Год больших потрясений

   Каждый день любого из нас заполнен делами: большими или маленькими, это уже кому как повезёт. Но, среди множества дел и событий случается нечто такое, что возвышается острой гранью над всем прочим, обыденным. Именно эта грань разделяет жизнь на «до» и «после». Не то, что дни, годы уходят в тень. За всю свою долгую жизнь человек по пальцам может перечислить памятные вехи на своём пути.
     1961 Год помнят люди во всём мире. Это год, когда Юрий Гагарин «покорил» космос. Ещё в этот год в нашей большой стране СССР поменяли деньги. Люди так и говорили: «старые» и «новые» деньги. Мне в этот год исполнилось всего-навсего девять лет и события, о которых говорили по радио и писали в газетах, меня не особо занимали. Третье событие случилось в нашей семье и чёрной полосой разделило на две, хоть и не равные, но всё же ощутимые части жизни. Не враз, а постепенно мы подходили к той черте. Вот, как в умывальнике, который на лето вешали на гвоздь, вбитый в корявый ствол белой акации. Утром нальёшь в него чуть ли не пол ведра воды и ходят к нему все домочадцы, кому когда понадобится. Позвякивает гвоздик, щедро отпуская в горсть нагретую на солнце воду, а то и так редкая капелька постепенно набухает и в какой-то миг срывается, шлёпается в старое ведро. Опять копится влага на шляпке свисающего гвоздика. Но, сколько б это не длилось, наступает та минута, когда последняя капелька своим уходом потревожит тишину.
     Ещё с лета всем стало ясно, что Василий эту зиму уже не переживёт. Однажды страшная, но преждевременная весть облетела село. Из чьих уст выскочило слово, никто припомнить не мог, но повеяло холодком расставания. Потянулись близкие и дальние родственники к нашим покосившимся воротам «проведать Василя». Посиживали на скамеечке возле его постели, с узелков выкладывали немудрёные крестьянские угощения, делились новостями, а уходя, вздыхали. Дескать, «созревает уже».
     Заходила и моя учительница, Елизавета Даниловна Гепанчук, член правления колхоза. Они о чем-то тихо разговаривали с отцом, а когда мама зачем-то выходила в сени, и вовсе переходили на шёпот. Конечно же, знать это мне не полагалось, да и не до ума было прислушиваться к их разговору. В один из дней тато послал меня за бабой Тодоской, длинной угрюмой старухой, мимо которой дети старались прошмыгнуть, а то и обойти стороной. На обратном пути следовало ещё зайти к бабушке Катерине, нашей дальней родственнице. Обе старушки в тот же час поспешили в наш дом и, через какое-то время, утирая слёзы, вышли за ворота. На прощанье сказали маме: «Позовёшь, когда надо будет».
     Огородом в наш двор, чтоб не было видно из окна, захаживали мои бабушка с дедушкой. О чем-то говорили с мамой. Отец догадывался об их посещениях и, чувствуя, что уже не поднимется, однажды сказал маме: «Не таитесь, пусть ходят. Кроме них некому тебе будет помочь». Дед предложил ему исповедоваться и причаститься, но отец отказался.
     Я ходила в четвёртыё класс. После уроков учительница оставляла меня в школе учить уроки. Я наспех решала задачки и самой короткой дорогой бежала домой.  В хате было необычно тихо. Фельдшер два раза в день заходила к нам, ставила отцу уколы и в сенях шептала маме: «Не бойся, это не сегодня произойдет…»
     Мама копала картошку. Меня в тот день в школу не пустили, нужно было помочь. И я старалась из всех моих детских сил. Говорили мало и только то, что необходимо было сказать. Мама подкапывала несколько рядков и, пока я собирала картофелины в ведро и относила во двор для просушки, шла в дом проведать отца. Ещё вчера мама была разговорчивее. Послала меня показать отцу две моих четвёрки и пятёрку. Пятёркой я очень гордилась. Её мне поставила учительница за то, что я рассказывала о детстве Володи Ульянова. Книгу о нём я прочитала летом. Меня даже перед классом в пример поставили. Отец только кивнул головой и устало закрыл глаза. Тихонько, на цыпочках я вышла из хаты. Потом слонялась по двору, потерянная, всеми забытая.
     Возвращающиеся со школы мои одноклассники зашли в наш двор. Болтали о школьных новостях. К нам подошла заплаканная мама и велела мне идти в поле на баштан (бахчу). Я немного растерялась, ведь туда идти далеко.
