Изгнанница

                Беды никогда не приходят случайно.

     Когда слышу от иных людей «Счастливое, беззаботное детство», дескать, что им? Живут на всём готовеньком! - горькая улыбка тенью скользит по моему лицу. Откуда ж взяться этому счастью, если ещё в утробе матери притесняют малыша. В деревнях принято было потуже обтягиваться, чтоб беременность не слишком бросалась в глаза. А родится дитё, тут же запеленают его, да ещё повивальником обвяжут. Лежит малыш, словно тугой стручок, губёшками чмокает, есть просит. Ходить начнёт, только и слышны окрики: «Не лезь!» «Не трогай!» «Марш на печь, сейчас ремень сниму…»  И пошло-поехало. Кругом одни запреты и понукания. До школы дорастёт и того хуже. Вот уж нахлебается унижений, оскорблений и разного рода насмешек. При том все уверены, что всё делается для его же пользы.
     Не знаю, может, кому и удалось без проблем жить по неписанным законам общества, меня же постоянно выпирало за его рамки. Вовсе не потому, что у меня такой поперечный характер, просто мир мне видится несколько  шире и значимее. Ребёнок с таким виденьем мира вызывал лишние хлопоты. Потому-то окриком и язвительным словцом «ставили на место», как пугливой лошади цепляли шоры на глаза. Смотри как все – куда укажут, думай и делай – как велят и никак иначе.
     Куда б ни шло, если б я, со своим пытливым умом, родилась мальчишкой, а то девчонка. А бабьему роду от века не полагалось вслух высказывать свои мысли. Знай, работай, чтоб аж «в руках горело», старайся угодить во всём сперва родителям, потом мужу. А вздумаешь размышлять, тут же обрежут крылышки, дескать, это не бабьего ума дело. Я и рада бы жить по общему уставу, брать пример покорности у матери своей, да вот незадача - всё моё естество противилось рабским устоям, даже не осознавая этого. Процеживая всю свою жизнь через мелкое сито памяти, я только теперь пришла к такому выводу. А тогда…
         Началось с того, что по стечению обстоятельств в доме моего деда не очень-то ждали моего появления на свет Божий. Как мама не ужимала свою талию, я, измучив роженицу до полусмерти, родилась около пяти килограмм. Во время родов голова вытянулась, будто дыня. Её тут же перебинтовали. Зато теперь хоть циркуль на нос ставь. С первых минут жизни всё у меня пошло вопреки желаниям родителей. От отца доставшаяся фамилия «Вередин», что в переводе с украинского – привередливый. Только привередничают люди богатые, а при наших достатках радовались куску хлеба, пусть даже и ржаному с кукурузными примесями. Я не сетовала на житьё. Наивной девочке хотелось хоть помечтать всласть. Жаль только, что взрослые не считали нужным хотя бы единый разок попытаться понять детские грёзы. Где там! В селе мечтателей не любили. В первую голову ценился работник для грубого крестьянского труда. Именно для такой жизни и готовили меня.
    
     Жарким июльским днём меня, восьмилетнюю девочку, тато послал полоть грядку лука-севка, которую затянуло травой вперемешку с укропом. Выдёргивать траву нужно было аккуратно, чтоб по нечаянности не повредить тоненькие луковички. (Даже видавшему виды огороднику эта работа покажется муторной, но с отцом не поспоришь.) Я и половины грядки не прополола, как к воротам подошли соседские дети и начали упрашивать отца отпустить меня на речку, купаться.
     - Пока не сделает, никуда не пойдёт, - сказал, как отрезал, отец.
     Но друзья не отступали, даже вызвались помочь мне прополоть грядку. Нехотя отец согласился. Дети, хоть и были старше меня, кто на два, а кто и на четыре года, большого опыта в прополке огорода не имели. Похватали, где что под руку подвернулось и готово дело. Воспитывать чужих детей отец мой был не склонен, поэтому, скрипя сердце, отпустил меня всего на часок, с уговором, что после купания я должна буду дополоть огрехи. Охотно согласившись с этим, я, сгорая от нетерпения, выскочила за ворота. Окрылённая радостью свободы тут же обо всём забыла. К речке мы бежали наперегонки. На берегу разделись, развесили одежду на кусты, чтоб недобрым случаем змея в рукав не заползла, осторожно вошли в воду. Песчаное в том месте дно реки постепенно углублялось. Дети постарше тут же переплыли на другой берег и, разбежавшись, начали прыгать с обрыва. На нашем берегу остались мои ровесники и дети помладше. Конечно же мы с завистью смотрели на прыгающих и ныряющих. Каждый мечтал, скорее подрасти и переплыть на ту сторону Мурафы. Тот, кто ступал на противоположный берег, принадлежащий селу Бандышивка, принимался в компанию старших и на «мелюзгу» смотрел свысока. Завоевать уважения старших девчонок и соседских пацанов мне тогда очень хотелось, хоть я бы ни за что в этом не призналась. Плавать меня никто не учил. Подражая старшим, я довольно легко держалась на воде, но плавала только вдоль берега.
