Рушники

     Радость! Какая ни с чем не сравнимая радость, какое обволакивающее душу тепло разливается в груди при виде купающегося младенца. «А что в том особенного? Плещется малыш в корыте, только и всего», - возразите вы. А я отвечу: «Не-ет, не передать словами, не нарисовать на бумаге то чувство, от которого чаще забьётся сердце, комом подступит к горлу, блеснёт на ресницах счастливой слезой.
     А мальчоночка, внучек мой, сидит себе по грудь в воде, чуть сутулясь. Непослушными ещё ручонками ловит плывущие пузырьки и такое любопытство в его глазах, такая великая тяга к познанию мира, в который ему выпало счастье прийти налегке и уже тут во всём разобраться. Тоненькая струйка воды из крана льётся между согнутыми коленками. Ныряющие пузырьки щекочут ножки, и он то выпрямит, то подожмёт их к груди, то шлёпнет ладошкой по всплывшим пузырькам, то подставит растопыренные пальчики под бегущую струйку воды. И не в силах сдержать восторга с силой ударит обеими руками по разбегающимся пузырькам. Брызги полетят в разные стороны, а большей частью на него самого. Окатят лицо, глаза. Перехватит дыхание от им же созданного переполоха. На мгновение малыш замрёт от неожиданности и, протирая глазёнки кулачками, ещё и ещё раз испытает такую ласковую и в то же время несущую опасность воду.
     Мокрые волосики причудливыми завитками создали своеобразный узор на головке, пухленькие ручки - эта первородная, неподдельная наивность, эта прелестная беззащитность, всё вместе взятое, и многое другое, что ещё не вырисовывалось в словах человеческим воображением и есть наше счастье. Все красоты мира блекнут перед детской купелью, перед дарованной Богом светлой родительской радостью. Вскрикивая и замирая в ожидании невиданного чуда, это маленькое существо находится вне времени, вне довлеющих над миром людей законов. В этой головке с прилипшими волосиками и есть зарождающийся из хаоса мир чудес и приключений, первых открытий и сомнений, а мы лишь неуклюжие его спутники.
     Я стою, прижавшись спиной к стене, в тесноватой ванной комнате и с замиранием сердца слежу за обычным обрядом купания первенца молодой семьёй. Рядом со мной стоит грубоватой работы, видавший виды старый табурет. На нём мясистой грибной шляпой возвышается большая пуховая подушка, какую по обыкновению дают дочерям в приданое. А сверху развёрнутое большое махровое полотенце. По его широкому жёлтому полю розово-красными цветами раскинулась ветка какого-то южного растения. Сверху вниз тянется ряд замысловатых закорючек, быть может обозначающих древнее изречение. В какой-то момент повеяло от этого слишком яркого полотенца, с мудрыми, но такими далёкими от русского восприятия словами, невыразимо щемящей обидой. На мгновение почудилось мне, что эта цветущая ветка ощерилась острыми шипами, а цветы распространяли тошнотворный запах, отвратительный, чужой. Всё похолодело во мне, ведь сейчас этим полотенцем обернут моего внука. Ядовито-жёлтая пелена вопьётся в беззащитно-розовое тельце малыша. Чтоб перебороть это видение, я крепко сжала кулаки и закрыла глаза. «Ну, что же ты так разволновалась? Это всего лишь полотенце. Обычное полотенце, которых полно на китайском рынке», - уговаривала себя.
     Тем временем родители, ничуть не подозревая о моих душевных терзаниях, мыли малышу головку, ласково воркуя над своим птенцом. А он восторженно шлёпал ручонками по воде, окатывая их тёплыми брызгами. Наконец папа берёт сына под мышки, поднимает высоко над собой, приговаривая: «Вот такой Алёша вырастет!» Направляется к подушке и бережно кладёт на полотенце. Тут уже наступает черёд маме. Быстрым движением рук вытирает сынишке личико, заворачивает в полотенце и, прижимая к груди, несёт в комнату. Я иду за ними вслед, стараясь не мешать родительским хлопотам. Украдкой поглядываю на чмокающие губёшки внука, нетерпеливо ищущие мамину грудь, на выпростанную розовую ручонку, тянущуюся к блестящей серёжке. Но губы раньше находят сосок. Серёжка забыта, ручонка плавно ложится на мамину грудь. Жмурясь от удовольствия, малыш посапывает. Через пару минут, засыпая, отпускает сосок.
