Одесская озорная повесть Отрывок

Игорь ПОТОЦКИЙ

               
                ОДЕССКАЯ  ОЗОРНАЯ ПОВЕСТЬ

                1

В школе меня учили, что не следует никого обманывать, но я был плохим учеником. Я обманывал и меня обманывали. Мама Рая говорила мне:
- Твоя фантазия от книг, поэтому я тебе ее прощаю.
В средней школе мне нравилось всего лишь несколько предметов, а нравоучения учителей я всегда пропускал мимо ушей. Они у меня устроены таким образом, что я слышу только фразы, которые мне нравятся, а остальные пролетают мимо меня, как дикие гуси. Большинство моих друзей имели точно такие же уши. Я учился далеко от Одессы – в маленьком городке Бикине, затерянном в дальневосточной тайге. Там зимой метели и вьюги соревновались между собой, я был сторонним зрителем, но на мой характер вьюги и метели повлияли не в лучшую сторону.
В тайге я был тысячи раз, пробиваясь сквозь папоротники и лианы, но мне хотелось быстрее попасть в Одессу, ведь я мечтал о большом городе и Черном море. Мой отец Иосиф был военным врачом и был приписан к своему госпиталю, как раб к хозяину. Мама, одесситка, требовала у него, чтобы мы уехали навсегда на юг, но отца никак не увольняли - он был хорошим врачом, а без этого он не имел права покинуть свою номерную часть. О его переводе на юг или запад никто из начальства не хотел слышать.
В 1969 году отца наконец-то отправили в запас и наша семья вернулась в Одессу. Именно в Одессе я начал ощущать себя дальневосточником. Из-за того, что я 20 лет прожил в тайге. О военном гарнизоне я почти сразу же забыл. О его строго регламентированной жизни. А о тайге помнил. Скорее всего, что в ней я чувствовал себя мужчиной. Это чувство заставляло меня карабкаться на высоченные кедры, забираться на сопки, идти по тайге по интуиции – без компаса. В двадцать лет, обретя Одессу, я всем нахально представлялся таежным жителем. Даже отрастил себе маленькую бородку.
В городе Бикине евреи почти не водились. В гарнизоне их было на всю дивизию около 30, а в Одессе в тысячи раз больше. Все одесские евреи сочувствовали моим родителям, вернее, их таежному недавнему прошлому. Все давали множество советов, как следует нашей семье наладить жизнь в Одессе. Большинство из этих советов были невыполнимы, но тогда все одесские евреи считали себя психоаналитиками, будто они разбирались в теориях Фрейда или Фромма. Мой дядя Хаим говорил: «Надо выкинуть прошлое из головы и прямо смотреть в будущее». Второй мой дядя – Абрам поддерживал своего брата: «Следует воспринимать будущее широко раскрытыми глазами». Тетя Роза вздыхала, лаская меня своими огромными глазами: «Как мальчик мог обходиться без культурных развлечений? Я такого своим детям-оболтусам не пожелаю». Тетя Роза работала паспортисткой. Понятное дело, ее работа слыла сложной и ответственной. Без права на ошибку. Тем более, что она всегда брала на себя повышенные социалистические обязательства. И писала в своих отчетах, что с этими повышенными обязательствами она справилась на 102 процента. Ее начальник просил ее дописать еще несколько лишних цифр под итоговым документом, но тетя Роза гневно отвечала: «Я за свою жизнь никого не обманывала, тем более государство».
Ее муж Абрам работал грузчиком в мебельном магазине. В детстве он окончил шесть классов и считал себя стопроцентным пролетарием, имеющим право приносить домой небольшой навар. По случаю своей незавидной зарплаты, на которую сводить концы с концами тете Розе было сводить невозможно. Абрам Львович отличался мускулистым телом и неукротимым духом, а еще он являлся любителем маленьких застолий, по самым разным случаям и без таковых. На всех застольях он был тамадой, что ему прибавляло веса в собственных глазах. Тосты он придумывал сам. «Да здравствуют, - говорил он напыщенно громовым голосом, - радостные лица и молдавское вино!» Компания поддерживала его нестройными голосами. Только тетя Роза сурово молчала и пила исключительно лимонад и чай. Абрам Львович говорил в таких случаях: «Моя жена витает в своих производственных задачах. Она отрицает алкоголь и правильно делает".
Грузчиком мебельного магазина мой дядя устроился без всякого блата, исключительно благодаря личному фарту. Директор магазина – Иван Петрович Сидоров – с уважением посмотрел на его мускулистое тело и спросил: «Умножать, понятное, дело вы умеете, но как у вас с делением?» Абрам Львович вопроса не понял, но несколько раз кивнул головой, а директор магазина с удовольствием подписал его заявление о приеме на работу, не взирая на обилие грамматических ошибок. Инспектор-кадровик попробовал заартачиться, но директорский звонок его урезонил. И он начал ласково улыбаться моему дяде Абраму, как будто тот был его наиближайшим родственником.