     В тот день, лежа на спине, нечаянно доплыла до середины реки. Старшие дети заметили мою оплошность, притихли, в любую минуту готовые ринуться на помощь, если начну тонуть. А я видела только небо над головой и слышала плеск воды. Но, когда перевернулась на живот и, по щенячьи заработала руками, поняла, что заплыла слишком далеко, не на шутку испугалась. Но опытные ребята стали подбадривать меня и звать к себе. До чужого берега было ближе. Я со всех сил гребла, пока руками не ухватилась за свисающую ветку старой вербы. Пока я боролась с течением, река далеко отнесла меня в сторону. Оглянувшись, я с ужасом подумала: «Мне же надо ещё раз переплыть реку, чтоб попасть домой…»
     Сильно испугаться я не успела. Старшие ребята уже протягивали мне руки, помогли подняться на высокий берег, наперебой хвалили и даже кто-то из обмолоченных стожков, оставленных комбайном, принёс охапку соломы. Лежать на соломе, а не на вытоптанном берегу – это уже была привилегия старших. Такое внимание ко мне означало то, что я теперь поднялась на новую ступень и стала немножечко взрослее.
     Отдышавшись и обсохнув на солнышке, я с великой радостью поднялась на пригорок и впервые посмотрела на своё село со стороны. Каким же близким и родным оно мне показалось. И вместе с тем какой чужой и неласковой была земля по эту сторону реки. Розовые островки чабреца не манили меня своим ароматом и кузнечики не так громко пели, как на нашем пригорке, где был знаком каждый кустик. Сторожко оглядевшись, я решительно направилась к реке. Старшие ребята, Николай и Петро, велели плыть мне первой. Сами на небольшом расстоянии поплыли следом. Когда я стала выдыхаться, а до берега было ещё далековато, парни с обеих сторон поддержали меня. Но уж когда под ногами ощутила песчаное дно реки, радостнее меня в эту минуту не было на всём белом свете. И опять все меня поздравляли, угощали вишнями и спелой шелковицей. А я только зябко стучала зубами и пыталась натянуть платье на мокрое тело.
     Домой шли вместе весёлой гурьбой. Поднявшись на пригорок, дружески пожимали руки и уходили каждый на свою улицу. После купания очень хотелось есть. Как говорила мама: «Вода силу отнимает». Я тоже, гордая своим успехом, забежала в свою калитку. С великой радости даже не сразу заметила хмурое выражение лица отца. А он уже шёл мне навстречу. С каждым его шагом радость моя мелела, пока вовсе не иссякла.
     От звонкой пощёчины искры вспыхнули в глазах, но я всё же устояла на ногах, чем немало удивила отца. На пять минут я опоздала или на час – это ровным счётом не имело никакого значения. Наказания было не избежать. А сколько ремней мне предстояло получить, зависело от озлобленности отца. Иногда порка прерывалась кашлем, но откашлявшись и отплевавшись, он опять брался за ремень. Видимо ему нравилась безграничная власть над маленьким человечком. А я, дрожа всем телом, ждала его безжалостного суда. Страх был так велик, что мне ни разу и в голову не приходило убежать.
     Отцовы пальцы, привычно расстёгивающие ремень, неожиданно замерли. Ремень чёрной змеёй, с блестящей головой и одним зубом, обвис на брючных петлях. Но успокаиваться было рано. Я догадывалась, что в мозгу жестокого человека уже вызревал новый план наказания, и ещё неизвестно чем он «слаще» первого. Улыбнувшись холодной улыбкой, от которой мурашки забегали по спине, он даже похвалил меня за то, что от удара я сумела устоять на ногах и даже не заплакала. (До этого и после я плакала от боли. Иногда просыпалась от собственного крика. Родной отец был страшней самого страшного кошмара.  Будучи маленькой девочкой, до такой степени ненавидела его, что просто не могла задабривать или заискивать перед ним, хоть мама и поучала меня  как нужно себя вести.)
     - Бить тебя я не буду. Я тебя просто выгоню из дому. Иди куда хочешь. Но помни: к нашему забору больше не подходи.