     Я на цыпочках ухожу в прихожую и, стараясь не шуметь, торопливо одеваюсь. Простившись с сыном, тихо спускаюсь по лестнице и ухожу в сумрак осеннего вечера, окунаюсь в нахлынувшие мысли. «Что из того, - думаю я, - что полотенце заграничного производства? Что так взбудоражило моё воображение? Даже в висках застучали молоточки. Куда это годится? Успокойся немедля! – приказываю себе. – Это всего лишь плод воображения. Полотенце, как полотенце. Ничего в нём особенного…» И уже закрыв глаза, сидя в салоне покачивающегося автобуса, думала: «А и в самом деле, сколько я видела этих полотенец на своём веку?» Вспоминая, замерла в ожидании чуда, которое запрятано где-то в глубине памяти. Автобус мерно покачивало. Расслабляясь, плыла в полудрёме, пока не осознала, что стою на краю поля, за селом. На знакомой до щемящей боли тропинке, которая ведёт к притаившемуся колодцу под высоченным, подпирающим небо осокорем. Вечерний сумрак выползал из-под раскидистых старых верб. Теряющаяся за горизонтом даль, приближаясь, сжимается вокруг меня. Я напрягаю зрение, привстаю на цыпочки. Пытаюсь рассмотреть, что там белеет вдалеке? Может припозднившиеся дикие гуси, ищут укромное местечко для ночёвки? С нарастающим вниманием слежу за их приближением. Нет, не похоже на гусей. Это что-то другое, более знакомое и потому дорогое… «Рушники!» - искрой сверкнула догадка. Изгибаясь лёгкой волной плыли белеющие полоски ткани над полем. В безветренном небе они казались прозрачными. Но, я узнаю их, как узнала бы каждую вещь в родительском доме.
     Вон, тот узенький, холщёвый, бабушкой на верстаке вытканный, со сбившимися в неровные сосульки бахромой. Вафельные, двухметровые, с потемневшими от длительного пользования и бесчисленных стирок, концами. А дальше вышитые, висевшие, словно с расправленными крыльями огромные птицы, над рамочками в простенке, между окнами. Вот он, любимый, с голубыми васильковыми веночками по краям полотнища. Это же я, сама рисовала эти цветочки! Потом лепесток за лепестком вышивала. Любовалась каждым удачно вышитым цветком.
     А это вафельное, вышитое крестиком. Узор перерисовала у соседки-учительницы. Добрая женщина всегда приветливо улыбалась, встречая меня у калитки. Мы садились на каменную скамеечку и долго обсуждали, подбирали нитки, мечтали, что украсит этот рушник. Елена Сергеевна радовалась моему успеху и мягко, чтоб не задеть детское самолюбие, пеняла на покосившийся забор неровных крестиков. Я смущённо краснела, обещала выпороть нитки и заново вышить. Домой возвращалась радостная. Скороговоркой пересказывала маме все наставления соседки и тут же садилась вышивать.
     Бабушка не одобряла моего этакого усердия. Ворчала, дескать, в доме нашлась бы и другая работа, чем горбатиться над вышивкой. Меня обижало её равнодушие, но я молчала. Говорить об этом со строптивой старухой было бесполезно. Занятая каждодневной домашней работой, прожившая тяжёлую жизнь неграмотной, зажатой со всех сторон предрассудками и деревенскими устоями, она воспринимала только грубую, сулящую только жизненно необходимую выгоду. Красивая посуда, цветник под окнами - считала излишеством. Поставленный мною на стол букет часто оказывался на лавке, в углу, рядом с помойным ведром. Вечно куда-то торопящаяся и потому делавшая любую работу наспех, не особо вдавалась в тонкости любого дела. К чему бы ни прикасались её руки, всё рвалось, опрокидывалось, разбивалось. Это вносило ещё большее раздражение в ворчащий, швыряющий, проклинающий всё и вся на бегу, какой-то безудержно взбалмошный, а порой и злобный характер. Задев неловким движением руки букет, и услышав звон разбитой посуды, свой гнев обрушивала на меня, за всю её неудавшуюся жизнь, за то, что мы «навязались на её голову», за её усталость и прочую неустроенность жизни. От размашистого пинка цветы летели под печь на кучу полусгнившей соломы и разного мусора, который не выносился из избы, а непременно сжигался в печи. Цветы никли, как и наши с Николкой обиженные сиротские головки. Я забивалась в уголок на печи, укрывалась с головой старой отцовской шинелью, служившей нам одеялом, зажимала уши, чтоб не слышать летящих упрёков и выплакивала в подушку свою обиду.
