Часть третья. Глава двадцать вторая

В отличие от следователя, который приехал сюда работать, Ален приехал поговорить и разговаривал задушевным тоном, запоздало и некстати обучая правилам хорошего тона. За это время следователь успел проделать кучу работы: три найденные палки, четыре гильзы и изъятый у кудрявого паренька охотничий нож снесли в дом и разложили на столе; задержали и привели опознать какого-то парня с улицы, которого не опознали ни Сережа, ни раненный в живот, ни кудрявый парень. Это явно был кто-то посторонний, и его отпустили. Ален же только разговаривал. Следователь не обращал на него внимания, и только когда он брал со стола предмет, который не полагалось трогать, ровным голосом просил его: "Позвольте, комиссар".
И Ален ему позволял. С гораздо большим удовольствием следователь попросил бы его уехать.

Между делом Ален распорядился: Ордоньеза и графа Галуа сюда немедленно.
- Ордоньез в Париже.
- Ну так что?
- Не приводите графа в мой дом, - попросил Сережа. – Как  только он войдет - я выйду.
- Доставьте в управление, - добродушно согласился Ален.
Когда раненый в результате большой потери крови и слабости стал совсем неважным собеседником, он ухватил Сережу за отворот куртки, вынул из кобуры кольт и повертел в руках.
- Предупреждали? - спросил он тем же ровным голосом, каким разговаривал с пойманным преступником.
- Нет.
- Врешь. Предупреждали, - возразил Ален, разглядывая в обойме пули.
- Ваши гильзы? - уставившись на кольт, спросил следователь.
- Мои.
- Сколько раз стреляли?
- По-моему, четыре.
- А попал? - спросил Ален
- Не знаю.
- Предупреди, что кто-то может обратиться к врачам с пулевым ранением.
- Да, мсье. Не заметили, князь, куда попал?
- Я почти ничего не видел.

Одновременно с муниципальной скорой помощью в собственном шевролле приехал доктор Шевардье.
- Цел?
- Цел.
- Матери позвонил?
- Зачем?
- Звони, - сказал Шевардье, снял трубку и, когда соединили с Прейсьясом, передал ему. Сережа сказал княгине, что задержится у батюшки, чтобы они не беспокоились. Потом снова стал рассказывать - кто с какой стороны бежал и как напали.

Шевардье промыл и перевязал ему ладонь. Сережа сказал, что больше у него нигде не болит, хотя у него болел живот. Но, как все, кто боится врачей, он был уверен, что если скажет об этом Шевардье, тот начнет ковыряться в нем и уложит в клинику. Если же он ничего не скажет, пройдет само.
Раненый вдруг подозвал его, он подошел, тот внимательно посмотрел ему в глаза и без всякой злобы сказал: "Считай, что я простил. Ходи здоровый".
- Я тебя не трогал. Я тебя вообще не знал, - чувствуя, что говорит уже с покойником, возразил Сережа.
- Бывай здоров, - повторил парень. Сережа прикрыл глаза и вернулся на свое место за столом. Когда он снова взглянул на нового знакомого, тот уже умер.
- Еще одна каинова печать на лбу, - сказал он.
- Спокойнее, - сказал Шевардье, и положил руки ему на плечи. - Все хорошо. Никто больше тебя не тронет, Ален позаботится об этом.
- Да уж... - сказал Ален. - Хоть бы я знал, какими маршрутами ты ездишь.
- Я никуда не езжу, - сказал Сережа. Ему хотелось домой, к Шанфлери, которому можно сказать, что его сильно ударили в живот. Тот не станет упрекать и разговаривать, даже маме не скажет, разденет и уложит в постель, приложит пузырь со льдом и сядет караулить, чтобы его не трогали. Никого не впустит, даже княгиню попытается убедить, что ей нечего делать а апартаментах молодого господина.

Когда он рассказал следователю, что его два раза ударили в живот, Шевардье сказал: "А говоришь, что не ранен", поставил его перед собой, подавил на живот, заставил сплюнуть и вынес неожиданно-милосердный вердикт: "Ничего страшного. Приложи на ночь лед - пройдет". После того, как его чуть не убили, обычное человеческое обращение он принимал, как ласку.
- Да, мсье. Я скажу Шанфлери.
Шанфлери, подумал он. Забери меня отсюда.

