Витькина ложь

ИЗ КНИГИ  «ТОЛКОВАЛИ МУЖИКИ…»
В жизни человека наступает момент, когда  на пороге нового этапа, в который нас неизбежно вводит время, мы пытаемся подвести некоторые итоги прожитых лет, словно, сверяя себя по неким высшим критериям. Наверное, это удел  не всех. Люди-мотыльки, люди - бабочки, люди – стрекозы живут, как и их прообразы из мира насекомых, одним днем, не задумываясь о будущем и, тем более, прошлом, которого, увы,   не исправишь. Это – удел думающих. Чаще – мужчин. Этот неумолимый внутренний ментор  нет-нет, да и заставит еще и еще раз оглянуться назад…
В который  раз он обходил  давно знакомый двор, показавшийся совсем иным, чем двадцать пять лет назад, когда  было детство, когда казалось, что тридцать пять и сорок никогда не наступят. А, если это и произойдет, то очень не скоро – через много- много лет.  Когда-то эту   большую пустошь между домами  пацаны приспособили под футбольную площадку. Воротами с одной стороны служили два тополя, с другой – два кирпича, а если повезет, то два шлакоблока или металлических ящика  для бутылок. Какие баталии здесь вершились. Они играли дом – на дом, подъезд – на подъезд. Все было по-серьезному. Это был их стадион, их олимпийская арена, где каждому предоставлялось право испытать себя в очном поединке с соперником.  Сейчас бывшая спортплощадка превратилась на треть  в мусорную свалку. На асфальтированном прямоугольнике стояло четыре больших   ящика, окрашенных в темно-зеленый цвет провинциальной тоски. Но, то ли от того, что их нерегулярно опустошали, то ли от того, что на семь хрущёвок-пятиэтажек их просто не хватало,   земляки сваливали отходы своей нынешней более сытой  и обеспеченной жизнедеятельности     рядом,   создавая   курганы нового времени.  К ним неподдельный    интерес проявляли не археологи, а местные бомжи и алкаши, надеясь на удачу в виде пустой пивной бутылки либо иного скарба, утратившего для кого-то  житейскую ценность, но позволявшему новому обладателю заработать пару гривен  на барахолке возле автовокзала. С предельно сосредоточенным видом, в  жалких лохмотьях  с понурыми пропитыми и прокуренными лицами они подходили к этим россыпям с надеждой. Они стоически переносили неудачи и, не найдя ничего подходящего, уходили в иные миры, к другим бакам и свалкам.   День был достаточно теплым, и курган наполнял всю округу отвратительным запахом гниющих пищевых отходов. Запахи не смущали искателей случайного счастья - все новые и новые хмурые, замызганные особи подтягивались сюда, чтобы поймать за хвост свою удачу. 
Пацанов на площадке не было. Они, наверное, отказались от такого соседства. Да и кому оно будет по душе?  Глядя на этот житейский бедлам, Виктор   вспомнил бедные кварталы Дели  и Рио, Сантьяго и Дакки. Там босые  не мывшиеся много дней мальчишки,  играющие в футбол по соседству со свалками,  неизменно вызывали в нем  жалость. Здесь, в его родном городе, в его родном дворе    жалость была иной. Как-то по - особому  он чувствовал свою сопричастность,  будто бы  сам был виновен в этом хаосе. Его  наполняло  чувство очень похожее на стыд. За что? Почему? Может быть, за то, что  за много лет  не смог изменить этой страны, которая по-прежнему никак не хочет жить по-человечески не на словах, а на деле.  Может быть,   поэтому он каждый раз  и уезжал надолго, в глубине души надеясь, что однажды здесь, если не все, то многое изменится к лучшему. Жилые кварталы обретут некий очеловеченный вид и перестанут быть похожими на резервации и гетто.  Каждый раз, возвращаясь, он надеялся  увидеть свою родину иной. Каждый раз, уезжая  опять, так и не увидев зримых перемен, он  снова и снова верил, что его надеждам суждено однажды сбыться.
