Начало творческого пути

                «Если б не писала, я бы не выжила».
                Автор
     - Бабушка, я всё хотел спросить.
     - О чём же?
     - Все думают, что ты уже бабушкой начала писать. А разве раньше не хотелось писать?
     - Ну, родной, ты умеешь попадать в самое больное место. Не враз и опомнишься. Это желание, скажу я тебе, было тайной за семью печатями. Именно это влечение к чистому листу я, как могла, прятала от посторонних глаз.
     - А зачем прятала? Что в этом плохого?
     - Не преступление конечно, но, согласись, необычное занятие для простой женщины. Понимаешь, люди привыкли сразу видеть результат своего труда. Писательство времени отнимает много, а успех может оказаться призрачным. Ну, как тебе проще объяснить? Исстари считалось, что работа должна кормить, то есть приносить прибыль. Писательскому ремеслу надо всю жизнь учиться, и ещё неизвестно: будет ли признан твой труд.
     - Не увиливай от ответа. Скажи честно: когда училась в школе, писала, ну, хоть что ни будь?
     - Опять заблуждение. Писать – это уже, скажем так, конечный продукт. Надо чтоб нечто родилось в душе, в уме, оформилось в слова. Поверь мне, чувство выразить словами бывает очень непросто. Для этого нужен  жизненный маломальский опыт. И еще надо осознать, что именно ЭТО надо записать. Обычно у нас мысль промелькнула и улетела. А желание сохранить её или нахлынувшее чувство, по-моему, и есть самое начало писательства.
     - И всё же?
     - Попытки были, но радости мне не принесли.
     - Почему?
     - По разным причинам. Знаешь, Саша, давай отложим этот разговор. Я пока не готова ответить на твои вопросы. Не торопи меня, Мысль должна созреть…
     С момента этого разговора прошли недели, а может и месяцы. Мне и самой хотелось понять, но ответ всё ускользал. Оказалось, что это тот самый вопрос, на который пытаются ответить люди, которым за пятьдесят.
Не отмахнешься от него. Ибо это тот камень, среди чистого поля, у которого человек принимает решение по какому пути ему дальше идти. И как результат – сложившаяся жизнь.  «Мой камень давно уже позади. Возвращаться к нему, даже мысленно, не больно-то хочется. И все же ответить, хотя бы самой себе, надо. Так, когда же было начало?»
     Медленно, неохотно память отдавала то, что само ей приплыло в руки. Словно раздумывала: «А нужно ли ворошить прошлое?» Из тумана времени выплывали разные картинки детства, приближались на какую-то секундочку и, опять уходили на задний план, уступая нынешнему, сиюминутному. Закрыв глаза, я пыталась ухватиться за ускользающую мысль, вскрыть её, как конверт с давно пожелтевшим письмом.
     «Успела! Поймала! Теперь только суметь разглядеть, понять, о чём говорят выцветшие за годы краски. Память, помоги! Не к кому больше обратиться за помощью. На тебя одна надежда!»
     Вняла-таки память моим мольбам. Туман рассеялся, краски ожили.
     «Где это я? Ах, да, это огород деда Федота. Канава на меже вымощена булыжником. Это чтоб талые воды, текущие с поля, не размыли мягкий грунт. Заботливые, умные  хозяева тут жили. По краям канавы нетронутый целик, заросший сливовыми, вишнёвыми и ореховыми деревьями, ждущими весенней обрезки. Кроны шатром укрыли канаву. Ранняя весна. Только-только сошёл снег. В одичавшей чаще сада ещё белеют снежные языки. Разбухший от влаги чернозем легким туманцем исходит паром на солнце. За хлевом, по присыпанному сенной трухой двору бродят разноперые куры. Солнце радостное, как разыгравшийся малыш. А ветерок ещё дышит холодом не растаявшего в лесу снега.
