Дом на Горбах

     В этом доме, пока мой отец, Василий Никитич, служил срочную службу в рядах Советской армии, жила сестра его, Пиня с мужем Зотием и сыном Леонидом. По местной традиции наследником дома и огорода оставался младший сын. Даже если в семье десять сыновей, хозяином будет самый младший. Но за это он должен до последнего часа ухаживать за родителями. Родители, то есть мои дедушка и бабушка, умерли в голодном 1947 году. Отца же моего, ещё мальчишкой отправили из села, с такими же бедолагами как он, на поиски куска хлеба. Наскитавшись по белу свету, он вернулся в родительский дом. Но живущие там Хуторянские не очень-то этому обрадовались. Отец мой не стал их притеснять и женился на моей маме. Сестра же обещала, что подкопит денег, купит свой дом.  А пока просила немного подождать. Но неожиданно отцу прислали повестку в армию. Проводили призывника и успокоились. Съезжать уже никуда не собираются. Мало того, они вовсе не желали признавать мою маму женой Василия. Несмотря на то, что была свадьба у всего села на виду, а в те времена в сельской местности больше верили не бумажке, а свидетельству односельчан, её и меня Хуторянские вовсе за родню не признавали. Всячески оскорбляя мою маму, дескать, нагуляла она дите, однажды даже избили её. Люди говорили сестре: «Грех тебе, Пиня, так говорить. Девчоночка на бабушку похожа. Ваших она кровей. Грех отрекаться от своей крови…» Но, в ответ на увещевания, неслась бесконечная брань, град проклятий на мамину и на мою головы.  Люди только качали головами, и напоминали ей, что проклятья непременно выльются на чью-то голову, и не желая вмешиваться в родственные распри отступали. Только когда вернулся законный владелец, вмешался сельсовет и им пришлось таки срочно подыскивать жильё.
     Давно уже гуляли слухи, будто бы грозился Зотий, под пьяную руку, что всех порешит и дом подожжёт. По этой причине, когда немудреные пожитки складывали на воз, присутствовал  председатель сельсовета. Мне в ту раннюю весну было всего четыре года, однако запомнила выселение. Я стояла повязанная маминым платком «стоклеткой» и в старенькой маминой фуфайке с закатанными чуть ли не наполовину рукавами и подпоясанная отцовским солдатским ремнём, с начищенной до блеска пряжкой. Эту пряжку я поминутно ощупывала одной рукой, а другой держалась за руку отца, к которому  ещё не совсем привыкла и смотрела на него насторожённо.
     В дом мы не заходили. Стояли в сторонке, на загаженном разными отбросами дворе. Соседи и просто проходившие односельчане стояли на обочине у ворот и любопытно заглядывали во двор. Особых зрелищ в селе не было, разве что такое вот, скандальное. Всё какая-никакая новость.
     Зотий, ни на кого не глядя, укладывал домашний скарб на воз, сопровождая каждый свой шаг грубым матом. Пиня, не столько помогала ему, сколько украдкой поглядывала на увеличивающуюся толпу и голосила так, будто выносят покойника. Затем с всклокоченными волосами на непокрытой голове, заливаясь слезами, кинулась за ворота и начала прощаться с соседями. Смущённые женщины успокаивали её, желали всяческого достатка на новом месте и любопытно поглядывали на нового хозяина, то есть на моего отца, что стоял подобно двухметровой каменной статуе, в военной форме без погон. Другой одежды у него просто небыло.
     Тем временем Зотий, уложив всё на возу, отцепил собачью цепь, цыкнул на собаку, которая приседая от усердия лаяла на соседей, привязал к задку воза. Отборным матом привёл в чувство свою жену и заставив её взобраться на воз, щелкнул кнутом. Заскрипели колёса, с новой силой заголосила Пиня, запричитала на всю улицу, вызывая разноголосый лай соседских собак. Люди посчитав, что больше ничего интересного не увидят, вдруг вспомнили о своих делах и направились каждый в свою сторону.