Бригадир Артомонов уважал Абрама Львовича. За его несокрушимое спокойствие при дележе незапланированной выручки. Тем более, что следовало делиться не только с Артомоновым, но и с Иваном Петровичем Сидоровым, зашифорованным под кличкой Мистер Х.  Абрам Львович никогда из-за денег не лез в бутылку, со всеми цифрами соглашался. При этом он в выходные дни не артачился и работал до позднего вчечера. И не кичился своими мускулами перед другими грузчиками и бригадиром Артомоновым. И пил наравне со всеми. И закуси брал не слишком много.
Мой отец, приехав в Одессу, долгое время не мог устроиться на работу. Все мамины родственники ему помогали, но безрезультатно. К тому же отец не хотел становиться участковым врачом. Он решил стать кардиологом. Но на кардилога ему следовала переучиваться, ведь в своем армейском госпитале отец руководил терапевтическим отделением. Но он был фронтовиком, орденоносцем, членом КПСС, ветераном и евреем. Однажды тетя Лида – родная мамина сестра – пригласила к себе домой всю нашу родню. И произнесла речь.
– Иосиф, - сказала она, - измаялся без работы, а мы ничем ему помочь не можем, словно мы – последние пешки в Одессе. И словно нам не дают грамот и ценных подарков, и не посылают нас в командировки в Москву и Ленинград и Киев делиться опытом. Нам надо сейчас все обмозговать и найти Иосифу приличное место, ведь на его пенсию семье можно протянуть ноги. Нас пятнадцать человек и выход из создавшегося положения мы обязательно найде.
Первой сестру поддержала моя мама Рая, а потом все остальные. И только дочь тети Лиды  Белла проворчала что-то себе под нос, потому что тогда она была скептиком и поссорилась со своим мужем Фимой. Но он, понятное дело, аплодировал теще горячее всех.
Тетя Лида была по инженерной части, так что ничем особенным моему отцу Иосифу помочь не могла, но, произнеся зажигательную речь, она выполнила свой родственный долг. За себя, Беллу и Фиму. Все остальные мамины родственники подняли страшный гвалт. На отца посыпались сотни предложений, одно нелепее другого. Особенным рвением отличался дядя Наум, которому было за 80, и поэтому он считал себя мозговым центром нашей родни.
- Дражайшему Иосифу, - предложил старец, взъерошив свою седую бороду, что он делал в исключительных случаях, - следует пойти на прием к главным областным и городским начальничкам в своем парадном мундире и с орденами и медалями. Ничего не говорить, а только смотреть на них. Они станут плохо себя чувствовать от тишины в кабинетах. Так плохо, что найдут Иосифу достойное место. Я могу пойти вместе с Иосифом, ведь и я учавствовал в трех войнах и бил доблестно фашистов от Москвы до Берлина, не сойти мне с этого места, если в моих словах нет правды.
     Все сразу же одобрительно закивали, но отец резонно сказал, что большие начальники пообещают, но ничего не сделают. Или предложат пойти ему в участковые врачи. При этом напомнят, что коммунистам не следует искать легких путей. А он не хочет быть участковым врачом, потому что прошел фронт и двадцать летом мотался по таежным дырам, куда высокие начальники никогда не поедут, а ведь и им не следует искать легких путей. Еврейский аксакал – дядя Наум – подумал и удрученно сказал: «Доводы Иосифа положили меня на обе лопатки». А ведь все мои родственники считали, что логика дядя Наума Львовича безупречна, потому что он, долгое время работавший в НИИ  по хозяйственной части, на свои сбережения содержал двух дочерей и трех внуков.
Мне интересно было наплюдать за моей одесской родней, потому что до этого я ее в полном составе никогда не видел и не слышал. Для меня все напоминало спектакль, поставленный молоденьким режиссером, не умеющим пока величественно выстраивать все мизансцены. Моя мама сидела рядом с сестрой, показывая всем своим видом, что она уверена в помощи близких людей. Кому, как не им, придти на помощь ее Иосифу. Сделать его кардиологом, чтобы его мечта превратилась в реальность. Свою мечту она выполнила – вернулась в Одессу, а теперь следует и мечту мужа сделать реальностью в лучшем в мире городе Одессе. В ее глазах пока еще не было тоски и отчаянья.
- Все будет хорошо, - сказала сама себе мама Рая. - Иосифу повезло на фронте - он остался живым. И он станет обязательно кардиологом. К тому же мы ощущаем моральную поддержку всей нашей, большой и дружной, семьи.
Моя двоюродная сестра Белла нашептывала мне, что ничего у всех собравшихся родственников путного не получится. «Сплошная говорильня, - делилась она со мной своим мнением, - каждый хочет показать, что он умнее другого, но на этом, вот увидишь, все завершится». Я цыкал на нее, но она продолжала твердить одно и то же. А еврейское небольшое вече гудело разными голосами, где ничего невозможно было разобрать. Мужчины и женщины, как казалось, забыли о причинах своих споров. Они просто наступали друг на друга.
- Что ты понимаешь в медицине?!
- Не затыкай мой рот!
- Мара, ты, как обычно, говоришь глупости!