Третьим после Алена и Шевардье приехал мэр с женой и старшей дочкой и помощник губернатора. Жаклин сразу начала вытирать Сереже лицо своим носовым платком, как будто за тем только и приехала. Руки у нее тряслись, и она спросила, нельзя ли отправить его домой. Ей сказали: нет. Она поняла, что значит, нельзя, и не стала переспрашивать. Только спросила, не намерены ли они его засудить, и не нужно ли ему бежать в Швейцарию. Ален сказал: не перебивай. А следователь сказал: продолжайте, князь. Она обняла Сережу и прижалась щекой к его затылку. Ему было тяжело и неудобно рассказывать, он ожидал, что следователь велит ей отойти, но тот как будто ее не замечал, пришлось терпеть.

- Представляешь, что, сука, делает? - как только кончил рассказывать Сережа, с досадой сказал Ален. - Пятерых созвал! Верже нашел, который по разбойному нападению проходит. Напьера с лежки поднял. Этого черта из колоний… с мачете!
- Не руби стол, - попросил Сережа.
- Опять газеты поднимут вой, что мы не чешемся!
- А почему ты не чешешься?
- Где граф? - спросил мэр.
- Сейчас узнаем.
- Какого черта его не пристрелили? Если все равно была перестрелка, почему было не попалить в него из пистолета?
- Ты сначала найди его!
- Я должен найти?
- Я за ним послал.
- Послал арестовать?
- Это все, что я могу сделать.
- Сказать тебе, что ты можешь сделать? Пусть его сюда привезут, дай Сержу пистолет, отправь обоих за дом и подожди, чем кончится.
- Ты в своем уме? Что ты мне предлагаешь? Ты мне должностной подлог предлагаешь, вот что. И учишь мальчика нарушать закон.
- Я не учу его нарушать закон. Я предлагаю ему совершить возмездие.
- Знаешь что? Если тебя допек зять, бери пистолет и иди стреляй. А Сержа не провоцируй. Не распаляй его. Что ты мне предлагаешь? Ты предлагаешь мне нарушить закон. Ты предлагаешь мне нарушить закон рукою Сержа, а Серж - хороший мальчик и знает, что закон нарушать нельзя.
- Когда это он узнал?
- Да вот я ему объяснил.
- Ты знаешь другой способ освободить меня от зятя?
- Выбирай себе путевых зятьев. На которых распространяется правосудие.
- А на графа оно не распространяется?
- Не распространяется. Не делай вид, что ты только сейчас узнал об этом.
- И все же Сережа хорошо сделает, если в другой раз, когда на него нападет Гийом, ухлопает его самого, а не подонков.
- Не нападет. От этого мы отучим.
- А хорошо бы сделал. Кто станет считать - пять было или  шесть.
- Серж бы и не выстрелил, если бы я отвел его за дом. Постояли бы и вернулись в комнаты.
- Почему б это он не выстрелил?
- Я бы вообще не пошел за дом, - сказал Сережа.
- Видишь, - сказал Ален.
- А я бы пошел. Мы бы за тебя заступились.
- Что ты, ему нельзя, - возразил Ален.
- Почему?
- Нельзя нарушать закон.
- Только ему нельзя?