     - Иди дочка, иди. Там дядька Сопко сторожем работает. Попроси у него парочку арбузиков. Скажи: «Тато есть больше ничего не может, только арбузный сок пьёт».
     - Пойдём вместе, - вызвался Василь Павельчук.
     - И я пойду, - бросив свой портфель на завалинку, откликнулась Мария.
     Огородами, напрямик, мы побежали на баштан. Шли через кукурузное поле. Широкие с острыми краями листья больно ранили тело, но мы, прикрывая лицо, шли по междурядью. Запыхавшись, вышли на дорогу. За ней начинался баштан.
     - Давай украдём и побежим обратно, - предложил скорый на руку Василь.
     - Ты, что? Нельзя воровать на колхозном поле! Мама сказала «попросить», - заупрямилась я. Мария тоже замахала на него руками.
     - Где вы будете искать этого чёрта одноглазого? Ага, ждите, я уже ходил к нему просить. Он чуть палкой меня не поколотил…
     - Так я же не себе, а отцу.
     - Ну и идите к этому пьянице, а я сам по себе.
     Пока мы нашли сторожа, долго упрашивали его дать арбузик для больного человека. Изрядно подвыпивший Сопко долго ерепенился. Наконец согласился и дал нам с Марией по арбузику. Мы вернулись на условленное место и застали Василя смачно жующего расколотый о камень арбуз. Мы охотно присоединились к пиршеству. Потом Василь, на правах знатока, осмотрел наши арбузики и сквозь стиснутые зубы выругался, как ругаются рассерженные мужики. Оба арбузика были с гнилостными пятнами.
     - Вот гад! Не я буду, как не выбью чёрту старому второй глаз…
     Идти просить второй раз было бесполезно. Василь взял два своих украденных арбуза и мы свои арбузики и, опять через кукурузное поле, пошли домой. По дороге Василь отнёс один арбуз к себе домой, а второй принёс моей маме.
     - Тётя, возьмите. Я помню, вы прошлой зимой мне груши давали. Это для дядьки Василя.
     Мама в благодарность поцеловала в лоб соседского мальчика и начала осматривать выпрошенные арбузики. Грустно покачала головой и сказала:
     - Бог всё видит. А ты, Ганя, бегом беги к тётке Пине. Скажи, пусть не мешкая идёт с братом проститься.
     Честно говоря, я ничего из сказанного ею в ту минуту не поняла, но не стала расспрашивать. Это был трудный для меня день. Уставшей и голодной длинной показалась дорога на другой конец села. Слово в слово передала мамин наказ и присела отдохнуть на скамейку. Мне до слёз было обидно, что я так бежала, а тётка Пиня только доделав домашние дела, пошла переодеваться.
     Когда мы вернулись на Горбы, в дом меня не пустили. Соседка расплела мне волосы, расчесала и перевязала, непонятно откуда взявшейся, чёрной лентой. Снующие по двору чужие люди жалели меня, старались хоть чем-нибудь угостить. Не осознавая ещё причины такого внимания, мне было приятно и хотелось помочь в какой бы то ни было работе. Но меня послали на выгон встречать из стада козу.
     Тем временем дед отцепил и отвёл пса, Жору, за дом и привязал к яблоне. Жора отказывался есть, рыл лапами землю и выл так, что все соседские собаки ему подвывали. (Может быть, это было единственное существо искреннее скорбящее об усопшем своём хозяине.)
     Когда покойника вымыли, одели и положили на лавку, головой к порогу, (это, чтоб перед его лицом были висячие на стене Святые образа), привели меня с братом и маму. Старушки нашёптывали мне как нужно плакать и причитать о покойнике, но мне плакать почему-то не хотелось. А притворяться я ещё не научилась. Тато лежал со спокойным лицом, с волосами зачесанными на бок. Он не любил такую прическу и это было единственное, что противоречило его воле. Я тут же сказала бабе Тодоске об этом и посоветовала зачесать покойного так, каким мы видели его каждый день. Тодоска так шикнула на меня, что я надолго потеряла охоту оспаривать решение старух.