Очередное возвращение на родину его опять не порадовало. Кварталы его детства и юности все   больше напоминали  зону – резервацию, дворы удручали своим запустением, а дома, казалось, рассыпались на глазах. В знакомых коридорах с темно-синими панелями – будь они трижды забыты навсегда всеми последующими поколениями постсоветских  собратьев - оставалось все меньше стекол. Оконные проемы были наскоро закрыты нестругаными досками, фанерой, листами оцинковки или, просто, зияли черной зловещей пустотой.  Стены были разрисованы темно-рыжими подтеками прошлых дождей, повергая в уныние безысходности каждого входящего…
Он уехал из своего родного города давно. Сначала - учиться в столицу. Потом – по распределению в Сибирь. А потом…  Много стран и континентов он повидал. Не был только в Австралии. Все у него складывалось, как говорят   «О.К.», но, где бы он ни находился, его тянуло сюда, в родные места, сохраненные памятью в воспоминаниях о детстве и юности. Здесь когда-то жили его родители и  друзья, соседи и родственники.  Здесь когда-то жил он.

Виктор  приехал сюда неспроста. Он решил проститься со своим детством и юностью, поставив в жизни еще одну точку, завершавшую минувший эпизод длиною в полвека.  Декорации для прощания удручали, но других, увы, не было.
На этой площадке  когда-то в далеком семидесятом он стал чемпионом и побежденным, впервые закурил, впервые поцеловал девочку, впервые  признался в любви, впервые по-настоящему подрался  «стенка на стенку», впервые  от обиды и безысходности по-крупному солгал. Эта чертова ложь не давала ему спокойно жить много лет, каждый раз возвращая в ту далекую слякотную бесснежную зиму, безжалостно укравшую радость школьных каникул…
   
Родители Витьки Панюшкина никак не ладили. В доме всего было вдоволь и, как говаривали соседи и знакомые, не хватало только птичьего молока. А вот их совместная семейная жизнь что-то  не клеилась. И люди были они неплохие и даже хорошие – добрые, справедливые, честные, образованные. В общем, все будто бы – как надо. Да только все хорошее в них  доставалось  другим. Друг к другу они относились совсем иначе, не прощая ничего – ни мелких оплошностей, ни случайно вырвавшихся не тех слов,  не тех взглядов, охов-вздохов и прочих мелочей, на которые обычно мало кто обращает внимание, если в остальном  - все в порядке. Это потом, много лет спустя, уже не Витьке, а двадцатисемилетнему женатому мужчине Виктору Петровичу станет  понятной истинная причина той родительской нетерпимости. Он поймет -  его мать и отец не были созданы Богом друг для друга. Они оказались из разного теста, а потому чужими. Так бывает. Правда, во многих семьях с этим слишком долго не хотят соглашаться, произнося, как заклинание давнюю народную присказку – стерпится, слюбится. Эту мудрость однажды выдумал русский народ, забыв снабдить ее некоторыми весьма существенными оговорками. Мол, все это справедливо до поры до времени. Не всё стерпится, и не все слюбятся. С этими   уточнениями народная мудрость была бы гораздо практичней. А так,  романтический настрой превращает её в весьма сомнительную сентенцию,   мало применимую в  многообразии реальной жизни. 
Сомнения  Виктора однажды  окончательно развеет старший товарищ по банной компании Олег Ефремович. Желая поделиться своими соображениями, он произнесет несколько фраз, которые  сразу же расставят все точки над «i»  в     Витькиных  оценках семейных   проблем родителей. Несмотря на существенную разницу в возрасте  и неоднократные  предложения Виктора  упростить общение, Олег Ефремович, упорно  обращался к  Виктору на вы.  Тогда во время отдыха, они каким-то краем задели вечную тему  семейных отношений. Расслабленный паром и последующим отрезвляющим прыжком в бассейн с ледяной водой, Виктор попытался отшутиться, отвечая на чей-то вопрос. Ему просто не хотелось ни о чем всерьез задумываться, потому что он приходил сюда отдохнуть, на время сбросив бремя     трудовых будней.   Но, то ли его не расслышали, то ли не поняли, то ли не захотели поддержать его легкую несерьезность, разговор продолжился.