- Строго говоря - никому нельзя. И твоему зятю - тоже. Ему - особенно. Он думает - ему все сойдет, и ему все сходит, потому что для таких у нас правда, законов нет, его можно только изолировать. Если Серж начнет без разбору палить из револьвера, я вынужден буду его арестовать. Я не могу ему сказать: пристрели графа, потому что кроме тебя это никто не сделает. Закон надо уважать. Если зять тебе надоел - избавляйся сам. Других не вмешивай.
- С чего это он вдруг? Помрачение нашло?
- Ну! Во-первых, лося припомнил. Если Серж умный, то должен знать, что лося не могли забыть. Во-вторых, еще та свара, когда внучка твоего делили. Тот говорил - мой, этот кричал - не твой. Кто же знал, что такая злопамятная сука.
- Так арестуй! Посади! Засунь в сумасшедший дом! Что ты в самом деле не чешешься? - внушительно сказал мэр.
- Я не чешусь? Четверых из пяти поймали. За Ордоньезом в Париж послали! А ты говоришь - я не чешусь.
- Ты мне зятя посади.
- Помоги! Посадим!
- Посадишь, если докажешь, что он заказал убийство.
- Если докажу. Ну и что? Мы докажем, что он заказал, а психиатры докажут, что он был невменяемый и не отвечал за свои поступки. Чихали они на правосудие. У меня большое подозрение, кончится Швейцарией.
- Ты послал его задержать?
- Послал.
- Я сказал, чтобы его не везли в мой дом.
- Я услышал. Отвезут прямо в управление.
- Князь уже знает?
- Ты как маленький. Как будто не знаешь, что раньше, чем узнает князь - узнает княгиня. Приедет и будет высказывать претензии. Тебе это надо?
- Что ж ты не караулил?
- Перестань.
- Можно мне домой? - спросил Сережа.
- Погоди домой. Тут надо разобраться.

Шевардье разлил по стаканчикам коньяк. Все выпили. В сережин стакан он влил немного молока и приказал выпить.
- Не переживай. Больше тебя не тронут.
- Напиши заявление, пока мама не приехала, - сказал Ален.
- Какое заявление?
- Следователь расскажет, как. "Я стоял - на меня напали..."
- Напишите, как вы помните, князь.
- Зачем?
- На основании вашего заявления мы возбудим уголовное дело по факту нападения.
- Я ничего писать не буду!
- Это почему? - подозрительно спросил мэр.
- Не хочу.
- Ты же не дурак, понимаешь, что для того, чтобы притянуть, нужно основание. Садись и пиши, - сказал Ален.
- Кончай.
- Что кончать?
- Вообще все кончай. И отпусти меня домой, пока мама не приехала. - Он снял с себя руки Жаклин и высвободился. Подумал, куда ему сесть, чтобы она снова его не обняла. Такого места не оказалось, и он стал ходить по комнате, чувствуя себя грязным и усталым. В том, что тебя хотят убить, нет ничего почтенного. Значит, ты кому-то не нравишься. Он думал о людях, которым он досадил, поставившим себе целью истребить его мексиканским тесаком, и ему было неловко перед ними за то, что он выжил и будет им досаждать и дальше.

А потом приехали Гончаковы, и все завертелось, как в страшном сне - страшном для него и для городских властей, и Ален пожалел, что не отпустил его домой.
- Меня хотели убить, Шанфлери, - сказал он, оказавшись наконец, в своей спальне. - Мне врезали палкой в ребра.
Камердинер уложил его, поднял на нем рубашку и ощупав сухими шершавыми пальцами его ребра и живот, потер поврежденное место мазью Элен, постелил белую салфетку, на нее положил пузырь со льдом и накрыл сверху покрывалом.
Этот не ненавидит, с облегчением подумал Сережа, закрыл глаза и тотчас перед ним возник мужчина по фамилии Каррерас, который взмахнул мачете.
- Пропади ты пропадом. Мы же помирились! - подумал он и открыл глаза. - Я тебя не трогал. Я тебя вообще не знал.

Явилась княгиня в ночном халате и стала яростно спорить с Шанфлери, кому ночевать с Сережей. После того, что она устроила на рю дэ ля Пэ, Сережа ее боялся. Шанфлери взял нелюдимый, достойный тон.
- Не выгоняй его, пусть останется, - сказал Сережа. - Иди спать!
- Спать? Как будто после того, что случилось, я могу спать!
- Вы прекрасно уснете, ваше сиятельство.
- Тебя не спрашивают.
- Пусть он сидит. Он не будет разговаривать. А с тобой я всю ночь буду чувствовать себя обязанным тебя развлекать, чтоб не скучно было.
- Уже развлек!
- Господи! Почему нужно вечно искать предлог, чтобы не ночевать в своей постели? Когда здесь поставят гроб, придешь и будешь сидеть. А пока я жив, ночуй у себя. Пожалуйста!