     Я первый раз в этом году выпросилась выйти во двор, на вольный воздух. В школу ещё не ходила, поэтому ни одежды, ни обувки своей у меня не было. Старая, латанная на локтях телогрейка, с завёрнутыми в несколько раз рукавами. Полы не застёгнуты, а запахнуты на мне и подвязаны разлохматившейся верёвкой. На голове, до самых бровей, туго повязанный клетчатый платок-стоклетка. На ногах истоптанные мамины кирзовые сапоги, тяжёлые и непослушные. Но всё это не в счёт. Главное – подошло к концу зимнее заточение. Казалось, что я не вдыхаю, а пью пропитанный весенними запахами воздух. В груди так легко, так радостно, что взлетела бы над потемневшими соломенными крышами. Но я стою на кромке канавы. По огороду не побегаешь, вязнут сапоги. И по заросшему целику тоже не разгуляешься. Нужно продираться сквозь перепутанные заросли вишняков. Поразмыслив, с большим трудом спускаюсь в канаву.
Затянутое илом дно хранит оставленные мною следы сапог, чавкает жидкой грязью, но не хватает жадно за обувку. Подмытые корни скрюченными пальцами цепляют за рукава фуфайки, но я упрямо пробираюсь вперед. Наконец нахожу местечко почище и посветлей.  Солнце подсушило дно настолько, что даже паутинкой разбежались трещинки. В облюбованном месте берусь обустраивать себе «игровую комнатку», «хатку» - как называли дети в тех местах, где я жила. По кромке канавы среди камней уже пробиваются нежно-зелёные листики глухой крапивы. Я глажу их рукой и в полголоса разговариваю с ними. Нахожу черепки глиняной посуды, поблескивающие на солнце осколки стекла. Всё это богатство аккуратно и с большой любовью втыкаю в расщелины на солнечной стороне камнем выложенной канавы переходящей в соседский забор.
     В поисках новых черепков пробираюсь вверх по канаве, пока не дохожу до разрушившегося забора. По шатким камням с трудом взбираюсь на бровку соседского целика. С этого возвышенного места огород деда Устина был виден, как на ладони. Голые, задумчивые деревья с растрескавшейся корой, подсыхающая земля, кое где присыпанная серыми прошлогодними листьями. Уснувшими сторожами выглядели, почерневшие от дождей, выклеванные птицами подсолнухи. Но не они привлекли моё внимание. Золотым сказочной красоты шаром показался мне тэрэн. В нашем селе почему-то так называли не дикую сливу, а кизил. (Название дерева нашла в справочнике.) В эту минуту я забыла обо всём на свете. Цветущее дерево, больше походило на роскошный куст, с необычайной  силою манило к себе. Поддавшись колдовской силе красоты, не глядя под ноги, с трудом вытаскивая сапоги из разбухшей вспаханной ещё с осени земли, шаг за шагом приближаюсь к золотому чуду. Вот, наконец, руки мои дотянулись до цветущей ветки. Пробую сломать веточку, но силы не хватает справиться с ней. Чья-то рука помогает мне и ведёт по протоптанной, просохшей тропинке к чужому дому. Потом уже по улице иду к калитке своего деда.
     А в это время мой дед, пробираясь по канаве ищет меня.  Находит мою хатку убранную черепками и стёклышками. Но, с ужасом замечает, что в нескольких шагах от того места, где я играла, греется на камушке свернувшаяся колечками змея. Конечно же, я её не видела потому, что каменный забор выше моей головы. Если б даже увидела, то просто не поняла бы опасности такого соседства. Проснувшаяся после зимней спячки змея приходила в себя и на такие мелочи, как человеческий детёныш, не обращала внимания. А может, правду старики говорят: «Солдат да малых ребят Бог бережёт». Пробирающийся по канаве дед Федот вспугнул змею. Она как-то неохотно уползла в расщелину между камней.