     Была ещё одна странность. На покойнике, в области колен, лежала увесистая каменюка. Чтоб меньше бросалась в глаза её потом прикрыли тюлем. (Я, потом, спрашивала маму о том камне. Примерно так она мне ответила: «Я уже видела, что отец твой умирает. Жаловался, что ему трудно дышать. Спросил меня: «Что у тебя в руках?» Я показала орех. «Дай мне». Я и вставила тот орех ему между зубов. Сама побежала за соседкой, Наталкой. Она тут же пришла, зажгла свечку. Попыталась вложить ему эту свечку в руку. Сперва он не хотел брать. Потом всё-таки взял и крепко сжал, аж пальцы побелели. А через какую-то минутку выдохнул из себя воздух. Орех покатился на пол. И всё… Наталка побежала воду греть, а я за бабой Тодоской и за бабой Катей пошла. Пока старушки пришли, тело покойника остыло. Ноги, как были немного согнуты в коленях, так и на лавке не распрямились.
     Пришла Пиня. Верещала, верещала, а потом побежала во двор, и сама припёрла тот камень и брату на ноги положила. Дескать, в гробу будет некрасиво лежать. Сделала «доброе дело» и пошла домой «Зотыку ужин варить». Пришла только в день похорон. Двое суток на его ногах лежал камень. А когда его сняли, коленки опять поднялись.)
     Мы с Николкой немного постояли возле лежащего на рядне на лавке отца и нас оттуда увели. Брата отправили к детям маминого брата Ивана, а я с разными поручениями бегала по соседям. В дом, на чистую половину, где лежал покойник, заходили чужие люди. Там горели свечи и пахло ладаном. Дед непрерывно читал псалтырь. Старушки сидели на длинной скамье, вздыхали, крестились вслед за дедом, иногда подпевали ему. На малой же половине шла подготовка к похоронам. Подсчитывали сколько нужно полотенец, чтоб дать в руки тем, кто будет нести гроб и крышку гроба (вико). Кому сколько нужно заплатить, какие продукты нужно закупить. Месили и пекли хлеба, на столе раскатывали калачи, вымачивали солёную рыбу, перебирали пшеницу на кутью. И всё говорили, говорили. Даже ночью работа в доме не затихала. Поздно вечером меня отправили на печь и велели ложиться спать. Но, какой там сон, когда говорили о необычных вещах, брякали посудой и, вдобавок, на печи было очень жарко. Маму и на минутку не оставляли на едине со своими мыслями. «Ещё наплачется. Вон, двое ей оставил…» - перешёптывались между собой женщины и, чтоб отвлечься от грустных мыслей, в пол голоса затягивали песню или рассказывали смешные истории.
     Вечером чистая половина опустела. Старушки разошлись по домам. Только дед, охрипшим голосом читал не совсем понятные слова. Наконец бабушка вспомнила о муже. Оказывается, что у деда Федота ещё сегодня «маковой росинки» во рту не было. И только хотела покликать его, как дед сам вошёл на малую половину. Все оглянулись на дверь и приумолкли. Дед стоял бледный с трясущимися руками и что-то хотел сказать, но язык не слушался хозяина.
     - Что случилось, старый? Иди, садись, поешь…
     - Он глаза открыл… Из него какие-то голоса слышатся, - срывающимся голосом объяснил дед.
     - Как это? – в один голос спросили женщины.
     - Я столько людей перехоронил, а такого ещё не видел.
     Женщины переглядывались. Кто крестился на икону, а кто сплёвывал через левое плечо.
     - Садись, сосед. Выпей стаканчик. Борщику с фасольками похлебай. Показалось это тебе. Шутка ли, весь день не евши, - залопотала Наталка.
     Деда усадили за стол. Перекрестившись, он опрокинул стограммовый гранёный стаканчик процеженной самогонки и зачерпнул ложкой щей. Все занялись своими делами, притворясь, будто бы ничего не случилось. Поев, дед ушёл к себе домой. До утра на чистую половину никто не заходил. То ли некогда было, то ли не нашлось больше храбрых, чтоб проведать покойника.
     Дед вернулся ещё до восхода солнца. В сопровождении нескольких старух и соседей, ещё в сенях начав читать молитву, вошли они на чистую половину. Мужики тут же вернулись, вышли во двор и торопливо начали шарить по карманам, разыскивая папиросы. Однорукий наш дальний родственник, Гавриил, матерясь и сплёвывая через каждое слово, сетовал на то, что нужно теперь наращивать стенки домовины (гроба). «И если так дальше пойдет, то как бы из него не полилось…»
     Маму на чистую половину не пустили, а послали в сельсовет. Нужны были деньги на похороны, а у нас, понятное дело, их не было. Как бы то ни было, к обеду всё было улажено. С утра третьего дня, на чисто выметенный двор, возле пустого гроба стали собираться односельчане. Дед и певчие читали и пели поминальную молитву. На чистую половину набилось столько народу, что от горящих свеч, постоянно дымившего паникадила, от вскрикивающей и причитающей Пини,  шмыгающих носов, мы с Николкой еле стояли на ногах. Маму жёны братьев держали под руки. Она не причитала и даже не всхлипывала. По осунувшемуся почерневшему лицу текли слёзы, которых она не замечала. Мама неотрывно смотрела на лицо отца, а я на него боялась поднять глаза.