     Всё это промелькнуло в голове за короткую минутку, чуть царапнув уже полузабытой болью моё детское воспоминание. Стараясь поскорее забыть некстати нахлынувшее видение, напряжённо вглядываюсь в приближающихся белых птиц. То выстраиваясь косяком, то вытягиваясь вереницей, бесшумно накатывали на меня из пелены сгущающегося сумрака.
     - Узнала вас! Это ж мои свадебные рушники!
     Сердце учащённо забилось. Те, два передних, которыми мама перевязала сватов в памятный ноябрьский вечер сватовства. И сразу грудь наполняется холодком растерянности и какой-то обречённости, когда я стояла под тяжестью любопытных взглядов, словно былинка на ветру. И невозможно было укрыться от этих липких, нагловатых, ощупывающих взглядов…
     - Прошу вас, рушники, улетайте поскорей! Не рвите мою душу. На своих крыльях вы не принесли  мне ожидаемого счастья. Светлые надежды превратились в кухонные полотенца, которые с годами стали вытертыми, запятнанными тряпками.
     Словно уставшие птицы, тяжело взмахивая крыльями, рушники улетают в поле, за которым вечность прожитых дней и событий. Провожаю их тоскливым взглядом, всё больше сгибаясь под грузом лет.
     - Нет-нет! Так нельзя! Нельзя раскисать, нельзя покоряться возрасту. Жизнь прекрасна во всех её проявлениях. Надо просто вспомнить что-то хорошее.
     Поворачиваюсь в другую сторону, будто отгораживаюсь от прошлого. Вот они, играя и кружась свадебной каруселью, словно весенние ласточки, приближаются свадебные рушники брата моего, Николая. В памяти всплывает лицо гармониста, который, немного волнуясь, поёт: «Яблони в цвету – весны творенье…» Горят свадебные свечи и рушники, рушники. А вот те, которыми, крест на крест была перевязана я. Но, почему же они так быстро улетают? Эх, ласточки, ласточки. Видать не долгим бывает счастье, принесённое на ваших маленьких крылышках. Тут, кого ни спроси, ответит просто: «Счастье скоротечно, как свет падающей звезды». Трудно в этот миг загадать желание. Ещё труднее повернуть ураган счастливых случайностей в нужную сторону. Чаще закружат они, собьют с толку, размечут налаженный ритм жизни и - улетят, оставив тебя одуревшей от переполняющих душу чувств, надежд и желаний.  Большинству из них так и не суждено сбыться. Только память, как затухающий уголёк, сперва согревает, но с годами остывает и покрывается пепельной сединой. В сладковатом весеннем запахе почувствуется горчинка с нарастающей тоской, пока не прольётся слезой. И это нужно принять, как принимаем холодное лето.
     Вот, опять летят маленькими стайками короткокрылые птицы. Торопятся. Веет от них холодом, леденящей душу тоской. Нет вышитых узоров на крыльях этих рушников. Обвисли чуть примятые концы, словно постирушки на бельевой верёвке, качают негнущимися концами.
     Ёжась от холода, слушала монотонные звуки похоронной процессии. Запах горящих свечей и ладана усилили тягостное ощущение. Рушники были почти одинаковыми. Я не торопила их, но и не удерживала. Жизнь и смерть, радость и печаль – всё идёт своим чередом. Это вехи на дороге нашей судьбы. Ведь не годами, а такими вот значимыми событиями измеряется наша жизнь.
     Долго ещё стояла потом в задумчивости. Обрывки мыслей, то вихрем налетали, осыпая опавшими листьями, то уносились бесследно как зимняя метель. Я стояла опустошённая, в пустынном месте, в поздний час.
     Холод хватал за плечи. Оглядываясь и решая, в какую сторону теперь идти и что делать, я прислушивалась. То ли мне почудилось, то ли на яву, в начале чуть слышно, затем всё громче и отчётливей стала различать бой походного барабана, рык басов. И только потом, ворвалась в мою душу мелодия «Славянки». Играл духовой оркестр, как-то торопливо, неумело, часто сбиваясь и путаясь. Морщась от режущего слух звука, недоумевая, вглядываюсь в теряющуюся в темноте ночи дорогу. Чуть левее, за вербами, всходила луна. Её половинчатая, словно обгрызенная краюха, виднелась в просвете уснувшей листвы. Уже подумалось, что музыка послышалась мне. Ничего этакого тут нет и быть не может, как неожиданно крылья большой птицы заслонили светлый лик луны. Огибая тёмные купола верб, птица стала приближаться ко мне. Сердце бешено заколотилось. Этот стук заглушил барабанные удары. Почудилось, будто ноги пустили корни и вросли в истоптанную, окаменевшую тропинку. Я обречённо смотрела на белое нечто, которое медленно приближалось и, наконец, зависло над моей головой. Мало-помалу успокоившись, я попыталась понять, на что была похожа эта птица. И только когда луна вышла на широкое небесное поле, оставив внизу потемневшие и сиротливо сгорбившиеся вербы, счастливая догадка озарила моё воображение.