     Тато не стал заходить в дом. Нашёл во дворе кусок ржавой проволоки и продев её в дверные кольца, перегнул концы проволоки несколько раз. Подхватил меня на руки и пошёл верхней дорогой, которая потом перешла в тропинку через яр, к дому тестя.
     На следующий день мы уже обживали дом, в котором вырос мой отец. После долгих скитаний по свету, он вошёл под крышу своего дома вместе со своей семьёй. Пожитков привезли куда меньше, чем увозила Пиня. Хотя среди её домашнего скарба были и вещи, одинаково принадлежавшие и брату, отец не препятствовал сборам. И без того в нём всё кипело от обиды. Вместе с возницей занесли в дом горбатую скрыню (сундук) с узорной ковкой по углам, невысокую, потемневшую от времени, перешедшую из бабушкиного в мамино приданое. Пару узлов с тряпьём – вот и все пожитки. Следом, растерянно оглядываясь, вошла мама. Одной рукой вела за руку меня, а другой прижимала к себе чугунок с побрякивающими внутри несколькими ложками. Отец, проводив возницу, закурил. Долго стоял у крыльца и, деловито оглядываясь, прикидывал что-то в уме. Вот в это самое время и вошла Пиня. Слёз на её лице как и не бывало. Улыбаясь, она желала всяческого добра хозяевам. А мои, тато с мамой, только переглядывались, недоумевая от такой перемены в её настроении. Сразу же принялась за дело. Взобралась на припечек и начала выметать пыль со всех закутков. Родители мои ей опять же не препятствовали, наивно радуясь примирению с сестрой. Они были ещё молодыми людьми, а Пиня на двенадцать лет была старше брата и, видимо, «знала ЧТО делала».
     О том «что она сделала», бабушке моей спустя несколько лет объяснила одна старушка. Как не пытались мои родители завести в хозяйстве скотину – живность не велась. В то время ходили по дворам погорельцы и люди с дальнего далека, чьи пожитки унесла в половодье река. Они заходили в каждые ворота, просили «кто что даст». Зашли и к нам, но мама только руками развела. Она с бабушкой собралась белить в доме и всё, что в доме было, теперь ютилось на завалинке.
     Случайные гости понимающе покачали головами и поворотили назад. У крыльца осталась только одна старушка, с залатанным мешком на ссутулившейся спине. Видно было, что она что-то хочет сказать, но опасливо поглядывает на отца, ловко орудовавшего топором. Поманив бабушку пальцем, отвела её в сторонку. Достала из своего мешка узелок. Развязала его и сыпнула в подставленную ладонь щепотку соли. Что-то шепнула ей на ухо и пошла догонять своих попутчиков.
     Спустя много лет я узнала от бабушки, что Пиня не просто сметала пыль в доме, а по древнему поверию вымела из этого дома всё крестьянское счастье. Поэтому на подворье и не велась скотина. А соль, которую дала старушка, очень берегли. Когда покупали скотину, то первую еду ей посыпали той заговоренной солью. Отец, поначалу не веривший ни во что, после неудачных попыток обзавестись хотя бы козой, уже не спорил с женщинами, а только вздыхал и отворачивался, когда мама трижды курицу обносила вокруг ножки стола…

     Помаленьку жизнь, словно расшатанная телега с тяжёлым грузом, по ухабам и колдобинам, то с песней, то с чертыханьем продвигалась вперёд. Наш дом с очень скромным достатком жил своей нелёгкой жизнью. Я и Николка были ещё малы и больше отвлекали на себя силы родителей, чем помогали им вести хозяйство. У отца хоть и роились в голове неисчерпаемое количество планов, но осуществить их у него не было сил. Тяжёлая болезнь капля за каплей точила  силы. Как не сопротивлялся молодой организм, болезнь оказалась сильнее. Из весёлого плечистого здоровяка, он превратился в задумчивого, с обтянутыми бледной кожей скуластого мужика с грустными глазами.  Мама маленькая, еле достающая головой до его плеча, выходила замуж за двухметрового детину, на спор завязывавшего узлом кочергу. Радовалась своему счастью и надеялась прожить свой век как «за каменной стеной». Но «стена» таяла на глазах. И уже не защищала, а сама нуждалась в защите. Маленькая, хрупкая женщина, повинуясь Судьбе, смиренно впряглась в непосильный воз семьи. Теперь уже она была надеждой и опорой, хоть по-прежнему все взоры поворачивались к отцу-хозяину. Понимали, что век его не долог и строить какие-то долгосрочные планы бессмысленно.
