Маша

Марии К. (почти Софье-Марии), по её просьбе и по моему желанию

– Когда я совсем маленькой была, – начала Машенька, блестя глазами в предвкушении собственного же рассказа, однако почему-то на несколько секунд задумалась, замолчала, – Мы… у меня был друг один. Но это в детском саду ещё было, – хихикнув, глянула на меня, не встретив почти никакой реакции, кроме внутренней моей улыбки, заметной, наверное, только мне.
– Ну, - промычал я, провожая глазами автомобиль, бороздивший кашу из талой прозрачной воды и соляной грязи. Возникла чуть позже мысль, что грубовато я это сказал, однако не надо было извиняться: такое обычно роняется куда-то или опускается.
Начала Маша свой рассказ. До четырёх лет примерно она развивалась как все дети, однако в детском саду Маша перестала говорить. Почему – никто не знал. В группе был этот самый мальчик, только вот он-то был немой от начала. Не с кем, выходит, им общаться, кроме как друг с другом. Вот и привязались вместе. Вместе играли, вместе ели, вместе на горшок, наверно, ходили. Не знаю я, как они там общались, но в таком возрасте особо разговоров дельных-то и не бывает. Когда уже его перевели в другую группу, перед дневным сном к ней он прибегал и даже укрывал одеяльцем – заботился, значит. Маша всё это поведала мне с обычной торопливостью и детально, но кратко описала свои воспоминания.
Он даже чего-то сказать хотел, какие-то знаки подавал: мол, видишь, я тебя в обиду не дам; голосом какие-то звуки издавал, но не отрывистые, а тихие, успокаивающие. И, заворачивая колючие края тонкого шерстяного одеяла, девочка укрывалась грубым покрывалом со штампом из больницы и засыпала, сопела носом. Она разморилась после дня, полного приключений. Пару раз однокашник брал без спросу игрушку, которая и не очень-то любимая, но ревность охватывала и непонимание – как, оно же было на моей территории? Но тут подходила воспитательница, за руку отводила преступника и, пожурив его хорошенько, старалась занять его чем-нибудь совершенно другим. Маленькая Маша смотрела на всё это спокойно – бывало, и на крики и плач преступника, и на его сопротивление – и так же спокойно брала ту самую игрушку, поводив её по пыльному истёртому линолеуму, бросала или отдавала кому-нибудь безмолвно и без интереса. Впрочем, так мог сделать любой ребёнок в группе. Только Лёнька так уже не поступал в своей комнате, в другой. Лёней его звали, вспомнила Маша, Лёней, ещё мать за ним приходила, а он уже к этому времени сидел на скамейке у тамбура с разложенными вещами рядом, в куртёнке. Куртку надевать было делом нехитрым, за остальным требовалась логика, смекалка, да сила, да не запутаться надо было, в какую штанину какую ногу запихивать. Шнурки – вообще страх! Пуговицы и те не всегда можно было застегнуть. В общем, чтобы он не парился и не вспотел, мама Лёни попросила воспитательницу не трогать его и не одевать – и сами вдвоём неплохо справятся и быстро.
Лёня не раскидывал игрушки, а складывал их в свой угол, всё же иногда забывая некоторую вещь; найдя её случайно, тянулся взять – и на полпути мог махнуть беззвучно рукой, мол, пускай лежит, может, кому нужнее будет. Вскоре так у него и не осталось собственности никакой, да он и не унывал – все заботы обычно были о том, как бы увидеть Машу во время прогулки. Для этого надо было чуть не всё здание огибать, пройти, сохраняя равновесие, по голому поребрику, торчащему из толщи воды коричневых луж, и из-за куста возле песочницы внезапно подбежать сзади, истошно крича, как бы ругая. И каждый раз Маша пугалась понарошку, звонко хохоча и махая совочком в одной руке и кленовыми листиками в другой, а Лёня радовался, расплывшись в зубастой улыбке.

Дети росли, и вот уже в семилетнем возрасте Маша проводила время гораздо более серьёзно – в школе. Скрипучие двери древнего трамвая закрывались, ненадёжно прикрыв проход от сквозняка. За окном почудилось знакомое лицо. Лёнька влип в пыльное стекло, распластал свои широкие лапы по краям дверей. Маша была удивлена и ошеломлена, но ещё более обрадовалась. Трамвай тронулся, закречетали какие-то механизмы в большой страшной кабинке с надписью «550», зуденье переросло в тихий утрясывающий вой, и Лёнька зашагал, не отрывая пальцев от стекла. Девочка заливалась, хохотала втихомолку, в кулачок, а ей казалось – очень громко, и никто – даже контролёр – не заметил её смеха в полупустом вагоне. Веселье сменилось волнением, а затем уж и страхом, когда трамвай задумал повернуть на другую улицу. Все соединения его скрипели, механизмы в кабинке клокотали, спотыкаясь, и пытались снова вернуться в своё исходное положение, но Лёнька не сдавался – бежал за мчащейся дверью, хоть уже давно и отнял руки от неё…
Когда Маша раздвинула ладошки перед глазами, чтобы всё-таки увидеть результат Лёнькиного геройства, перед ней стоял улыбающийся всё тот же пацанёнок. Он чего-то, кажется, от неё ожидал, что скажет или как отреагирует. Наожидавшись за те секунды, которые мог позволить себе трамвай, да ещё к тому же полупустой и холодной осенью, Лёня поднялся по ступеням, которые захрустели осколками грязных стеклянных гранул под его незашнурованными ботинками.
И ведь не спросишь теперь его, зачем он это делал – всё равно не ответит, а так и будет по-дурацки улыбаться, а во-вторых, зачем?