     За время пока лежал на лавке, тато изменился до неузнаваемости. Зачёсанные на бок волосы выпрямились и торчали вверх, будто с большого перепугу. Мертвые глаза открылись и даже получились на выкате, чего не было при жизни. Сжатые прокуренные зубы виднелись между разъехавшимися губами. Живот настолько вспучило, что казалось вот-вот посрывает пуговицы на пиджаке. На туфлях лопнули шнурки.
     «Скорее, скорее…» - шептали со всех сторон. Но дед, не обращая внимания ни на кого, делал то, что полагалось делать священнику.
     Вдруг все заволновались, запереглядывались. Оказывается, к воротам подъехала бортовая машина. (В селе всех покойников несли на руках, в самую метель везли на конных санях.) Из кузова выпрыгивали молодые люди. Через пару минут заиграл сельский духовой оркестр, состоящий наполовину из старшеклассников. Комсомольцы развернули красные флаги. Между теми, кто держал церковные хоругви и знаменоносцами, завязалась словесная перепалка. Гавриил и моя учительница с жаром доказывали, что организацию похорон им поручил ещё при жизни сам покойный. «Похоронить Василя нужно «по-новому». Старики же твердили: «Василий – зять нашего священника и должен быть похоронен по-христиански». Позвали маму. Долго судили-рядили, наконец, сошлись на том, что поскольку служба уже идёт, то прерывать её уже не годится. По дороге через село покойника будут провожать под музыку и с флагами, а что будет дальше - никто не брался загадывать. Маму же озадачили тем, что понадобилось ещё добрый десяток полотенец. Это тем, кто понесёт флаги и венки. (К полотенцу привязывался калач. Были калачи испечённые «про запас», но их не хватало.)
     Под звуки духового оркестра, с молитвой и паникадилом, с чёрными ленточками на флагах и ликами святых на хоругвях, Василя на рядне вынесли во двор и положили в гроб. Старики, которым не под силу идти на кладбище, простились с ним прямо во дворе. Потом гроб отнесли и установили на кузове открытой машины, устеленной полосатыми ряднами, усыпанными барвинком. Маму, меня и брата посадили у гроба. Под Пинины вопли и нестройную мелодию оркестрантов, похоронная процессия тронулась в путь. По дороге к ней присоединялись группки людей. Вовсе не потому, что так-таки уважали моего отца, просто таких похорон ещё не было в нашем селе.
     Впереди процессии несли деревянный крест. За ним венки, дальше крышку от гроба, окружённую флагами. Потом уже ехала машина с покойником, вокруг которой несли хоругви. Дед с певчими шли в числе родственников и молчали. До кладбища от нашего дома километра три с гаком будет. На каждой улице останавливались, так что около двух часов всё продолжалось. Если мы с Николкой держались, то с мамой совсем было плохо. Наконец сняли гроб с машины и вошли на кладбищенскую территорию. Вопреки договору, дед закачал паникадилом и сильным уверенным голосом священника стал править похоронную службу. Старики, доводившиеся родственниками комсомольцам с чёрными лентами на рукавах, зашикали на молодых, оттеснили их на обочину, пропустив священника и певчих в голову процессии. Потом произносили речи коммунисты, дед попросил односельчан простить грехи усопшему. И все верующие и активисты дружно ответили: «Бог простит!» Перед открытой могилой никто уже не спорил. Люди понимали, что кем бы ты ни слыл при жизни, рано или поздно ляжешь где-то здесь. Земля-матушка сравняет всех.
     Стали прощаться с покойником. Дед шепнул мне: «Нужно поцеловать хотя бы картинку на его груди». Только тогда я заметила, что выше рук покойного, держащих зажжённую свечу, лежит вырванный листик из церковной книги. (Что на нем было изображено, я уже не помню. В те годы найти иконку для такого случая было очень трудно. Но нарушить обряд похорон было нельзя. Хотя бы таким образом дед решил облегчить переход души усопшего.) Я дотронулась губами до закапанного воском пожелтевшего книжного листика и отошла в сторону.
