я живу в провинции, и здесь ночь наступала рано, не то что в Лондоне или том же Ливерпуле...
   Выпив ещё, я успокоился. Мысли о контракте отступили, некоторое время маячили близкие ещё воспоминания о чудесной паре ночей на пароходе "Круиза", но и они вскоре смылись. Я остался пустым, околдованным пустотой и радостным по этой причине. Комнаты вокруг уже не было, осталась только ночь, довольно тёплая, тихая, с далёким лаем собак и безликими редкими гудками машин. Мне захотелось прогуляться...
   Убедившись, что на нашей улицы больше нет никого, осчастливленных этим же желанием, я бесшумно слетел вниз, легко пропарив над калиткой и приземлившись на тротуар под спящим фонарём. Обернувшись, я убедился по тёмным провалам окон, что матушка уже легла, и зашагал прочь от тюрьмы.
   Надо развеяться, съесть чего-нибудь, выпить чего-нибудь, только дорогого и вкусного, благо кое-какие деньги от гонорара я сразу же обналичил и сейчас они грели правое лёгкое из внутреннего кармана пиджака. Идти в старый добрый "Старый добрый паб" не хотелось, уж больно там много знакомых, а сейчас чем меньше народа будет насвистывать всякую ерунду в уши, тем лучше. И я отправился через две улочки в другое питейное заведение "Пьяный Тедд".
   Интимность интерьера подчёркивалась практически полным отсутствием освещения, за исключением яркой барной стойки, народа было два с половиной человека. Бармен сосредоточенно тёр стакан, но когда я водрузился на высокий стул тут же спросил, не поднимая глаз:
-- Виски, скотч, пиво?
-- Коньяк. Самый дорогой. - изрёк я как можно более спокойней и будничней.
-- Однако, - оценил бармен, приподняв одну бровь; в остальном он остался невозмутим.
   Спустя несколько секунд передо мной уже стояла высокая рюмка с чаем, как я порой обзывал этот напиток.
-- Закусить?
-- Нет, спасибо, люблю послевкусие.
-- Это наш самый лучший, но всё же не самый дорогой. Самый дорогой я не решился вам подать, ибо решил, что после одной рюмки самого дорогого нашего коньяка вы расплатитесь и тут же уйдёте.
   Я оценил замечание бармена и залпом выпил. Терпкая горечь приятно пробежала вниз по пищеводу и умаслила внутренности, вернув лишь тепло и аромат превосходного пойла.
-- Больше я не хочу самого дорогого, давайте ещё самого лучшего!
  Бармен едва заметно улыбнулся, в очередной раз угодив посетителю, и поставил на стойку целую бутылку.
-- Я думаю, вас лучше оставит наедине.
-- Приятно, что кто-то может понять, что нужно человеку, даже не зная, что ему собственно нужно. - коряво сказал я, кивнул в знак благодарности и отправился с бутылкой и рюмкой в тень крохотного зала.
   Я сидел счастливый. Время ползло, если оно вообще сейчас шевелилось. Все суеты и заботы вместе с радостями и соблазнами канули в небытьё. Я вздохнул, налил, выпил, а когда поставил рюмку на столик, обнаружил напротив угрюмую рожу. Рожа слегка раскачивалась из стороны в сторону и буравила не приветливым взором.
-- Что это за дрянь? - буркнула она.
-- Простите, не понял...
-- Что за дерьмо ты хлебаешь? - объяснилась рожа, повысив голос и угрозу в нём.
   Я промолчал, и нахмурился.
-- Это пойло сосут лягушатники, когда собираются на свои лягушачьи посиделки.
-- Этот напиток пьют во всём мире, но оценить его достоинство способны не все, а лишь истинные любители прекрасного, - сморозил я. Мысленно, я понимал, что с этим типом не стоит ввязываться в словесные баталии, такие, вроде него только повод ищут для выпуска своей агрессии и усталости от серой повседневности.
-- А ведь я тебя знаю, - прошипела рожа, наклоняясь и прищуривая чёрные глаза. - Ты тот самый писака... Моя Джуди постоянно трындит о тебе со своими дурами подругами. Я видел твою физиономию в книжке.