Солнце не щадило ни снег, из которого были построены громадные серовато-чёрные стены с соляным основанием и белыми шапками, ограждавшие детские площадки, футбольные поля, подходы к школам, поликлиникам, неширокие дороги по разным сторонам, ни сосульки, длинные, похожие на сталактиты в древненайденных раскопанных пещерах, на которые жаловался в это время весь Питер, которые Валя собиралась пилить лазером – с них тёком шли мутные ручейки от «оснований», что начинались на крышах хрущоб, до кривых их прозрачных кончиков. Запоздалые работники, ничем не похожие на обычных гастарбайтеров, смиренно сбивали лопатами оставшиеся комплексы сосульчатых аттракционов. Те с радостью брякались вниз, на несколько секунд прежде этого застывши в воздухе, насколько это видели наблюдавшие. У каждого из наблюдавших в голове проносилось, что не дай Бог кому в это время стоять под сосульками – мысль, как ритуал, постоянный и неотъемлемый, похожий на безусловный рефлекс. Ещё полнедели назад почти никого нельзя было встретить на улице, а теперь было полно народу на улице с характерным для такого времени названием – Народная.
Мы проходили под Володарским мостом, когда Маша сказала:
– Вообще я очень удивилась, когда узнала, кто сейчас многие из моих бывших одноклассников. Вот был один – любил футбол, в футбол любил играть сильно. Я всегда думала, никто не сомневался, что он пойдёт примерно в этом направлении, хотя бы спорт.
– А теперь?
– А теперь он, я его встретила когда-то, ну это не так давно после выпускного было, хотя уже успели все разбрестись кто куда, в общем, работали, а кто учился ещё… в институтах. А он уже в художественном…
– ИЗО?
– Актёр теперь. Вот, он здесь играет, - она кинула на Буфф, – Актёрского мастерства. Но он играет больше в комедиях, иногда в драмах только, - заверила она меня, как будто я имел какую точку зрения.
– Ух ты.
– Ты был там?
– Сто лет назад. С классом.
– Я тоже.
– Нет, не был. То не считается, у нас там праздник был.
– Ну вот, а я помню, что он стихи писал в школе.
– Много писал или так?
– Не помню, откуда знать.

Под мостом стоял утробный грохот. А я, когда мелким был, думал, что под мостом работники живут, которые мост разводят. Так почти и есть на самом деле. Только не живут, а всю смену сидят. Есть один такой наш общий знакомый. У него чуть ли не после каждой смены голова болела. Но почему-то не менял работу. Он сидел и, чтобы не заскучать и не заснуть, занимался чем-нибудь с напарниками. Правда, он теперь, насколько я понял, уже не работает. Женился, не виден здесь, ждут ребёнка, готовы на великие дела семейные. А грохот под мостом всегда был от трамвая.

