Чёрный хлеб

                Мы все бывали биты,
                Но в том резона нет:
                Через свои обиды
                Глядеть на белый свет.
                Владлен Белкин.

     Не-ет, теперь нет таких очередей, какие мы выстаивали в магазинах и в иных учреждениях по всякому поводу. Бывало, зайдёшь в продуктовый магазин и смотришь: к какому прилавку очередь короче. А то и к нескольким прилавкам очередь займёшь. Тут уже гляди, не зевай, очередь не проворонь. Теперь городской базар величиной с площадь. Купишь какую-нибудь пустяшную вещицу, продавец ещё и «спасибо» скажет. А раньше как было? Семь потов сойдёт, пока к прилавку подойдёшь. Продавщицы, девки ушлые, обсчитают, а чтоб опомниться не успела, ещё и облают. Что было, то было и вспоминать не хочется. А, вот, один случай, что называется «умирать буду, а всё перед глазами стоять будет».
     Наша семья ещё на улице Восточной жила. По пути с работы в магазин зашла. Народу, как в муравейнике. Делать нечего, семью кормить надо. Вздохнула и стала в конец очереди. По моим наблюдениям именно эта очередь быстрее продвигается. Стою. Кто хлеб, кто батон просит, кому булочек парочку.
     - Мне, доченька, аржаного хлебца дай, - протягивая на изгибах вытертый рублишко, попросила бабушка.
     Продавщица и не взглянула на неё. Кинула булку хлеба на засыпанный крошками поднос и, шмыгнув носом, принялась отсчитывать сдачу. А бабушка обеими руками взяла хлебину, словно дитя из люльки вынула, обтёрла его, понюхала, поцеловала корочку и повернулась к выходу.
     - Сдачу заберите! – сливаясь со звоном мелочи о металлическую тарелку, прозвучал холодный, какой-то бесцветный голос продавщицы.
    - Бабушка, вы сдачу забыли, - напомнил кто-то из очереди.
     Старушка остановилась, покачала головой, пеняя на свою забывчивость, вернулась к прилавку. А тем временем продавщица, с плохо скрываемым раздражением, поторапливала покупателей:
     - Следующий! Говорите…
     - Мне тоже чёрный хлеб и булочку.
     - Нет чёрного хлеба. Только душа у подлого человека черней мрака печного. Хлебушек святой. Как нам без него?.. – молвила в пол голоса старушка, ни к кому особенно не обращаясь. Шаркая стоптанными ботами, пошла к выходу.
     На минуточку малую замолкли все стоящие в очереди и, пока старушка шла через торговый зал, смотрели ей вслед. Тогда и подумалось мне, молодой ещё женщине: «Вот оно как бывает! Полуторачасовая лекция мимо ушей пролетит, а простая старушка, сама того не ведая, всколыхнула души людские. Поди повидала горюшка, наголодалась на своём веку…»
     И покатились воспоминания, как горошины из дырявого мешка. Я шла улицей города, а видела село своё родное, Букатинку. Нашу хату под полусгнившей соломенной крышей, Обсыпанную мукой столешницу, а на ней вареники с вишнями из ржаного теста. Вареники в нашем доме по воскресным дням лепили. И так всё ярко виделось, что аж комок к горлу подкатил, и слёзы готовы были сорваться с ресниц.
     С того дня прошло лет двадцать, а может и больше, но не забылось ничего. Уже по которому разу память прокручивает старую пластинку. А для чего? Видать в тот день не все точки были расставлены над «и». Не всё понято. Не прощеные обиды бередят душу. И если исходить из того, что в жизни ничего не бывает случайно, куда б ты ни шёл, что бы ни делал, тропинка подведёт к «самому главному». Это «самое главное», конечно же не должность, не крупный банковский счёт, и даже не слава, а именно великое понимание человеческого бытия. Только раздумье, сопоставление прошлого и настоящего и, как результат, путь в будущее. Но будет желанным это «будущее» лишь тогда, если его подхватят сильные руки наших потомков. Вот она, причина из причин. Выходит не зря в памяти моей теплится светильник. Нельзя забывать плохое и хорошее пока не лягут слова на бумагу, ибо ежели старый мастер не передаст свой опыт ученику, то всё что он взлелеял в себе, будет утрачено. Ну, а коли так, то с лёгким сердцем начну свою исповедь.