     - Так это же рушник! Тот самый рушник, в котором провожают в армию новобранца. И концы его связаны чуть выше вышитого узора. Но, почему он связанный? Разве солдат не вернулся домой и всё ещё служит?
     И тут видение качнулось. Узел сам собой распустился. Крылья рушника развернулись и зависли в воздухе буквой «П», словно огибали рамочку с фотографиями в простенке между окон. Прикусив губу, я напрягла зрение, чтоб разглядеть, кто же там, на фотографии. Изображение увеличилось. Лица засветились изнутри. Я, без труда узнала старую фотографию, на которой вся моя родня, а в центре – наголо постриженный брат. Белые крылья рушника обняли
мальчишеское тело призывника. Вот он, тот рушник! Мама хранила его со связанными концами три года, пока не вернулся солдат домой. На вечеринке, под одобрительные возгласы родных и соседей, развязала узел.
     Удивительно прекрасный обычай, тянущийся корнями из глубины веков и до наших дней. Не везде, конечно, а только в наших краях. Ревностно его соблюдают на каждых проводах, и как бережно хранит тот рушник, которым, умываясь слезами, под грустную песню провожающих: «И расшитый рушник мне на счастье, на долю дала», - повязывала судьбоносное полотнище наискось через плечо, будто надевала спасательный круг. Соединённые концы давали надежду, что сын вернётся домой возмужавшим, а главное - живым.
     Тыльной стороной руки вытерла набежавшую слезу, а когда подняла голову, то увидела над головой два рушника игравших, словно две большие рыбины в воде. Эти рушники были сравнительно новыми. Их выслала бабушка, Мария Федотовна, своим внукам – Грише и Юре, перед самой армией. А я, здесь, в Сибири, где переплелись обычаи многих народов Великой России, под удивлённо-вопрошающие взгляды провожающих, силясь проглотить подступивший комок в горле, взволнованно благословляла сыновей своих «в путь дорогу дальнюю». Дрожащими, плохо повинующимися руками, вязала концы рушника. И как, потом, говорили отслужившие своё сыны, не армейскую «Присягу» вспоминали они, а именно минуты материнского напутствия. Перепоясанные рушником, ребята почувствовали КТО ОНИ и Зачем идут служить, ЧТО и КТО остаётся за их спиной. Уже на службе, десятки раз перебирали в памяти сказанные в тот вечер слова. Много слов было сказано, пока они росли, но эти не забудутся до веку. Так же, как все матери на моей Родине, хранила я завязанные рушники, и торопливо, ослабевшими руками развязывала узлы под общее одобрение встречающих.
     В своё время, на свадьбе каждого из них, над головами жениха и невесты, на белых крыльях рушника красовались красные маки. Узел был завязан уже посредине рушника. Это был семейный узел, завязанный «на счастье».
     Но тут меня охватило беспокойство: «А где же тот, наш, родовой рушник? Тот, которым перевязывал руки молодым священник в церкви, при венчании прабабушек и прадедушек наших, которым соединяли брак уже два века в нашем роду? Младшему из сыновей полагалось хранить его, как семейную реликвию. Где же он? Нельзя, никак нельзя ему потеряться…»
     Волнуясь, я пытаюсь взглядом прощупать горизонт. Но, в ответ только звёзды лукаво подмигивают.
     - О Боже Милосердный! Где же он? – умоляюще поднимаю глаза к небу. И тут только вижу, как с высоты небес, мерно покачиваясь, словно падающий осенний лист, в безветренную погоду, опускается самотканый, наш, родовой рушник. Я поднялась на цыпочки, готовясь принять его на руки. Неожиданно, как гром среди ясного неба, пропел петух. В следующий миг загорланили все петухи деревни…
     Кто-то тряс меня за плечо. Просыпаясь, я открыла глаза. Из кабины в окошко выглядывал водитель автобуса.
     - Всё. Приехали. Последняя остановка, выходить пора.
     Смущённо улыбаясь, тороплюсь к выходу. Большими хлопьями падает снег. Покачиваясь, снежные комочки появлялись, будто бы ниоткуда в полоску света уличного фонаря и тихо оседали на дорожку. Таинственная сказка продолжалась. Жаль только, что я в ней только маленький эпизод…
                Январь 1999 год.