- Наглец! - восхитилась княгиня, велела Шанфлери хорошо за ним смотреть и ушла жаловаться мужу. Пришел князь - сердитый, в халате, держа один палец засунутым в Уголовный кодекс, и Сереже опять пришлось объяснять, почему он не хочет, чтобы мать ночевала в его комнатах.
- У каждого есть своя постель. Вот и ночуйте в своих постелях.

Когда, наконец, отбились, Шанфлери поправил пузырь со льдом и перекрестил его, как будто взял на себя функции родителей. Он не разговаривал - поэтому Сережа оставил его, а не княгиню, которая в возбуждении не могла молчать и заговаривала до полусмерти князя и сонных горничных.

Сережа закрыл глаза и довольно скоро уснул. Шанфлери, который ожидал, что он вообще не сможет спать, улегся на диване в его кабинете, дремал и слушал. В камине трещали дрова, и по всему чувствовалось, что в доме, кроме Сережи, никто не спит. Не спала многочисленная челядь, обеспокоенная нападением на молодого господина. Вещи такого рода вносят разнообразие в скучную, однообразную жизнь поместья, но молодого хозяина любили: весть, что его чуть не убили, не обрадовала никого в доме. Обстоятельства здесь знали доподлинно: одна из горничных была сестрой жандарма, который нес службу в эту ночь, и позвонила ему по телефону. Кто-то несколько раз подходил к двери и слушал. Шанфлери открывал глаза. До трех часов ничего не случилось, а в три стало слышно пение Эглемонских петухов, и он подумал, что ночь прошла.

Сережа проснулся тоже. Он сам не знал - петухи его разбудили или внутренний голос, который сказал ему, что он слишком шустро убегает от смерти, но рано или поздно она его все равно поймает.
Он проснулся в невыразимом ужасе, и когда Шанфлери вошел к нему, не мог объяснить, что так испугало его.
- Успокойтесь, голубчик. Никто вас здесь не обидит.
- Он бегает за мной. Мертвый. Он бегает за мной.
Камердинер молча подал подогретый серебрянный стакан.
- Что это?
- Херес. Выпейте.
Сережа глотнул теплого вина. На языке осталась какая-то взвешенная пыль, и он сплюнул ее на пол.
- Это травки. Чтобы покойники не снились.
- А что он думал? Что я позволю ему изрубить себя мексиканским тесаком, чтобы он мог заработать тысячу?
Шанфлери опять протянул стакан.
- Я выпил.
- Выпейте до дна.
- Меня от него тошнит. Что он ходит ко мне? Почему он не идет к своей маме и не витает вокруг нее?
- Позвольте, князь, - сказал Шанфлери и перевернул у него за  спиной подушку. - Когда снятся мертвые, нужно посмотреть в окно, заглянуть под кровать и перевернуть подушку.
- Не заглядывай под кровать. Он там сидит.

Шанфлери все же заглянул. Сережа подумал: какой он смелый. Сам бы он туда не полез - скорей бы умер. Еще он подумал, что до конца жизни обречен бояться темноты и ночевать с лакеем.
- Я приведу вам собачку, князь. Она будет отгонять духов.
- Ты ее сейчас не найдешь, - схватив его за руку, возразил Сережа. - Только зря перебудишь всех. Она ночует то с папой, то с буфетной. Не уходи. Посиди со мной. Можешь после проспать весь день - я не буду трогать.
- Помолитесь, князь. Помолитесь своему Богу.
- Он скажет: сколько ты будешь убивать!
- Когда б вы полезли первый!
- Я его не трогал. Я его вообще не знал. А он теперь ходит за мной... Хочет что-то сказать. Никуда от него не денешься.
- Послушайте, что он хочет.
- Я боюсь!
- Так я за вас помолюсь. Бог вас любит. Не бойтесь. Бог с ними, со швалью. Что это он придумал: на хороших господ ножом замахиваться.

- Если бы я не выстрелил, он бы меня зарезал. Они не знали, что у меня пистолет. Остановились даже. Перед тем, как он умер, мы помирились, он ушел с миром. Что он хочет теперь? Чтобы я шел за ним? Так я не хочу, боюсь.
- Вы с ним помирились?
- Я попросил у него прощения. Он умер почти как джентльмен, только вонял ужасно: у него была дыра в животе. Хотя, конечно, джентльмены не умирают на полу и не воняют.
- Джентльмены не нападают, князь. Впятером на безоружного.