– Так и что этот актёр?
– Не футболист, хотя всегда хотел.
– Ну мало ли что, я тоже много чего хотел.
– А я и не знала, кем хотела стать. Не хотела никем.
Вот Маша, мне кажется, к чему-то хотела стремиться, но не знала, к чему можно-то. Не столь широкий выбор предоставлялся – но только лишь в её представлении. Повторю: мне так кажется, я так думаю. Я, например, чем больше узнаю, тем больше вижу путей и тропинок, по которым можно пройти, как в любой бродилке или симуляторе, где для чего-то, вероятно, для бахвальства перед остальными, остро необходимо побывать на сотне процентов всех доступных дорог, не меньше. Но не все мне тропинки нужны (даже один процент это много), да ещё откуда-то появляются ранее недоступные пути. Всё равно о самом главном пути знал и я, и Маша, и тот знакомый, ныне без головных болей живущий. Только особенностью его была узкость, но и это не помеха, когда знаешь путь по путеводителю, по карте подробной, да ещё провожающие и сопутники есть.
Я иногда думаю: как это раньше люди от скуки с ума не сходили? Это же сейчас мы привыкли, что занятий везде полно – лишь бы желание было. Где-то в интернетах было такое выражение: «Раньше можно было либо пить, либо наукой заниматься». Но сегодня-то не так. Однако даже уже не работает в большинстве случаев в полную мощь такое изобретение как общества по сходным интересам. Ну, наверное, общества литераторов ещё в норме, моделистов, любителей экстрима, даже беременные мамы и те объединяются в советы, хотя это совсем не хобби, не занятие жизни, каждая женщина это может пройти, и временно это участие. Однако дело в том, что между участниками-то никаких больше отношений, как кроме сходных интересов, нет. Ладно семейные и занятые люди – им как раз так и надо – не нужно обременять себя лишними грузами в виде вопросительно ищущих морд холостяков, которые могут посчитать тебя закадычным другом только за то, что у вас одна общая лодка в рыбацком клубе. Но как же отдельным лицам – тем, у кого больше никого и нет? И даже если такого человека будет объединять с кем-то общая жизненная цель, взгляды всё равно у них будут разные. Вот это проблема так проблема! Как-то нехорошо оставлять человека, живущего среди кучи знакомых, которые всё равно рады ему и улыбаются, но как-то не очень близки, оставлять его так просто. Может, поговорить по душам? Но он со всеми, с кем знаком и кто его выслушает, будет говорить по душам. Не каждый, но в основном это же так.
Хотя я загнул, конечно, что занятий полно. В огромном городе, пусть он будет тысячу раз разнообразен и полон всевозможных вещей, напичкан всем, что можно и нельзя понести на плечах и вынести в уме, не всегда можно найти то, что тебе по душе, тем более не каждому. Вернее, что тебе по душе, ты найдёшь, но тебе, скорее, как раз и нужно будет занятие не по душе, а по душам. «Надо с кем-то, одному неинтересно», – говорят что дети, что взрослые, что старики.

– Знаешь, мне бы даже, несмотря на то, что в России полно разных мест, куда можно съездить и побывать, красивых…
– Камчатка. Я на Камчатку хотел бы очень, – бесцеремонно перебил я Машеньку.
– … я, наверное, осталась бы здесь. Не, конечно, я бы поехала куда-нибудь по странам, по морям, но осталась бы здесь, – «поставила точку» она, увидев, что я несколько удивлён. Маша умела так голосом «ставить точку» – точно таким же тоном, каким сказала в первый раз «осталась здесь». И точка. Вот так. Примерно такой же манер есть ещё у одного человека моего возраста, но если я начну тут его описывать, уйду далеко от своего рассказа, и очень долго надо будет поле перебегать, чтобы грузовик-сюжет догнать и на него запрыгнуть. Не-е, хватит гулять по полю.
Вот, и она хотела мне сказать, что ей хватает здешних мест для жизни в будущем, в раю.
Я не сказал внутренне Маше, что на земле ещё много мест, которые поразили бы её своей красотой и гармоничностью, нежели эти шишкинские золотые корабельные сосны, до сих пор принадлежащие Петру Первому, песок, с их сказочно причудливых корней ссыпающийся, эти болота с черникой и редкими лосиными вздохами и лисичьим поскоком, эти камни, наконец, и полсотни метров мели с зеленоватой пахнущей водой на Финском заливе. Что есть острова с пальмами, есть Италия с винными разноцветными городками, есть Пловдив, в который я хотел бы попасть однажды только из-за узких улочек и полуглиняных домов, равно как и в Лиссабон, есть весь Китай с его инопланетными ландшафтами, вернее, инопланетные ландшафты в Гранд-Каньоне, в Америке. Что есть Шотландия, Ирландия – для спокойных индивидуумов, есть та же Камчатка, которая преображается осенью и греет народ зимой, есть Япония, непонятно чем славящаяся больше всего, есть красочная Индия. Да чего только нет на Земле! Россия всё-таки тоже молодец – это необъятные просторы, которые смотрят на тебя дружелюбно, спокойно, а степи Казахстана – спокойно и холодно, но мудро смотрящие на тебя просторы.
А вслух я это всё сказал. Вот что значит говорить, а потом думать. Так или иначе, это её выбор.