У меня разболелась голова. У моего отца лицо осунулось, как после суточного дежурства в госпитале. Только мама и тетя Лида сохраняли полное спокойствие. И улыбались друг другу, словно заговорщики, знающие нечто особенное. Первой не выдержала моя двоюродная сестра Белла. Она вскочила на стул и закричала:
- Давайте, дорогие родственички, прекратим словесный бедлам. Возьмем 10 минут передышки и начнем думать. Может, кого-то из нас посетит светлая и оригиналтьная мысль, а он ее обнародует. Не надо забывать, что все гои считают нас хитрыми и умными. Но сейчас мы все ведем себя безобразно. Только, чур, не говорите, что я слишком молода и не имею права давать советы петухам и курицам. Моя мама меня полностью поддерживает. И мой дядя Иосиф, честное благородное, того же мнения. Так что прислушайтесь к моим словам.
Речь Беллы длилась не более трех минут. Мои родственники по маминой линии ошарашенно притихла. Тишина наступила мгновенно, словно уроке, который проводит декан факультета. Все стали напряженно думать, а потом тяжело вздыхать. У тети Розы защемило сердце, и она приняла валидол. И вышла на балкон проветриться. Никто не удивился, что дядя Абрам пошел за нею следом. Он спросил у жены:
- Как ты себя чуствуешь, Розочка?
- От-пус-ти-ло вро-де бы, - нарастяжку произнесла жена. – Я волнуюсь за судьбу Иосифа, так устроено мое сердце.
- Не надо волноваться, - решительно сказал дядя Абрам и погладил ее маленькую ручку, - я поговорю со своим директором и, вот увидишь, все образуется; считай, что Иосиф уже трудиться кардиологом.
- Неужели он такой всемогущий? – удивилась маленькая паспортистка.
- Импортная мебель нужна всем, - ответил муж, разглаживая указательным пальцем правой руки свои роскошные усы, - а на нее, сама знаешь, огромная очередь. Я не хочу, чтобы ты волновалась.
Тетя Роза вернулась к родственникам счастливая, подошла к моей матери, поцеловала ее и сказала:
- Скоро все образуется, вот увидишь. – Потом она объяснила, что ее муж принял мудрое и единственно верное решение, добавив, что она лично от него такого не ожидала, потому что он еще к директору своего магазина с личными просьбами не обращался.
 
                2

Совсем скоро мой отец начал работать кардиологом в одном из одесских ведомственных санаториев. Мои родители в одно из воскресений пошли к дяде Абраму в гости и понесли ему бутылку армянского коньяка, который тогда продавался лишь в ресторанах и втридорога. Абрам Львович не стал от него отказываться.
- На моего завмага можно положиться, - гордо сказал родственник-грузчик. – Он, когда захочет, горы свернет. И не только в Одессе, но и в ее ближайших окрестностях. А я, рядовой грузчик, к нему запросто обратился, и он, как видите, пошел мне навстречу. Все в нашей бригаде удивляются, что он мне не отказал, и теперь мы постановили своего директора не подводить ни в коем разе. Будем четко исполнять все его просьбы-распоряжения, но об этом – молчок. Когда рот на замке, легче дышится. Главное, что Розочка довольна своим Абрашей. А вы довольны Розочкой. И судьба Иосифа переменилась к лучшему.
Отец быстро стал замечательным кардиологом и к нему начали прорываться все друзья и знакомые моих родственников. Телефон по вечерам звонил почти беспрерывно. Мама говорила: «Его пора отключить или приделать к нему ноги, чтобы он ушел в парк на прогулку». Отец никому не отказывал – такой у него был характер, но денег он не брал. Только исключительно шоколадные конфеты – нам с мамой они безумно нравились. К тому же в Бикине их почти не было – завозили в военторг исколючительно только перед праздниками. Скоро у нас в квартире коробок с конфетами было столько, что мы их смогли раздавать бескорыстно своим родственникам.
Главврач – Иван Матвеевич Мануилов – считал, что отец открыл в санатории частную практику, на что, разумеется, не имел никаких прав.
- Поди, не зря утраиваете приемы после работы, - интересовался он у отца. – Используете дорогостоящую аппаратуру в личных целях. – Он одергивал пиджак, как кожаную куртку железный Феликс (понятное дело, речь идет о Дзержинском). – Я поставлю вас на счетчик и лишу тринадцатой зарплаты.
      Отец не понимал гнусных мыслей, копошившихся в голове главврача. Он не умел никогда читать замысловатые мысли, мелькающие в головах своих непосредственных начальников. В них без труда могла разобраться мама, но ее рядом с отцом не было.
     - Понимаете, Иван Матвеич, - оправдывался отец, - если человек болеет, тем более жалуется на боли в сердце, ему следует помочь.
      - Есть же и другие специалисты по сердечным болезням, - резонно говорил главврач санатория, - вот к ним и следует отправлять тех, кто не проходит у нас курс лечения. А вам, Иосиф Исаакович, следует после работы отдыхать, чтобы на следующий день обслуживать наших курортников еще активнее. К тому же за вашу излишнюю мягкотелость меня, узнай об этом дирекция, по голове не погладят, а влепят строгача, а предсказуемое наказание, знаете ли, - самое горькое.
      Отец пересказывал диалоги между собой и Мануиловым маме, а она предлагала принести Ивану Матвеивичу в подарок десять коробок конфет, выбрав самые дорогие.
      - Но он пошлет меня, куда подальше, - горячился отец. – Вполне возможно, что он шоколадные конфеты не любит.
      - Подумай о его жене, - советовала мама. Отец думал и конфет не покупал.