- Виктор   Петрович! Если позволите,   я попытаюсь высказать свою точку зрения на некоторые ваши реплики, которая,  быть может, вам покажется небесполезной. С годами  все, даже самые незначительные недостатки супругов становятся   все более заметными и   значимыми. Их влияние на отношения  в семье все более   усиливается, и этому, на мой взгляд, практически воспрепятствовать нельзя. Кое-что, как мне кажется, может сгладить эти шероховатости и проблемы.  И этим кое-чем являются  серьезные глубокие чувства,  связывающие  мужчину и женщину, основанные, как правило, на  изначально правильном выборе партнера. Знаете, я долго размышлял, пытаясь понять причины конфликтов в собственной семье, в семьях моих друзей и родственников. И вот однажды, как мне представляется, я обрел  один очень важный ответ – многие проблемы наших взаимоотношений основаны на нашем неуемном, в чем-то даже патологическом желании  исправить, переиначить, переделать ближнего и на непонимании того, что никого и, практически, ни при каких обстоятельствах всерьез изменить нельзя. Это все равно, что пробивать Китайскую стену лбом или пытаться сделать виноградное вино из  абрикос. Видите, вы улыбнулись, понимая всю бесперспективность этих попыток. Увы, энтузиастов с годами, по моим скромным наблюдениям, не становиться меньше. Я это вижу и по своим взрослым детям, живущим    самостоятельно. То же происходит с нашими соседями, сотрудниками и, как мне кажется, увы, с большинством наших соплеменников. Спросите первого встречного, второго, пятого, десятого, двадцать восьмого. Редкий из них  убежденно скажет, что не пытается совершать «этих глупостей», как говорил Тартаковский.  Я, осознав это, слава Богу, не так поздно, как могло бы быть, во многом пересмотрел свое отношение к недостаткам жены, потому что, несмотря ни на что, считаю свой выбор принципиально правильным.
Этот серьезный мужской разговор состоится  через пятнадцать лет после описываемых событий. Мы же вернемся в Витькино  отрочество, оставившее в его душе странную  чересполосицу счастья и потерь.   

Витька Панюшкин был славным мальчиком, добрым, не драчливым, участливым и, пожалуй, несколько сентиментальным. Может быть потому, что   много лет его воспитывала бабушка. Он щедро делился с дворовыми ребятами конфетами и мандаринами,    бабушкиными пирожками и  струделями . Кеды  друзей беспощадно пинали его настоящий кожаный ниппельный футбольный мяч.  Витька не жалел  для друзей ничего, потому что никогда не был «жлобом» или «жилой». Так дворовые пацаны называли тех, кто не хотел чем-то делиться.   
 Все будто бы в его жизни было нормально. Кроме одного - ее постоянно омрачали     вечные родительские ссоры. Ну,  никак у них не получалось. Из-за этого и произошла  история, которую он вспоминал, глядя на бывшее футбольное поле его детства и юности.   
 
Была зима – сырая, уныло-бесснежная, слякотная зима. За несколько дней до Нового года от них  с матерью уже второй раз и, видимо, навсегда ушел отец.   Каникулы подходили к концу. На душе было  противно и  от этого очень неуютно.    Хоккей, лыжи, санки – все накрылось. Из дому выходить не хотелось. Ребята, остававшиеся в городе, всё больше отсиживались дома, глазея в допотопные по нынешним временам черно-белые телевизоры. Кто-то  поехал навестить  бабушек и дедушек в другие города и села. Кого-то свалил грипп, не прощающий людям зимнего ненастья, как будто они виноваты в этих превратностях природы.