     По началу отца поставили бригадиром полеводческой бригады. На мамины просьбы поберечь себя, он только кивал головой и тут же о них забывал. Работа затягивала с головой. Пока не слёг в больницу. Потом он то сторожил колхозный сад, то был лесничим в лесу, что тянулся по косогору, вдоль реки. После очередного выхода из тубдиспансера, редко выходил даже за ворота. Всё больше сидел на корточках возле грядок. Молодых саженцев плодовых деревьев он насадил на нашем огороде добрый десяток. Объяснял он свою затею так: «Пусть дети не заглядывают в чужой огород, а едят своё и вспоминают меня, когда меня уже не будет на этом свете».
     Всё так же, на корточках он ухаживал за большой помидорной грядкой, что краснела от обильного урожая, не очень-то ценимого в наших краях. Помидорная ботва, под тяжестью плодов ложилась на землю. Отец прилаживал длинные жерди вдоль рядов, но подросшие побеги, переплетаясь, прятали под покровом листьев тропинки. Пасынковать помидоры никому и в голову не приходило. Дескать, лето большое, вырастут. Врачи советовали больному есть помидоры. Он их ел сначала в охотку, потом по необходимости. Ел, как едят больничную кашу, осточертевшую, но полезную.
     Мне же приходилось носить воду из копанки каждый вечер, на полив этих помидор. Хоть и не большое ведро по родительским меркам, но острый край днища касался моей ноги и болью отдавался каждый мой шаг. Силы не хватало на весу удерживать лейку.  Вода выплескивалась в одном месте больше, а в другом – меньше. Такие огрехи не оставались отцом не замеченными. Опять приходилось тащить воду. Не то чтобы есть, даже помидорный запах был для меня омерзительным и ненавистным, как и сам отец, с его упрямым и безжалостным характером.
     Мои сверстники затевали разные игры на выгоне. Их весёлый смех доносился до моего слуха, манил на игрища, но отец твердил свое: «Сделаешь, тогда пойдёшь!» А когда, наконец, грядки политы, то силы на игру уже небыло. Да и ребятня куда-то убежала, не дождавшись меня. Я прикрывала сбитые ведром ранки на ногах листиками подорожника и плакала, уткнувшись лицом в колени. Мне 7-8 летней девочке такой объем работы был явно не по силам. Но отец, не так давно вернувшийся из армии, просто ненавидел слова «не могу». Он не растил меня с пелёнок, поэтому особой жалости ко мне у него небыло. Я для него была маленьким, неумелым солдатиком. А мои слёзы его только раздражали. Защищать меня мама даже не пыталась, полагая, что муж и отец всегда прав и его волю просто нужно выполнять. Его гнев всегда справедлив…
     Через многие годы я пронесла ненависть к рабскому подчинению, бездумному и унизительному. Воспитывая во мне безвольное подчинение, он добился обратного. А в детстве сформировавшийся характер красной нитью проходит через всю жизнь. Вспоминая детские годы, «радостные, солнечные, беззаботные», как многие любят повторять, я не находила в них радости. Бесконечные унижения дома, а в школе всех чесали под одну гребёнку, загоняя личные качества внутрь себя, отнимали много сил. Всё моё существо протестовало против такого изуверского воспитания. «Я ЧЕЛОВЕК, и по чьей-то воле не стану живым роботом», - мысленно повторяла я и до сих пор считаю, что сохранить в себе душу человеческую, жить и поступать по-совести – вот главная задача для человека. Да поможет мне Бог идти этой дорогой.

                1999 год.