     О том, что с этой минуты мне будет негде жить, нечего есть и не во что будет одеться, я  не думала. Слишком мало было жизненного опыта, чтоб  это осознать. Просто молча повернулась и пошла к калитке. Отец даже вышел за ворота и с ядовитой ухмылкой смотрел мне вслед.
     По улице шла медленно одеревеневшими, потерявшими чувствительность ногами. Спешить было некуда. С дороги видно было речку. Невольно вспоминались все добрые слова, которые прозвучали ещё совсем недавно из уст старших друзей, и это немного успокоило меня. Но в груди всё ещё держался холодок, как в пустом подвале. Слегка подташнивало. (И тогда, и после, в разных жизненных ситуациях, когда безысходность холодными руками сжимала душу, и искать защиту было не у кого, покорная Судьбе, я шла на удачу.) Вот и в тот день я шла и шла себе. Непослушным языком здоровалась с людьми. Иные спрашивали: куда иду. Чувствуя вину и наперёд зная, что никто не поможет, мне не хотелось объяснять любопытным старушкам свои намерения. Но и отмахнуться было нельзя, иначе сочтут меня невоспитанной. По этой только причине я говорила, будто бы иду к маме, на ферму. 
     До фермы было далеко, да идти туда было не за чем. Мама не защитит. Возьмёт за руку и приведет домой, всё к тому же жестокому человеку. Это уже было и не раз. Моё исполосованное тело ремнём или шнуром от радиоприёмника, мама смазывала керосином, чтоб не загнаивались ранки, и загоняла на печь.   
     Шагая по тропинке между чужих огородов, я вспоминала, что и мама не раз грозилась выгнать меня за ворота, но при этом повторяла: «Дам тебе горбушку хлеба, посыпанную солью, и иди». Отец и этого не дал. Глотая голодную слюну, я искала в траве ягоды земляники. Кидала их в рот, но вкуса не ощущала. Нет, я не плакала. Какое-то тупое безразличие расползалось по телу. Перед ним даже голод отступал. Ягоды собирала просто так, чтоб хоть чем-то себя занять. Срывала длинные стебельки с зеленоватыми ягодами и складывала в букетик. 
     Когда солнце подкатилось к горе, за которой таился вечер, я вышла на шоссейную дорогу. По ней, громыхая, мчались редкие машины. Если идти по краю дороги, то за поворотом покажутся длинные фермы. Я это знала и остановилась, чтоб придумать, что дальше делать. Ни вперёд к маме, ни назад к отцу идти не хотелось. Наугад перешла через шоссе и побрела по слегка видневшейся в траве полевой дороге. Куда вела эта дорога, я понятия не имела, да и какое это имело значение. «Я теперь ничья, никому не нужна. Вот иду и иду, куда глаза глядят…» - вслед уставшим шагам волочились мысли. Монотонно стрекотали кузнечики в траве, порхали птички, а я всё шла и шла.
     Дорога вывела меня на пригорок и свернула в сторону. Только теперь я поняла, что эта дорога тянется на старый ток, о котором я только слышала от взрослых. Вдалеке виднелась почерневшая от дождей прошлогодняя скирда соломы. Солнце к тому времени зашло за гору. Сгущались сумерки. Издали скирда казалась большим и длинным чудовищем. Страх мурашками гулял по спине, даже на руках и ногах выступила гусиная кожа. Я остановилась, раздумывая, как поступить. Вдруг вспомнила, что слышала от мамы, будто бы дед сторожит скирду. (Где мне было знать, что на колхозном поле таких скирд добрый десяток.) «Ой, как хорошо, я пойду к деду!..» - подумалось мне и, теперь уже бегом побежала к скирде. Несколько раз оббежала вокруг многометровой скирды, но никого не встретила. Тогда я метнулась к обветшалому шалашу. Но по всему было видно, что и туда давно не наведывались люди.
     Уставшая и растерянная, я опустилась на слежавшуюся солому, от которой пахло гнилью. Обтянув платьицем подтянутые к подбородку коленки, смотрела на озорно бегающих мышат. У мамы на ферме я полынным веником отгоняла от кормушек крыс, так что мышата теперь выглядели даже забавно. Иногда они дрались, попискивая гонялись друг за дружкой. Не пуганые малыши, пробегали рядом с сандалиями и исчезали в норках, чтоб через минуту появиться уже в другом месте.