- Никому не дай Бог такой смерти, Шанфлери. Но мы помирились. Чего он не может мне простить? Что умер на полу и без покаяния, как собака? Так русский император умер, а он-то кто? Батюшка его благословил, сказал: иди с миром. Если б он меня зарезал, я бы сам умер на земле и без покаяния, как собака.
- Допейте вино, голубчик.
- Не хочу. Восемь часов, как мертв, и никак не успокоится. Чем ему тот свет не хорош?
- Пусть убирается к себе в ад.
- Почему в ад? Он мученический венец принял. Может, он вознесется, Шанфлери?
- В приличное место такую гадюку не возьмут.
- Не говори: гадюка. Неприятно отправлять души в Чистилище. Это почти никому не нравится.
- Вы вроде санитара. Местные власти должны быть вам благодарны, - решительно сказал Шанфлери и через голову вдруг стянул с него длинную сорочку.

Сережа ужаснулся. Его затошнило - до того неприличным показалось ему собственное голое тело - неприличным и беззащитным; главное, он не знал, для чего Шанфлери его раздел, и боялся его не меньше, чем боялся покойного Каррераса. Если б он знал, что камердинер станет его пугать всю ночь, он бы переночевал с отцом. Отца он не боялся. Шанфлери надел на него другую рубашку.
- Зачем ты это делаешь?
- Затем, что вы мокрый. У вас лихорадка, князь.
- Это не лихорадка. Это я должен быть восемь часов, как мертв.
- Это кто же распоряжается, кому быть мертвым? Полоумный граф?
- А он правда полоумный?
- Хуже этого он ничего не мог придумать. Что-то вы очень сильно переживаете за них, князь. Надо бы поменьше.
- Говорю тебе, он меня пугает.
Вошла княгиня. Ничуть не заспанная, с решительным и заплаканным лицом.
- Вы не спите?
Она покачала стаканчик с недопитым вином и заглянула внутрь.
- Что это, Шанфлери?

На дне были разбухшие черные комочки.
- Успокаивающие травки, мадам.
- Ты должен мне говорить, какой травой ты его поишь.
- Это херес, мадам. Херес, пион и валериана.
- Какой пион?
- У нас на юге нервы лечат пионом, госпожа.
- Никогда не слышала.
- Потому что у нас не росли пионы, - сказал Сережа.
- Прекрасно росли. Прекрасно. Только никто ими не лечился.  Я запрещаю вам лечить его сиятельство, Шанфлери. Для этого есть врачи. Ступайте.
- Я не отпускаю, - сказал Сережа.
- Пусть идет. Я сама посижу с тобой.
- Со мной не нужно сидеть.
- А что он делает?
- Он сидит молча, а ты будешь разговаривать. Я буду чувствовать себя виноватым, что ты не спишь. Иди, мама, спать. Утром договоримся, как поделить лакеев, чтоб они знали, кого из нас должны слушать.
- Вот как? Ты собираешься вести раздельное хозяйство? Это на тебя так пион подействовал?
- Господи!
- Перестань призывать Бога, и если спишь, то спи.
Только когда рассвело, и проснулась домашняя прислуга, он, наконец, уснул и проспал до двенадцати часов. Шанфлери раздвинул тяжелые портьеры, чтобы впустить свет с улицы. Свет был бледный и унылый, и спать было почти так же противно и неспокойно, как в темноте. Он следил, чтобы Шанфлери не ушел к себе, и он не остался совсем один.

***
В девять приехала Патриция.
- Его сиятельство еще спит, - сурово сказал Шанфлери, не желая ее впустить.
- Я не разбужу. Пусти меня. - Камердинер стоял стеной. - Я не   разбужу его сиятельство. Пусти меня, Шанфлери.