     Дед по канаве дошёл до самого поля и, не найдя внучки, вернулся в свой двор - расстроенный неудачей, усталый и сердитый. Мама, награждая меня тумаками, зарекалась на будущее не выпускать дочку за порог. Плачущую, завела меня в хату, выхватила из рук веточку и бросила под печь на кучу сметённого мусора. Сердито дёргая, буквально вытряхнула моё тело из перепачканной грязью фуфайки, стащила сапоги и бросила их к порогу. Долго не могла развязать узел платка и, разозлившись ещё больше, отшлёпала меня по чём пришлось, «аж выгорело», как любила она в таких случаях говорить и загнала на печь.
     Дед узнал, что меня привёл сосед, с которым он враждовал многие годы, так разъярился, что чуть не поколотил палкой маму с бабушкой, обвиняя их в том, что оставили Ганю без присмотра. Меня же попрекали  вылазкой в чужой огород до самого замужества. Никому и в голову не пришло поинтересоваться тем, какое чувство взошло в душе впечатлительного ребёнка. Да и кто бы стал слушать «пустую болтовню», которая не сулила никакой житейской выгоды?
     И всё же, пересилив страх, я выбрала минутку, соскочила на пол, нашла немного увядшую веточку, залезла на печь и скрылась за трубой. Что шептали мои губы, какие сказочные сюжеты грезились мне, этого уже мне не припомнить. Только летом нашла веточку бабушка, когда собиралась выбелить на малой половине. Подозвала меня и, получив утвердительный ответ в том, что это и есть та самая веточка, из-за которой меня «нелёгкая сила понесла в чужой огород», стеганула полотенцем через спину, а прутик на моих глазах бросила в печь. Такой я запомнила встречу с прекрасным. Не на бумаге, в детской памяти записалось, да так, что даже запах чудится.

     Вторая картинка, всплывшая из глубины памяти детских лет, это уже во дворе отцовского дома на Горбах. Воскресный майский день. Хозяйки неспеша возвращаются с ярмарки, возле каждой калитки останавливаются и ещё долго обсуждают сельские новости. Кто-то к кому-то в гости собирается. А я на широком поле над заголовком газеты «Правда» , химическим карандашом писала из души рвущиеся слова. За этим занятием меня и застал мой отец, Василий Никитич. Его очень удивило то, что я сижу на прошлогодних снопах ржи и что-то там «муслякаю». Дрожащими руками протягиваю ему газету. Нахмурив брови, отец прочитал мои откровения и вопросительно уставился на меня. В неровных строчках говорилось о весеннем утре, о ласковом солнышке. А далее перечислялись деревья, которые уже успели отцвести и те которым ещё предстоит цвести. Чуть в стороне было написано слово «акация». Дерево это зацветало в начале лета. Я ещё подыскивала слова, что бы такое о нём написать. Мысль хоть и близко была, но никак не удавалось её разглядеть.
     Но праздник природы не сулил мне радости. Стоило только услышать голос отца, как холод страха сковывал всё мое существо. Повертев газету в руках, соображая, для какой надобности дочка всё это написала, решил, что мою склонность к письму надо использовать, как дополнительное занятие по языку. В тот же день тато выдал мне чистую тетрадь и каждый день заставлял переписывать в неё газетные статьи. За допущенные ошибки перегибал через скамеечку и отсчитывал удары ремнём или шнуром от радиоприёмника. Такая была моя литературная «проба пера».
     Писать мне больше не хотелось. Мало того, я просто панически боялась брать в руки ручку или карандаш. Детский почерк, мягко говоря, был «плоховат», он и сейчас «не очень». Отец же критически разбирал каждую мою закорючку. Так что благое дело не раз омылось горькими слезами и, как неудавшийся эксперимент, было отброшено им. Но, видимо такова моя натура и творческая наклонность, что находила себе отдушину в самых невероятных условиях. В аду бытия я свой Рай прятала в уголочке души, хотя этого даже не осознавала. За какой-нибудь работой или просто оставшись одна, я давала волю мечтам. Особенно сладостные мысли согревали и ласкали меня перед сном. Какие только чудеса не рисовались в моём воображении, плавно переходящем в сон. Это Боженька взращивал творческие семена для будущих моих сказок. Утром не хотелось открывать глаза, вернее возвращаться в реальный мир.