     Сидеть на старой соломе мне разонравилось. Из-под неё тянуло сыростью. Я встала и пошла к скирде, где с одной стороны, видимо ещё зимой, брали солому для подстилки коровам. Разворошила потемневшую солому и надёргала себе светлой. Несколько раз охапками носила солому в шалаш, потом сделала себе норку и, уподобившись мышке, залезла в неё, оставив небольшую щель для обзора. Сквозь дырявую крышу шалаша смотрели спокойные звёзды. Я смотрела на них и ждала. Иногда казалось, что слышу дедовы шаги. Он шёл, прихрамывая на больную ногу, постукивая палкой об укатанную дорогу. Мне хотелось побежать ему навстречу, но в то же время жаль было расставаться с нагретым местом. Высунув голову из соломы, окликала его и сердилась, что он не отзывается. Потом решила, что дед ушёл на тот конец осматривать скирду и только поэтому не слышит меня. «Никуда он не денется. Походит, походит и придёт в шалаш. Ой, как удивится…» - подумала засыпая.
     Проснулась ещё до зорьки. Попискивая бегали мышата, но к ним я уже привыкла. Меня разбудило мяуканье котёнка. (Много позже я узнала, что это некая птичка подавала голосок.)
     - Кис-кис-кис! – позвала его.
     А он, проказник, мяукал где-то за шалашом и никак не желал показаться на глаза. Я звала его и недоумевала, до чего же глупый кот. Мышата в догонялки играют, а он войти боится. Потом жаль стало его.
     - Бедненький, тебя, наверное, тоже из дома выгнали. Иди ко мне. Я тебя согрею. Теперь с тобой мы сироты.
     Я вылезла из своего убежища и пошла искать котёнка. Шла на его голос и неожиданно вышла на тропинку. В сумерках её не заметила. Подзывая мяукающего котёнка, вздрагивая от падающей росы, шла по тропинке через овсяное поле. Шла долго, пока вдали не показались колхозные коровники. Боясь встречи со сторожем, а того хуже с часто проламывающим загородку быком, обошла коровники стороной. Заткнув нос пробежала мимо зловонных силосных ям и подошла к вагончику, где целыми днями сидел учётчик, хромой Андрон. Замок был только наброшен на петельку. Я осторожно сняла его и вошла в будку. В ней сохранилось ещё вчерашнее тепло, но сильно пахло табаком. В надежде дождаться восхода солнца, села на шаткую скамейку и, подтянув к подбородку коленки, укутала подолом платья мокрые от росы мерзнущие ноги. Надежды мои не оправдались. В прокуренной Андроном будке сидеть было просто невыносимо. Чихнув несколько раз кряду, я вынуждена была покинуть её. Затворила дверь и накинула замок на петельку. В эту самую минуту услышала голос Зотия, мужа тётки Пини, отцовой сестры. Он работал заведующим молочно-товарной фермой.
     - Где ты была? Тебя по всему селу мама искала.
     - Меня искала? – удивлённо переспросила я. – Меня же тато из дому выгнал…
     Я рассказала обо всём, что со мной приключилось, и добавила, что сильно есть хочу.
     - Сейчас дойка начнётся. Иди молочка попьёшь.
     Нашёлся у доярок и ломтик хлеба. С молоком он показался мне слаще пряника. А пока я ела, на свиноферму, что была неподалёку, пришла мама, заплаканная, не спавшая всю ночь. Как только ей сообщили, где я нахожусь, тут же прибежала за мной. Не спросив ни о чём, наподдавала мне и, крепко держа за руку, потащила домой. Я не сопротивлялась пока шла по дороге. У ворот заупрямилась.
     - Не пойду. Тато сказал, чтоб я даже к забору не подходила.
     - Твой тато весь огород исползал тебя искавши. А я с фонарём всю родню обошла…
     - А зачем же он меня искал? Сам же выгнал…
     - Вот дурная! Он же хотел напугать тебя, чтоб ты за свою вину попросила прощения. А ты ж упрёшься, как баран, и ни за что не поклонишься... От сильного расстройства он заболел. Лежит и не встаёт. Иди же, не бойся. Ему не до тебя. Если что спросит, отвечай как было. И проси прощения, чай язык не отвалится… Вот, татова порода! Усируся, а не покорюся…
     Тато и правда лежал в постели. С такой ненавистью взглянул на меня, что во мне всё похолодело. Я даже за порог запнулась. Ватным, заплетающимся языком попросила прощения и попятилась к порогу.
     - Куда ты опять собралась? Марш на припечек! – прикрикнула на меня мать.
     Я скинула с ног сандалии и послушно полезла на припечек. Продрогшая от утренней прохлады, потянула на себя старенькое одеяло.