Выглядела она так, что он подумал: если ее не пустить - она упадет и все равно разбудит его сиятельство. Он посторонился. Она вошла, поцеловала забинтованную сережину руку, лежащую поверх одеяла, прошептала: "Мое солнышко. Мое сокровище", расплакалась и уехала домой.
- Зачем только ходят, - проворчал Шанфлери. Но она нравилась ему. Вызывала невольное почтение.
В двенадцать часов Сережа оделся и вышел завтракать. В гостинной сидели губернаторша, Жаклин и Лансере-Сориньи с блокнотом. "Проклятье", - подумал он.
С ними был добродушный судья Гровери-Паттен, который всегда казался немножко заспанным, считался справедливым и любил давать мудрые советы. Губернаторша для чего-то привезла его с собой.

- Здравствуйте. Хотите меня засудить на месте? - спросил Сережа. Он испугался, что губернаторша опять заставит его читать Уголовный Кодекс, но выглядела она миролюбиво, озабоченно и, подумав, он ей обрадовался, поскольку любил ее и считал забавной. Когда она хотела - она приезжала запросто. Правда, она очень редко ездила - сидела в городе и занималась благотворительностью и внучками. Он дал ей по-свойски себя поцеловать и не успел опомниться, как оказался приглашенным на детский бал, который Анемон давала в честь своей дочери Лавинии.
- Погодите вы с дочерьми, - сказал судья, который всегда казался немного заспанным.

- Это ты погоди, Фабьен. Я отсидела столько его спектаклей, что он обязан приехать ко мне на бал. Да, мой милый, да. Приедешь и будешь танцевать. Хотя ты разбойник и дерешься, а дворянское происхождение вменяет тебе в обязанность ездить на балы.
Сережа отшутился, что недворянский поступок графа перекрыл ему доступ в общество. Глупости, - возразила она сердито. – Приедешь и будешь танцевать. Прекрасно сделал, что графа проучил.
- Нет ничего прекрасного. Заведется один такой драчун, от которого никому покоя нет, и поди разбирайся с ним. В клетку его нужно посадить, а не на бал звать, - сказал судья.

Сережа молча смотрел на губернаторшу и думал, что судья прав, что он совсем не прекрасно себя вел, всаживая пули и выбивая ногами нож. Но у женщин свое мнение на этот счет. Они не любят смотреть, как дерутся, но они уважают силу и почитают мужчин, которые ее могут применить.
- Я не испугаю детей?
- Не испугаешь.

Он представил себе бал с губернаторскими внучками, младшей из которых, Горации де Бельфор де Джоззет-Паттен семь лет. Она играет на сцене дочь Адмирала Нельсона.
- Ваша внучка? - спросил он судью.
- Как вы сказали? Джоззет-Паттен? Моя фамилия Гровери-Паттен.
- Это что значит? - спросил Сережа.
- Такой девочки я не знаю, - ответил судья, порывшись в  памяти.

Сережа повторил, что приедет. Его интересовал судья, и он сказал, что приедет, чтобы избавиться от губернаторши, и послушать, зачем приехал к нему судья. Губернаторша опять расцеловала его, оставила подписанное Лавинией приглашение и уехала.
- Фарс, - сказал Сережа. – Вчера едва не убили, сегодня на бал зовут.
- Французы, - ответила княгиня.
- Не французы, а жизнь идет. Значит, надо жить. И соответствовать, - сказала Жаклин.
- У меня живот болит.
- Шевардье сказал: ничего страшного. Поболит и перестанет.
- Шевардье не страшно, потому что у него не болит.
- Ты почему заявление отказался написать? – спросил судья.
- Я знаю, за что я получил, и считаю, что мы в расчете. Прощения у него я просить не буду, но и в суд на него не заявлю. Если можно не возбуждать уголовное дело, то не нужно.
- Как это не нужно? Если ты дикарь, то не думай, что кругом все дикари. В правовом государстве живешь. Правосудие на то и существует, чтобы осаживать таких, как ты, и твоя ночная шайка. А иначе жить невозможно будет.