      Маме не всегда удавалось переубедить мужа, потому что отец обладал сильным характером и шел на уступки в редких случаях. Ведь он на фронте не пассовал даже перед вражескими пулями. Тогда мама пошла на маленькую хитрость: решила самостоятельно отнести конфеты главврачу, но для защиты своих флангов она взяла с собой меня.
      - Ты только молчи, - поучала она меня. – И поддакивай, по возможности, мне, но постарайся сделать вид, что имеешь собственное мнение. Иван Матвеевич – не кремень, к тому же от конфет он не откажется.
      Сразу отмечу, что главврач санатория, передовик производства, когда мама ему меня представила, даже не улыбнулся, глаза его оставались цепкими и холодными. Ничего хорошего, пронеслось в моей голове, из маминой затеи не получится. Мне захотелось сразу же попрощаться с хмурым главврачом, но тут из комнаты вышла очаровательная молодая девушка.
       - Я думала, что ко мне пришли, - беззаботно прощебетала она, - а взгляд ее остановился на моем лице. – Может, поставить чай?
      - Моя дочь Инна, - сказал Иван Матвеевич. – Учится в медицинском институте и получает провышенную стипендию.
      Тут мама перешла в наступление, потому что отступать ей, как обычно, не хотелось и произнесла явно заготовленную заранее фразу:
       - Инна наверняка любит шоколадные конфеты?
      На суровых губах Ивана Матвеевича промелькнула ехидная улыбочка, но сразу же погасла – она оказалась не долгоиграющей.
      - Люблю, - призналась дочь начальника моего отца. – Особенно с ликером. Так что я иду ставит чай, а вы готовьте свои конфеты.
      Признаюсь, меня мало интересовало содержание беседы главврача и мамы. Он ей что-то доказывал, но она все его доводы отвергала своими. Она всегда умела держать фасон перед мужчинами, считающими себя большими начальниками. У некоторых людей при власти самомнение обычно ни на чем не основано, но они-то об этом не догадываются. К тому же Иван Матвеевич был маленького росточка, а такие люди всегда стремятся доказать окружающим свою значимость. Пытаются быстрее сделать карьеру. Влезают с головой в умные книги и перед сном перечитывают мемуары Наполеона. О своих недостатках, помимо маленького роста, они не догадываются.
      Мама напирала на тот, по ее мнению, неоспоримый факт, что ее муж всегда был бессеребренником, таковым и останется. Только вот от шоколадных конфет отказаться не может, ведь их любят жена и сын, а сам он предпочитает бесхитростные карамели. Но ее Иосиф, увлеченно говорила мама, знает, что и его прямой начальник любит конфеты, поэтому он и передает для семьи Ивана Матвеевича 10 коробок конфет, самых лучших. Из уважения к своему главврачу… Мама несла ахинею, чего раньше никогда при мне не делала, а я, как дурак, любовался роскошными золотистыми волосами Инны, ее красивым личиком, но она, плутовка, не обращала на меня внимания. Но внезапно она спросила: «Не хотите ли посмотреть нашу библиотеку?», а мне в ее голосе послышалось, что книги - всего лишь повод для нашего уединения. Она правильно выбрала время: моя родительница увлеченно обсуждала с ее отцом последние театральные новости – они оказались заядлыми поклонниками оперы, балета и просто драмы и комедии. «Ах, - восторженно говорила моя старшая половина, - как превосходно держится на сцене Борис Зайденберг; он, поверьте мне, в любой роли хорош; будь я неразумной девчонкой, выпросила бы у него автограф на память». Иван Матвеевич вежливо поддакивал, а его собеседница разошлась не на шутку: «Мы с вами, не правда ли, - тонкие натуры и превосходно знаем, что не у каждого актера есть настоящий шарм, данный ему природой и адской работой, но у Зайденберга он есть. Никто спорить не станет. Это здорово! Он ведь играет на столичном уровне…» Иван Матвеевич пил чай и ел шоколадные конфеты, что являлось несомненной победой мамы. О нас с Инной они на время забыли.
      Я люблю книги и сочувствую людям, которые их не читают. Книга – игра, где нет победителей и побежденных. В двадцатилетнем возрасте я уже знал: Льва Толстого и других классиков следует читать не торопясь, а романы и повести старшего Дюма или Стивенсона следует читать как можно быстрее. Я сразу заметил, что на видном месте на книжных полках молодцевато стояли в ряд собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Гончарова, Шекспира, но были и книжки стихов модных тогда Вознесенского, Евтушенко, Рождественского. Были и дореволюционные издания. К примеру, «Иудейская война» Иосифа Флавия. Меня Флавий сразу заинтересовал, ведь я недавно прочитал трилогию о нем Лиона Фекйхтвангера. Инна мой интерес истолковала совсем по другому: «Сударь, только не говорите мне, что вы гоняетесь за старинными книгами, а потом их читаете…» Она проговорила фразу так быстро и убедительно, что я не успел обидеться. Но тогда я почему-то рядом с Инной чувствыовал себя птенцом с обрезанными крылышками; мне не верилось еще долгое время, что мы – одногодки.