-- Какая у вас, к несчастью, прекрасная память на лица...
   Рожа громко засопела.
-- Щенок... - прошипела она, наваливаясь всем весом прочего тела на столик. - Вот ведь щенок. Сопля....
-- Я бы попросил вас быть более сдержанным, мистер.
   Во мне всё бурлило и тряслось. Сердце бешено колотилось, я боялся эту рожу, но одновременно и желал крови.
-- Паскудина... Чистенький такой, умненький... Тебе не пора ли домой, сынок?
-- У меня ещё пол бутылки прекрасного лягушачьего пойла, любезный мой пигмей.
   Я готовился к взрыву, но рожа, посопев ещё немного, с шумом поднялась и, громко булькнув, вышла вон из зала. Я поёжился, выдохнул и понял, что торопиться не стоит...
   Когда хмель уже полностью овладел телом, смягчив настроение и выгнав из мозгов страх, я сдал бармену остатки коньяка в бутылке, расплатился, оставив приличные чаевые, и зашатался у выходу. Попав на улицу, я тут же запахнулся, ибо налетевший ветер пронзил разом и насквозь. Зато холод слегка прочистил голову, и я успел осмыслить, что меня схватили за шиворот и приподняли над тротуаром, словно нашкодившего щенка. Из-за спины послышалась ругань голосом той самой рожи. Я начал вырываться, махая руками и ногами, и выскользнув из довольно вялой хватки, приземлился на корточки, развернулся. Детина возвышалась предо мной горою и пыхтела, только дыма не хватало для полного пейзажа. Огромная ручища замахнулась и, унося за собой хозяина, устремилась ко мне. Резко оторвавшись от земли, я подлетел на добрые семь футов и оказался за спиной драчуна, ввергнув того в настоящий шок и оцепенение. Он стоял, шатаясь, мотая головой, не в силах сообразить повернуться. Я хмыкнул, и влепил увесистый пинок.
-- Ах, ты, мразь! - взревела рожа и пошла на разворот, занося ручищу справа.
   Я снова приподнялся в воздух и отпарил назад; кулак просвислел в паре сантиметров от моего носа. Детина совершило кривое сальто, и оказалось ко мне передом (не решусь написать - ко мне лицом). Большущие глаза хлопали мясистыми веками, морда тупой маской смотрела на меня.
-- Ну? Вы всё ещё хотите меня пришлёпнуть, дружок? - бросил я надменно.
   Рожа сфокусировалась, зарычала, пригнулась, готовясь к прыжку и бросилась на меня. Всё это происходило долго в силу сильного опьянения агрессора, и я видел всё, поэтому спокойно отлетел влево, пропуская амбала прямо в мусорные баки. Грохот, сдавленный крик, ошмётки обеда или ужина... Детина валялась на сбитом баке и тихо постанывала, уткнувшись рожей в бесцветное месево, которое несколько часов назад ещё было пищей.
-- Чудесное завершение чудесного вечера, - сказал я вслух, ни к кому не обращаясь. - А что бы сделать его ещё слаще...
   И, вытянув в стороны руки и поймав порыв ветра, я взмыл в чернила небес...

   Сколько себя помню, полёт всегда выручал меня от скуки и обречённости, особенно в подростковом возрасте, а когда я научился пить, то понял, что не всё алкоголь может потушить. И я частенько бороздил просторы ночного неба над городком, наслаждаясь невесомостью, холодом и пустотой, обожая задыхаться, носясь с максимальной скоростью.я подлетал совсем близко к птицам, и те с ужасом и криками шарахались меня, нелепо размахивая крыльями. Я глядел на пятна фонарей и светящихся окон с умопомрачительной высоты, где стыли все конечности и голова. Я кувыркался в облаках, словно акробат под сводом бродячего цирка... Я обожал полёт.