– Знаешь, я всё больше чувствую, что как-то просто живу.
Прости, если перевираю твои слова. Я так понял, да и ты, надеюсь, это и хотела сказать. Всё-таки Маша – собирательный образ, да и выдумка в таких количествах уместна.
– Что значит просто?
– Я этим всем не занимаюсь. Даже не работаю уже. Мама работает, а я хозяйничаю.
– Чем сегодня будешь заниматься? – я чувствовал себя врачом, который допрашивает больного. Неприятное чувство, но я привык.
– Сейчас домой вернусь и буду готовить ужин! Будет салат из … (чего-то такого вкусного и неповседневного, я то ли прослушал, то ли не понял) и … (что-то мясное, не помню, хоть убей, а придумать не могу ничего)!
– О, особенный ужин?
– Не, обычный ! – восклицанием такая интонация у неё будет зваться. Но на восклицание не похоже. Такое радостное по-детски утверждение. Как восклицательный знак, только радостный. С улыбочкой.
– Мне бы такие «обычные» ужины! – пробормотал я достаточно громко.
– Считай, каждый день праздник.
Мы когда-то зашли вместе в магазин. Я к чаю в обычное время такого не купил бы. Хотя нет, купил бы, но при особых обстоятельствах. Только ты не обидься, окей? Может, у тебя и были особые обстоятельства? Но ты – не я.
– Я люблю больше всего салат оливье.
– М-м! – не успела Маша,
– … не оливье, а мясной салат. «Руска салата» в Болгарии он называется.
– С мясом?
– Да.
– А есть разница?
– Не знаю, – пожал я плечами, – А ещё я люблю селёдку под шубой. Мы её недавно, только на этой неделе ели.
– Фу, не люблю селёдку.
– Я её даже готовить умею! – сыгнорировал я её неприязнь к селёдке. Ну и слово – «сыгнорировал». Выглядит как-то уродливо, а звучит ещё пока ничего.
– Ого, медаль тебе на грудь!
«… и бюст на родине героя». Я её один раз только готовил. Знаю, как готовить – значит умею!

– Так ты видела его потом?
– Я ж тебе и собираюсь сказать, – это уже гораздо позже, тогда, я понукивал продолжить рассказ про немого Лёньку.
Прошли сквозь угол панельного, около магазинчика с фруктами или с чем там ещё. Захотелось на чистое небо, не омрачённое зимними тучами весной, посмотреть. Голова закружилась, увидел воронью парочку, сидящую на берёзке на уровне пятого этажа. Как-то легко стало. Ещё внизу пронеслись коляски с рифлёными колёсами и без ребёнка внутри, ветки чёрные, крышки люков с летним попёртым песком и густым ёжившимся паром, затмевающим всё, что обычно на снегу виднеется – бутылки, пачки сигарет, реже фантики и пакетики. Но этого добра – странно, но было очень мало. Видимо, белоснежный пласт, не тронутый с утра когда-то, вдохновил окружающих не кидать ничего, а лучше выпотрошить свои карманы на остановке и прокурить там все оставшиеся в пачке сигареты в ожидании маршрутки, реже – автобуса.
Оказалось, Маша тоже машинально посмотрела на небо без единого облачка (откуда облачки зимой в мороз?) – а я думаю, что же это Маша молчит и не отвечает? У неё тоже голова закружилась!
– Я его недавно же совсем видела. Может быть, в прошлом году. Он такой стоит на улице, смотрит куда-то, я его сперва не узнала. Теперь у него фигура такая, он такой – как ты, только мускулистый.
Я даже ничего не подумал в ответ. Меня это не трогает. Не мускулистый я, зато выносливый. Только слабый. А вот Лёня наверняка занимается спортом или вообще выбрал спорт. Плавание там, или лёгкая атлетика. Там говорить ничего и не надо.
– Волосы у него светлые. Высокий блондин. Красавец.
– Он тебя увидел? – спросил я.
– Нет, кажется, нет. То есть увидел, но не узнал.
– Жалко.
А что бы он сказал? Или она?
– Я потом маме рассказала. Она говорит, помню, помню Лёньку! Вы постоянно вместе бегали. Надо же. Уже я его почти забыла, а она помнит. Ещё и фотографии чуть не начала доставать.
– Смотри, какой слой огромный!
– Слон?
– Сло-й!
– Ой, мне послышалось… Я думаю, про какого ты ещё слона, – смеялась она, пуская пар в морозный воздух.
Мне хотелось сказать «толстый», но он был и в ширину большой. Слой снега. Мы стояли на уровне чуть ли не полутора метров над асфальтом, может, даже больше. Напротив в землю глубоко были воткнуты афиши, плоские, валящиеся. Мы стояли высоко, могли смотреть на их крышицы. С противоположной стороны была стоянка, прямо рядом – расчищенное место с автомобилем… на который так и хотелось напрыгнуть, на его крышу. Наши ноги были расположены аккурат на её уровне.
– Это вот столько, представь, снега, а мы стоим над землей! – восхищалась тихо Маша.
– Летаем! – мне это нравилось, – Заметь, это к тому же спрессованный снег.
– Я это и хотела сказать! Если бы он сейчас только сошёл.
– Мы бы стояли над этими штуками.
– Ага.
– Ладно, сходим.
Спустились мы прямо на асфальт. А ведь только что над ним «летали»!
Апрель 2010 г.