     Отец любил «шпионить» за мной. Его очень удивляло, что я по часу, а то и больше, могла сидеть не шелохнувшись, уставившись в одну точку, да ещё в таком месте, куда редко кто заглядывал. Понять это моё состояние он не мог, поэтому расценивал, как леность. А я в это время гуляла в сказочных садах и, предавшись мечтаниям, не ощущала времени. Конечно же, у меня бы не хватило слов, чтоб описать отцу увиденное в грёзах. В моём придуманном мире меня никто не оскорблял, не унижал. Мой мир был добрым и справедливым. Я в нем была счастлива и, даже если б могла, ни за что не впустила в него своих родных.
     «Учи её, чтоб она всё умела делать, а то сидит, как истукан…» - упрекал муж жену. Мама, простая сельская женщина, проучившаяся в школе всего пол года, с готовностью обещала «выбить дурь с моей головы». В свою очередь она рассказывала мне разные истории из жизни односельчан, у которых не сложилось семейное счастье только из-за того, что жёны оказывались неумехами. Иного «счастья», помимо семейного, она себе не представляла. Я пыталась ей рассказать о моих ночных «видениях», но она только отмахивалась. «А-а, спится да снится. Пустое всё это. Ты лучше делом займись, а то из-за своей медлительности натерпишься упрёков от свекрови, да от мужниных кулаков. Выбрось это из головы и шевелись, давай. Живенько, живенько поворачивайся, а то кому я тебя такую спихну…» - наставляла меня мама. И я старалась, чистила картошку так, чтоб сквозь кожуру нож просматривался, серпом крапиву жала, делала любую огородную работу, и это в 8-9 лет. Играть в мяч или прыгать через скакалку в нашей семье считалось постыдным. Если просилась с детьми поиграть, мама всегда говорила: «Кому ты будешь нужна такая непутящая?» Отец же, помимо уроков, давал мне дополнительные задания. Я делала, хоть не могу сказать, что с большой охотой. Иногда, как я теперь говорю, «на меня накатывала сказка». На какое-то время «выпадала» из реальности. Очнусь от подзатыльника и лупаю глазами, как спросонок. «Спишь на ходу? Как ты жить будешь?..» - упрекали меня и, опять, наказания следовали за наказаниями. Защитить себя я не могла, так же как и объяснить, что со мной в это время происходит. Намучившись со мной, отец решил, что я «неудачный» ребёнок и люто меня возненавидел. Как жаль, что некому было объяснить моим родителям, что не выбивать надо было из меня «дурь», а развивать. Но жизнь набело не перепишешь, что Судьбой уготовано, надо было пережить.
     Помню, уже после смерти отца, где-то в пятом классе, задали нам написать сочинение на тему выбора будущей профессии. Мама в тетради мои не заглядывала, а на меня «накатило». Я и написала в развёрнутом виде патриотическое высказывание: «Кем бы ни быть, лишь бы Родине служить». Тогда была очень популярной песня о геологах. Единственно, что я поняла из часто повторяющихся слов, что это профессия романтиков. Захотелось и мне побродить по свету, посмотреть мир. Одним словом, моё сочинение учительница читала перед всем классом. Многих тогда удивило: заикающаяся тихоня, из которой слово трудно вытянуть, вдруг «выдала» такое. Моя одноклассница, Валя Белоус, упорная зубрилка, на перемене взяла мою тетрадь и несколько раз перечитала моё домашнее задание. Ей всё хотелось понять: как это я её обошла. Жаль только, что сочинения на свободную тему редко задавали. А об этом случае забыли уже на следующий день. Но именно оно меня окрылило. «Оказывается, вольная, нестандартная мысль тоже имеет право на существование…» - примерно так подумалось мне. И хоть «отсебятину» учителя пресекали на корню, заставляя повторять только то, что написано в учебниках, я уже смелее «выходила за флажки».