     Как шла домой - не помню. Знаю только, что из сеней, меня, прямо таки за шиворот, потащили в коморку и заставили смотреть в дымоходную трубу. (По поверью это делалось с тем умыслом, чтоб покойник не мерещился.)
     Опять дед правил службу. Выстояв длинный обряд отпевания, за один стол сели певчие и члены правления колхоза, соседи, ближние и дальние родственники.
     Но этим всё не кончилось. «Грешная душа Василия, - как говорил дед, - не пожелала смириться со смертью». Как и было предсказано дедом раньше, где-то за год до смерти отца, «мы ещё хлебнем горюшка». Нам, детям, ничего, а мама вся в синяках ходила. Хоть и меньше маминого, но и бабушка носила синяки. Это были необычные синяки, по два в ряд. Будто кто невидимый щипал их. Каждую ночь по два, а то и по четыре прибавлялось. Дед не раз с молитвой кропил наш и свой дом Святой водой, окуривал ладаном. Кое-как выжили из дома нечестивца. Прекратились стуки-грюки и на чердаке. Но, однажды, мама вошла на малую половину и так и обмерла со страху. Железная панцирная кровать ходуном ходила. Словно расшалившийся ребёнок прыгал на ней. От толчков подпрыгивало одеяло и подушка. Придя в себя, мама, наученная бабушкой, стала ругаться. Самыми погаными словами костерила отца, чего при жизни его она б не осмелилась сказать. «Я не виноватая в твоей смерти. Иди туда, где тебе и положено быть…» - после рассказывала мама. Кровать успокоилась, но по ночам он стал сниться ей и звать с собой. Мама одно твердила, дескать, нужно сперва поднять детей. А он пускай ждёт, как условились. И только тогда супруги воссоединятся.
     Как мама не храбрилась, стало ясно, что если не предпринять каких-то мер, она истает, как свечка. Бабушка расспрашивала знакомых и незнакомых людей, как  можно защититься от неприкаянной озлобившейся души умершего. (Ещё при жизни тато, в приступе ярости, поносил Создателя за ту болезнь, которой «наградил» его. Дед не раз говорил ему, дескать, смирись с судьбой и молись, может быть, ты искупаешь грехи отца своего. В селе знали, что мой отец, Василий, родился не от отца своего, как это в семьях бывает, а от деда-снохача. Он побоями вынуждал сноху сожительствовать с ним. Потом уже муж и свёкор всячески издевались над бедной женщиной и даже ходили слухи, что морили её голодом. У самого Василия был упрямый, порою несносный характер. А в жизни, как водится, за всё нужно платить. Даже в том, как обезобразилось тело покойника, тоже было своё объяснение. Для нас, детей, одно, а дед с бабушкой имели своё толкование происшедшего. Мама говорила нам, будто бы лекарства, выпитые за время отцовской болезни, забродили в теле. Дед утверждал, что это грех, скрываемый человеком, пусть даже после смерти, непременно проявится.)
     Кто-то бабушке посоветовал: если вы хотите отвадить метущуюся душу покойного, нужно окурить дымом зажженной рубахи, в которой он умирал, дом и все надворные постройки, а так же необходимо по меже обойти весь огород. Бабушка нашла таки на чердаке рубаху отца. (Всё остальное тоже тогда сожгла. Пожалела только подушку. В ней выводились мышата и кошка не раз появлялась в доме в прилипшими к шёрстке пёрышками.)
     Утром, когда уже пропели петухи, но ещё не взошло солнце, самое время для таких дел. Бабушка потом рассказывала: «Мне никогда так тяжело не было, как в это утро». Но она всё же превозмогла усталость и сделала, что наметила. (При этом нужно было говорить какие-то слова, но я их уже не помню.)
     Брат мой постоянно жил у бабушки с дедушкой, а я везде и всюду ходила с мамою. Мама и на минуту боялась остаться одна. А поскольку она ухаживала и принимала роды у свиноматок, то каждые четвёртые сутки она, и я вместе с нею, проводили на ферме. Единственное, что помню из того времени, что я постоянно хотела спать. Поужинав вечером в доме бабушки, мы ночевать шли на Горбы. Утром, в четыре утра, когда у людей самый сладкий сон, нужно идти к бабушкиному дому, а там уже и в школу надо было собираться. После школы шла к маме на ферму. Немножко легче стало, когда бабушка переселилась на Горбы, в дом отца. Теперь уже дед ходил, как неприкаянный. Зато у меня немного больше появилось времени для сна.
