Гость из-за бугра

      Новость, которая облетела все этажи «Гипро», умещалась всего в два слова: «Соломон приехал».
     Точно также, восемнадцать лет назад, бурный всплеск эмоций вызвала похожая фраза: «Соломон уехал». Посторонний человек, не имеющий отношения к «Гипро», недоумённо пожмёт плечами: ну, и что? Большое дело – уехал Соломон, приехал Соломон. А-а, в том-то и дело, что, смотря куда уехал, и смотря откуда приехал.
     А восемнадцать лет назад уехал Соломон за бугор, в капстрану, название которой частью населения произносилось с оттенком антагонизма и даже враждебности. Что тогда началось! Кадровик Мотыгин – пенсионер-кагебист, ходил бледный, трясущийся, - не усмотрел, не предотвратил, директор Хорошилов – выдвиженец из молодых – держался за голову: прошляпил, проморгал, конец карьере, но хуже всех чувствовал себя секретарь партбюро Бедрило: что теперь скажут в райкоме? И там сказали:
     - Выговор, как минимум, вам обеспечен. Отъезд вашего сотрудника в капстрану – пятно на всю парторганизацию.
     - Так Соломон, то есть, Рабинович, беспартийный, - слабо защищался Бедрило.
     - Тем хуже для вас. Это означает, что свою партийно- воспитательную работу вы ведёте только среди узкого контингента, что до широких масс пламенное слово партии не доходит. Иначе этот ваш Рабинович никогда бы не стал предателем. Что он там потерял? Чего он едет туда?
     -Я знаю? – бормотал стоявший навытяжку Бедрило. – Может потому,  что квартира у него малогабаритная.
    - Как понимать "малогабаритная"?
    - Комната двадцать два метра на четырех.
    - Ну. И тесно ему? У нас люди до сих пор в подвалах живут, а ему, видите   ли, тесно. Вот вы бы с цифрами на руках доказали ему, что по темпам жилищного строительства наша страна первая в мире, что прошлую семилетку мы выполнили на сто шестнадцать и две десятых процента и что в конце концов узаконенная жилая норма по нашей республике – пять квадратных метров на человека. А у него, получается, пять и пять, на целых полметра больше. Говорили ему все это? Разъясняли с цифрами на руках?
     - Разъяснял, - опустив глаза на пышный райкомовский ковер, тяжко   вздыхал Бедрило.
     - Ну и что?
     - А он говорит, что зарплата у него нищенская.
     - Что значит нищенская?
     - Сто двадцать в месяц.
     - И что же – мало ему? Да у нас есть люди – по шестьдесят получают и прекрасно живут. К тому же, при социализме, как вам известно, действует самый справедливый принцип: каждому по труду. Вот ваш Рабинович и получает столько, сколько зарабатывает. Больше, значит, не заслужил.
      - А он считает, – заслужил.
      - Как это, – «он считает»?
      - Считает, что его затирают, не двигают, зажимают со всех сторон.
      - Почему?
      - Потому что он еврей.
      - Ну, вот ещё новости. Национальный вопрос у нас в стране решен окончательно и бесповоротно. Разве он не читал решений последнего партсъезда?
     - Да он много чего читает, но мало чему верит.
     - Вот! Вот он корень зла! Вера в землю ушла. Слишком много неверующих развелось. Видимо, в вашем коллективе ни во что больше не верят: ни в коммунизм, ни в светлое будущее, ни в пламенное слово партии. Идите и наведите у себя порядок!
      И Бедрило пошел. И стал наводить и проводить. Наводить порядок и проводить линию. По отделам прокатилась волна собраний и митингов, на которых дружно осуждали и единодушно клеймили. Все, как один, а одним этим был Бедрило, требовали от администрации уволить перебежчика и отщепенца, перекрыть ему кислород, прижать его к трудовому пролетарскому ногтю. На курчавую голову Соломона сыпались проклятия и угрозы, его склоняли на всех углах, но из тех же углов нет-нет и доносился порой осторожный шёпот: едет человек – пусть едет, никакой тут крамолы нет.
      С визой в ОВИРЕ тянули, и неизвестно было дадут ли её вообще, но на всякий случай
Соломона из «Гипро» попёрли.  То ли затравленный и обложенный со всех сторон он сам
швырнул заявление «по собственному «желанию», то ли бывший кагебист нашёл подходящую зацепку и подвёл его под статью, - как бы там ни было, обрадованный Бедрило с облегчением доложил «куда следует»,что инцидент исчерпан,возмутитель спокойствия выдворен за  пределы «Гипро» и к славном трудовому коллективу больше не имеет никакого отношения.
        Оставшийся без работы Соломон пытался устроиться по специальности, но куда бы он ни пришел, кадровики, как сговорившись, одинаково отвечали: «Нет, не требуется». Даже  там, где задыхались от нехватки рук, Соломону давали от ворот поворот, невидимый, но хорошо ощущаемый шлейф тянулся за Соломоном, кто-то умело упреждал каждый его шаг, кто-то сооружал вокруг него неприступную стену, и всюду он натыкался на эту стену, на блуждающий пятый угол, отовсюду его отфутболивали, отталкивали, гнали.
      В конце концов, долгожданная виза была получена, Соломон упаковал свой нехитрый скарб и отбыл со всем семейством за тот самый бугор, где человек человеку волк.
      И вот, восемнадцать лет спустя, по «Гипро» прокатилось, как шаровая молния: «Приехал. Соломон  Рабинович приехал. То ли в гости, то ли как интурист».