     Если взять ложку гречневой крупы, столько же пшена, рису и горсть гороху, в одной чашке перемешать, высыпать на стол и разровнять ладонью, представить, что зёрна это люди, то таким и выглядели жители нашего села в годы моего детства. Кто-то жил побогаче, кто-то так-сяк, а кто хоть какому хлебцу был рад. Если взрослые сельчане, каждый в своей хате щи хлебает и только о своём знает, то у детей - всё на виду. Детский ум, что прыщ на носу, издали видать. Словцом, что жалом ранит. Если взрослому смолчится, то малому на месте не сидится. Нет, пожалеть котёнка или козлёнка дети всегда готовы, но друг дружку – да ни за что на свете. Упрекнуть, наябедничать, прикинуться другом, выведать то, что шёпотом близкому человеку говорится и в угоду сильному предать, на это умишка хватало. Те, кто целые дни проводил в компании, знали когда и кому что сказать, когда сдачи дать, а когда и язык за зубами держать. Общаясь между собой знали: кто с кем в каком родстве, кто к кому в гости ходит и кто за кого может заступиться. Меня же родители держали «на коротком поводке». От того я каждому привету была рада. От доверчивости своей частенько оставалась в дураках. Долго понять не могла: почему желая сделать добро, я же ещё и виноватой оставалась. Но ничто не проходит даром. Много лет спустя, поняла, что только на себе испытав горечь предательства, яд навета, тень унижения и проглотив слёзы обиды, человек становится Человеком. Степень прочности души человеческой сродни древесному стволу: чем суровей климат, тем твёрже древесина. Как хотелось мне почувствовать рядом плечо друга, но такого, по крайней мере в детские годы, мне встретить не случилось.
     Помню, в третьем классе учились мы в «поповом доме». До революции 1917 года и несколькими годами позже, жил священник в этом, самом видном на селе, доме. Село наше большое, значит и приход большой. Бабушка рассказывала, будто бы колокол с нашей звонницы в соседних сёлах слышно было. Выселили того священника вместе с семьёй на Соловки. А четырёхкомнатный дом в центре села остался. В нём начальные классы разместили. К тому же учительница наша, Елизавета Даниловна, по соседству с этим домом жила.
     Но не о том разговор. Своей задачей ставлю о хлебе рассказать. От хаты моих родителей до школы километра три с гаком отмахать надо было, а с конца в конец – не меньше шести. Не по асфальтовым дорожкам, а в кирзовых сапогах, по ярам и бездорожью, в любую погоду. В школе не кормили. В те годы никому и в голову не пришло бы, что ученикам ещё и есть хочется. На большой перемене, которая длилась пол часа, те, кому ближе, бежали домой что-нибудь перехватить. Остальные доставали из портфелей бутерброды, хоть слова такого не слышали никогда. У кого хлеб был намазан топлёным смальцем или сливовым повидлом, у кого маслом домашнего приготовления. Случалось, что к хлебу приносили картофелину в мундире или солёный огурец. Тут уже - какие достатки, такие и порядки.
     У иной хозяйки хлеба до новой выпечки не хватало. Тогда на скорую руку в чугунке варили мамалыгу из кукурузной муки. Этакая очень плотная каша. Тёплую её раскапывали ложкой, получалось наподобие клёцок.  Заливали топлёным молоком или компотом из сухофруктов. Холодную мамалыгу резали ножом и ели со щами, как с хлебом. Но мама моя всегда сетовала на то, что такой продукт тяжеловат для желудка. Мужики, в войну прошедшие пол Европы, утверждали, что у молдаван, румын, венгров, зубы до старости целы, а у тех, кто печёный хлеб ест – «с гнильцой». (Ещё недотёпистого мужичонку называли мамалыжником.)
