Крохи памяти

     - Эх! Грехи наши тяжкие! Чего мы друг дружку грызём? Зачем чужой век заедаем, да и свой укорачиваем? Всё спешим, торопимся, а на главное оглянуться некогда…
     Не раз и не два слышала я эти слова, как монотонные капли осеннего дождя, от деда своего, Федота Кононовича. Вернее сказать «слушала», а «услышала» только теперь, когда у самой голова побелела. Оглянулась и не на шутку встревожилась: «А много ли я помню из того, главного, что до самого краю носить в себе, как оберег от всего наносного, суетного, захватанного чужими грязными, холодными руками, хранить надобно? Крохи, малые крохи, от которых пахнет цветущей белой акацией, пионами и чабрецом. Тогда, как и теперь порой кажется, что ничего особенного в жизни не происходит. Обычные будни. Так же, как все соседи, сеяли в огороде кукурузу, кидали в лунки по три зёрнышка.
     На рассвете бабушка будила меня, велела сунуть в карман сухарик давала в руки алюминиевый бидончик с намоченными с вечера кукурузными зёрнами. Проходившим мимо ворот одноклассникам наказывала передать учительнице, что внучка сегодня огород садить будет и в школу не пойдёт. Скажи такое нынешним городским высокообразованным учителям, уж и не знаю, чего больше в их лицах будет - удивления или возмущения. А тогда, в пятидесятые, шестидесятые годы земля-кормилица превыше всех наук была. А как же иначе? Посадить её, обиходить по-хозяйски надо, очистить от сосущих сорняков, а то чем же кормиться зимой станем? На огород вся надежда. Мама единственный работник в семье. Стол один, а, кроме неё, нас двое детей, да стариков двое. Вот и вся арифметика.
     Дед, прихрамывая на больную ногу, копает мелкие лунки в первом ряду, я иду за ним и бросаю в них разбухшие зёрна. Следом ведёт ряд бабушка. В её лунки я тоже стараюсь кинуть. Нужно успеть на бегу, когда босые ноги вязнут в мягкой пахоте, высчитать три зерна, кинуть так, чтоб каждое зёрнышко легло подальше друг от дружки, и не промахнуться, не пропустить ямку. Бывает два зёрнышка на одно место лягут, а третье, как бы не желая с ними в одной компании расти, в сторону отлетит. Бабушка достанет из кармана фартука зёрнышко, докинет, а меня упрекнёт: «Учись скорее работу свою управлять. Что же нам тебя, неумеху, за печкой потом прятать? Надо так наловчиться, чтоб горело в руках. А то кто ж тебя, такую нерасторопную, замуж возьмёт?» Я так и думала, что неизбежное замужество, это рабская, беспросветная работа, безрадостная и ненавистная. Это и есть то ярмо, к которому по извечному обычаю непременно подведут девушку и вынудят сунуть голову. Мама с бабушкой уже с десяти лет готовили меня, как послушницу на монашеский постриг, к замужеству. Отступиться от заранее намеченного пути считалось позором для семьи, да и кто мне позволит своемыслие?..
     Чем ближе к обеду, тем больше погрешностей я допускала. Бабушка уже не ругала, а только вздыхала. Дед же, вытирая пот со лба, посматривал на солнце. Когда бидончик опустел, с силой воткнул в землю лопату и тут же сел на землю, поглаживая колено больной ноги.
     - Сходи, Нюся, к колодцу. Принеси водички, холодненькой. Всё нутро загорелось, во рту пересохло.
     Я иду огородом наискосок. Спрыгиваю с высокого каменного забора на дорогу и, поскрипывая дужкой бидончика, сбегаю в яр, где из колодца воду можно достать прямо рукой. Колодцы в нашем селе строили не обычным способом. А всё потому, что подземные ручьи  сами пробивались на поверхность. Оставалось только помочь им. Наклоняясь, вхожу в камнем обложенную клеть с огромной плитой вместо потолка, подступаю к самому краю колодца и, со страхом гляжу в чуть поблескивающую, кажущуюся твёрдой, воду. Зачерпнув треть бидончика, отступаю назад и тщательно мою посудину. Споласкиваю, а затем уже набираю немного, чтоб самой попить. Вода холодная, зубы ломит, горло перехватывает. Но я тороплюсь. Знаю, им тоже пить хочется.