В тот день, такой же мерзопакостный, как и все предыдущие, Витька   Панюшкин гулял один. Сосед Сашка Лукьянченко отдыхал с сестрой в зимнем пионерском лагере в Феодосии – их отцу, работнику доблестной железной дороги выделили  по дешевке профсоюзные путевки. Валик из четвертого подъезда уехал к бабушке в деревню. Борька из второго пропадал денно и ночно  в своем кружке радиолюбителей во Дворце пионеров. Что оставалось делать Витьке, если дома сидеть надоело? Надоели книжки и магнитофон, марки и рыбки в небольшом аквариуме, приобретению которого год назад  очень долго противился отец.
Взяв свой новенький перочинный ножик с двумя лезвиями, он направился на прогулку. Куда идти? Можно к елке возле магазина «Маяк». А что там делать? Месить грязь под плохую, трудно узнаваемую музыку, громко и назойливо булькавшую их «колоколов», развешанных на бетонных столбах?  Такая перспектива не радовала, поэтому Витька пришел на футбольную площадку. Там был шанс кого-нибудь встретить, может быть сыграть партию «в ножичка».   Традиционная мальчишечья игра проходила по незатейливым правилам. На земле вычерчивался круг.  Стоя, играющие по очереди бросали в землю нож.  Если он встревал в землю, игрок по направлению лезвия делил круг на две части, одна из которых  по  желанию становилась его собственностью. Игра продолжалась до тех пор, пока кто-то из соперников не присваивал себе всю площадь круга. Если играли «на победителя», то  победитель продолжал играть, а его соперником становился тот, кто вовремя занял очередь, то есть «заявил»…
Виктор вспоминал все эти мальчишеские правила и термины, а внутри него, казалось,  зарождался удивительно теплый шарик-ком. Шарик плавал вверх и вниз, вправо и влево, вызывая в душе особый приятный и очень сентиментальный трепет…
В тот день он играл один. Как на зло,  никого из ребят не было. Он почему-то вспомнил известную по учебникам и документальным фильмам фотографию с заколоченными ставнями, на которых мелом было написано «Райком закрыт. Все ушли на фронт». Ему тогда показалось, что в городе, действительно, происходит  что-то странное или даже страшное, от чего все окрестные пацаны будто бы исчезли.   Минут пятнадцать – двадцать он играл в полном одиночестве. Нож удачно попадал в круг, вонзаясь в твердую влажную землю лезвием побольше. 
- Балдеешь, чувак! Ну-ну! – услышал он   недобрый голос подошедшего сзади парня.
 Голос принадлежал  Женьке «Дубу» - местному авторитету с паршивой во всех отношениях репутацией. Дубом его называли потому, что по фамилии он был Дубовым. На какую другую кличку или «погремуху»  мог рассчитывать Женька с такой фамилией? Справедливости ради следует сказать, что   Дубов был, действительно, туповат.  В школе учился еле- еле, а посему был всегда объектом насмешек однокашников. Но это в классе. На переменах и во дворе он брал реванш – становился злобным, едким и даже жестоким. В силу своей недалекости Дуб ненавидел лютой ненавистью всех, кто хорошо учился либо имел иные способности, выделявшие  его из толпы.   Витька   пять с половиной лет  был круглым отличником, отчего антипатия к нему со стороны Дубова была безмерной. Несмотря на то, что Дуб был на два года старше, Панюшкина он открыто не трогал. Дубов был мелковат, а Витька всегда рос высоким крепышом. Так как Дуб учился в соседней школе, они общались не часто,  зная друг-друга в лицо и по имени и периодически встречаясь в поединках на футбольном поле. Эта встреча стала для них в чем-то роковой. То ли дурь Дубова и его компании   была усилена мерзкой погодой и слякотью, то ли недорогим крепленым вином, которого они перед этим «бахнули» в подъезде, то ли  Женька просто не смог  усмирить в себе ненависть к Витьке-отличнику, но неприятностей Панюшкину в тот день избежать не удалось.