     Остановился Соломон у какой-то дальней родственницы, и первое, что он сделал, - совершил пробежку по городу. Изменился, изменился с детства знакомый город, Соломон узнавал и не узнавал его, и счастлив был встрече с ним, и не мог на него насмотреться, к горлу подступал комок, Соломон доставал из кармана платочек, прикладывал его к глазам, и блеск набежавшей слезы сливался с блеском бриллиантового кольца на его руке.
    А на субботу Соломон назначил приём. Он собрал у себя знакомых, друзей, тех, кто ещё помнил его и кого ещё помнил он. Было трое  из «Гипро»: Иванов, Панасюк, Шапиро.
    Вечер прошел шикарно. Соломон не поскупился, устроил роскошный стол, каждого оделил каким-то заграничным сувениром. Да-а, это был уже не тот, затравленный и раздавленный Соломон, едва сводивший концы с концами, но и люди его окружавшие тоже были не те. Они не стали богаче, но зато говорили громко, смеялись открыто, сравнивали как там и как здесь и, казалось, совершенно никого не боялись.
    Это было в субботу.
    А в понедельник, с утра пораньше, едва лишь разгорелся рабочий день в «Гипро», Иванова, Панасюка и Шапиро по одному пригласили в отдел кадров для задушевной беседы. Кагебист-кадровик уже давно уволился, всеми кадровыми делами заправлял теперь отставной майор ПВО, бывший истребитель воздушных пиратов. Всё, о чем говорил майор, сводилось к тому, что гласность – это хорошо, демократия – еще лучше, но нельзя же терять и бдительность.
    - Вы уверены, - ставил вопрос истребитель, - что этот ваш Рабинович не подослан сюда спецслужбами? Можете поручиться, что он не агент ЦРУ?
    Ни Иванов, ни Панасюк, ни Шапиро поручиться за Рабиновича не могли.
    - Ну, а раз так, - подвёл черту кадровик, - то пусть каждый из вас напишет объяснительную, где подробно изложит, что и как было на этом вечере: о чём говорили, над чем смеялись, какие тосты провозглашали
    Первым объяснительную написал Панасюк. Она была очень короткой и умещалась в несколько скупых строк: «Поскольку у меня хронический левосторонний отит, а на вечере я сидел левым ухом к Рабиновичу, то ничего, что там говорилось, я не слышал».
    - Так, - прочитал и крякнул майор. – А что вы слышали правым ухом?
    - А в правом ухе у меня всё время что-то дзвенело.
    - Позаложило, значит, - посочувствовал кадровик. – Позакладывало.
    - Так точно, товарищ майор.
    - Что ж, идите, товарищ Панасюк. Можете пока быть свободны.
    - Что значит «пока»? – заволновался Панасюк.
    - Ладно, идите, идите, а то вон Иванов на очереди стоит.
    Объяснительная Иванова выглядела так. «Объяснительная. Так как в настоящее время я прохожу курс лечения от двухстороннего конъюнктивита, на вечере у Рабиновича я ничего не видел».
    - Не  видели, значит? – ласково спросил экс-майор.
    - Не видел.
    - Глаза болят?
    - Болят окаянные.
    - Знаете, как называется ваша болезнь?
    - Конъюнктивит.
    - Нет. Она называется «куриная слепота».
    - Почему куриная? – возразил Иванов. – Курицу я как раз хорошо вижу, правда, я её давно не вижу.
    - То вы видите, то не видите. Видите, как вы запутались в показаниях.
    - Почему запутался? – стал выпутываться  Иванов. – Я сказал, что если мне попадётся курица, то я её издалека увижу, не упущу. Но она мне, зараза, никак не попадается, практически, я её не вижу. Так что никакого парадокса здесь нет.
    - Хорошо, разберемся с вашей астигматикой.
    - С чем, с чем? – сжался Иванов.
    - С вашим  политическим зрением, вашей близорукостью и недальновидностью, на которые мы не можем закрывать глаза. Идите, Иванов, и крепко подумайте над моими словами. Идите, не стойте колом, а то вон уже Шапиро заглядывает.
    Иванов ушёл, а кадровик нежно проворковал:
      - Заходите, товарищ Шапиро. Надеюсь, что вы, как подлинный интернационалист, правильно расставили акценты в своей объяснительной.Дайте-ка её сюда. Ну-ка, что там у вас?
      В объяснительной у Шапиро было написано: «Так как в субботу с 19-00 до 23-00   у меня был понос, весь вечер у Рабиновича я провёл вне зоны слышимости и видимости». К объяснительной была приложена медицинская справка, где в графе «диагноз» чётким латинским шрифтом по-русски значилось: «ponos».
     Кадровик отложил объяснительную в сторону и долго-долго изучающе смотрел на Шапиро. Потом  спросил:
      - А как сейчас?
      -Что «как сейчас»?
      - Ну, как у вас сейчас с перистальтикой?
      - Бурлит, - приложил руку к животу Шапиро.
      - Тогда идите. То есть бегите.
      - Так я побежал.
      - Так бегите.
      - Но, если я вам буду нужен, вы знаете, где меня найти?
      - Да, я знаю, где вас найти.
      - Так я окончательно побежал.
      - Так бегите скорей.
      - Вы знаете, мне уже не нужно.
      - Как не нужно?! Что вы этим хотите сказать?!
      - У меня уже не горит. Я уже передумал. Я уже могу пойти обыкновенным пешком.
       И Шапиро захлопнул за собой дверь.
       А  ещё через два дня Соломон убывал из города, возвращался за свой бугор. Провожать его пришли все, кто был на том памятном вечере. Абсолютно все.
       Кроме Иванова, Панасюка и Шапиро.










   
-