     - Сядь! Расскажи где шлялась всю ночь? – спросил отец.
     Слова вперемешку с кашлем вырывались из его горла подобно змеиному шипению. Заикаясь, на каждом слове, я подробно рассказала, где была и что видела. Что говорил он мне в ответ, я так и не поняла. Страх овладел моим телом, сковал волю и я только громко икала. А отец то ли проклинал, то ли грозился «прибить паскуду». Обессилев, отвернулся к стенке. Мама рукой показала мне, чтоб лезла на печь, с глаз долой.
     Бил ли он меня после этого случая? Конечно же бил за малейшую провинность вольную или невольную. По его приказу я сама ставила скамеечку посреди комнаты, раздевалась до гола и перегибалась через скамеечку. Другие родители на подобные совершённые проступки и внимания бы не обратили, а у меня почти всегда были припухшие щёки от побоев. Сказанное мною - передразнивал, унижая на каждом шагу. (Даже у взрослой женщины, во мне всё ещё жил неистребимый страх и робость.) Но и воробей, доведённый до отчаяния, может больно клюнуть. Однажды, перешагнув страх, я ему выпалила прямо в лицо:
     - Мне надо было ещё денька три домой не возвращаться, может ты бы сдох за это время!
     Всё получилось случайно. Просто я мысль свою произнесла вслух. Сказав такое, я приготовилась к самому страшному, но он даже не ударил меня. Тато не поверил, что такое могла сказать восьмилетняя запуганная девочка. Посчитал, что это дед, то есть тесть, дочку на него науськивает. (После смерти отца, дед не раз ещё упрекал меня в том, что я оговорила его.) Но это был всего лишь крик отчаяния.
     Дед несколько раз пытался вразумить зятя. Собака не лаяла на деда и он иной раз подходил под наши окна и слушал. Помню, как во время очередной порки, дед стал сильно стучать в окно, требуя прекратить издевательство. Окончилось это взаимной словесной перепалкой. В дом деда не пустили. Мама плакала сидя у печки, а меня ещё долго отец допрашивал: кому и зачем я рассказываю, что в доме творится?
     Жену тато не бил. (Мама потом, всю жизнь гордилась тем, что мужем не битая прожила. Покорившись мужу - дом себе заслужила.) И это правда. Она и пикнуть бы не посмела против его воли. Даже, когда у него иссякли силы, по его приказу сама отсчитывала удары по моей спине и мягкому месту. Сын тоже не испытал отцовского гнева. Николка был ещё слишком мал, к тому же был продолжателем рода и его надеждой. Любимому сыну, не в пример мне, прощались все провинности. За него отвечала я, как старшая. Ведь в мои обязанности входило, помимо всякой работы, присматривать за ним.
     Теперь, чуть ли не вдвое пережив отца и, вспоминая своё детство, я много раз задавала себе вопрос: «Нужно ли было уходить из дому? Или, может, нужно было безропотно покориться тирану?»
     «Если я захочу – будешь ты у меня сапоги лизать!» - любил повторять отец, давая этим понять, что он ещё добрый…
     В сотый раз отвечаю себе: «Нужно!» Окажись в том времени, я б и сейчас ушла. Маленькая девочка, ночью, одна среди поля! Но жить в родительском доме было ещё страшней. Иной раз думала: «Что если бы не умер тогда тато?» По всей вероятности в гроб бы положили меня, а может - свихнулась бы от побоев. Только одного до сих пор не пойму: в чём же была моя вина?.. Не ко времени родившееся дитя. Но рождаемся и умираем мы по воле Божьей, так чего же злобствовать?..
     Эх, люди, люди! До чего же вы глухи по отношению друг к другу. Отсюда и  неуёмная жестокость. А ведь могло же быть и по иному…

                26 января 2006 года.


Рецензии
Ох, Анна, вряд ли кто позавидует такому "счастливому" детству!
Надеюсь, что теперь у Вас хорошая, по-настоящему счастливая семья, где родные друг другу люди по-доброму и с любовью относятся друг к другу!
Радости вам всем и здоровья!

Людмила Ермакова   23.10.2012 15:34     Заявить о нарушении
Мне 60 лет. Есть дети и внуки. Но они живут отдельно. Муж умер. я живу одна и пишу... Дети и внуки хорошие, заботливые. Что я без них...
СПАСИБО ВАМ за сердце доброе!..
И Вам всего самого доброго!!!!!!!!!!

Анна Боднарук   23.10.2012 15:47   Заявить о нарушении