     Можете мне не верить, но мы именно тогда впервые поцеловались. Губы у девушки были теплыми и податливыми, но я чуть все не испортил, выкрикнув: «Вы прекрасно целуетесь», а она поежилась, вообразив, что я только и занимался тем, что целовал пленительных незнакомок. Она, насупившись, спросила: «У вас, поди, большой опыт?», но я оставил ее вопрос без внимания. Пусть сама догадается: много у меня до нее имелось девушек или нет? Засмущавшись под прицельным взглядом ее глаз, я достал с книжной полки томик Михаила Светлова и прочел вслух несколько стихотворений о ребе. Потом, отчаявшись ее заинтриговать, я начал большой монолог о суровой жизни и маленьких радостях, происходящих с нами случайно. Монолог мой являлся сплошной импровизацией, но Инна меня не дослушала, а вновь заставила поцеловать себя. Потом пылко произнесла: «Я даю вам маленькое поощрение, но слишком не задавайтесь!»
      Мы успели вернуться к родителям в тот момент, когда мама увлеченно говорила о творчестве Андре Моруа. Иван Матвеевич также обожал его творчество, потому что его интересовала, как он выразился, жизнь знаменитых писателей, поэтов и даже политических деятелей. На середине стола вторая коробка с шоколадными конфетами почти опустела, а голос отца Инны звучал как-то спокойно и удовлетворенно, словно шоколадные конфеты вернули ему благостное настроение духа. Даже его седая шевелюра являла благорасположение к моей матери. Инна весело сказала, предчувствуя вопрос отца: «Библиотека привела молодого человека в восторг»; она нахально высунула язык, но это предназначалось лишь для меня.

                3

      В двадцатилетнем возрасте я был, по мнению отца, хитрым и наивным юнцом, но у него не хватало времени меня перевоспитывать. Моим перевоспитанием занималась исключительно мама, любившая задавать множество важных и второстепенных вопросов. Она интересовалась: «Ты после ужина не забыл вымыть за собой посуду?», а потом следовал новый вопрос: «Что ты хорошего сделал за минувший день?» На него следовало отвечать подробно, как профессору Зинкину, читавшему курс античной литературы. Он любил, чтобы студент знал не только названия произведений Горация, Овидия или Софокла, но мог легко в них ориентироваться. А еще надо было знать, чем афинская демократия отличается от развитого социалистического общества. И почему Перикл начал на вершине афинского Акрополя строительство Парфенона – храма девы Афины. И кем была создана статуя из золота и слоновой кости этой величественной богини. Последний вопрос, мне понравился, как помнится, больше всего, потому что я знал ответ на него. Совсем недавно я прочитал в одной из книг о великом древнегреческом скульпторе Фидии.
     Профессор обижался на неправильные ответы. Он громогласно подсказывал нерадивым студентам, а потом вопрошал: «Правильно я говорю или нет?» Ни у одного из нас его огромные знания не вызывали сомнений.
     К примеру, моей маме отвечать было сложнее, ведь она не удовлетворялась краткими пассивными ответами. И ее совсем не интересовала трагедия Софокла «Царь Эдип». Ей не было никакого дела до страданий Эдипа, ослепившего себя. Ее интересовал исключительно собственный сын. Сможет из него вырасти достойный человек или нет? Она любила повторять: «Следует перебарывать свою лень», как будто я не сидел часами в библиотеке и не готовился остервенело к семинарам. Она считала, что на девушек я должен тратить не более 30 минут. Я, помнится, пошел тогда на маленькую хитрость и ежевечерне докладывал маме, что с понедельника до пятницы с девушками не встречаюсь, поэтому в воскресенье на свидание у меня накопилось два с половиной часа. Мама в таких случаях просила меня не забывать смотреть на часы.
      Все мои девушки не нравились моей маме. Иногда она, думая, что я сплю, делилась с отцом: «Наш отпрыск еще не умеет отличать хороших девушек от плохих». Я не спал и слышал их громкий полушепот на кухне. «Ты, Рая, так думаешь? – уныло спрашивал отец, уставший от своих незапланированных больных. – Учти, каждый человек имеет право на ошибку». – «Не спорь со мной, Иосиф, - звучал сокрушенный голос мамы. – У Светы Князевой кривые ноги, а у Томы Шихельман совершенно не одухотворенное лицо». – «Так ли все это важно? – В голосе отца преобладали ноты усталости. – Только не выдумывай лишнего». – «У меня, как у женщины, - мама не на шутку обижалась, - чувства более обострены, и я чувствую опасности, подстерегающие нашего сына. От несуразных девушек можно всякого понабраться!»   
      Когда я знакомился с новыми девушками, мама задавала мне один и тот же вопрос: «Твоя избранница еврейка или гойка?» Я беззаботно говорил: «Все девушки в Одессе имеют примесь еврейской или татарской крови». Мама сердилась: «Семью твоего отца фашисты вырезали под корень, как бандюги Хмельницкого, а ты засматриваешься на гоек и не думаешь о продолжении своего еврейского рода». Я знал, что сердитость мамы – напускная, ведь она себя всегда считала интернационалисткой. Среди немцев, внушала она мне за пять лет до описываемых событий, тоже были нормальные люди. Такие, как Тельман или Бехер. И некоторые немцы спасали евреев – прятали от своих кровожадных соплеменников.