     Вот, на этих самых переменах и случались досадные недоразумения. Кто утром поторопился или поленился и ничего с собой не прихватил, теперь слюнки глотал.  Были и такие, которые выпрашивали угощения или попросту выхватывали из рук, хохоча, а то ещё и попрекая ограбленного в том, что ему «жалко». Волей, неволей «делились». Всякое было. Но мне запомнился один случай.
     В моём доме намазать на хлеб было просто нечего. Да порой и хлебца досыта не едали. Зарабатывать некому было, и купить было не на что. Четыре рта жили на отцовскую пенсию в 32 рубля. Чтоб хоть как-то прокормиться, сеяли рожь в огороде. Земля каменистая, понятное дело урожайность намного ниже, чем в поле. Но мама каждой пригоршней муки дорожила. К пшеничной муке грубого помола подмешивала пол сита ржаной и немного кукурузной муки. Горько подшучивая, дескать, всё едино потом «за хлев снесёте», лишь бы сила в теле осталась.
     В тот печально-памятный день, одноклассник мой, Виктор Никитюк, сын колхозного завхоза, выхватил из моих рук хлеб, надеясь по обыкновению своему перекусить на дурняк. Но до рта не донёс. Привыкший есть белые, из пеклёванной муки булки, очень его удивил тёмного цвета, немного липковатый хлеб. (Мама говорила, что в войну ели малай. Это хлеб из кукурузной муки. Но он сильно крошился. В смешанном виде хлеб вроде как непропечённый.)
     - Ой, посмотрите, какой Ганя хлеб ест! – подняв хлеб над головой, объявил Виктор всему классу.
     И посыпались в мой адрес насмешки, от которых слёзы брызнули из глаз. Всем почему-то захотелось посмотреть хлеб в его руках. Нюхали, мяли в руках, пока кто-то не уронил на пол. Я бросилась поднимать хлеб, но его кто-то из озорства, поддел носком. От пинков краюшка хлеба летала от парты к парте. Я пыталась поднять её, но мне ставили подножки. Я падала под общий смех. Мне было больно и обидно. Такая необузданная массовая жестокость по отношению ко мне и к хлебу, конечно же, сильно напугала меня. Окончилось тем, что вывалянная в пыли краюшка хлеба провалилась в щель между прогнившими половицами и её потом доели мыши. Мне же пригрозили, что если я об этом скажу учительнице, то меня изобьют по дороге домой.
     С того дня хлеб свой я никому не показывала. Приподняв крышку парты, засовывала руку в портфель, отщипывала кусочек хлеба и быстро кидала в рот. Бедность всегда унижала человеческое достоинство. С первыми её проявлениями я столкнулась уже в раннем детстве. Однако яростного желания разбогатеть у меня никогда не возникало. Такой задачи перед собой я никогда не ставила.
     Много «подвигов» было на счету у Виктора, но учителя на это смотрели сквозь пальцы. Видимо не желали портить отношения с его отцом. За сыном же закрепилось прозвище «Лис». Умел он из любой ситуации вывернуться сухим или «повернуть стрелки» в нужную ему сторону, но только в нашем селе эти фокусы ему удавались…
     Помню, как в восьмом классе нам предложили написать заявления в комсомол. Потом было собрание сельских комсомольцев и коммунистов, на котором старшие товарищи давали рекомендации. Что-то вроде открытого экзамена. Зачитывались заявления, вызывали всех по очереди. Те, кто сидел в комиссии и рядовые комсомольцы задавали вопросы. Я чуть ли не наизусть выучила историю комсомола, историю компартии. К тому же училась неплохо и в конце стояла пятёрка по поведению. Волновалась, конечно, и в то же время успокаивала себя, ведь и похуже меня принимали в комсомол.