- Ладно, чувак! Давай теперь мы поиграем! – зло проговорил Дубов и наклонился, чтобы поднять  с земли Витькин ножик.
- Если хотите, давайте на победителя! – незлобно ответил  Панюшкин недружелюбному гостю.
- Ты маме своей будешь права качать, а нам – не надо! Я понятно излагаю?! – Женька  ловко наклонился, успев выхватить ножик раньше хозяина.
- У нас всегда такие правила и не зачем их нарушать, - пытался урезонить агрессивность  Дубова Витька, взывая к остаткам его разума.
- А имел я твои правила, знаешь где?! – еще более ожесточившись, произнес Дуб. – Будешь выделываться, ножичка больше не увидишь.
Вспомните свое детство, вспомните  свою юность! Какими болезненными становятся  обиды и унижения, которым вас однажды подвергли ваши сверстники или кто-то постарше. Какой  кровоточащей раной могут стать проказы тех, кому вы не сделали ничего плохого. 

Витька  Панюшкин попытался отобрать нож у Дуба, но в запале не рассчитал собственных сил - двое дружков Дуба пришли Витькиному обидчику на помощь. Один из них подсел под Витьку сзади. Дуб резко его  толкнул, и Панюшкин оказался в луже, плюхнувшись в нее всем телом. Подвыпившие   разбышаки загоготали, от чего на душе у поверженного  стало еще более  мерзко от несправедливости и  внезапной, ничем не оправданной чужой агрессии.   Витька  бросился в бой, но трое ребят постарше тем же самым образом его снова повалили на   землю, пару раз ударив грязными башмаками. 
Ушел отец, каникулы из-за серости и сырости превратились в черт знает что, а теперь еще это унижение средь бела дня. Он никому не сделал плохо, никого не оскорбил ни словом, ни делом. Почему мир оказался таким несправедливым и жестоким по отношению к нему ?!  Подступивший  к горлу горький ком на несколько мгновений сбил дыхание, от чего Витьке показалось, что именно сейчас он задохнется и, может быть,  даже умрет.  Здесь, на давно знакомой площадке, в двадцати метрах от своего подъезда, в этот слякотно-мерзопакостный январский день неудавшейся зимы, он почувствовал себя бесконечно одиноким  и несчастным человеком. Слезы сами хлынули из глаз, доставив его обидчикам еще большее удовольствие.  Витька понимал,   слезы – проявление слабости.  Парень не должен раскисать ни при каких обстоятельствах. Ему дано себя преодолеть. Но… Бессилие и одиночество вместе с  горечью от  состоявшегося надругательства  выходили из него наружу таким естественным для человека и таким обидным для мужчины образом.  Почему он тогда произнес эту фразу? Почему  вдруг солгал здесь, сейчас? Толком, пожалуй, никто и не ответит. Она вырвалась из него так стремительно, будто жила внутри   какой-то самостоятельной,  независимой и инородной субстанцией:
- Эх! Был бы жив отец, он бы вас за это наказал.
Странное дело. Его обидчиков будто кто-то подменил. Их лица покинули издевательские улыбки, уступив место выражению серьезной участливости в судьбе недавнего недруга.  Не знал Витька Панюшкин, что все трое росли без отцов, от чего, быть может, и были обозлены на жизнь и судьбу. У Дуба отца раздавил пресс. Он работал на большом трубопрокатном заводе слесарем – ремонтником. Женькин отец просто-напросто нарушил правила техники безопасности. Во время ремонта контакты сработали, и многотонная махина опустилась, лишив   передовика производства Федора Дубова жизни, а Женьку – отца.