      Однажды я привел домой студентку из ГДР Марту. Она сносно говорила по-русски и была поклонницей Генриха Гейне. Многие мои знакомые утверждали, что немки страшнее атомной бомбы, а у Марты, обладающей симпатичной мордашкой, и фигурка была высшего класса. Она не только знала литературу, живопись и кинематограф, но и занимала различные места в различных соревнованиях по художественной гимнастике. Мы с ней быстро сблизились и мои явные недостаки она воспринимала с чисто баварским юмором. Я Марте несколько дней подряд, пропуская занятия, показывал Одессу и по моим непутевым рассказикам ей стало понятно, что до революции вся Одесса состояла из борделей. Она мне показывала самые красивые одесские здания и говорила: «Это – бывший бордель», а я важно кивал головой – в знак согласия. С Мартой Гюнтер Германия мне стала ближе. К тому же она была моей первой иностранкой – до нее я исключительно общался только с советскими девушками. Все они считали себя комсомолками. И не больно меня жаловали, по той причине, что я не обладал очарованием Делона и мускулами Геракла. Да и впервые разным поцелуйным хитростям меня обучила Марта Гюнтер. Я ей, когда мы вволю нацеловались, брякнул: «А я ведь – еврей!» - «Ну и что из этого следует? – удивилась немецкая красавица. – По еврейским законам ты не должен целоваться с девушками?» - «Иронизируешь? – Я был ошарашен ее ответом. – А тебе родители позволяют целоваться с еврейскими юношами?» - Тут она недоуменно посмотрела на меня. Глаза ее быстро наполнились болью и отчаяньем. Она несколько минут не решалась задать вопрос: «Ты считаешь меня повинной в преступлениях Гитлера?» - «Нет! – решительно ответил я. – Ты ведь из другого поколения, но, прошу, не говори мне, что твои родители спасали евреев». – «Они спасали самих себя».
     Я, позвольте повториться, привел Марту в свой еврейский дом, страшась, что мама ее выгонит. Но моя непредсказуемая мама отнеслась к ней довольно сносно: накормила борщом и пельменями. Марта с порога постаралась мою маму успокоить: «У нас с вашим сыном, как можно выразиться… ну да, чисто приятельские отношения».
      Я заранее предупредил маму, что к нам в гости придет настоящая немка. Молодая и почти неотразимая. Культурная. Спортсменка. Знающая Гегеля и Гейне. Мама не растерялась:
     - Ты у меня спрашиваешь разрешения?
     - Ставлю в известность, - пробурчал я.
      Скорее всего мама не предала значения моим отношениям с Мартой, зная, что через пару недель она уедет в свой Дрезден. Но не преминула сообщить моей знакомой, что мне следует обязательно жениться на еврейке. Марта сообщила:
- А я вот необязательно выйду замуж за немца.

                4

     Именно Марта меня лишила девственности в тринадцатом номере гостиницы «Пассаж». В подробности вдаваться не буду.В тот вечер я признался Марте в любви и пообещал покончить счеты с жизнью, если она вернется в Дрезден, а не останется со мной в Одессе. Голос мой дрожал от волнения, все фразы были неуклюжи, как первые шаги больного, воспрявшего после тяжелой болезни. Я почти физически ощущал боль от нашего скорого расставания.
      Она, помнится, сказала мне: «Ты посмотрел на меня радостными глазами, а я испытала любовное головокружение». Утром мне показалось: наша совместная ночь пролетела быстрее одного мгновения. В ней властвовала музыка с оборванными тактами. Марта шутливо сказала: «Никогда бы не подумала, что я у тебя первая». – «Почему ты так решила? – спросил я. – Может, ты у меня пятая или десятая?» - «Я все понимаю, - сказала Марта. – Только не играй роль циника».
     Помнится, утром я много раз признавался ей в любви, а она, посмеиваясь, хлопала своими длинными ресницами и учила меня немецкому языку, но у меня плохо получалось произносить за ней длинные фразы, потому что я к иностранным языкам не восприимчив. Дни, проведенные с Мартой до ее отъезда, напоминали солнечные и лунные лучи, ведь нам не хотелось печалиться – мы пытались жить на полную катушку. Музыка на нас наплывала – Гендель, Бах, Берлиоз, Шопен, а потом отступала, и мы были зачарованы тишиной, когда не только слова, но даже шорохи не нужны. Но во мне порой наступала пустота, будто Марта уже уехала, и тогда я говорил ей: «Если я не смогу приехать за тобой, ты вернешься, не правда ли?», а она кивала своей прелестной головкой, а музыка вновь начинала звучать. Музыка совсем уж близкого счастья.
     Но мечты о грядущем счастье обрубились первым письмом из Германии: Марта написала, что продолжает меня любить, но у нее есть жених Ганс (или Фридрих), он знает всего Канта; она ему раньше, чем мне, дала слово выйти за него замуж, к тому же, писала она, Фридрих (или Ганс) великодушно простил ей маленькую интрижку со мной. Более всего меня разозлило сообщение, что у Марты одна из прабабушек был еврейкой. Будто так важно для меня это было! До сих пор помню несколько строчек из того гнусного послания: «Вчера мама мне долго рассказывала о своей бабушке Розалии, именно в ней текла семитская кровь; она была гордой и независимой и верховодила своим слабым мужем. Теперь я понимаю, что к тебе меня толкнули зов крови, Одесса и Черное море».