     Когда прозвучала моя фамилия, уверенно вышла к столу и без запинки ответила на все вопросы. Уже было предложено поставить мою кандидатуру на голосование, но, вдруг, поднялся «Лис» и, хитровато улыбаясь, спросил:
     - Ты в комсомол вступать собралась, а в доме твоём образа висят. Выбросишь иконы, тогда поверим тебе…
     Я растерялась. Попыталась объяснить, что я не одна в доме живу. Есть ещё мама, бабушка, дедушка. Они не позволят мне это сделать.
     - Тогда тут, перед всеми, отрекись от Тётька.
     Виктор даже не назвал моего деда по имени отчеству или хотя бы по фамилии. А с некоторой брезгливостью назвал уличным прозвищем. Даже видавшие всякое старые коммунисты, запереглядывались. Вопрос был настолько провокационным и неожиданным, что никто даже не заострил внимание на том факте, что задал его ещё не комсомолец, а только кандидат, за которого только что проголосовали. Комсомольский билет ему выдали только через два месяца.
     Ничего я на это не ответила. Заплакала и вышла из зала. Весь наш класс приняли в комсомол, даже двоечников, а меня нет. Вряд ли словами можно рассказать о том, что я пережила тогда. И потом, когда начиналось комсомольское собрание в классе, Виктор обязательно напоминал, что Вередин не комсомолка и меня выпроваживали за дверь. Каково быть отверженному, знает только тот, кто прошёл такое жестокое испытание Судьбы. Однако, именно тогда я узнала цену дружбы, любви и предательства. Вспоминая те годы, я даже немного горжусь тем, что в тяжёлую минуту жизни не предала, не отреклась от родных мне людей…
     То, что я 36 лет проработала на хлебозаводе, думаю не случайность. Один только запах свежеиспечённого хлеба чего стоит. Разные сорта хлебов, батонов, булочек, баранок выпускал завод. Наряду с другими работниками есть и мой труд. К тому же я была в числе самых активных членов профсоюза. (Я не была ни комсомолкой, ни коммунисткой.) За годы не зачерствела душа. Всегда помнила слова незнакомой старушки: «Нет чёрного хлеба, только душа подлого человека черней мрака печного…»
     Когда мама была ещё жива, я в письмах к ней просила написать: как сложилась жизнь моих одноклассников. О Викторе Никинюке, дальнем нашем родственнике, мама в двух словах написала. Уезжал он из села, учился где-то. Выгнали. Приехал, по селу баклушничал. Потом в армию забрали, а после «по свету блудил». Откуда-то издалека жену себе привёз. Отец его, Иван, к тому времени умер. Виктор часто к бутылке прикладывался. От его, пьяного, мать с невесткой и детишками по бурьянам прятались. «Непутёвый – одним словом».
     Я читала мамино письмо, а в глубине души забытой болью отзывалась давняя обида. И, как итог пережитого, где-то между строчек, рождались новые слова: «Не-ет, комсомольский билет от дури не спасёт, коли в душе стержень хлипенький… Хлеб наш насущный даждь нам днесь: и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим… Я давно уже простила сделавшим мне зло и тем, кто видел и не воспрепятствовал этому. Жизнь каждому уготовила место в этом мире… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» Слова всплывали радужными пятнами на неспешно бегущем ручейке мысли жизнеутверждающей молитвой, скрашивая и направляя весь мой жизненный путь от теряющегося в памяти комля до всё ещё тянущейся к свету вершине. «Не-ет, не напрасно я прошла тропой усеянной камушками острых обид. Это было моё испытание на прочность. Может быть, даже те горькие слёзы стали в моей судьбе прививкой от непростительных ошибок. А раз так, то не сетовать, а благодарить надо судьбу за трудные уроки жизни…»
                4 мая 2006 года.