К друзьям Дуба Толику и Лёнчику безотцовщина  пришла иными путями, но тоже ждать себя не заставила. У  одного отца погубила водка – тот однажды захлебнулся  собственной блевотиной во время сна. Отца  другого зарезали в подъезде дружки, что-то не поделив. Странным образом Витькина неправда теперь роднила всех четверых, делая их судьбы чем-то единым в этой жизненной несправедливости.
Дубов, не знакомый с семьей Панюшкиных, с несвойственной ему серьезностью почему-то спросил:
- А что с ним случилось? 
Витька, совершенно не готовый к такому продолжению событий, даже
несколько опешил. Во-первых, соврав раз, нужно было продолжать вранье либо признаваться в нем, что было бы еще одним поражением. Во-вторых, его потрясла реакция Дуба. Выходило, что Женька не такой уж и выродок. В нем,  оказывается, осталось и что-то человеческое.  Промедление в сложившейся ситуации было смерти подобно. Опять он вспомнил историю. Кажется, точно такую фразу накануне Великой Октябрьской революции произнес Ленин. Об этом не только рассказывала Лариса Яковлевна.  Он запомнил это из какого-то старого фильма.
- Обширный инфаркт.
Потом, по прошествии нескольких часов  он поймет, почему  в той
критической ситуации произнес эти два плохо  знакомых, каких-то очень далеких, в чем-то    загадочных и, наверняка,  трагических слова - за несколько дней до Нового года от  этого внезапно умер молодой сотрудник Витькиной матери.  За прошедших две недели Панюшкин - младший много раз слышал их, когда мать разговаривала с кем-то по телефону. 
Женька со скорбным видом подошел к Панюшкину, протянул   ножик и произнес всего два слова:
- Извини! Не знал.
Как по команде трое Виткиных обидчиков развернулись и ушли. 

И снова Виктор Панюшкин остался один. Только теперь вместе с ним была его
ложь. Она ползала внутри него скользкой холодной змеей, как будто жаля  то плече, то ладонь, то  мозг, то сердце. Было противно от стыда, от грязи на руках, на одежде и в душе. В этом молчаливом отчаянье ужасно уставший и будто бы в мгновенье повзрослевший на много лет он побрел домой, ощущая всем телом собственное несчастье. Нужно было принять душ, отмыв себя от уличной грязи. Нужно почистить пальто  и брюки – мать не простит такого неряшества. Казалось, потерян не только сегодняшний день. Потеряна вся жизнь, в которой уже ничего хорошего не случится…
Со временем боль обиды и горечь собственной лжи  отошли на задний план и постепенно забылись,  периодически всплывая в памяти и возвращая Виктора в тот мрачный промозглый зимний день. Каждый раз, мысленно возвращаясь в тот январь, он отчетливо понимал, что свою    совесть он сможет очистить   единственным путем, признавшись Дубову в собственной лжи. Правда, теперь это было сложнее – Витька переехал, поменяв место жительства. С начала девятого класса он жил у бабушки. Она сильно  постарела и  сдала, с каждым днем все    больше нуждаясь в его помощи.  Дуба будто бы забрали в армию. Потом его, по слухам, посадили за какую-то драку.
Прошло двенадцать лет. Виктор приехал из Сибири на побывку домой. Лето. Жара. В городе безлюдно – все на пляжах,  дачах или курортах.  Он идет по центральному проспекту  - нужно купить подарок однокашнику, пригласившему на день рождения. И вдруг   навстречу собственной персоной выплывает Дубов. На лице несколько шрамов. Руки в наколках. На пальце левой руки массивный перстень, почему-то называемый всеми печаткой. 
- Здорово, Женька!
Судя по реакции, Дубов его сразу не узнал. Правда, спустя  несколько
мгновений,  память взяла своё.
- А, отличник! Привет! – с приблатненной  хрипотцой ответил Дуб, протянув
для приветствия руку. – Ну-ну! Шо у тебя хорошего?