     В классе седьмом случилось вот что. Подружка у меня была, Ганя. (Анна в переводе с украинского), старше меня на целых четыре года. Но ростом не намного выше. Жили мы по соседству. Это Ивана Павельчука, по прозвищу «Щитатюк», дочка. Понятное дело, она как хотела, так и вертела мной. Она уже ходила в девятый класс в соседнее село. Отец её, инвалид войны, добился, чтоб дочку его приняли в общежитие. (Я же ходила в ту же школу пешком два года.) Поначалу мы скучали, хоть и виделись по воскресениям. Коротких встреч нам было мало.
     Как все девочки того времени, мы имели заветные тетрадки, в которые записывали модные тогда песни, стихи и прочие «секреты». (Ни телевизоров, ни магнитофонов, тогда ещё не было. Электричество не во всех домах было. В клубе кино с помощью бензинового движка крутили. Патефоны – в редкость.) Так, вот, каждый листик в такой тетрадке украшался нарисованным хозяйкой цветком. Сама тетрадка являлась гордостью и чуть ли не «лицом» девочки-подростка. Старательно дописав новую страничку в тетрадке, мы хвастались перед подружками, как нынешние девчонки хвастаются кофточками, купленными на мамины деньги.
     Нам с подружкой такой тетрадки показалось мало. Мы решили записывать в особую тетрадь все события недели или надуманные истории. Неважно о чём будет написано, но тетрадь в двенадцать листов должна быть исписана.
     Я, как человек слова, с большим энтузиазмом взялась за дело. Подробно описывала каждый прожитый день. К субботе оказывалось, что в тетради слишком мало листов. Я писала даже на обложке. В воскресенье мы обменивались тетрадками, читали и принимались писать новые. Ганина тетрадка меня несколько разочаровывала. В ней, как правило, не хватало несколько листов. Написано было очень мало, в основном наспех нарисованные рисунки с модными подписями и прочей ерундой. Я так завидовала своей подруге, ведь она училась в средней школе, да ещё и в другом селе, виделась с людьми мне незнакомыми. Казалось бы, у неё впечатлений, как мы говорили «новостей», целый ворох. А в тетрадке и читать-то было нечего. Мне тогда такая небрежность показалась оскорбительной, ведь я же писала для неё тетрадь в полном объёме, почему же она увиливает от данного мне слова? Через пару недель подруга вовсе охладела и, чтоб я не спрашивала о тетрадке, стала избегать меня. Я обижалась, но мама объяснила мне её поведение тем, что она старше и у неё теперь новые интересы и друзья.
     Теперь-то я понимаю, что писала я те тетради вовсе не для неё, а для себя. Это и были мои первые работы. Ганя мне их не вернула, да я и не требовала. Просто - не знала им цены.
     Потом были школа, раннее замужество, ребёнок и переезд в город Красноярск – 26. Основным творческим препятствием стал теперь русский язык. Переход с украинского на русский был очень болезненным. Были и другие трудности. Постоянные многомесячные командировки мужа, безденежье, двое детей на руках. Но если даже и был муж дома, то было ещё хуже. Он не только сам прикладывался к спиртному, но и приводил в дом своих собутыльников. И этот кошмар длился из года в год. Однако я выжила и сохранила себя только потому, что мечтала. Свой ум отгораживала от омерзительной повседневности вымышленной стеклянной стеной. То есть - вела двойную жизнь. Это спасало, но только до некоторых пор.