   Сейчас я неспешно парил над крышами в сторону дома. Сон под ручку с холодом уже одолевали меня. Нужно в кроватку, в уют и тишину моей милой темницы. Я совершил финальный кульбит и нырнул в распахнутое окно, слегка задев раму носком ботинка. Стекло тихонько зазвенело.

-- Георг, тебя к телефону! Межгород! - донёсся голос матушки с первого этажа.
   Оторвать голову от подушки казалось подвигом, достойным древнегреческих героев. Всё же, меру знать надо, хотя кто не зарекался не пить после бурной ночи гулянья, кто не божился непонятно перед кем начать новую жизнь с понедельника... Но такой самообман действенен,  и я, тоже наврав себе, что больше ни капли не пролью на язык и дежурную бутылку сегодня же выброшу, закряхтев, словно рассохшийся диван, поднялся с кровати.
    Я, вроде, довольно скоро спустился вниз, но на деле оказалось, что телефонная трубка отдыхает в забвении на рогах, а мама, напевая ровный бесцветный мотивчик, копошится на кухне.
-- Ма, позвал я из коридора средней громкостью голоса, дабы предотвратить отголосков в голове.
-- Что, дорогой?
-- А где межгород?
   Мама появилась в дверях кухни , утирающая руки о полотенце, перекинутое через плечо.
-- Так я уж минут десять, как трубку положила. Кто же будет ждать столько у телефона, да ещё и из другого города?
-- А голос был...
-- Мужской! - оборвала матушка и громко засмеялась.
   Меня это задело, даже не смотря на похмелье. Может, я хотел спросить: "А голос был взволнованный?", или "А голос был деловой, серьёзный?". При чём тут разделение полов? И я сказал:
-- Почему сразу женский? - хоть и знал ответ, ведь подобные вопросы только подтверждают предположение оппонента в диалоге.
   Мама издала короткий смешок, умилительным взглядом одарив меня, покачала головой и вернулась к своим делам. Обидно... Но ведь я действительно, пока одевался и спускался надеялся услышать с того конца провода женский голос, и даже более оформлено - голос Виктории Шторн!...
   И тут раздался звонок. В порыве маленькой мести, полностью веря, что звонит одна из подружек мамы, я срываю трубку и уже готов сказать: "А мисс Уинклс отчалила в неизвестном направлении с шикарным джентельменом", но слышу сквозь часы, сквозь полутора суток, сквозь мили женский голос, тот самый женский голос.... Она сказала, что не поверила своему помощнику, он передал ей, что, мол, сударь вызываемый Вас игнорирует... И решила позвонить сама. Не уверена, правильно ли. Я уверил, что абсолютно правильно. Услышал её смех. Она спросила, свободен ли я завтра и послезавтра. Сердце моё забилось во сто крат сильнее, в голове больно запульсировала какая-то мышца. Я ответил, что, конечно, свободен. Она, как мне показалось, немного смутившись спросила, не имею ли я желания приехать в Сазерленд, где у неё завтра состоится небольшая фотосессия. Я ответил, что если не приеду, то буду наипоследнейшим идиотом. Смех, звонкий поцелуй в динамик, частые гудки...

-- Как далеки те времена, когда девушка даже взглянув на молодого человека краснела по самую макушку... - с доброй улыбкой, ограниченной спокойной печалью, вздыхала матушка, сидя за столом в кухне, пока я оглядывал себя и свой наряд в самое большое в нашем доме зеркале, висящее в прихожей. - А уж что б позвонить, да ещё и пригласить!.. Про таких отзывались далеко не лестно...
-- Интересно, входила ли ты тогда в группу этих припадочных, если учитывать, что как раз ты охамутала папу, при чём, на сколько мне известно по вашим рассказам, рдели его щёки пуще заката в ясный холодный день, - с усмешками заметил я.
   Мама промолчала, поднялась, и, качая головой, неспешно принялась за повседневность.
   Я надел свой лучший костюм, который купил два года назад по случаю женитьбы Артура; костюм оказался на столько хорош и подходящим к моей скромной персоне, что люди малознакомые с женихом, а таких на свадьбах бывает великое множество, спешили поздравить с первым шагом к счастливой семейной жизни меня.