- Живу. Созидаю,  - дружелюбно ответил Виктор, пожимая руку своего
давнего обидчика. – Давай зайдем на пару минут. Я угощаю, - сказал он, приглашая  зайти в увитый виноградом летний павильон, у которого они встретились.
- Да тут кроме кисляка ничего нет, - как-то не очень вежливо принял приглашение Дубов. – Да ладно, зайдем.
Несмотря на очевидную антипатию, которую Виктор испытывал по отношению к Дубу, он все-таки обрадовался встрече. Женька был посланцем из тех далеких юношеских  лет. Но, главное, она давала ему возможность прямо сейчас снять с души груз, который он вот уже двенадцать лет таскал с собой по городам и весям, по утрам и вечерам и даже ночью, когда  ему снился зловещий сон, повторявшийся достаточно часто. Каждый раз, просыпаясь, он с новой силой понимал, что  непременно должен объясниться с Дубом,   очистив тем самым свою душу и, вероятно, избавив себя от этого ночного кошмара. Он лежит в новом пальто на спине в большой черной луже. С ладоней стекает жирная холодная грязь. Он пытается встать, но не может. На его груди большой черный башмак Дубова, который, зло улыбаясь, кричит сверху: «Что ж ты, гнида, так подло соврал? Кому ты хуже-то сделал?  Из-за твоего вранья твой батя и умрет раньше времени, козел ты поганый!» Особенно часто этот проклятый сон приходил к нему за последние три-четыре года, омрачая его вполне нормальную обыденную жизнь.

  Виктор заказал по стакану «сухаря» и по двести мороженого. Приятно удивило, что на этот раз стаканы были не гранеными, а из тонкого стекла, что, естественно, несколько облагораживало питие.  Был у него такой пунктик.  Панюшкину в жизни  доводилось пить  водку, коньяк, спирт, вино, шампанское, пиво и другие напитки их алюминиевых и железных кружек, разных фляг, вёдер, котелков, кастрюль, банок и прочих емкостей. Однажды кто-то из приятелей его угостил вином из настоящего бурдюка, привезенного откуда-то из Испании или Португалии. Но каждый раз Виктор ловил себя на том, что  ему по душе все-таки более изысканная посуда в виде хрустальных  рюмок и  фужеров.  Его почему-то особенно раздражали традиционные граненые стаканы – извечный атрибут доблестного советского общепита. Сегодня их угощали почти по-королевски, будто бы понимая всю значимость для Виктора этой встречи.
- Ну, давай! За встречу!
- Давай ! Сухарь - не водка, много не выпьешь, – поддержал предложенный
тост Дубов, при этом как-то очень по-стариковски хрипло хихикнув.
Они выпили прохладного вина не без удовольствия,  о чем каждый  известил смачно причмокнув. Потом они заели мороженым и допили стаканы до дна. Виктор принес еще вина и почти сразу же, будто бы пытаясь не упустить  шанс,  сказал:
- Знаешь, Женька, мне все эти годы кое-что не дает покоя. Помнишь, мы как-
то с тобой  не поладили лет двенадцать тому.
- Не – а! – почти не задумываясь, ответил Дуб, искренне удивившись.
- Ну, вы тогда меня пару раз мокнули в лужу и пытались ножик отобрать.
- Ну, ты  в натуре и заряжаешь! Паня! Если бы я всю мушмулу по жизни в
своей башке таскал, она бы у меня развалилась. Мало ли кому я по тыкве давал. А ты, собственно, чего это так запомнил? На хрен оно тебе надо? Забудь!
- Да, нет, Женя! Не могу. Я тогда сказал вам, что мой отец умер, поэтому и не сможет меня защитить. Помнишь?