     Где-то лет в двадцать шесть, Судьба свела меня с человеком, который помог мне скинуть с глаз рабские чары и поверить в творческие силы. (Наверное, если б он прочитал эти строчки, очень удивился бы, что я взялась за перо. Ведь я о своих тайных помыслах ему не рассказывала. Тем не менее, этот человек растормошил дремавшее во мне творческое начало.) В семидесятые годы прошлого столетия, на единственном в городе хлебозаводе, где я работала, вместе с гражданскими людьми работали и солдаты срочной службы - стройбатовцы. Был среди них и парень из Рязани, который не расставался со сборником стихов Сергея Есенина. Хороший парень, с редкой по тем временам специальностью мастера по ремонту телевизоров. Талант.  Из теста такие фигурки лепил, что все диву давались. Был он на несколько лет моложе меня, с задумчивыми серыми глазами начинающего поэта. Звали его Старожилов Владимир Александрович. В нашей бригаде его обязанностью было сеять муку. А когда выпадала свободная минутка, Володя читал вслух стихи известных поэтов и конечно же свои, не такие совершенные, но искренние строки. Родственные души невольно потянулись друг к другу. Он читал стихотворные строки своей жены. Жену и дочку так любил, что они только и вертелись на его языке. А я слушала и украдкой вздыхала. Русский язык я выучила к тому времени только на бытовом уровне и понимала: этого слишком мало, чтоб написать нечто подобное. Но казаться скучной мне не хотелось. В свою очередь рассказывала коротенькие поучительные сказочки, скорее грустные, чем весёлые, но они нравились слушавшим меня. И ещё в тот год у меня появилась «заветная тетрадь». Всегда с собой носила книги и читала при каждом удобном случае. Книгу читала долго, смакуя каждое предложение. В свою тетрадь я выписывала пословицы, поговорки и даже целые абзацы из произведений самых различных авторов. (За 30 с лишним лет собрано очень много. А главное, это собирательство способствовало моему литературному росту).
     Может показаться странным, но писать я начала стихи. Страшно подумать сколько сил моих ушло на эти «нескладухи». Но именно они «выделили» меня из среды работников завода. Настало время, когда меня избрали редактором заводской газеты. Тут уже волей-неволей приходилось учиться. Общественная работа захлестнула с головой. И всё же какая-то неудовлетворённость обиженным щенком скулила во мне. Дескать, не то я делаю, что хотелось бы. В газетных статейках нет возможности высказаться, освободить душу. Строгие рамки стихов тоже стесняли меня. Нужно было находить свою стезю, своё русло для свободной мысли.
     Всё бы ничего, но муженёк дотумкал своим убогим умишком, а может дружки-собутыльники подсказали, что если жена умнее мужа – жизни не будет. Он сообразил, с какой стороны «угроза его личной свободе», и, ничего лучшего не придумал, как только строго-настрого запретил мне не только писать и заниматься общественной работой, но и читать. «Твоё дело щи варить, рубахи стирать и с улыбкою мужа встречать…»
     «Поздно милый, - подумала я. – Я уже не та доверчивая девушка, на которой ты женился. Теперь сумею за себя постоять». Одним словом – взбунтовалось всё во мне. «Пол жизни уже позади, а что сделано? На что ты тратила свои силы? – спросила я саму себя. – Может, думаешь, что этот алкаш в старости отблагодарит тебя? Нет же, он всегда думал только о своей выгоде…»
     В общую копилку личного неприятия добавились и другие обиды и, вот, после девятнадцати лет совместной жизни, мы расстались. Найти другого «спутника жизни» я уже не пыталась. «Хомут и есть хомут». Тяжело было ставить детей на ноги, дожидаться сынов из армии, свадьбы играть, грядки сажать и работать, в первую очередь над собой работать.
     Однажды, совсем случайно, вспомнились мне слова В. Старожилова: «Очень жизненные сказки твои…» Я и попробовала их записать. А через годок-другой вовсе охладела к стихотворчеству. И потекли из-под пера тихие строчки, будто матушкины слова у изголовья любимого дитяти. Украинский мягкий, песенный слог помогает мне делать то, к чему тянулась я всю жизнь. Но главной опорой на моём творческом пути стали мои дети, а теперь ещё и внуки. Что будет дальше – одному Богу ведомо. Знаю только, что я счастлива. Я теперь вольна делать то, что сердцу мило. А без этого и жизнь – не жизнь.
                30 января 2006 года.