     Я тогда чуть не завалил сессию, но мне помог выйти из депрессии Костя Сироткин. Сироткин был прямо-таки напичкан хорошими и плохими качествами. Окончил он медицинское училище, стал фельдшером на «скорой помощи», но с деньгами у него было туго. Он мечтал ограбить банк, но потом передумал. Не из-за боязни тюрьмы, а по каким-то другим соображениям.
     Именно благодаря Сироткину я впервые побывал в настоящем ресторане на морвокзале. Мы, как помнится, заказали котлеты по-киевски, а к ним – бутылку «Кагора». Костя мне объяснил: «Здесь обычно проводят свой досуг прожигатели жизни. Давай представим себе, что и мы такие. К тому же в тебе, как в еврее, должна быть предпринимательская жилка. Только ей надо дать разыграться. Следует не торопиться и все обмозговать. Жаль, что мы живем при социализме, а не при капитализме». Я возмутился и сказал, что предпринимателем – пиявкой на теле пролетариата – мне быть не хочется». Костя съехидничал: «Тогда будешь жить на зарплату и сосать лапу».
      Вино он пил, как настоящий аристократ, маленькими глотками. И объяснял мне, водя своими плутоватыми глазами по залу, что у жизни есть несколько срезов. Каждый из нормальных людей хочет наслаждаться всевозможными жизненными благами, но достаются они далеко не всем. Потому что жизнь – борьба, вот о чем все время следует помнить. Борьба не классов – какая чушь, а борьба за нормальное место под солнцем. Следует, внушал мне Сироткин, расталкивать локтями врагов и друзей, стакивать их лбами, делая роскошную карьеру. Мне, считал он, все может испортить пятая графа, но она же меня может и взметнуть стремительно вверх, потому что есть некие проценты…
      Тут я возомнил себя польским графом. Отпрыском самой родовитой польской фамилии. Словно у меня есть замок, прислуга и все такое. И никого мне расталкивать локтями не нужно, потому что замок и все прочее мне достались по наследству. И я могу вести праздную жизнь – целый день лежать на диване и смотреть телевизор. Или почитывать Платона, вникая в его идеи, допустим, о том, что бессмертно все движущее само себя или о том, что душу можно уподобить слитой воедино силе упряжки крылатых коней и возничего. Молодец Платон, считающий, что только у богов кони и возничие все благородны, потому что рождены от благородных предков, а у всех остальных, пся крев, они неодинаковы…
      Все-таки мне не следовало так много пить вина. Какой из меня польский граф? Я рылом не вышел. Лучше бы я себя представил последователем Спинозы. Или Фрейда. Будто я психоаналитик и пациент в одном лице. Налицо раздвоение личности, но мы еще поборемся за чистоту наших рядов.
     Потом Костя долго тормошил меня и просил: «Приди в себя!» А я не верил, что так быстро опьянел и говорил разные несуразности. Типа того, что нас подслушивают и следует перейти на свистящий шепот. Что вокруг нас неестественно красивые женщины, а сей факт настораживает. Ему нет достойного объяснения. И вообще здорово испытывать легкое сумасшествие. Потому что можно прыгать, как кузнечик.
      Я был пьяным, когда таксист высадил меня на половине ночи у нашего дома, и долго не мог найти свой подъезд. А затем мне дверь открыл отец, окинул меня суровым взглядом, гордо удалился. Я доплелся до своей комнаты, бухнулся, не раздеваясь, на кровать и заснул сном праведника.

                5

      Мне долгое время казалось, что жить в согласии с самим собою невозможно. Костя Сироткин просил меня не заниматься самокопанием. Он предлагал мне пойти в городской сад, облить себя керосином, чиркнуть спичкой и сгореть, как факел. В назидание всем будущим неразумным типам.
     Мне, по мнению Кости, всегда надлежало делать bone mine, как любят повторять французы, - довольное лицо. Для подъятия духа Сироткин потащил меня к Потемкинской лестнице, а потом мы десять раз сбежали с нее и, ускоряя темп, поднялись наверх, к мудрому дюку Ришелье, отнюдь не взяточнику. Дюк Ришелье окинул меня ободряющим взглядом. Хотел, так мне показалось, предложить солидную должность в своей канцелярии, но затем, одумавшись, послал меня к графу Воронцову, который не был антисемитом, а был англоманом.
      Я устал и злился на фельдшера Сироткина, возомнившего себя спасателем заблудших человеческих душ, по крайней мере одной. Я даже подумал, что у него не один наследственный бзык, а на самом деле их множество, просто он умело все замаскировал. Я сказал ему вполголоса, чеканя каждую фразу:
     - Некоторое время не попадайся мне, Константин Сироткин, на глаза. Потому что мое тело разваливается на части от чрезмерной физической нагрузки, за что я тебе особенно благодарен, но я, учти, не имею желания готовиться в космонавты. – Я вспомнил Бабеля и зло улыбнулся, сделав попытку перефразировать его фразы. Я продолжил с апломбом – Понятное дело, каждый одессит имеет свой интерес к жизни, но не следует лишний раз использовать в корыстных целях мою неутомимость. Не тебе, сукин сын, писать живую и скорбную летопись моей жизни.