- Не-а, Паня, не помню. Мало ли чего мы пацанами не болтали. Херня это всё. Выбрось на хрен ее из головы. Ну, сказал, ну, не сказал. Какая, бл…ь,  разница. Прошло все, забыто. Лёнчик уже второй год в земле лежит  -  как и батю, его зарезали, только в другом подъезде, у его халявы, с которой он жил с полгода. Из-за нее и зарезали. Толик – третий год на зоне.  А ты – сказал - не сказал. Херня это, Паня, - жестко и, по мнению Виктора,  как-то неоправданно цинично отреагировал Дуб.

Увы, мир людей далек от идеального  устройства. То, что составляет смысл жизни одних, чуждо другим. Одним душевные переживания за судьбы близких и чужих, за судьбы собственной страны и всего человечества в целом не дают спать по ночам. Другие ничтоже сумняшеся переступят через собственных родителей и детей, братьев и сестер, дабы получить искомый результат в виде денег, славы и других благ.  Дуб, без сомнения, относился к последним.  Особую горечь  этой истины не смогли ослабить  полстакана холодного вина и сладкое мороженое ассорти.   Здесь в давно знакомом павильоне в центре его родного города Виктор Панюшкин еще раз осознал всю несправедливость окружающего мира, устроенного далеко не  по Библии и Моральному кодексу строителя коммунизма. Законы его существования иные, а каждый отдельный индивидуум их непременно переиначивает на свой лад, дабы  комфортней было жить, не обращая внимания на собственное потребительство и бездушие. 
Они  расстались. На прощание Дуб еще раз попытался поучить уму-разуму:
- Не бери дурного в голову, как говорил Зяма.
Он бросил эту фразу своим хрипловатым приблатнённым голосом в
пространство так, будто бы вещал всему миру  некую абсолютную истину, до сих пор так и не найденную глупым человечеством…

Виктор сидел на скамейке во дворе своего  детства, отрочества и юности. Он вспоминал проклятый зимний день его позора и вранья, жаркий летний  полдень встречи с Дубовым. Тогда, после финальной Женькиной фразы ему показалось, что он ненавидит  и Дубова, и себя, и весь такой несовершенный мир, отразившийся в безучастном лице его собеседника. Он хотел извиниться за собственную ложь, не дававшую ему покоя много лет. Он хотел снять с себя это бремя и искренне рассчитывал, что  его обидчик, по сути толкнувший тогда Витьку на этот грех, снимет его с души.  Панюшкин надеялся, что теперь, по прошествии многих лет, став взрослым и, может быть, поумнев, Дуб воспримет его признания по-человечески  и поймет. Но, увы.   И тогда, и сейчас на его чувства  откровенно наплевал   этот урод, наверное, тоже ненавидевший человечество за многократное безразличие к его не самой сложившейся судьбе. Правда, их встреча не прошла зря – после нее к Виктору ни разу не возвращался тот зловещий сон с Дубом и его нравоучениями, а внутренний прокуратор,   много лет безжалостно бичевавший его за ту ложь, отпустил  с миром…

Он   еще раз  окинул  взглядом  площадку, окружавшие её  убогие пятиэтажки, свалку с новыми бомжами, снова и снова осознав, что его родина пока тяжело больна. Она спит каким-то летаргическим сном, все больше увязая в болоте человеческого безразличия и несовершенства, маниакально ожидая волшебных перемен.
Он резко встал со скамейки,  зная наверняка, чем будет заниматься в ближайшие два дня. Сегодня он поужинает с матерью, которая, наверняка, пригласит кого-то из друзей. Завтра утром он поедет на кладбище поклониться  бабушке и любимому дяде, похороненному рядом. Потом он пообедает с отцом, вызовет такси, заедет к матери за вещами и – на вокзал. Послезавтра он снова покинет на время родину с надеждой на то, что через год - другой – третий она пойдет на поправку.  Отмеривая твердыми шагами расстояние до ближайшей стоянки такси, он снова испытал внутри себя дискомфорт от того, что, если перемены здесь и произойдут, то снова без него, потому что так распорядилась жизнь…   


г. Днепропетровск       ноябрь - декабрь   2005 г.