     Возвращаюсь на огород уже через калитку. Дедушка наливает воду в крышку бидончика и бережно подаёт бабушке. Сам же, запрокинув голову, пьёт через край. Тяжело вверх-вниз двигается кадык на его шее. Вода капает на грудь. Капли текут среди седых волосков и скрываются под рубахой.
     - Хороша-а! – сливая немного воды на землю, блаженно выдыхает из себя дед.
     Я уже не спрашиваю, зачем он воду льёт. Знаю, это он делится тем, что у него есть, со своими предками, которых уже нет с нами.  «Придёт время, и меня так же помянут», - говорил он не раз, как о деле обычном, само собой разумеющемся.
     Боже ж ты мой! Сколько лет пробежало с той весны! А я, как будто вчера ещё, вижу перед собой раскидистые  вишни, деда в белой расстёгнутой на груди рубахе, стоящего, склонив седую голову, чтоб нечаянно не задеть цветущую ветку.  Бабушку, в выцветшей от многих стирок кофте, она то там, то сям в междурядье кукурузы сеяла тыквы. И вырастали те тыквы огромными, неподъёмными. Мы скатывали их в одну кучу, прикрывали снопами кукурузины от первых заморозков и выкармливали борова по целому центнеру весом. Бабушка, бывало, мерила кабанчика пядями от ушей до хвоста и, пританцовывала от радости. «Растёт, кормилец!» Дед же хмурится, глядя, как изрыли подсвинки в ограде.  «Надо им медные проволочки в рыльца вставить, а то на дурь силу расходуют», - добродушно ворчит он. И, правда, через пару деньков, собственноручно «серьги» им в верхнюю часть пятака вденет. По привычке сунется хрюшка носом в землю, заденет за скрюченную жгутиком проволочку, взвизгнет, и надолго пропадёт охота рыть, Поскучает и ляжет в тенёчке.
     - Лежание им пользительно. Жирок завязывается, - удовлетворённо качая головой, поучал дед.
     Всему находил умное объяснение много повидавший на своём веку Федот Кононович. Одного не любил – празднословия. Соседку Наталку, болтавшую, про всё и вся со всеми, кто шёл мимо ворот, не иначе, как «Сорокой» не называл. Как только она открывала нашу калитку, дед, кряхтя поднимался с завалинки и шёл, будто бы по какому-то делу, на огород. И соседка его недолюбливала, но уважение имела. Даже подпевала, когда случалось отпевать кого-то из упокоившихся односельчан.
     А Жизнь шла себе непроторенной диковатой пустошью. То бегом с прискоком бежала, то спотыкалась чуть ли не на каждом шагу, ковыляла, обрастая репяхами по подолу. Годы, меж тем, прокручивали огромное колесо дней. В предпоследний раз приехала я в гости к родному порогу и с грустью смотрела на дедову старчески покачивающуюся голову, на слезящиеся глаза, на руки опиравшиеся на сучковатую палку. «Эх, старость бессердечная! Что же ты сделала с человеком?» - думала я. Говорила о всякой всячине, а сама ловила себя на мысли: «Дозревает дед.  И тут уже ничем не поможешь».
     Уезжали мы всей семьёй на первом автобусе из соседнего села, от свекрови. Рейсовый автобус, обогнув поле, поспешая, уже катил по центральной улице через село, где я родилась. Прильнув к окну, смотрела на вербы вдоль ручья, школу на пригорке, недавно построенный клуб. В этот ранний час не надеялась увидеть кого-то из односельчан. Вдруг, водитель резко затормозил. Люди повскакивали с сидений, обсуждая случившееся. Водитель высунулся из окна и хрипловатым, перепуганным голосом закричал:
     - Куда же ты лезешь под колёса, сивый мерин?
     - Открой дверь! Дай с детьми проститься! Впоследний раз их вижу…
     Мы вышли из автобуса, Как прощались – не помню. Только по сей день в глазах стоит старик на ослабевших ногах и вслед автобусу машет кепкой. Слёзы катятся по морщинистым щекам, редкие волосы тревожит утренний ветерок, а он всё машет и машет выцветшей кепкой-шестиклинкой. Будто раненая птица машет одним крылом. Один на опустевшей дороге.
                18 июля 2004 года.