      Отец всегда учил меня, что злость к хорошему не приводит. Сироткин удалялся по Приморскому бульвару, как оскобленный денди. Его лицо корчилось от боли. Я думал, что больше никогда его не увижу, но не таким был сын боцмана торгового флота. Уже через 20 минут я встретил его на Дерибасовской, но он не посмотрел на меня и дал пройти мимо. Будто мы никогда раньше не были знакомы, а были просто единицами двух потоков пешеходов.
      Над Дерибасовской сияло яркое весеннее солнце. Оно не догадывалось про мой несчастливый день. И не кричало мне, что следует помириться с Костей Сироткиным. Я поплелся в магазин «Золотой ключик» и купил кулек карамелек. Но и они не принесли мне успокоения. Мне неожиданно захотелось, чтобы солнце покрыла огромная туча и хлынул дождь. Я уже находился в трехчастной дождевой сонате. Меня охватила тихая грусть, ведь я понимал, что Сироткин хотел мне добра, я напрасно на него вызверился, как уссурийский тигр. Дождь не начинался, а мне вдруг захотелось заплакать, как в раннем детстве, когда я просыпался, а ночь только переваливала за свою середину. Мне было страшно думать, что однажды моя жизнь прервется, потому что мой сон будет вечным, но лишенным сновидений. Я впервые размышлял над трагической подосновой каждой человеческой жизни. Годы спустя, когда я  взахлеб перечитал Бунина, в моем мозгу застряла одна его фраза: «Композитор вместо ответа опять набрал воздуху в грудь, надуваясь и поднимая плечи». И я тогда хватал воздух жадным ртом, он очищал меня с ног до головы; ничего дурного я тогда еще не совершил, ведь мои скверные поступки и предательства только ломились в открытую дверь моей судьбы.
     В то время я встретил Кира Букермана. Кир собирал пластинки с джазом. Он их выменивал на бутылки коньяка и баночки красной икры и крабов. Просто у него была знакомая в неком секретном учреждении, сотрудникам которого в канун праздников выдавали эти самые бутылочки и баночки. Она была влюблена в Кира Букермана и отдавала ему их безвозмездно. За одну его улыбку. Обмен был, разумеется, неравноценным и поэтому Кир иногда водил девушку в кино. После киносеанса, когда они шли по ночной Одессе, он ей говорил многозначительно: «Поверь, я не умею использовать женщин в корыстных целях», а она ждала от него совсем других слов, но не хотела давить на него, как на подследственного. Потом у Кира портилось настроение, лицо опадало. По той причине, что звезды сверкали менее ярко, чем обычно, но хитрая девушка со смешком говорила, что у нее припрятана бутылка коньяка и тогда лицо Букермана вновь становилось спокойным и счастливым.
      Однажды Кир затащил меня к одному известному актеру оперетты, который собирал баночки с красной икрой. Его жена была не менее известной актрисой. Их постоянно рекламировали одесские газеты. И не только одесские. Даже варненская газета писала об этой замечательной актерской паре. В комнате у них были два дивана и югославская стенка. Мы с Киром сидели на одном диване, а они на втором. И точили лясы. Кир говорил, что Одессе повезло, что такие замечательные и народные любимцы не променяли Одессу на Киев и Москву. «Вот еще! – сказал большой актер. – На хрен мне нужны их собачьи критики». «Уймись! – сказала жена-актриса. – И когда же ты научишься вести интеллигентную беседу? Я устала тебя воспитывать». Жена большого актера и сама известная актриса грациозно удалилась на кухню, откуда вынесла четыре куска пирога с капустой.   
     – Молодые люди, – сказала она нам с Киром, – я испекла замечательный пирог, но он очень сытный, так что больше одного куска каждый из вас не осилит, да и мы с мужем съедим только по одному куску. Остальной пирог я оставила для родственников, которые обещали зайти к нам в один из ближайших дней.
     Это, скажу я вам, был восхитительный монолог. Такой необычный, что мы с Киром, хоть и были голодны, не сразу набросились на угощение, а ели медленно по кусочку, смакуя его, словно это были пирожные, приготовленные поваром одного из Ротшильдов. Мы своими лицами показывали, что мы в восторге от кулинарных способностей известной актрисы, но она на нас не смотрела, а перелистывала тяжелый альбом с фотографиями, где она была молодой, настырной и очень красивой, и все мужчины были у ее ног, но она на них не обращала никакого внимания. И тут случилось невероятное: на одно мгновение мне показалось, что она сейчас на сцене, играет роль королевы, а  мы с Киром стоим перед ней и хвалим ее пирог, но потом я потряс, как дворовой пес, головой и видение исчезло.
      – Мировой пирог! – похвалил жену большой актер. – Только могла его не резать, а принести этим оболтусам вафли и печенье, оставшиеся после моего дня рождения. Пирогами следует кормить только избранных людей. Далеко не всех! Но им повезло, и теперь они будут рассказывать, что ты специально для них приготовила угощение. – Тут он погрозил нам пальцем. – Не стоит, молодые люди, преувеличивать свое значение.

                6