     Мама понемногу приходила в себя. Но не раз жаловалась, что постоянно чувствует чье-то присутствие рядом. Будто кто исподволь наблюдает за нею. Помню, однажды мама рассказывала бабушке: «Иду я утром нижней дорогой на работу. Вдруг слышу такой топот, словно табун лошадей мчится огородами. Я оглядываюсь, но иду. Неожиданно что-то вспыхнуло за Матрёниным забором  и в следующий миг оттуда, через забор на дорогу выскочила большая собака. Я знаю у кого какая собака во дворе, но такой я раньше не видела. В полумраке утра заприметила вздыбленную шерсть, как у бешеной и вся искрится. Собака прямо передо мной перешла дорогу, села с левой стороны и уставилась на меня немигающими глазами. С испугу я остолбенела. Только успела подумать: «Вот и конец мой пришёл», как у тётки Оксаны пропел петух. Я и глазом не успела моргнуть, как собака исчезла. Перекрестилась я, и даже палкой потыкала на том месте, где собака сидела. Потом уже шла на обед по нижней улице. Дошла до того места. Нашла, где в снегу палкой тыкала, а вот собачьих следов нигде не было».
     Вот с того памятного ура, мама, пока  не пропоёт петух, и за порог не выходила. Но и петух у нас был знатный. Только мама звякнет засовом на дверях, начинает петь. А вслед  за ним петухи по всей улице поют.
     Кое-как мы пережили первый, самый страшный год. Люди в селе ещё долго вспоминали похороны Василия. Это и было на моей памяти великое противостояние «старого» и «новому» мира. Упрекали на работе маму, доставалось и мне в школе за то, что слушаем «поповские бредни». Может я бы и поверила учителям-атеистам, если б время от времени в нашем доме не творилось нечто необъяснимое.
     Помню в дедовом доме ночной переполох. Я проснулась от того, что бабушка, стоя в одной рубахе посреди комнаты, на чем свет стоит костерила кого-то, находящегося аж за воротами и утверждала, что он голосом Василя громко захохотал.
     А дело было так. Среди ночи ей послышался голос: «Мария, Мария! Выйди сюда!». Бабушка поднялась и, босиком, в одной рубахе, пошла в сени. (Зимой дело было.)
     - Ты куда пошла? – спросил дед.
     А она молчит и шарит в темноте руками, ищет клямку. Дед соскочил с постели и с большим трудом остановил её. «Я ей говорю, а она, как оглохла. Что-то бубнит и рвется на улицу…» - рассказывал дед бабушкиной сестре Докии. «А я ничего не помню. Как вставала, как шла, что делала – как водой из памяти вымыло. В себя пришла только, как старый святой водой на меня брызнул… Ни холода не чувствовала, ни голоса его не слышала…» - оправдывалась бабушка. «Я схватил с мисника бутылку с водой, набрал в пысок (в рот) и дунул на неё. А она так и села на землю. Я ей бутылку протягиваю. «Пей!  - говорю». Глотнула Святой воды, только тогда вылупила на меня глаза и спрашивает: «Ты зачем меня сюда привел?»
     Это происшествие долго обсуждали в семье. По мнению стариков, это Василий мстил ей за то, что дочку к нему не пускала. «А то б он Маньку давно к себе забрал…» - говорила бабушка.
     И всё же, через много лет после смерти отца, дед говорил мне: «Ты прости его. Молодой он был тогда, неразумный. Был бы он здоровенький, может по-другому бы было. А так знал, что скоро умрёт, вот и озлобился. Злобу никак нельзя в душу запускать. Эта злыдня всё испепелит. Ты, Ганька, прости родителя своего. И я молюсь. Чтобы Господь простил грехи его тяжкие…»
     Вот и я не раз думала: «Как же ему не хотелось умирать в тридцать лет. Но, как бы там ни было, он много доброго успел сделать за свою короткую жизнь…»
     Постепенно боль улеглась в моей душе. И только перешагнув тридцатилетний рубеж, я, эпизод за эпизодом из того, что помнила, прощала ему. Теперь мне кажется, и вовсе горечи не осталось в сердце моём. Однако в прошлом году, встретившись с отцом своим во сне, я всё же упрекнула его в жестокосердии. Он как-то сник и отступил в тень. А я проснулась с такой лёгкостью на душе, будто тяжесть с плеч скинула.
     Все мы грешны, каждый по-своему. Прощая  людям непонимания поступков наших, надеемся, что и нас со временем простят и поймут. А того пуще просим Отца Небесного простить прегрешения наши. И уповая на это, живём.

                8 февраля 2006 г.