- Если они не возбудят уголовного дела об убийстве, мы не возбудим тоже. Я не хочу попасть под суд, мсье Джоззет-Паттен. Вы замечательный судья, я про ваши процессы читал в газетах, но я не могу выступать, как пострадавшее лицо. Пожалейте мое достоинство.
- Гровери-Паттен. Ты меня перепутал с этой девочкой, с которой будешь танцевать на балу.
- Я на бал не поеду. И в суд не приду. Вы должны понять. Пожалуйста!
- Я бы такого, как ты, и не пустил на бал. А кривляться нечего. Получил приглашение – значит, надо ехать. На то и балы, чтоб ездить.
- Если я поеду на этот бал и дам вам письменное обещание ездить на все балы до конца сезона, можете вы пообещать, что меня не вызовут в суд и не опозорят перед Францией?
- Ты торгуешься со мной, что ли? Суды отдельно, балы – отдельно. Кто это берет обещания у судьи? И чем это суд может опозорить?

- Я думаю, суды существуют для тех, кто не может защититься. Он идет в суд, и там ему говорят: "Видишь, мы его посадили. Живи спокойно, пока он не выйдет и не начнет за это мстить". Если я могу сам решить свои проблемы, можно я буду решать их сам? В рамках закона, разумеется.
- Позволь задать тебе неделикатный вопрос. Сколько заблудших душ ты отправил на тот свет?
- Во Франции? Или вообще?
- Во Франции. Свои русские эскапады можешь не учитывать.
- Трех. И все они взывают ко мне оттуда.

- Хорошо, что взывают. Об этом я и хотел сказать. Ну, что ты – князь, с хорошей фамилией, разгребаешь нашу грязь! Как мусорщик! Кто тебя уполномачивал? В суд идти не хочешь. А что про нас подумают? Что про нас напишут? Что мы ни защитить, ни примерно наказать не умеем. Так?
- Об этом должен был думать Ален, когда выл сиреной. Это в его манере: взвыть сиреной и взбудоражить город. Извините, мсье, у него своя репутация, у меня - своя. Я не хочу ходить в суд. Я не хочу, чтобы обо мне писали. Не по этому поводу. Пожалуйста.
- Почему?
- Потому что дворяне не ходят в суд.
- Прекрасно ходят.
- Пусть ходят. А я, извините, не пойду.
- Потому что сноб! Боишься, что газеты напишут "Меньшой Гончаков пошел жаловаться в суд, что его побили"?
- Они так и напишут, вот увидите.
- А если газеты напишут, что ты не судишься, для публики это будет значить, что нападай, кто хочет. Не каждый умеет отбиться палкой. И что ж это будет?
- Учите публику на других примерах.
- Да ведь на тебя покушались, дурень. Убить хотели. Если уголовное дело сейчас не возбудить, выйдет так, что можно, значит, убивать, и за это не посадят.
- Посадите меня.
- Ты действовал в рамках необходимой самообороны. А то, что не хочешь помочь суду – это черт знает что такое. Надо бы немножечко усмирить гордыню.
- Хорошо, я усмирю. Буду ездить на балы, целоваться с дамами.
- Речь не о балах, черт тебя дери, а о том, что ты оказываешь  нам противодействие.
- Я?
- Ты. И твой папа тоже.
- Статья за покушение на убийство?

- Пока что за разбойное нападение группой лиц по предварительному сговору с целью совершения убийства, с применением колющих и тупых предметов, с нарушением границ частной собственности.
- И это никак нельзя остановить?
- Это не нужно останавливать. По каждому разделу обвинения можно посадить. Если ты отказываешься проходить свидетелем по делу, значит, ты допускаешь, что на тебя нападут опять.
- Не нападут. Предупредите Алена, чтобы впредь он не выл сиренами и не привозил дюжину свидетелей. Кого вы хотите засудить? Графа Галуа де ля Рэ? Его не дадут, он чокнутый. Другие все – сброд. С кем, вы хотите, чтоб я судился?
- Еще не доказано, что граф невменяем.
- Как это будет выглядеть? Князь Гончаков судится с графом Галуа де ля Рэ по поводу расхождения во взглядах на дворянское достоинство? Пожалейте меня, судья! Хотите, я уеду в Швейцарию?
- Я хочу посадить виновных.
- А я не хочу попасть в газеты.
- Ты в них уже попал. Погляди на него - сидит и пишет, - показал он на Сориньи. – И нет такой силы, которая помешает ему опубликовать свою заметку.
- Я никогда не был на суде. И не хочу там быть. Пожалуйста!

- Удивительное упрямство, сударь. Я бы даже сказал: удивительная твердолобость. Вчера тебя чуть не растерзали, а сегодня я должен уговаривать тебя признать этих лиц виновными.
Сережа взглянул на Сориньи. Тот ничего не писал. Смотрел на него и на судью, как смотрят спортивный поединок.
- Он объяснит, почему я не пошел на суд, - сказал Сережа.
- Что я должен объяснить?
- Что если б я собирался судиться с графом, я не мог бы поехать на детский бал.
- Ты вчера получил по голове? - спросил судья.
- В этом судебном процессе я потеряю имя, - сказал Сережа.
- У вас тут курят? - спросил судья.
- Курите.

Пока он закуривал, тихонько, на цыпочках, вошла Тициана, обняла Сережу сзади за шею и, надеясь, что ее не заметили, как мышка, поглядывала на мать.
- Как только ты первый раз откроешь рот, я тебя отсюда  выставлю, - сказала Жаклин.
- Где твой доблестный зять, Жаклин? - спросил Сережа.
- За решеткой у Алена.
- Глянь-ка, - сказала Тициана, вынимая из кармана вызолоченное приглашение на бал Лавинии, такое же, как то, что привезла губернаторша. - Поехали на бал, Серж.
- Поехали.
- Я правда тебя зову!
- А я правда соглашаюсь.
- Ты будешь моим кавалером на балу. Я записываю за тобой третий, пятый, седьмой - словом, все  нечетные танцы.
- Седьмой и двенадцатый. Я не давал клятвы танцевать с одной тобой.
- Хочешь меня опозорить, да!
- В чем?
- Если ты протанцуешь со мной два танца, все будут думать, что мы поссорились. Все и так думают, что я навлекла на тебя несчастье.
- Какое несчастье? В чем?
- Тебя чуть не убили.
- Ну и что? Я не против таких вещей. Я только люблю, чтобы все честно.
- А в городе говорят, что я тебя сглазила. Дай мне еще три танца, Серж!
- Хорошо, девятый.
- И все? Ради трех танцев я туда вообще не поеду.
- Простите, можно мне вмешаться в ваш разговор? - спросил судья.
Оба замолчали.

- Я понимаю, что приятнее разговаривать с девочкой, чем с  окружным судьей, но я не услышал ответа.
- Я не пойду в суд, - краснея, сказал Сережа.
- Итак, разговор не состоялся.
- Извините.
- Берегитесь, вам попался очень коварный кавалер, мадмуазель
ле Шателье. Он пообещал повезти на бал совсем другую девочку.
- Какую девочку?
- Насколько я понял, ее зовут Горация де Джоззет-Паттен.
- Ты едешь на бал с Горацией? Как все мужчины отвратительны, - сказала Тициана, всплеснув руками.
- И я? - спросил окружной судья.
- Ты правда обещал Горации повезти ее на бал?
- И отдал ей нечетные танцы.
- Тебе не кажется, что ты слишком рано и слишком явно потеряла из-за мужчины голову? - спросила Жаклин и за руку увела ее из комнаты.

- Немножко поздновато она начала ее пороть. Надо бы пораньше, - добродушно сказал окружной судья, поцеловал руку Ольге Юрьевне и уехал в город.
Тициана вернулась изрыдавшаяся, с пятнами на щеках и села так далеко от Сережи, что ему пришлось встать с кресла и сесть около нее на диван.
- Знаешь, как размножается этот цветок? - спросил он про три тощих пальмочки, объеденных котом.
- Не знаю.
- Его срезают вот тут, затем - половину чуба, переворачивают обрезанным чубом вниз и ставят в воду. Он пускает корни, и его садят в землю.
- Дай мне еще два танца.
- Губернаторша сказала - я вообще могу не танцевать.
- А она не сказала тебе, что ты открываешь бал? С Лавинией.
- Я?
- Ну, а кто еще!
- Я, наверно, заболею.
- Зачем же едешь?
- Я обещал судье ездить на детские балы.
- Я знаю, зачем ты туда поедешь. Затем, что все тебя будут целовать и говорить, что ты герой. А ты это любишь. Ужасно любишь, когда тебя целуют другие женщины. Только я - как проклятая!
- Ну, мне это надоело, - решительно сказал он.